Текст книги "Екатерина Великая и Потёмкин: имперская история любви"

В течение 1785 года он обсуждал турецкий вопрос с французским посланником Сегюром и заявлил, что мог бы захватить Стамбул, однако признал, что новый Византий пока остается лишь «химерой». Все это «чепуха, – говорил он. – Не стоит внимания». Но затем князь лукаво заметил, что три или четыре державы могли бы выгнать турок в Азию и освободить Египет, Архипелаг, Грецию и всю Европу от османского ига. Много лет спустя Потёмкин спросил своего чтеца, который декламировал Плутарха, сможет ли он посетить Константинополь. Секретарь тактично ответил, что это вполне возможно. «Этого довольно! – воскликнул Потёмкин. – Если бы кто-то сказал, что я не могу там побывать, я бы выстрелил себе в голову» [29]. Потёмкин всегда был гибким человеком, и в сентябре 1788 года именно он предположил, что Константин мог бы стать королем Швеции, которая находится довольно далеко от Царьграда [30]. Он желал извлечь из этой идеи стратегические выгоды и осуществить ее до той степени, до которой возможно.

Екатерина Великая лично дала нам понять, каков вклад Потёмкина в австрийский союз и греческий проект. «Система с Венским двором есть Ваша работа», – писала она ему позднее [31].

Седьмого августа 1782 года императрица и светлейший князь присутствовали на открытии гигантской статуи Петра Первого – «Медного всадника» работы Фальконе, который до сих пор стоит на Сенатской площади в Петербурге. Памятник стал символом их желания превзойти достижения Петра, который столь многого достиг в Балтике, но потерпел неудачу на юге. Князь приказал своему племяннику, генерал-майору Самойлову, начать подготовку к восстановлению порядка в Крыму, но решил и сам отправиться на юг и принять деятельное участие в процессе. Если ранее партнерство Потёмкина и Екатерины ограничивалось внутренними делами империи, то с момента этой поездки начинается эра масштабных свершений. Теперь Екатерина понимала, что они будут проводить в разлуке едва ли не больше времени, чем вместе. Это был его желанный путь к величию, но Екатерина все же с нежностью писала, когда он был в отъезде: «Не люблю, когда ты не у меня возле бока, барин мой дорогой». Первого сентября 1782 года князь покинул Петербург и направился в Крым [32].

17. Крым, потёмкинский рай

 
То плен от персов похищаю,
То стрелы к туркам обращаю…
 

Г.Р. Державин. «Фелица»

Потёмкин назвал Крым «бородавкой на носу» Екатерины, но этим землям суждено было стать его собственным русским «раем». Крымский полуостров не только поражал своей пышной красотой, но и был настоящим международным сокровищем – издревле он служил перевалочным пунктом, власть над которым позволяла контролировать все Черное море. Древние греки, готы, гунны, византийцы, хазары, караимы, грузины, армяне, генуэзцы и татары, которые пришли позднее, – все они были здесь лишь гостями, приехавшими покупать и продавать свое добро, а сам полуостров, казалось, не принадлежал никому. Потёмкина, любителя античности, в Крыму привлекали руины Херсонеса и загадочный храм Ифигении, дочери Агамемнона. Но он был также чрезвычайно заинтересован в стратегическом значении Крыма и в истории этого форпоста монголов, три столетия державших Русь под гнетом ига.

Крымское ханство (на Западе их знали как крымских татар) в 1782 году уже казалось архаическим государством – последним оплотом монгольской цивилизации. Крымская династия Гиреев была второй по значению Османской империи, поскольку вела свою родословную от самого Чингисхана и могла похвастаться более знатным происхождением, чем Османский дом. Если Рим и Византия представляли две из трех международных линий наследования императорской власти, то третьей была династия Чингизидов. Ей принадлежали земли в Анатолии, где османы держали в заключении потенциальных претендентов на престол – это была своего рода «золотая клетка» для Гиреев. Если бы вдруг род Османов прекратился, то подразумевалось, что Чингизиды Гиреи станут их наследниками. Они всегда были скорее союзниками, чем подданными.

Ханство было основано в 1441 году, когда Хаджи Гирей смог вывести территории из состава Золотой Орды и объявил себя первым ханом Крыма и черноморских берегов. Его преемник Менгли Гирей признал верховную власть османского султана, и с тех пор эти государства сосуществовали в напряженных, но уважительных союзнических отношениях. Татары охраняли Черное море, защищали северные турецкие границы и поставляли светловолосых рабов-славян для продажи в константинопольские публичные дома и на галеры. Удалось подсчитать, что с 1601 по 1655 год они захватили больше 150 000 рабов. Их армии в 50 000 – 100 000 конников держали под контролем восточные степи, совершая набеги на Московскую Русь всякий раз, когда на невольничьих рынках нужны были новые рабы. Они были вооружены квадратными луками длиной в шесть футов и стрелами длиной в два фута, мушкетами, пистолетами с лазурными и изумрудными вставками и круглыми богато украшенными щитами. Вплоть до XV века ханы-Чингизиды собирали дань с русских царей и польских королей. Гиреи верили, что их род в своем величии не имеет себе равных. «Его императорское светило воссияло над великолепным горизонтом», – начертал один из ханов в Бахчисарайском дворце, где ханы обитали в своих сералях под охраной 2 100 секбанов (константинопольских янычар) как уменьшенные копии Великого Турка. «Блистательный крымский трон озарил своим ярким сиянием весь мир».

На протяжении трех столетий татарское государство было одним из самых влиятельных в Восточной Европе, а их конница, вероятно, лучшей среди европейских держав. Их земли не ограничивались Крымом: во времена своего расцвета в XVI веке господство татар простиралось от Трансильвании и Польши до Астрахани и Казани, и их границы проходили на полпути от Бахчисарая до Москвы. Даже при Потёмкине ханскую власть признавали на огромной территории – от кубанских степей на востоке до Бессарабии на западе, от самых дальних крымских мысов до Запорожской Сечи, иными словами, «в тех землях, которые отделяют Российскую империю от Черного моря». Татарские ханы нередко объединялись с Литвой против Московской Руси, а в XVI веке даже добрались до московского посада и сожгли его [1]. Но у их государства была своя ахиллесова пята – ханы не наследовали власть, а избирались. Гиреям подчинялись мурзы – татарские семьи, которые тоже вели свой род от монголов; они избирали одного из Гиреев ханом, а другого – его прямым наследником, калгаем (причем он не обязательно должен был приходиться хану сыном). Более того, существенную часть ханских подданных составляли непокорные кочевники – ногайские татары. Поэтому полноценную власть хан получал лишь во время войн [2].

Барон де Тотт, французский советник османов, был отправлен в Крым, где вместе с ханом в сопровождении 6000 всадников наслаждался прогулками верхом и охотой с соколами и гончими. Когда в 1768 году Блистательная Порта объявила России войну, хан Кырым Гирей встал во главе стотысячной армии и вместе с Тоттом поскакал навстречу русским войскам на бессарабско-польской границе, где как раз служил молодой Потёмкин. Когда Кырым Гирей скончался (вероятно, он был отравлен), татары сделали остановку в Бессарабии, чтобы избрать нового хана Девлета Гирея, и барон де Тотт был одним из последних свидетелей архаичного очарования монархии Чингизидов: «В шляпе, украшенной двумя плюмажами, усеянными алмазами, с луком и колчаном через плечо, предшествуемый гвардией и многими лошадьми, которых холки были украшены плюмажами, сопутствуемый знаменем пророка и всем своим двором, хан въехал в город и направился во дворец; там, в зале Дивана, сидя на троне, он принимал знаки покорности от всех вельмож». Этот величественный военный церемониал кочевников сопровождался нелепыми представлениями «множества оркестров, актеров и шутов». Отправляясь на войну, хан, подобно своим монгольским праотцам, восседал в шатре, «изнутри обитом красным сукном» [3].

Первые набеги увенчались успехом, однако впоследствии Русско-турецкая война стала катастрофой для крымских татар. Девлет Гирей в своем красном шатре не избегнул печальной участи, и ему на смену пришел менее влиятельный правитель. Тотта отозвали в Константинополь, но увы, татарская армия осталась на Дунае вместе с основными османскими силами, поэтому в 1771 году, когда Василий Долгорукий занял Крым, они не смогли защитить свои земли. Как мы видели, из-за Пугачевского восстания и дипломатических обстоятельств к 1774 году Россия не смогла сохранить все свои военные приобретения. Но при заключении Кючук-Кайнарджийского мира Екатерина по разумному совету Потёмкина настояла на том, чтобы татары получили независимость от султана, который сохранил лишь номинальную религиозную власть над ними в качестве халифа. Эта «независимость» принесла новые беды.

У трагедии Крыма было лицо и имя. Калгай Шахин Гирей (или, как называла его Екатерина, татарский «дофин») в 1771 году во главе крымской делегации отправился в Петербург. «У него славный характер, – писала Екатерина Вольтеру, – он пишет стихи по-арабски… когда ему будет позволено смотреть на танцующих девушек, он собирается присоединиться к моим вечерним встречам по воскресеньям». Шахин был не только хорош собой, но и получил хорошее образование в Венеции. Россия приняла решение возвести его на ханский престол, когда крымские татары согласились на свою независимость от Стамбула, подписав Карасубазарский мирный договор в ноябре 1772 года. В этом году Шахин Гирей покинул российскую столицу, получив 20 000 рублей и золотой меч [4]. Однако Османская империя не признала независимость Крыма, несмотря на свое формальное согласие, закрепленное в Кючук-Кайнарджийском договоре и Айналы-Кавакской конвенции. Они передали противникам Кинбурн на Днепре и две свои крепости на Азове, но сохранили крепость Очаков, откуда могли угрожать русским, занявшим земли между Днепром и Бугом.

В апреле 1777 года Шахин Гирей был избран ханом. Русский двор слишком увлек его, а внешний лоск западной образованности не смог скрыть его политическую несостоятельность, невежество в военных вопросах и безудержную жестокость. Словно исламский Иосиф II – за вычетом его филантропии, – Шахин при поддержке армии наемников под предводительством польского дворянина принялся за создание просвещенной деспотии. Тем временем русские поселили 1200 примкнувших к ним в ходе войны греков в городе Еникале на Азовском море – эти «албанцы», как их называли, вскоре вступили в конфликт с татарами. Когда османы направили флот с одним из бывших ханов, чтобы тот занял место Шахина, татары взбунтовались, и Шахину снова пришлось бежать. В феврале 1778 года Потёмкин приказал готовить еще одну военную операцию, а османы в это время сделали нелепое заявление о том, что Шахин – иноверец: ведь он «спит на кровати, сидит на стуле и не возносит надлежащих молитв» [5]. Восстановленный на престоле хан настолько заблуждался относительно своих политических возможностей, что, если верить Потёмкину, считал себя крымским Петром Великим и так жестоко расправлялся с противниками, что шокировал даже русских. Екатерина надеялась, что хан извлечет урок из своих ошибок.

И все же Потёмкин постарался ослабить Крымское ханство. Его экономика зависела от православных народов – греческих, грузинских и армянских садоводов и торговцев. Рассерженные на «албанцев» и подстрекаемые муллами и польскими наемниками Шахина Гирея татары ополчились против христиан. В 1779 году русские под руководством генерала Александра Суворова помогли бежать 31 098 христианам, которые, вероятно, были рады спастись из этого мусульманского хаоса и найти убежище в православной империи. Россия обещала им экономические привилегии, но на деле их исход обернулся настоящим маршем смерти. О жилищах для них никто не позаботился, и многие погибли в пути. Ответственность за эту трагедию лежит на плечах Потёмкина и Румянцева-Задунайского, осуществлявших политическоее и военное руководство этой операцией. Однако Потёмкин все же смог расселить большинство беженцев в Таганроге и в своем новом городе Мариуполе. Для империи это был успех: оставшись без торговых связей и сельского хозяйства, Шахин оказался перед риском разорения и мог рассчитывать лишь на щедрость русских. Летом 1782 года его братья подняли восстание, и когда он вновь бежал и стал молить Россию о помощи, то ханом избрали одного из братьев, Бахадыра Гирея. Но его правление было недолгим.

Потёмкину, который получил теперь полную власть на юге, потребовалось всего шестнадцать дней, чтобы от Балтики примчаться к Черному морю. Он скакал со скоростью самых быстрых гонцов и с досадой писал Екатерине о «неприятных спутниках, худой погоде, дурных дорог[ах] и нехороших лошадях» [6]. Неприятным спутником был, скорее всего, майор Семпл. Потёмкин расспрашивал его об армиях Западной Европы, и этот жулик позднее заявлял, что давал Потёмкину советы насчет военных реформ, хотя нужно сказать, что потёмкинские идеи родились еще до прибытия Семпла и получили свое воплощение уже после его отъезда. Мошенник вскоре истощил терпение князя. Всю дорогу Потёмкин и Екатерина обменивались сердечными письмами. Ей хотелось узнать, как обстоят дела в Крыму, но вместо этого она писала ему о болезни Катеньки Скавронской. Ланской навестил ее и затем сообщил Екатерине и Потёмкину, что Катеньке становится лучше. Таким было распределение ролей в их необычной семье [7].

Шестнадцатого сентября 1782 года светлейший князь въехал в свой новый город Херсон. Двадцать второго сентября в Петровске (ныне Бердянск) он встретился с Шахином Гиреем, чтобы обсудить условия российской интервенции. Затем он приказал генералу Бальмену ввести войска в Крым. Русские подавили восстание, «без особой на то нужды» убив 400 человек, и захватили Бахчисарай. Шахин Гирей под охраной русских солдат вновь овладел своей столицей. Тридцатого сентября, в день именин Потёмкина, которые раньше он обычно отмечал с Екатериной в своих апартаментах, она, как любящая жена, прислала ему подарки – походный столовый сервиз и несессер: «Заехал ты, мой друг, в глушь для своих имянин» [8].

К середине октября удалось достичь определенной стабильности, и Потёмкин вернулся в Херсон. До конца своих дней он будет проводить много времени на юге. Екатерина очень скучала по нему, но относилась с пониманием: «…хотя не люблю, когда ты не у меня возле бока, барин мой дорогой, но, я должна признаться, что четырехнедельное пребывание твое в Херсоне, конечно, важную пользу в себе заключает» [9]. Он приложил много усилий к тому, чтобы ускорить застройку города и мобилизовать судостроение, и проверил, как идет строительство крепости Кинбурн напротив османских укреплений Очакова. «Как сему городишке нос подымать противу молодого Херсонского Колосса!» – восклицала Екатерина, ожидая вместе с Потёмкиным, объявит ли Блистательная Порта войну России. К счастью, совместными усилиями Австрия и Россия все же смогли внушить османам трепет [10]. Колосс устремился обратно в Петербург, чтобы убедить Екатерину решиться на аннексию ханства [11].

В конце октября князь вернулся в столицу уже другим человеком. Он обрел свое предназначение, и все обратили внимание на то, «что за эти шесть месяцев характер и поведение князя Потёмкина существенно изменились, – докладывал Харрис лорду Грэнтэму, новому министру иностранных дел. – Он встает рано и много работает и не только открыт ко всем, но и обходителен» [12].

Светлейший князь даже распустил свой двор. Майор Семпл попытался воспользоваться покровительством Потёмкина, чтобы прижать петербургских купцов и вытянуть денег из герцогини Кингстон. Когда он пригрозил герцогине, что пошлет к ней за деньгами русских солдат, Потёмкин разоблачил этого «короля мошенников», и тому пришлось бежать из России, по пути обманывая попавшихся ему под руку торговцев. О его дальнейших приключениях нам мало что известно, но позднее де Линь писал Потёмкину, что повстречался с «одним из англичан Вашего Высочества, майором Семплом, который поведал мне, что сопровождал вас в крымских завоеваниях». В Англии Семпла осудили за мошенничество и в 1795 году отправили в ссылку, откуда он бежал и умер в лондонской тюрьме в 1799 году [13]. Светлейшего князя забавлял этот паноптикум шарлатанов – он кое-чему научился у них, и его изумительная память сохранила эти познания. Они его использовали, но Потёмкин, как и всегда, вышел из этой истории победителем.

Теперь он решил продать все свое богатство – особняки, лошадей, поместья и драгоценности, – обзавелся «внушительной суммой наличных» и объявил, что собирается оставить дела и уехать в Италию. Он сказал Харрису, что утратил влияние, и сообщил Екатерине о своем желании уйти в отставку, но она не отпустила его. Потёмкин постоянно угрожал ей отставкой – Екатерина наверняка уже привыкла к подобным угрозам. Тем не менее никто в точности не знал, что же происходит [14]. Он даже уплатил все свои долги.

Казалось, что Господь Бог тоже вернул свой долг Потёмкину. После смерти своей молодой жены в июне 1781 года князь Орлов потерял рассудок от горя и бродил, причитая, по дворцовым коридорам. Тридцать первого марта 1783 года Никита Панин скончался от апоплексического удара. Когда два эти светила, которые ненавидели друг друга, но нехотя отдавали должное Потёмкину, умерли с разницей в несколько дней, Екатерина подумала, что они будут «удивлены этой встречей в загробном мире» [15].

Князь приводил в порядок свои дела, потому что отправлялся на юг – исполнять главную миссию своей жизни. Когда «сердечный друг» Екатерины вернулся в Петербург, он был в расцвете своих творческих сил и фонтанировал идеями, такими же яркими, как искры из фейерверка «колесо Екатерины». Он немедля принялся убеждать ее разобраться с крымским вопросом раз и навсегда. Была ли Екатерина упрямым и бескомпромиссным стратегом, а Потёмкин – осмотрительным тактиком, какими их обычно изображают поздние историки? В этой ситуации Потёмкин проявил упрямство и настоял на своем, но в других случаях их роли распределялись по-разному, и любые обобщения будут неправильны. Они сталкивались с трудностями и опасностями, спорили, кричали, обижались, мирились и вновь ссорились, пока наконец не выработали совместный политический курс.

В конце ноября князь со всей страстью и ораторским мастерством разъясняет Екатерине, почему Крым, который «положением своим разрывает наши границы», должен быть захвачен – ведь османы, владея им, могут «входить к нам, так сказать, в сердце». На это необходимо решиться сейчас, пока не минул благоприятный момент, когда британцы заняты войной с французами и американцами, Австрия все еще готова поддержать Россию, а Стамбул измучен мятежами и чумой. Посреди империалистической риторики и исторических фактов он восклицает: «Положите ж теперь, что Крым Ваш и что нету уже сей бородавки на носу ‹…› Всемилостивейшая Государыня! ‹…› Вы обязаны возвысить славу России. Посмотрите, кому оспорили, кто что приобрел: Франция взяла Корсику, Цесарцы без войны у турков в Молдавии взяли больше, нежели мы. Нет державы в Европе, чтобы не поделили между собой Азии, Африки, Америки. Приобретение Крыма ни усилить, ни обогатить Вас не может, а только покой доставит. Удар сильный – да кому? Туркам. Сие Вас еще больше обязывает. Поверьте, что Вы сим приобретением безсмертную славу получите и такую, какой ни один Государь в России еще не имел. Сия слава проложит дорогу еще к другой и большей славе: с Крымом достанется и господство в Черном море. – И добавляет: – Нужен в России рай» [16].

Екатерина сомневалась, не приведет ли эта операция к войне. Не стоит ли захватить лишь Ахтиарскую гавань, а не все ханство? Потёмкин жаловался Харрису на осторожность Екатерины: «Мы никогда не заглядываем ни в прошлое, ни в будущее и полагаемся лишь на сиюминутные настроения… Если бы я мог быть уверен, что получу одобрение за достойные дела и порицание за недостойные, я бы знал, на что опереться…» Наконец и Харрису нашлось применение: Потёмкин заручился его обещанием, что Британия не станет препятствовать российской экспансии на османских землях [17].

Спустя пару недель после возвращения Потёмкина 14 декабря 1782 года Екатерина направила на его имя «секретнейший» рескрипт с позволением аннексировать Крым – но лишь в том случае, если Шахин Гирей погибнет, будет свергнут или откажется уступить Ахтиарскую гавань, или если османы совершат нападение, или… В списке было столько условий, что они оба понимали: на самом деле он имел карт-бланш на свою затею, если будет уверен в ее успехе. Екатерина объявила Потёмкину свою волю «на присвоение того полуострова и присоединение его к Российской империи с полною нашею доверенностию и с совершенным удостоверением, что вы к исполнению сего не упустите ни времени удобнаго, ни способов, от вас зависящих». Все еще сохранялась вероятность войны с Османской империей или вмешательства Высших сил [18].

Нет ничего удивительного в том, что Потёмкин так много работал. Ему приходилось вести подготовку к войне с Блистательной Портой, которой он в то же время надеялся избежать. Екатерина писала Иосифу о том, как идут дела, рассчитывая, что если император будет полностью информирован, то не станет протестовать. Если им удастся провести эту операцию быстро и бескровно, то Крым окажется в руках русских еще до того, как Европа успеет опомниться. Времени оставалось совсем мало, поскольку Франция и Британия уже обсуждали условия перемирия в американской войне. Они подписали прелиминарии девятого (20) января в Париже. Мирное соглашение пока не было ратифицировано, поэтому Россия могла рассчитывать еще на шесть месяцев. Дипломаты гадали, как далеко способны зайти партнеры. «Масштаб замыслов князя Потёмкина растет с каждым днем и достиг небывалых размеров, – пишет Харрис, – что сравнимо с амбициями самой императрицы» [19]. Со стороны сэра Джеймса было преуменьшением сказать, что, «несмотря на все попытки скрыть свои чувства», светлейший князь выглядел «очень расстроенным, что наша война подходит к завершению» [20].

Потёмкину недолго оставалось наслаждаться обществом сэра Джеймса Харриса. Англичанин почувствовал, что на своем посту в Петербурге он сделал все, что мог. Когда его друг, пророссийски настроенный политик Чарльз Джеймс Фокс вернулся в министерство в составе коалиции Фокса и Норта, Харрис обратился с просьбой отозвать его на родину, пока отношения с Россией еще не разладились. Последняя встреча сэра Джеймса и князя состоялась весной, когда Потёмкин был чрезвычайно занят своими южными хлопотами. Двадцатого августа 1783 года, уже после отъезда Потёмкина, Харрис получил прощальную аудиенцию императрицы и затем отправился домой.[58]58
  Один из знаков дружбы, полученных Харрисом от Екатерины и Потёмкина, – замечательная безделица, которую до сих пор можно увидеть в Лондоне. Когда Харрис уезжал, императрица вручила ему канделябр, сделанный на одном из потёмкинских стекольных заводов. Наследник Харриса, шестой граф Малмсбери, недавно передал его лондонской «Почтенной компании торговцев кожей», в парадном зале которой он теперь и находится.


[Закрыть]

Харрис напрасно возлагал надежды на человека, который охотно ратовал за союз с Англией, но на самом деле проводил совершенно иную политику на юге. Когда Россия договорилась о союзе с Австрией, стало очевидно, что Потёмкин вводил Харриса в заблуждение.

Сэр Джеймс покинул Петербург, состоя на хорошем счету в Лондоне, потому что его роль потёмкинского друга и наставника в освоении английской культуры позволила ему войти в круг приближенных к властной верхушке, что ранее не удавалось никому из послов. Однако он, вероятно, питал смешанные чувства к Потёмкину, который обвел его вокруг пальца. «Князь Потёмкин больше не принадлежит к числу наших друзей», – с грустью пишет он Чарльзу Джеймсу Фоксу. Судя по архивам Потёмкина, еще много лет они состояли в приятельской переписке. Харрис часто рекомендовал князю британских путешественников – одним из них был мемуарист архидиакон Кокс. «Знаю, что должен извиниться перед Вами, – пишет Харрис, – …но мне хорошо известно, как Вы симпатизируете литераторам…» Екатерина пришла к выводу, что Харрис – «скандалист и интриган». Потёмкин был склонен увлекаться своими друзьями, но затем быстро охладевал к ним. Следующему английскому послу он сообщил, что оказал большую помощь Харрису, который «все испортил», и жаловался Безбородко, что Харрис был человеком «коварным, лживым и весьма непохвальных качеств». В дальнейшем их дружба не выдержала натиска той враждебности, которая усиливалась в Англии по отношению к России – вот еще один пример того, как политика разлучает друзей [21].

Февраль и март 1783 года князь провел за разработкой военных планов по отношению к Швеции и Пруссии, потенциальным османским союзникам в борьбе с Россией. В это же время Потёмкин выдвинул войска навстречу туркам и отправил Балтийский флот обратно в Средиземное море. Какой бы ни была эта война, сражения будут вестись за османскую крепость Очаков, которая контролирует лиман (устье) Днепра и, таким образом, выход в Черное море. Потёмкин также принялся за реформу мундира и вооружения русских солдат: в одном из своих меморандумов к Екатерине он, апеллируя к здравому смыслу и уснащая речь красочными просторечиями, предложил облегчить долю простого солдата, избавившись от всего щегольского прусского убранства. Он действительно хотел позаботиться об удобстве своих людей – желание, отнюдь не свойственное русским генералам и командующим в XVIII веке.

Русскому пехотинцу полагалось пудрить волосы и заплетать их в косу, а также носить крайне непрактичную одежду – узкие высокие сапоги, чулки, дорогие штаны из оленьей кожи и остроконечную треугольную шляпу, которая несмотря на свою громоздкость никак не защищала голову. «Одежда войск и амуниция таковы, что придумать почти нельзя лучше к угнетению солдата», – писал Потёмкин, предлагая «всякое щегольство… уничтожить». Его нападки на прусскую военную прическу являют нам типичное потёмкинское красноречие: «Завиваться, пудриться, плесть косы, солдатское ли это дело? У них камердинеров нет. На что же пукли? Всяк должен согласиться, что полезнее голову мыть и чесать, нежели отягощать пудрою, салом, мукою, шпильками, косами. Туалет солдатский должен быть таков, что встал, то готов». Спустя всего несколько месяцев после того, как Потёмкин стал фаворитом, он приказал офицерам руководить солдатами без применения бесчеловечного насилия, из-за которого военная служба оказывалась отвратительной и невыносимой. Вместо этого он рекомендовал применять сердечное и терпеливое объяснение. Начиная с 1774 года он занимался совершенствованием русской кавалерии, создал новые драгунские полки и ввел новое, более удобное обмундирование и вооружение для кирасиров.

Потёмкин опережал свое время и к тому же сумел избежать заражения бездумной пруссоманией, которой страдали многие западные и русские генералы. В качестве образца для нового обмундирования он взял не жесткую парадную униформу пруссаков, а легкий казацкий мундир. Это новое облачение будет названо в его честь: теплые удобные шапки, закрывающие уши, короткие стрижки, портянки вместо чулок, свободная обувь и штыки вместо церемониальных шпаг. Потёмкинская униформа стала эталоном «красоты, простоты и удобства одежды, соответствующей климату и духу страны» [22].

Настало время отъезда. Он знал, что если затея с Крымом удастся, «вскоре меня увидят в новом свете, а если мои действия не получат одобрения, то я удалюсь в деревню и больше никогда не появлюсь при дворе» [23]. Однако князь лукавил: он был убежден, что ему все по плечу. Он покинул Петербург в зените своей славы. Завадовский с горечью писал Румянцеву-Задунайскому, что Потёмкина в столице считали «всевидящим оком». Но Харрис знал, что дело было рискованным: «Князь Потёмкин отправляется командовать армией, каким бы опасным ни был этот шаг для его дальнейшей судьбы» [24].

Наконец князь сделал новую прическу, вероятно, чтобы придать себе более представительный вид государственного деятеля. «Великая Княгиня изволила говорить, как вы остриглись, то ваша фигура переменилась в дезавантаже», – писал Михаил Потёмкин светлейшему князю. Отрадно знать, что за два века до появления телевидения прически тоже имели политическое значение [25]. Итак, сведены все счеты, обрезаны все прежние политические и финансовые связи, а заодно и длинные волосы, и 6 апреля 1783 года Потёмкин уехал на юг покорять свой «рай» в сопровождении приближенных, в числе которых была и самая юная его племянница Татьяна Энгельгардт.

Прежде чем приступить к военным действиям, князь собирался присутствовать на крестинах. Дядюшка и его бойкая маленькая Татьяна приехали в Белую Церковь, имение Сашеньки Браницкой, на крестины ее новорожденного ребенка. Безбородко следил за перемещениями Потёмкина из Петербурга. «Мы имеем известие, что князь Потёмкин 27 апреля выехал из Кричева, – пишет министр Семену Воронцову, – и что второго мая, свершив крестины в Белой Церкви, на другой же день отправится». Нечасто случалось, чтобы европейские правительства уделяли так много внимания чьим-то крестинам.

Князь действовал с не свойственной ему неторопливостью. Каждое следующее письмо императрицы было все более взволнованным. Поначалу партнеры наслаждались своей политической эквилибристикой, словно разбойники, планирующие ограбление. Они подозревали, что император Иосиф завидует российским трофеям, полученным от Турции в 1774 году, и Екатерина сказала Потёмкину, что «твердо решилась ни на кого, кроме себя, не рассчитывать. Когда пирог будет испечен, у каждого появится аппетит». Что же до дружественной туркам Франции, «французский гром, или луче сказать, зарницы» беспокоил императрицу не больше, чем нерешительность Иосифа. «Пожалуй, не оставь меня без уведомления о себе и о делах». Потёмкин всегда осознавал важность союза с Австрией, но не мог удержаться от насмешек над колебаниями Иосифа и его канцлера: «Кауниц ужом и жабою хочет вывертеть систему политическую новую, – писал он Екатерине 22 апреля, подбадривая ее: – Облекись, матушка, твердостию на все попытки, а паче против внутренних и внешних бурбонцев ‹…› На Императора не надейтесь много, но продолжать дружеское с ним обхождение нужно» [26].

Помощники Потёмкина готовили к предстоящим событиям крымских и кубанских татар, в то время как русские войска готовились к сражению с османами. Бальмену досталось самое несложное задание: 19 апреля в крымском городе Карасубазар он добился от Шахина Гирея отречения от престола в обмен на обещание щедрой финансовой помощи и, возможно, другого трона. «Голубчик мой Князь!» – радостно воскликнула Екатерина, получив это известие [27]. Когда в начале мая князь наконец добрался до Херсона, он обнаружил, что русская бюрократическая машина, как и обычно, не могла сдвинуться с места без его кипучей энергии. «Матушка Государыня, – докладывает он Екатерине в начале мая, – приехав в Херсон, измучился как собака и не могу добиться толку по Адмиралтейству. Все запущено, ничему нет порядочной записки». Он, словно крестьянский мальчишка, считал, что в европейских правительствах заседают одни собаки, волки и жабы.