Текст книги "Екатерина Великая и Потёмкин: имперская история любви"

Стоило Ермолову обжиться на новом месте, как императрица в сопровождении двора, нового фаворита и Потёмкина, а также британского, французского и австрийского послов отправилась в речное путешествие от Ладожского озера до верховьев Волги. Екатерина и Потёмкин любили рассматривать свои достижения: «глаз хозяина откармливает лошадей», как выражалась императрица. Из этой поездки хорошо видно, как двор занимал себя – и как Потёмкин занимался политикой. Главной проблемой придворной жизни была скука.

Три дипломата были образцовыми умами Просвещения. Послом Австрии оставался чарующе уродливый женолюбец Людвиг Кобенцль, который, несмотря на зрелый возраст, мечтал о сцене и брал уроки пения. Прибывавшие из Вены императорские курьеры не удивлялись, заставая его поющим перед зеркалом в полном костюме графини д’Эскарбанья [45]. Аллейн Фицгерберт со своим caractère vraiment britannique [истинно британским характером (фр.). – Прим. перев.] «не удивлялся выходкам князя» [46]. А вот во французском посланнике, непохожем на своих посредственных предшественников, Потёмкин нашёл нового друга. Круглолицый, с вечно приподнятыми бровями и слегка удивлённым выражением лица, как у улыбающейся обезьянки, тридцатидвухлетний Луи-Филипп граф де Сегюр был украшением той эпохи, которую так изящно описал в своих «Записках». Этот сын французского маршала и военного министра, друг Марии-Антуанетты, Дидро и д’Аламбера, ветеран американской Войны за независимость вошёл в интимный кружок Екатерины и Потёмкина.

Во время путешествия придворные развлекались игрой в карты, концертами и в особенности словесными играми. Сейчас они кажутся заумными, но тогда послы могли с помощью словесного мастерства повлиять на отношения своих королей с Россией. Например, Фицгерберт получил задание составить стихотворение, строки которого оканчивались бы словами amour, frotte, tambour и garde-note. Его ответ, сочетавший лесть, французский язык и все четыре указанных слова, показался Екатерине настолько блестящим, что она передала его Гримму:

 
D’un peuple très nombreux Catherine est l’amour.
Malheur à l’ennemi qui contre elle se frotte;
La renommée usa pour elle – son tambour;
L’histoire avec plaisir sera – son garde-note[89]89
  Екатерина – предмет любви многочисленного народа. Не нападайте на нее: беда тому, кто ее затронет! Слава – ее барабанщик, а история – памятная книжка. (фр.) – Прим. перев.


[Закрыть].
 

Некоторые из этих неуклюжих bons mots [шутки (фр.). – Прим. перев.] придумывались экспромтом, но чаще, как в современных комических телешоу, они тщательно продумывались за кулисами, чтобы затем как будто без усилий быть извлечёнными на публике прямо из воздуха. Но Фицгерберту не так хорошо удавались подобные шутки, как «любезному и остроумному» Сегюру, которого Екатерина признавала гением этого жанра: «он сочиняет нам стихи и песни… Князь Потёмкин умирал со смеху во всё время поездки» [47].

Пока суда плыли вниз по Волге, Сегюр наблюдал, как случайные капризы Потёмкина казалось бы, мгновенно становились политическими ходами. Иосиф II ранее оказал Потёмкину помощь в завоевании Крыма, и теперь Екатерина должна была поддержать его давно вынашиваемый план обмена Австрийских Нидерландов на Баварию. Он уже пробовал проделать это в 1778 году, но та попытка закончилась «картофельной войной» с Пруссией. И теперь снова Фридрих Великий своим прощальным поклоном со сцены, на которой он господствовал почти полвека, разрушил план Иосифа присоединить Баварию, организовав для противодействия ему Фюрстенбунд – союз германских князей. Как раз в этот момент пришло время возобновить англо-русское торговое соглашение, и Екатерина ожидала лучших условий, чем ранее. Однако Ганновер, где электором был Георг III, присоединился к антиавстрийскому союзу Фридриха. Это был удар для Екатерины и еще больше для англофила Потёмкина.

Когда новость дошла до императорской барки, оба они разозлились. После обеда Сегюр перешёл с Потёмкиным на его галеру, где светлейший князь вскипел, обличая британское самомнение и эту «вероломную проделку». «Я уже давно говорил императрице, да она мне не верила», – сказал он. Новый премьер-министр Британии, двадцатишестилетний Уильям Питт, «который не любит её лично», явно старается препятствовать русской политике в Германии, Польше и Турции. Это был проницательный анализ подхода Питта к восточному вопросу. Князь объявил, что хочет любой ценой отплатить «вероломному Альбиону». «Как насчёт франко-русского торгового соглашения?» – предложил Сегюр. Потёмкин рассмеялся: «Не пропускайте такого благоприятного случая!» Иностранцы были склонны выставлять князя капризным ребёнком, но к этому времени он уже поощрял торговлю с Францией через Херсон, уверенный, что не Лондон, а Марсель должен быть ключом к русской коммерции на Чёрном море. Он тут же предложил Сегюру написать секретный черновик соглашения: «Можете даже не подписывать своего имени. Таким образом, вы ничем не рискуете… Прочие министры ничего не узнают… Принимайтесь за дело скорее!» По иронии судьбы, Сегюру пришлось позаимствовать письменные принадлежности у Фицгерберта, чтобы написать этот подрывной для Британии текст.

На следующий день Потёмкин влетел в каюту Сегюра и сообщил ему, что как только они вернутся в Петербург, императрица прикажет заключить договор. Действительно, после того как 28 июня поездка закончилась, Сегюр присутствовал на придворном маскараде, где к нему подошёл Безбородко и сказал ему на ухо, что получил приказание немедленно вступить с ним в переговоры. Это заняло некоторое время, но в январе 1787 года соглашение было подписано.

«Казалось, Ермолов всё более успевал снискать её доверие, – заметил Сегюр по возвращении в Петербург. – Двор, удивлённый этой переменой, как всегда, преклонился пред восходящим светилом». Весной 1786 года Ермолов, не пробыв и года в своей должности, вступил в опасную игру: молодой фаворит решил свергнуть Потёмкина. «Родные и друзья князя уже отчаивались» [48]. Ермолов оставался креатурой Потёмкина, пока князь не поймал его дядю Левашова на жульничестве в карты. Потёмкин выставил его, а тот пожаловался надменному Ермолову. Утверждали также, что Ермолов отказывался передавать просьбы светлейшего князя о милостях. Но это Потёмкин прекрасно мог делать и сам. Более вероятно, что недалёкий Ермолов, которому не хотелось быть младшим членом семьи Екатерины и Потёмкина, завидовал власти князя и пошёл на поводу у его соперников.

Невидимые руки, управляющие интригой Ермолова, принадлежали, вероятно, Александру Воронцову (президенту Коммерц-коллегии и брату посла в Лондоне Семёна Воронцова) и бывшему фавориту Завадовскому. Оба трудились вместе с Потёмкиным, но при этом ненавидели его. Они использовали неаккуратное ведение Потёмкиным финансов, чтобы обвинить его в растрате казённых средств, а именно трёх миллионов рублей, предназначенных для развития южных земель. Но доказательством этого было только письмо низложенного крымского хана Шахина Гирея, который заявлял, что Потёмкин присваивает его пенсию [50]. Как они хорошо понимали, на самом деле это ни о чем не говорило, так как все платежи из казны (даже для Потёмкина, а не то что для Шахина Гирея) часто задерживались на целые годы. В том числе и поэтому было бессмысленно анализировать финансовые дела Потёмкина, ведь он использовал свои частные средства для государственных дел, а после, когда прибывали государственные деньги, возмещал себе потери. К тому же ему вовсе не было нужды в казнокрадстве – Екатерина и так утверждала любые его запросы. Тем не менее заговорщики подговорили Ермолова положить письмо Шахина Гирея на стол императрице. Во время пребывания двора в Царском Селе тот так и сделал и этим посеял в ней зерно сомнения. Жребий был брошен [51].

Екатерина охладела к Потёмкину. Князь, так много сделавший для обустройства южных земель, гордо отмалчивался. Они почти не разговаривали и редко встречались, однако его опалу преувеличивали. Даже в высшей точке этого конфликта, в конце мая, Екатерина сказала своему новому секретарю Александру Храповицкому: «Князь Потёмкин глядит волком и за то не очень любим, но имеет хорошую душу… сам первый станет просить против своего недруга» [52]. И всё же придворные почуяли запах крови. Его передние опустели. «Все стали от него удаляться, – вспоминал Сегюр. – Что касается до меня, то я нарочно стал чаще навещать его и оказывать ему своё внимание. Мы видались почти ежедневно». Со стороны Сегюра это было не просто проявление дружбы, так как он догадывался, что отношения князя и императрицы основаны на некой тайной и невидимой связи. Тем не менее петля как будто затягивалась. Сегюр умолял его быть осторожнее. «Как! И вы тоже хотите, – отвечал Потёмкин, – чтобы я склонился на постыдную уступку и стерпел обидную несправедливость после всех моих заслуг? Говорят, что я себе врежу́; я это знаю, но это ложно. Будьте покойны, не мальчишке свергнуть меня!»

«Берегитесь!» – снова предупредил его Сегюр.

«Мне приятна ваша приязнь, – отвечал ему князь. – Но я слишком презираю врагов своих, чтобы их бояться» [53].

Семнадцатого июня императрица, великий князь, Потёмкин, Ермолов и Сегюр переехали из Царского Села в Пеллу. На следующий день Екатерина посетила близлежащий дворец Потёмкина в Островках – ещё одно свидетельство того, что положение Потёмкина не было столь катастрофическим, как утверждали слухи. По возвращении в Царское Село Потёмкин присутствовал на всех обедах у Екатерины в течение трёх дней. Заговорщики предположительно в это время убеждали её дать ход их улике. Потёмкин даже в залитом солнцем Екатерининском дворце хранил ледяное молчание.

На следующий день он без единого слова покинул двор и отправился в Нарву, город у Балтийского моря. Вернувшись в столицу, он обосновался у обер-шталмейстера Нарышкина, где занимался только тем, «как бы веселиться и рассеяться». «Враги запели победную песнь». Екатерина – видимо, привыкшая к приступам мрачности Потёмкина, – ничего не предпринимала. Но когда он не появился 28 июня, в годовщину её восхождения на трон, она определённо поняла, что этот искусный политик вызывает её на раскрытие карт.

«Я крайне беспокойна, здоровы ли Вы? – написала она Потёмкину по секрету, отвечая на его вызов. – Столько дней от тебя ни духа, ни слуха нету» [54]. Эта тёплая записка была одним из таких знаков, которые он прекрасно понимал. Ему оставалось только подождать ещё несколько дней.

После этого он внезапно появился при дворе – призрак Банко, оказавшийся вовсе не призраком. Князь предположительно ворвался в «ярости» [55] прямо в будуар императрицы и выкрикнул что-то вроде следующего: «Я пришёл, государыня, чтобы сообщить вашему величеству, что вашему величеству следует немедленно сделать выбор между Ермоловым и мной, и один из нас должен сей же день покинуть ваш двор. Пока вы держите при себе этого Белого негра, ноги моей не будет во дворце» [56]. С этими словами он хлопнул дверью и уехал из Царского Села.

Пятнадцатого июля императрица дала Ермолову отставку через посредство Завадовского – одного из тех, кто дёргал его за ниточки. На следующий день «Белый негр» уехал, отягощённый грузом из четырех тысяч крестьян, ста тридцати тысяч рублей и приказом отправляться за границу[90]90
  Через год, когда Ермолов добрался до Лондона и потребовал аудиенции у Георга III, это вызвало определённую неловкость. Позже он поселился в Вене.


[Закрыть]. В тот же вечер к Екатерине приехал вместе с Потёмкиным ещё один молодой офицер, с которым она заигрывала год назад. Александр Дмитриев-Мамонов был адъютантом Потёмкина (и приходился ему дальним свойственником). Рассказывали, что Потёмкин послал его к Екатерине с акварелью и пикантным вопросом: что она думает о картине? Та будто бы оглядела его и ответила: «Контур хорош, но выбор цветов не очень удачен». Это всего лишь легенда, но похожая на те игры, в которые только Потёмкин мог играть с императрицей. На следующий день она написала Мамонову…

Под вечер Мамонова провели мимо его приятеля Храповицкого, секретаря императрицы, к Екатерине в спальню. Встретить близкого друга в таких обстоятельствах – повод то ли для стыда, то ли для гордости. Храповицкий с поразительной точностью фиксировал в своём дневнике детали этого тесного мирка. На следующее утро дотошный секретарь оставил в нём лукавую запись: «поч[ива]ли до 9-ти ч.» – другими словами, императрица провела в постели лишние три часа. На следующий день, согласно Храповицкому, почти не отрывавшему глаз от императорской замочной скважины, «пр[итво]рили дверь. М-в был после обеда, и по обыкновению – [на ней была] пудра» [57].

Переход к Мамонову был таким гладким, что вполне возможно, ярость Потёмкина проявилась гораздо раньше, а поводом для кризиса стала не растрата, а сам Ермолов. Не исключено, что Екатерина ухаживала за Мамоновым ещё тогда, когда Ермолов и другие заговорщики праздновали победу. Это объяснило бы и необычное спокойствие Потёмкина по отношению к заговору: ещё одна сыгранная им комедия. Потёмкин в то или иное время грозил устранить каждого фаворита, начиная с Завадовского. Обычно в таких случаях Екатерина заверяла князя, что его власть вне опасности, так что ему лучше заниматься своими делами. Она заставляла фаворитов льстить ему, а он был достаточно гибок, чтобы дружить с ними и работать бок о бок. Потёмкин успешно сместил Ермолова потому, вероятно, что этот миньон отказывался жить в рамках потёмкинской системы, а также потому, что Екатерина его по-настоящему не любила. Но так или иначе, это была политическая победа.

«Матушка, обошед Петербург, Петергоф, Ораниенбаум, возвратясь сюда, лобызаю твои ножки. Параклит привез цел, здоров, весел и любезен». Параклит – матушкин маленький помощник, Мамонов – был уже при императрице, которая и ответила: «Батинька, великий труд, барин, каков ты в своем здравьи и не спавши? Приездом весьма радуюсь» [58].

«Возвратился к[нязь] Г[ригорий] А[лександрови]ч», – записал 20 июля Храповицкий. Мамонов благодарно преподнёс князю золотой чайник с гравировкой, гласившей «Более соединены по сердцу, нежели по крови», напоминавшей о дальности их родства. Двадцатишестилетний Мамонов был образованным франкофилом из среднего слоя дворянства, имел очаровательный рот в форме бутона розы и аккуратный маленький нос. Он был куда умнее и интеллигентнее Ермолова и пользовался популярностью из-за своей внешности, обаяния и любезности. Екатерина осыпала его почестями: он был назначен её генерал-адъютантом, получил титул графа Священной Римской империи и вскоре уже владел двадцатью семью тысячами крепостных, получая сто восемьдесят тысяч рублей дохода в год и расходуя на стол тридцать шесть тысяч рублей в год. Чувствовала ли она, что по мере старения ей нужно всё щедрее одаривать своих любовников? Екатерина влюбилась в него до безумия. Она прозвала его «Красным кафтаном» – он часто носил такой кафтан, хорошо шедший к его чёрным глазам. «Красный кафтан, – восклицала она в письме Гримму от 17 декабря, – одевает существо, имеющее прекрасное сердце… ума за четверых, веселость неистощимая». Мамонов обеспечивал Екатерине счастье, а Потёмкину – прочность положения. Он вошёл в их необычную семью подобно Ланскому. Он хлопотал за племянниц Потёмкина Браницкую и Скавронскую [60] и писал ему тёплые письма, которые Екатерина вкладывала в свои собственные. Иной раз она добавляла постскриптумы к письмам Мамонова, которые он обычно подписывал «целиком преданный» [61].

Вскоре после падения «Белого негра» и восхождения «Красного кафтана» Потёмкин пригласил на обед Сегюра. «По крайней мере, на этот раз, господин дипломат, – приветствовал его князь, – согласитесь, что… мои предположения вернее ваших! – Затем, тепло обняв приятеля, Потёмкин выпалил: – Ну что, не правду ли я говорил, батюшка? Что, уронил меня мальчишка? Сгубила меня моя смелость?» [62].

Действительно, его смелость себя полностью оправдала. Светлейший князь смог вернуться на юг. Теперь его не было так долго, что полковник Михаил Гарновский, его homme d’affaires [здесь: представитель, поверенный в делах (фр.). – Прим. перев.] в Петербурге, получивший состояние благодаря герцогине Кингстон, слал ему секретные доклады о придворной политике. Особенно внимательно Гарновский наблюдал за поведением фаворита: тот, когда произносились тосты, предусмотрительно пил только за князя. Екатерина показывала Мамонову государственные бумаги, но государственным деятелем он не был. Враги Потёмкина, Александр Воронцов и Завадовский, обхаживали его, надеясь сделать из него ещё одного Ермолова. Он держался, но страдал. Когда Екатерина оказывала знаки внимания кому-либо другому, он ревновал. Жизнь при дворе он находил скучной и жестокой, по праву сравнивая придворных с «волками в лесу» [63].

Екатерина и Потёмкин решили, что ей пришла пора проверить его достижения на юге и ещё раз продемонстрировать неуклонную решимость России добиться контроля над Чёрным морем. Срок не раз переносили, но в конце концов договорились, что Екатерина посетит Херсон и Крым летом 1787 года. Накануне этого знаменитого и блестящего путешествия светлейший князь находился на вершине своего могущества. Как писал один иностранец, он имел «в России власти больше, чем Уолси, Оливарес и Ришелье» [64]. Год за годом одни дипломаты называли его «великим визирем» [65], другие «первым министром» [66], но никто из этих людей не понимал до конца его настоящего положения. Ближе всех к реальности подошел Сен-Жан: «Люди поняли, что не могут свергнуть Потёмкина… Он был царём во всем, кроме названия» [67]. Но был ли он счастлив? Как он жил? Кто был Потёмкин-человек?

22. Один день из жизни Григория Александровича

 
Се ты, отважнейший из смертных!
Парящий замыслами ум!
Не шел ты средь путей известных,
Но проложил их сам – и шум
Оставил по себе в потомки;
Се ты, о чудный вождь Потёмкин!
 

Г.Р. Державин. «Водопад»

Утро

Князь проснулся поздно. Он ночевал в Шепелевском доме, который был соединён крытым проходом с покоями императрицы в Зимнем дворце. В приёмной уже толпились государственные деятели. Некоторых он удостоил аудиенции, приняв их в шлафроке, лёжа в постели. Встав с кровати, он любил принять прохладную ванну, после чего читал короткую утреннюю молитву. На завтрак он обычно пил горячий шоколад и рюмку ликёра.

Если князю предстояла встреча с большой аудиторией, он располагался полулёжа в своей приёмной, упорно игнорируя самых изощрённых льстецов. Большие неприятности ожидали тех, кто не удостоился его внимания. Как-то раз один молодой секретарь, выпускник Кембриджа и Оксфорда, вместе с генералами и иностранными послами ожидал князя с целым портфелем документов. Они сидели в почтительной тишине, поскольку все знали, что князь ещё спал. «Вдруг из опочивальни… дверь быстро и с шумом растворяется и в дверях показывается сам величественный Потёмкин в шлафроке и в туфлях, надетых на босые ноги, и громким голосом зовёт своего камердинера. Не успел раздаться этот голос, как вдруг, в одно мгновение, все, что было в зале, – генералы и другие знатные особы, опрометью бросились из залы наперерыв один перед другим, чтобы немедля отыскать княжеского камердинера». Все разбежались, а секретарь остался, замерев, стоять перед Потёмкиным, боясь «даже моргнуть глазами».

Светлейший князь угрюмо взглянул на него и ушёл в свои покои. Когда он вновь вышел из дверей, на этот раз в полном облачении, то спросил секретаря: «Скажи мне, Алексеев, знаешь ли ты, сколько в моём Таврическом саду находится ореховых деревьев? – Алексеев не знал. – Пойди в сад, немедля сосчитай их и доложи потом о сём мне», – приказал князь. К вечеру молодой человек вернулся и сообщил князю результат подсчётов. «Хорошо, ты скоро и точно исполнил моё приказание. А знаешь ли ты, зачем я дал тебе это поручение? Затем, чтобы научить тебя быть проворнее, ибо я заметил, что ты сегодня утром, когда я крикнул, чтобы позвать моего камердинера и когда все присутствовавшие тогда в зале генералы и прочие знатные особы бросились отыскивать его для меня, ты же, молокосос, даже не двинулся с места ‹…› С докладом же своим и бумагами зайди завтра утром, ибо сегодня я не расположен заниматься ими. Прощай!» [1]

Просителей озадачивал внешний облик и характер князя – он был непредсказуем, загадочен и внушал тревогу. Он то источал угрозу, то удивлял своим гостеприимством: мог казаться «ужасающим» [2] или сокрушительно спесивым, остроумным шутником, радушным добряком, впадающим то в манию, то в уныние. Когда Александру Рибопьеру исполнилось восемь, его представили Потёмкину, и он навсегда запомнил и животную силу князя, и его чувствительность и мягкость: «Я очень испугался, когда он вдруг поднял меня могучими своими руками. Он был огромного роста. Как теперь его вижу одетого в широкий шлафрок, с голою грудью, поросшею волосами» [3]. Де Линь говорил, что Потёмкин «высок, статен, величав, хорош собой, благороден и обаятелен», хотя иные называли его отвратительным Циклопом. Екатерина неизменно нахваливала его красоту, и он был щедро одарён сексуальной привлекательностью, если судить по обилию женских писем, которыми переполнен его архив [4]. Безусловно, ему было свойственно тщеславие, однако он стеснялся своей внешности, особенно кривого глаза. Когда кто-то отправил к нему одноглазого посыльного, светлейший князь воспринял это как насмешку и был глубоко задет этой «неблагоразумной шуткой»; это случилось в то время, когда он был наиболее влиятельным мужчиной к востоку от Вены [5]. Вот почему сохранилось так мало его портретов.

«Князь Потёмкин никогда не разрешает художникам писать свои портреты, – объясняла Гримму Екатерина, – и если где-то существует его портрет или силуэт, то он написан против его согласия» [6]. В 1784 и затем в 1791 году она убедила его позировать для Иоганна Баптиста Лампи – единственного художника, которому он доверял [7]. Но светлейший князь, стесняясь своего глаза, позировал в ракурсе в три четверти, хотя его незрячий, полуприкрытый глаз не выглядел таким уж отвратительным[91]91
  Иоганн Баптист Лампи (1751–1830) был одним из самых модных портретистов Вены; ему позировали Иосиф II и Кауниц. Видимо, Потёмкин пользовался его услугами по очереди с австрийцами и иногда писал Кауницу с просьбой прислать художника к нему. С портретов, написанных в 1791 году, незадолго до смерти князя, Рослин и другие художники позднее сделали копии и продавали отпечатки.


[Закрыть]. Иностранцы полагали, что его глаза символизируют Россию: «один открыт, а другой закрыт, что напоминает нам о вечно открытом Понте Эвксинском [Чёрном море] и Северном океане, покрытом льдами». Лампи написал портрет Потёмкина-адмирала, покорителя Чёрного моря, показав его кипучую энергию, о которой так часто забывают историки. С поздних работ Лампи на зрителя смотрит более одутловатое и немолодое лицо [8]. Лучшим из них кажется неоконченный портрет князя в возрасте сорока с небольшим: длинное, артистичное лицо, полные губы, ямочка на подбородке, густые каштановые волосы. К концу 1780-х годов его полнота становится столь же выдающейся, как и его рост.

В любом месте, которое князь почтил своим присутствием, он приковывал к себе всеобщее внимание. «Потёмкин мог создавать, разрушать, запутывать, но и одухотворять всё что угодно, – писал Массон. – Под его взглядом ненавидевшие его аристократы превращались в пыль» [9]. Почти любой, кто встречался с князем, называл его «необыкновенным», «поразительным», «гигантом», «оригиналом» и «гением» – но даже те, кто близко знал его, затруднялись описать словами эту выдающуюся личность. И тогда, и сейчас Потёмкина можно смело назвать одним из самых головокружительных оригиналов в истории. По меньшей мере, именно таким его считала Екатерина. Наиболее внимательные наблюдатели соглашались друг с другом в том, что он был «выдающимся» – настоящим чудом природы. «Один из самых невероятных людей – они встречаются нечасто, и их натуру нелегко постичь», – считал герцог де Ришельё. Как выразился Льюис Литтлпейдж из Вирджинии, Потёмкин был «неописуемым человеком» [10].

Вся его сущность была соткана из самых резких контрастов, словно ожившая гравюра кьяроскуро. «В нем непостижимо смешаны были величие и мелочность, лень и деятельность, храбрость и робость, честолюбие и беззаботность», – писал Сегюр. Иногда он проявлял «орлиную прозорливость», а иногда был «по-детски легкомысленен». Он был «грандиозным, как сама Россия». Его разум сочетал в себе «образованность с целыми пустынями невежества, грубость одиннадцатого века и развращённость восемнадцатого, блеск изящных искусств и тьму монашеской кельи» [11]. С одной стороны, «то, чем он обладал, ему надоедало», но то, «чего он достичь не мог, – возбуждало его желания». Потёмкин «желал всего, и всё внушало ему отвращение». Его жажда власти, буйная экстравагантность и ужасающее высокомерие уравновешивались неиссякаемыми выдающимися способностями, плутовским юмором, нежной заботой, щедростью, человеколюбием и беззлобностью. Ришельё заметил, что «по натуре он тяготел скорее к Добру, нежели ко Злу» [12]. Его завоевания упрочили славу империи – но, как предсказывал Сегюр и осознавал сам князь, «восхищение, которое они вызывали», доставалось Екатерине, а «ненависть, которую они разжигали», – Потёмкину [13].

Всё, связанное с Потёмкиным, оказывалось непростым [14]. Его выходки порой сердили императрицу, но в итоге, как заметил Сегюр, добавляли ему привлекательности в её глазах. Ришелье считал его человеком «выдающимся», но «удивительным образом сочетавшим в себе глупость и гениальность» [15]. «Временами казалось, – писал Литтлпейдж, – что он достоин быть правителем Российской империи, а порой – что не заслуживает и должности конторщика в стране лилипутов» [16]. Но из всех его эксцентричных черт самым поразительным свойством, о котором нам всегда надлежит помнить, была способность найти время и силы на немыслимые объёмы работы и сделать невозможное возможным.

Просители, ожидавшие аудиенции, не удивлялись звукам княжеского оркестра. Он любил начинать день с музыки и приказывал своим безотлучным музыкантам и какому-нибудь из его любимых хоров выступать перед ним по утрам. Они также давали представление в час дня за обедом, а к шести часам вечера должны были быть готовы играть в любом месте, куда поедет Потёмкин, – они ездили вслед за ним даже в Крыму и на войне. Музыка была чрезвычайно важна для него – он и сам занимался композиторством, и это его успокаивало. Куда бы Потемкин ни отправился, он нуждался в музыке и часто даже напевал себе под нос.

Именно он распоряжался музыкальными представлениями при дворе, что с облегчением поручила ему императрица – она признавалась, что лишена музыкального слуха. «Сарти, певец Марчезе и мадам Тоди услаждали слух не императрицы, которая была невосприимчива к музыкальной гармонии, а князя Потёмкина и нескольких просвещённых ценителей» [17], – вспоминал Сегюр об одном из концертов. Потёмкин заплатил 40 000 рублей за оркестр Разумовских. Его страсть к музыке по-настоящему проявила себя в 1784 году, когда он нанял знаменитого итальянского композитора и дирижёра Джузеппе Сарти. В составе княжеского оркестра было от шестидесяти до ста человек, и эти «мужчины и юноши» играли «замечательную музыку»: каждый «дул в рожок, соответствующий его росту. Шестьдесят пять музыкантов исполняли весьма гармоничную мелодию, напоминавшую звучание огромного органа» [18], – вспоминала леди Крейвен. Потёмкин назначил Сарти первым руководителем музыкального отделения в ещё не построенном Екатеринославском университете. Финансовые бумаги показывают, что князь закупал духовые инструменты из-за рубежа и оплатил расходы на поездку на юг «итальянских музыкантов Конти и Дофина». Там Потёмкин выделил Сарти и трём его музыкантам 15 000 десятин земли: «Жалую деревню… четверым музыкантам… Да обретут они счастье и покой в нашей стране». Таким образом князь основал первую в истории музыкальную колонию [19].

Потёмкин и его знакомые постоянно присылали друг другу ноты новых опер, подобно тому, как сегодняшние меломаны обмениваются редкими записями. Екатерина была довольна, что Потёмкин отправлял ноты её другу Гримму, который называл его «моим музыкальным благодетелем» [20]. Музыка была одним из способов завоевать его расположение. Князь Любомирский, польский магнат, поставлявший Потёмкину лес, часто присылал ему духовую музыку: «Если такого рода музыка угодна Вашему высочеству, то я позволю себе позднее прислать вам ещё одно произведение» [21]. Австрийцы использовали музыку в дипломатических целях. Кобенцль, известный любитель оперы, сообщал Потёмкину из Вены: «До нас дошли вести о замечательном представлении» Сарти и Марчезини в Петербурге. Венская опера не сравнится с этим, почтительно отметил посол. Позднее, когда уже началась война, император Иосиф счёл целесообразным отправить Кобенцлю «две хоровые песни для оркестра князя Потёмкина» [22]. Русские послы не только пополняли княжескую коллекцию живописи и делали для него прочие покупки, но и непрерывно искали новых музыкантов для оркестра [23].

Светлейший князь гордился произведениями Сарти, особенно учитывая, что он тоже приложил руку к их сочинению. Известно, что Потёмкин сочинял любовные песни – об одной из них, написанной для Екатерины, упоминалось выше, – и религиозную музыку – к примеру, «Канон Спасителю», опубликованный его собственной типографией. Непросто оценить качество потёмкинских произведений, но поскольку его критики не высмеивали их, вероятно, у него были некоторые способности – как у Фридриха Великого к игре на флейте. В самом деле, музыкальные таланты Потемкина произвели впечатление даже на циничного путешественника и беспристрастного наблюдателя Миранду. Приехав на юге, он познакомился с Сарти и увидел, как Потёмкин «ради развлечения поставил на нотной бумаге наугад несколько закорючек и, указав тональность и темп, предложил Сарти сочинить какую-нибудь музыку, что тот и сделал с ходу, доказав свои способности и мастерство». Вероятно, Сарти брал за основу потёмкинские идеи и создавал произведения для своего оркестра [24].

Конечно, Екатерина гордилась его талантом. «Если желаете, я отправлю вам песенку Сарти, – писала она Гримму. – Он сочинил её на основе мелодии, которую кое-как записал князь Потёмкин». Князь, всегда требовавший немедленного ответа, «с нетерпением вопрошает, доставили ли вам ту музыку, которую он отправил» [25]. Сарти и его странствующие горнисты сопровождали Потёмкина до самой его кончины, и однажды ему были предложены услуги величайшего гения своего времени – Моцарта.

Примерно в одиннадцать часов утра наступал торжественный момент, воплощавший в себе всю таинственность потёмкинского могущества. «Князь, принимая вельмож двора, как он это обыкновенно делал в то время, когда вставал, явился среди них (у всех ленты были поверх мундиров) с растрепанными волосами, в большом халате, под которым не было брюк». Посреди этой поистине восточной сцены вдруг возник valet de chambre [камердинер (фр.). – Прим. перев.] императрицы и прошептал что-то Потёмкину на ухо. «Он тотчас же запахнулся, поклоном отпустил всех и, проходя в дверь, которая вела в собственные покои императрицы, отправился к ней в этом простом одеянии» [26]. Сама Екатерина уже проснулась пятью часами ранее.