Текст книги "Екатерина Великая и Потёмкин: имперская история любви"

Затем он мог одеться – или же не одеться. По мнению де Линя, Потёмкин любил эпатировать окружающих и избирал для этого «самые привлекательные или самые отталкивающие способы». Ему нравилось одеваться и раздеваться. На торжественных мероприятиях его наряд был самым пышным – Потёмкин «речью, осанкою и движениями представлял из себя grand seigneur [вельможу (фр.). – Прим. перев.] времен Людовика XIV». После его смерти была составлена опись нарядов, хранившихся в его дворце: в списке числятся эполеты с рубинами стоимостью 40 000 рублей, бриллиантовые пуговицы стоимостью 62 000 рублей, а также инкрустированный бриллиантами портрет императрицы, который он всегда носил с собой, стоимостью 31 000 рублей. Одна из его шляп, стоившая 40 000 рублей, была столь щедро усыпана тяжёлыми драгоценными камнями, что её вслед за Потёмкиным нёс адъютант. Даже подвязки для его чулок были оценены в 5 000 рублей. Стоимость всего наряда составляла 276 000 – 283 000 рублей. Однако его очень часто видели небрежно лежащим «на софе, с распущенными волосами, в халате или шубе, в шальварах». Он предпочитал меха: князь «не может жить без мехов. Он ходит либо в безрукавке и без штанов или в богато отделанной форме» [27]. Иностранцы, глядя на него, считали, что человек в халате – бездельник, но это было не так: в накидке или в военном мундире, Потёмкин обычно работал с большим трудолюбием.

Когда Сегюр прибыл в Петербург, светлейший князь привёл его в ужас: он встретил французского посла в меховой накидке. Тогда Сегюр пригласил его на обед и встретил гостя в том же наряде, чем немало позабавил князя – хотя, пожалуй, такая выходка могла сойти с рук только близкому другу Марии-Антуанетты. В этом костюмном безумии был политический умысел: церемонии при екатерининском дворе становились всё более пышными, а само аристократическое общество всё сильнее стратифицировалось, придворные соревновались в умении вызывающе наряжаться, не нарушив при этом правил этикета. Фавориты императрицы с особым усердием демонстрировали свое богатство и власть, украшая себя кружевами, перьями и бриллиантами. Костюм фаворита символизировал его влиятельность и процветание [28]. Небрежно наброшенные на плечи меха Потёмкина означали, что он уже не просто фаворит. Они подчёркивали его недосягаемый статус: князь возвышался над всем императорским двором. Он был супругом императрицы.

Князь уже несколько часов был на ногах: просматривал бумаги, которые приносил Попов, принимал просителей и беседовал с императрицей. Но случались дни, когда он пребывал в унынии и не мог даже встать с постели. Однажды он призвал Сегюра в свою спальню, объяснив, что «из-за тоски не может ни встать, ни одеться». Харрис считал, что причиной этих недомоганий был исключительно «его своеобразный образ жизни» [29]. Светлейший князь в самом деле жил в постоянном напряжении. Жизнь фаворита, а тем более тайного супруга, была полна стресса, поскольку его власть то и дело стремились свергнуть, и ему приходилось постоянно защищаться от новых претендентов на его место[92]92
  Величайшие фавориты прежних лет, такие как граф-герцог де Оливарес и кардинал Ришельё, страдали от периодических нервных срывов.


[Закрыть]. В эпоху, когда чиновничья система не поспевала за быстрым расширением государства, обязанности главного министра были изнуряющими – неудивительно, что такие государственные деятели, как Питт и Потёмкин, умерли в 46 и 52 года [30].

Потёмкину всё время нужно было чем-то занять руки и рот, поэтому он «грыз либо ногти, либо яблоки и репу». Он кусал ногти даже в присутствии монархов, чем вряд ли располагал их к себе [31]. Но он слишком увлекался процессом и часто страдал от инфицирования заусенцев. Екатерина воспринимала эту черту как часть его своеобразного обаяния [32]. Когда родился великий князь Александр, императрица шутила, что младенец «жуёт свои ногти в точности как князь Потёмкин» [33].

Его настроение всё время менялось – от «подозрительности к уверенности, зависти или благодарности, сварливости или любезности», – вспоминал о нём де Линь. Кризисы и всплески трудолюбия обычно сопровождались приступами недомогания, что вызывало сочувствие у других политиков – например, у сэра Роберта Уолпола, чьи лихорадочные приступы всегда наступали сразу после того, как долгожданный успех сменял тревогу. Отчасти это было следствием малярийной лихорадки, которую он перенёс в 1772 и 1783 годах. Утомление от дальних поездок, совершавшихся в большой спешке, бесконечных инспекций, политического напряжения, жары и холода, плохой воды могло подкосить любого человека: Пётр Великий, с которым у Потёмкина было немало сходств, путешествовал чаще и стремительнее остальных русских правителей и в дороге постоянно страдал от лихорадки. Необходимость объездить всю Россию сделала жизнь Потёмкина тяжелее, поскольку зачастую ему буквально приходилось быть в двух местах одновременно.

Из-за невероятно буйного темперамента потёмкинский жаркий энтузиазм мог через мгновение смениться глубочайшей депрессией. «Иногда его охватывало безразличие, почти обездвиживая его, а иногда он был способен на невероятные усилия». Когда он находился в депрессии, то погружался в молчаливые думы, а порой и в отчаяние, напоминавшее безумие. Он мог призвать к себе двадцать адъютантов и отказаться говорить с ними. Иногда он молчал часами. «За ужином я сидела рядом с князем Потёмкиным, – вспоминала леди Крейвен, – но за исключением приглашения отведать еды и выпить я не услышала от него ни одного звука» [34].

Вероятно, он страдал циклотимическим или даже биполярным аффективным расстройством, из-за которого то опускался на самое дно депрессии, неподвижности и отчаяния, то бывал охвачен гипоманией, всплеском энергии, бурной радостью и активностью. О Потёмкине часто говорили, что он склонен к мании, и его эйфория, неуёмная говорливость, бессонница, мотовство и гиперсексуальность в самом деле призрак циклотимического расстройства. Но также ему свойственна и «неутомимая творческая энергия», благодаря которой Потёмкин мог делать множество дел одновременно, и во время активных периодов жизни ему удавалось достичь большего, чем под силу обычному человеку. Его бесконечный оптимизм часто оказывался чем-то вроде самоисполняющегося пророчества. Он также добавлял образу князя соблазнительности и сексуальной привлекательности. С подобными людьми непросто ужиться, но они, как правило, удивительно талантливы[93]93
  Оливер Кромвель, герцог Мальборо и главнокомандующий Британской Индии Роберт Клайв – вот лишь некоторые из многих талантливых руководителей, о которых говорят, что им были свойственны черты циклотимического расстройства.


[Закрыть]. Иногда они обладают выдающимися способностями к лидерству как раз потому, что страдают от своих маниакальных расстройств [35].

Люди, близко знавшие Потёмкина, восхищались его «живым воображением», но укоряли его за переменчивость. «Никто не соображал с такою быстротою какой-либо план, не исполнял его так медленно и так легко не забывал» [36], – писал Сегюр. Это противоречит масштабам его свершений, но именно такое впечатление Потёмкин и производил. Линь был ближе к правде, когда сказал, что светлейший князь «выглядит бездельником и беспрерывно занят».

Ему удавалось делать несколько дел одновременно: когда Сегюр навестил его, чтобы обсудить возможность содействия французскому купцу Антуану в Херсоне, князь велел дипломату зачитать свой меморандум вслух. Но Сегюр был удивлён, увидев, что пока он «читал эту записку, без сомнения достойную внимания, к князю входили один за другим священник, портной, секретарь, модистка и что всем им он давал приказания». Француз рассердился. Потёмкин с улыбкой «настоятельно просил [Сегюра] продолжать». Тот ушёл раздосадованным, однако три недели спустя он получил из Херсона письмо от Антуана, который сообщал, что все его просьбы к князю были удовлетворены. Сегюр поспешил к Потёмкину с извинениями: «Только что вошел я, как он встретил меня с распростертыми объятиями и сказал: «Ну что, батюшка, разве я вас не выслушал, разве я вас не понял? Поверите ли вы наконец, что я могу вдруг делать несколько дел, и перестанете ли дуться на меня?» [37]. Но он занимался лишь теми делами, которыми ему вздумается и когда ему вздумается.

Если он пребывал в унынии или просто отдыхал, то никакие бумаги не подписывались и останавливалась работа доброй половины российского правительства. Секретари потёмкинской канцелярии были в отчаянии, и однажды некий бойкий весельчак, чье «прозвание было сходно» с петухом, похвастался, что сможет подписать нужные документы у Потёмкина. Разыскав князя, он показал ему кипу срочных бумаг. «Ах!.. Ты очень кстати пришёл! Самое свободное время», – с этими словами Потёмкин ласково пригласил юношу в свой кабинет и всё подписал. Секретарь отправился похвалиться своими успехами в канцелярии. Но когда чиновники принялись разбирать бумаги, то неудачливый юноша обнаружил, что на каждой из них Потёмкин написал следующие слова: «петух», «петушок», «петушочик», «петушишко», «петушоночек». Порой он был ребячлив до бесстыдства.

Каждый день Потемкин старательно игнорировал и презрительно отворачивался от множества князей, генералов и послов, которые толпились в приёмной в надежде снискать его милость. Лёжа на диване в меховой накидке, полуобнажённый Потёмкин подзывал их движением пальца [39]. Дипломаты боялись, что их выставят дураками, и прятались в каретах за пределами дворца, а к Потёмкину посылали подчинённых, чтобы те дожидались, пока князь соизволит принять их начальников [40].

Светлейший князь не выносил подхалимства и изобретал соответствующие наказания, чтобы поддразнить льстецов, но он уважал и щедро вознаграждал храбрость. «Как мне надоели эти подлые люди», – пожаловался он однажды. Остроумный, но льстивый писатель Денис Фонвизин воспользовался шансом и ответил: «Да на что же вы их к себе пускаете, велите им отказывать».

«Правда, – сказал князь, – завтра же я это сделаю». На следующий день Фонвизин прибыл во дворец, радуясь, что избавился от своих соперников среди потёмкинской свиты. Но швейцар не пустил его.

– Ты, верно, ошибся, – сказал Фонвизин, – ты меня принял за другого.

– Нет, – отвечал тот. – Я вас знаю, и именно его светлость приказал одного вас только и не пускать, по вашему же вчера совету.

Как-то раз один генерал, долгие часы прождав в приёмной, закричал, что он «не капрал», и потребовал, чтобы его приняли во что бы то ни стало. Потёмкин велел проводить его прямо в кабинет. Когда генерал вошёл, князь стал медленно подниматься из своих кресел – невиданная честь для гостя.

– Помилуйте, ваша светлость!.. Не беспокойтесь! – сказал восхищённый генерал.

– Ох, отвяжись, братец, – отвечал князь. – Меня на сторону понуждает»[94]94
  Этот анекдот напоминает о том, как в наши дни президент Линдон Джонсон оскорбительно разговаривал с помощником, сидя на унитазе.


[Закрыть].

Когда обедневший старый полковник вошёл к нему в кабинет просить о пенсионе, Потёмкин рявкнул: «Гони его вон!» Адъютант направился к полковнику, но тот поверг его «на пол одною пощёчиною» и принялся избивать его. Потёмкин подбежал к сражающимся, растащил их и проводил его до «его квартиры». Потёмкин определил его в коменданты и приказал оплатить путевые издержки и иные расходы [42].

Светлейший князь никого не боялся и ощущал, что почти царственное положение вознесло его выше, чем любого аристократа: он чувствовал куда больше общности с русским крестьянином или европейским космополитом, чем с русским дворянином. В Могилёве, играя в фараон и поймав местного губернатора на шулерстве, он схватил его за ворот и поколотил. Однажды он поднял руку на grand seigneur князя Волконского за то, что тот аплодировал одной из потёмкинских шуток. «Вы хлопаете мне, словно шуту! – крикнул он и отвесил Волконскому пощёчину. – Вот как следует обращаться с такими негодяями». В наказание аристократа не допускали к княжескому столу целую неделю, но вскоре он получил прощение [43].

Полдень

Как только аудиенции завершались, к князю вновь приходил Попов с кипами бумаг на подпись. Потёмкин мог соперничать с Кауницем в борьбе за звание главного ипохондрика Европы: доктора осматривали его, пока он занимался бумагами. «…На князя излился поток прошений. Не знаю, как у него хватает терпения отвечать стольким нахалам, которые набрасываются на него со всех сторон», – писал Миранда [44]. Среди этих «нахалов» были и немецкие принцы, и русские вдовы, и греческие пираты, и итальянские кардиналы. Во всех письмах встречалась фраза «настойчиво прошу», и очень часто просители желали получить земли на юге России или возможность служить в его армии. Может показаться, что Потёмкин состоял в переписке чуть ли не с каждым князем Священной Римской империи – он называл эту страну «архипелагом князей». Даже короли приносили свои извинения, если их письма оказывались слишком длинными. «Знаю по собственному опыту, – писал король Польши Станислав Август, – как нежелательны бывают длинные письма для занятого человека…»

Он получал множество курьёзных писем, полных самой невообразимой лести: к примеру, напоминавший Самграсса профессор Батай прислал оду в честь Екатерины и добавил: «Разве могу я писать, не упомянув Вашей светлости? Извольте, Ваше Сиятельство, взглянуть на плод моих трудов» [45]. На многие письма отвечали пятьдесят чиновников потёмкинской передвижной канцелярии, но тем не менее ходили слухи, что он забывал отвечать на письма таких высокопоставленных адресатов, как король Швеции; фельдмаршал Лаудон, шотландец, живший в Австрии, жаловался Иосифу Второму, что «князь Потёмкин не соблаговолил ответить на два письма, которые тот ему отправил».

Среди прошений были также и трагические просьбы о помощи от несчастных представителей самых разных сословий. Взглянув на них, мы узнаём кое-что о повседневной жизни той эпохи: один из протеже Потёмкина благодарит князя за содействие в женитьбе на одной из девушек Нарышкиных, которая, однако, вдруг открылась жениху в том, что задолжала 20 000 рублей (очевидно, в карточных играх, например, фараоне – в те годы любовь к этой игре стала сродни героиновой зависимости). Порой к князю обращались попавшие в беду аристократы – например княгиня Барятинская, писавшая ему из Турина: «Я сражаюсь с ужасами нищеты», но «вы, мой князь, можете сделать счастливой женщину, которая всю жизнь прожила в несчастье». Немецкий граф, уволенный императрицей со службы, пишет: «Мне более не под силу содержать постоянно хворающую жену, четырнадцатилетнюю дочь и сыновей…» Некий человек без звания просит: «Умоляю вас сжалиться над нами…» Как это свойственно Потёмкину, не обошлось и без экзотики: один загадочный отправитель по имени Илайес Абэз, soi-disant князь Палестины, признавался ему: «Нужда в деньгах, кредитах и самых скромных предметах обихода заставляет меня умолять Ваше высочество о покровительстве и благосклонности… чтобы помочь мне уехать… зима близится». Письмо подписано по-арабски. Был ли это Вечный жид или араб с палестинских территорий Османской империи? Что он делал в Петербурге в августе? И помог ли ему Потёмкин? «Ваше высочество, – гласит следующее письмо, – соблаговолили оказать мне милосердную помощь» [47].

Многие ответы написаны рукой самого князя – его неразборчивым наклонным почерком, на русском или французском языке. Он настолько доверял Попову, что излагал ему свои пожелания, а секретарь записывал их и отправлял письма от его имени. Потёмкин чрезвычайно снисходительно относился к своим подчинённым, даже если они совершали ошибки [48]. Сначала он повторял им свой приказ. Если это не помогало, то пускал в ход едкий, но забавный сарказм. Когда адмирал Войнович принёс свои извинения за то, что посадил корабль на мель, князь ответил: «Рад услышать, что корабль “Александр” успешно столкнули с отмели, но я бы предпочёл, чтобы он там не оказался… Мне отрадна ваша уверенность в том, что эта неприятность заставит офицеров трудиться более исполнительно, но я желаю и требую исполнительности без неприятностей… Капитан Баронов называет себя опытным моряком, но я бы охотнее поверил ему в этом, если бы он сажал на мель турецкие корабли, а не наши собственные» [49].

Перед обедом князь любил побыть около часа в одиночестве. В эти минуты отдыха ему постоянно приходили в голову политические идеи, которые столь выгодно отличали его от других советников Екатерины. Попов и другие секретари старались пореже отвлекать светлейшегго. Таково было золотое правило: один из секретарей, не усвоив его, был уволен за то, что осмелился проронить слово. Отдохнув, князь требовал принести его драгоценности.

Драгоценные камни успокаивали Потёмкина не хуже, чем музыка. Он усаживался с небольшой пилкой в руках, серебряными украшениями и ларцом с бриллиантами [50]. Иногда посетители видели, как он, подобно гигантскому ребёнку, в задумчивости играет с камнями, пересыпая их в ладонях, выкладывая из них узоры и фигурки, до тех пор, пока не найдёт решение проблемы [51].

Он осыпал бриллиантами своих племянниц. Элизабет Виже-Лебрен говорила, что шкатулка с драгоценностями, которую Скавронская привезла с собой в Неаполь, была самой роскошной, которую художница когда-либо видела. Де Линь был изумлён, увидев принадлежавшую Потёмкину покрытую бриллиантами накидку стоимостью 100 000 рублей [52]. Драгоценные камни – ещё один удачный способ снискать расположение. «Посылаю вам небольшой алый рубин и синий рубин покрупнее» [53], – пишет муж Сашеньки Браницкой в одном из своих до неприличия услужливых писем. Переписка Потёмкина с его ювелирами полна нетерпеливого воодушевления с его стороны. «Посылаю Вашему высочеству рубин Святой Екатерины, – писал Алексис Деуза, вероятно, греческий мастер, работник потёмкинской камнерезной фабрикы в Озерках. – Он не так хорош, как мне хотелось бы; чтобы искусно выполнить такую работу, надобен валик, а тот, что Ваше высочество заказали, будет готов только через десять… дней, и я сомневаюсь, что мне следует его дожидаться. Думается мне, что Ваше высочество желает получить рубин немедленно» [54]. Масштаб его трат свидетельствует о том, какой страстной была его тяга к бриллиантам: он задолжал многим торговцам за «бриллианты, жемчуга, аметисты, топазы и аквамарины» [55]. Драгоценности должны были быть изысканными и прекрасными. Вот лишь один из множества подобных счетов, отправленный в феврале 1784 года французским ювелиром Дювалем:

Большой сапфир в 18.¾ карата – 1500 рублей

Два бриллианта в 5.⅜ карата – 600 р.

10 бриллиантов в 20 каратов – 2200 р.

15 бриллиантов в 14.5 каратов – 912 р.

78 бриллиантов в 14.5 каратов – 725 р…. [56]

Потемкина интересовали не только драгоценные камни: в счёте, направленном его банкиром Теппером из Варшавы, упоминаются две золотых табакерки с бриллиантовой гравировкой, две пары золотых часов (одни – с репетиром и выгравированные бриллиантами), souvenir-à-brilliants [бриллиантовые сувениры (фр.). – Прим. перев.], нотные записи, восемнадцать писчих перьев, пошлины за ввоз картин из Вены, жалованье польскому агенту влияния, 15 000 рублей «еврею Осии» за исполнение неведомого поручения. Итоговая сумма по счёту составила почти 30 000 рублей [57].

К оплате своих счетов Потёмкин относился весьма небрежно, и эта небрежность тоже породила множество анекдотов. У входа в его апартаменты почти всегда в числе прочих толпились ювелиры и ремесленники, не получившие причитавшихся им денег. Говорили, что по прибытии кредитора Потёмкин подавал Попову условный знак: открытая ладонь означала, что торговцу надо заплатить, а сжатый кулак – отказать. Никто из обиженных не решался пойти на публичный конфликт с князем в присутствии придворных. Но ходили слухи, что швейцарский придворный ювелир Фаси подсунул свой счёт под тарелку Потёмкина, когда тот обедал с императрицей. Светлейший князь сперва решил, что это любовная записка, а когда прочёл, разгневался. Екатерина засмеялась, а Потёмкин, всегда уважавший смелость, всё-таки оплатил счёт. Но чтобы проучить ювелира за нахальство, он велел отсчитать ему всю сумму в медяках – их оказалось достаточно, чтобы усыпать две комнаты [58].

Обед

Около часу дня ювелиров выпроваживали, и начинали подтягиваться гости, приглашённые к Потёмкину на обед – основной приём пищи в восемнадцатом веке. Для них накрывали стол на восемнадцать персон. Обычно среди приглашённых были офицеры, приезжие гости и те, кто был в тот момент его лучшими друзьями – от Сегюра и де Линя до леди Крейвен и Сэмюэля Бентама. Потёмкин дружил с такой же страстью, как и любил, и его дружеские связи часто оканчивались разочарованием. «Самый надёжный способ добиться его дружеского расположения – не бояться его», – писал Сегюр. Когда он прибыл в Петербург и посетил Потёмкина, то был вынужден так долго ждать, что вспылил и ушёл. На следующий день князь отправил ему письмо с извинениями, пригласил снова зайти к нему и встретил Сегюра в великолепном наряде, каждый шов которого был украшен бриллиантами. Когда Потёмкин, в очередной раз будучи в депрессии, не мог встать с постели, он сказал Сегюру: «Любезный граф, я истинно расположен к вам, и если вы сколько-нибудь любите меня, то будемте друзьями и бросим всякие церемонии». Подружившись с кем-то, он предпочитал общество этого человека компании самых высокопоставленных особ, как, например, случилось с Сэмом Бентамом [59]. Потёмкин был преданным другом: в личной беседе он держался ласково и сердечно, хотя на публике мог вести себя «надменно и высокомерно». Вероятно, это было связано с его поразительной застенчивостью [60]. Как-то раз Миранда даже увидел, как тот сконфуженно покраснел из-за раболепного внимания к своей персоне [61].

Князь был замечательным собеседником в эпоху, когда это искусство особенно ценилось. «Потёмкин то серьёзен, то весел, – вспоминал Сегюр, – всегда готов обсудить какой-нибудь богословский вопрос, от степенности легко переходит к смешливости и не кичится своими познаниями». Де Линь говорил, что если князь желал очаровать кого-то, то ему это без труда удавалось, ведь он владел «искусством завоёвывать сердца». Он был невероятно благодарным, приятным и в то же время невыносимым собеседником: «бранился или хохотал, дразнился или сквернословил, принимался капризничать или погружался в молитвы, пел или пребывал в задумчивости». Он мог быть «необыкновенно обходительным или крайне грубым». Но под его «грубостью» часто скрывалась «величайшая душевная доброта». Бентам никогда не ощущал такой «весёлости», которая сопутствовала им с Потёмкиным, когда они путешествовали в одной карете. Поэт Г.Р. Державин вспоминал, что Потёмкин «имел весьма сердце доброе и был человек отлично великодушный». Он также обладал удивительным добродушием. «Чем более я узнаю его характер, говорил Сэм Бентам Полу Кэрью, – тем более оснований имею его ценить и восхищаться им» [63].

Его гениальность причудливо сочеталась с искренним человеколюбием и заботой о простых людях, особенно солдатах, что в эпоху «пушечного мяса» было весьма редким явлением. Де Линь заметил, что князь никогда «не проявлял мстительности, просил прощения за боль, которую причинял, и сразу исправлял свои ошибки, если судил несправедливо». Приобретя польские земли князя Любомирского, он приказал: «Все находящиеся в… имении виселицы предписываю тотчас же сломать, не оставляя и знаку оных; жителям же объявить, чтобы они исполняли приказания господские из должного повиновения, а не из страха казни» [64]. Цель его военных реформ состояла в том, чтобы сделать солдатскую жизнь более комфортной – для XVIII века это была совершенно новаторская идея; хотя в то же время князь стремился и к тому, чтобы повысить боеспособность войск. Его неоднократные распоряжения о смягчении наказаний совершенно уникальны для российской армии: вновь и вновь он приказывал ограничить физическое насилие. «…Отнюдь не позволять наказывать побоями, а понуждать ленивых палкою не более шести ударов, – писал он в одном из приказов. – Побоев жестоких не употреблять» [65]. Его неустанные распоряжения кормить войска тёплой питательной едой звучат абсолютно современно, хотя тогдашние российские генералы считали, что это разбалует солдат [66].

«Он был вовсе не мстителен, не злопамятен, а его все боялись» [67], – вспоминал в своих мемуарах Вигель, который был убеждён, что именно этим объяснялось противоречивое отношение к Потёмкину. Его терпимость и добродушие озадачивали русских людей. «…Взор его, все телодвижения, казалось, говорили присутствующим: “вы не стоите моего гнева”». Его невзыскательность, снисходительность весьма очевидно проистекали от неистощимого его презрения к людям» [68].

Обед подавали около 13:30, и даже если гостей было всего шестнадцать (как, например, на одном из обедов, который посетила леди Крейвен в Тавриде), для них играл духовой оркестр из шестидесяти человек [69]. Князь был известным эпикурейцем и гурманом – Щербатов обвинял его во «властолюбии» и «обжорливости» [70]. В периоды политической нестабильности еда, должно быть, его успокаивала, а возможно, служила ему топливом, словно уголь для паровоза. Он продолжал наслаждаться простой крестьянской пищей, однако в то же время лакомился каспийской икрой, гамбургским копчёным гусём, нижегородскими огурцами, калужской выпечкой, балтийскими устрицами, дынями и апельсинами из Астрахани и Китая и прованским инжиром. На десерт он предпочитал pain doux de Savoie [булочки из Савойи (фр.). – Прим. перев.] [71], и куда бы он ни приехал, всюду ему подносили его любимейшее блюдо – стерляжью уху, приготовленную из молодых осетров с Каспия. Вскоре после того, как в 1780 году Реджинальд Пол Кэрью прибыл в Петербург, он был приглашён к Потёмкину на «обычный» обед и впоследствии описывал поданные ему «изысканные деликатесы»: «замечательное белое мясо телёнка из Архангельска, аппетитная нога ягнёнка из Бухары малой, молочный поросёнок из Польши, персидское варенье, каспийская икра» [72]. Все блюда приготовил Баллез[95]95
  Князь любил поесть, и когда долгожданное прибытие месье Баллеза из Франции было отложено из-за того, что его судно село на мель в датском Эльсиноре, Потёмкин обратился к русскому послу и нескольким чрезвычайным посланникам и сумел быстро доставить шефа в Петербург по суше.


[Закрыть], французский chef de cuisine [шеф-повар (фр.). – Прим. перев.] князя [73].

Светлейший князь был также большим ценителем вин – не только собственных из крымского Судака, но, как пишет Кэрью [74], из всех «европейских портов и островов Греции, с полуострова Кейп-Код и с берегов Дона». И конечно, ни одно застолье не могло обойтись без шампанского [75]. Если русский посол в Южной Европе, как, к примеру, Скавронский в Неаполе, желал заручиться покровительством князя, он отправлял ему античную колонну и несколько бочек вина [76].

Однажды на пике своей славы светлейший князь сел пообедать. Он был весел и во время обеда непрестанно шутил, а затем вдруг притих и принялся грызть ногти. Гости и слуги, замерев, ожидали, что же он скажет. Наконец он произнёс: «Может ли человек быть счастливее меня? Всё, чего бы я ни желал, все прихоти мои исполнялись, как будто каким очарованием: хотел чинов – имею, орденов – имею; любил играть – проигрывал суммы несчетные; любил давать праздники – давал великолепные; любил строить дома – построил дворцы… Словом, все страсти мои в полной мере выполнялись». С этими словами князь швырнул на пол стопку баснословно дорогих тарелок китайского фарфора, разбил их вдребезги, умчался в свои покои и заперся на ключ.

Потёмкин терзался собственной пресыщенностью: он считал себя «баловнем судьбы» и часто признавался в этом. Но порой масштаб собственных успехов внушал ему отвращение. Возможно, это глубоко русская черта: он стыдился своей безграничной власти и гордился своей мятущейся душой; его отталкивала холодная механистичная бюрократия, зато он ценил свою способность к бесконечным страданиям и самоуничижению, в которой кроется секрет величия подлинно русского характера. Его жажда славы, богатства и наслаждений была неутолима, но все эти удовольствия не приносили ему счастья. Лишь величайшие достижения в политике, войне, красоте, музыке и искусстве, или высоты религиозного мистицизма могли служить оправданием бесстыдству чистой власти [77].

Однажды он позвал адъютанта и велел подать кофе. Слуга помчался исполнять веленное. Затем он вновь отдал тот же приказ. За кофе отправили второго посыльного. Разъярившись, он повторял приказ снова и снова. Когда кофе наконец прибыл, Потёмкин сказал: «Не надобно, я только хотел чего-нибудь ожидать, но и тут лишили меня сего удовольствия!» [78].

После полудня: час любви

Послеобеденные часы в России обычно называли «временем любви» – подобно французскому cinq-à-sept [с пяти до семи (фр.). – Прим. перев.] и испанской сиесте. В эти часы, должно быть, сновали туда-сюда закрытые кареты, и служанки приносили в дом Потёмкина любовные записки. Всё больше замужних женщин теперь осыпали его письмами, умоляя о встрече. Одна из них неизменно приветствовала его: «Здравствуйте, мой необыкновенный друг!» Эти неопубликованные записки, написанные от руки на смеси французского и русского, не подписаны и не датированы; они занимают большую часть архива. «Я не смогла доставить вам удовольствие, поскольку мне не хватило времени – вы ушли так скоро», – пишет другая женщина круглым девичьим почерком. Те же слова повторялись и в остальных записках. В очередном письме та же женщина говорит: «С нежностью и нетерпением жду момента, когда смогу поцеловать вас. А пока я с той же нежностью целую вас в своих мечтах».

Причуды и капризы светлейшего князя доставляли много страданий его любовницам. «Вы заставляете меня сходить с ума от любви», – писала одна из них. Беспокойный характер Потемкина и долгие отъезды на юг придавали ему то особое обаяние, которое сопутствует недоступности: «Я так сердита на то, что лишена наслаждения упасть в ваши объятья, – пишет одна из женщин. – Помните: я молю вас верить в то, что я принадлежу лишь вам одному!» Но похоже, что Потёмкин недолго помнил об этом. «Не забывайте обо мне, – умоляла она его позднее. – Вы уж позабыли». Ещё одна женщина мелодраматически объявила, что «если бы я не жила надеждой на вашу любовь ко мне, то отдалась бы в руки Смерти». Наконец, доведённые до отчаяния тем, что Потёмкин не стремился связать себя никакими обязательствами, девушки были вынуждены сдаться и примириться с ним: «Не желаю ворошить прошлое и сотру из памяти всё, кроме того, что любила вас, и этого достаточно для того, чтобы искренне пожелать вам счастья… Adieu, mon Prince [Прощайте, мой князь (фр.). – Прим. перев.]» [79].

Он привык, словно султан, возлежать на своём диване в окружении женщин, и называл свой гарем «курятником». Ему всегда доставляла удовольствие женская компания, и он не считал нужным держать в узде свои «эпикурейские» аппетиты [80]. Его maitresse en titre [официальную любовницу (фр.). – Прим. перев.] дипломаты называли «главной султаншей». Несмотря на всё это, Потёмкин «благородно» обращался со своими любовницами – если верить Самойлову, который, вероятно, знал, о чём говорил, поскольку его жена предположительно была одной из них: любовные связи Потёмкина всегда были движимы страстью, а не тщеславием, «как часто случается с людьми знаменитыми» [81]. Его подчинённые знали, что им следует держать своих жён подальше от глаз Потёмкина, если они хотят сохранить их честь. «Его рассеянно-прихотливый взгляд в обществах иногда останавливался или, лучше сказать, скользил на приятном лице моей матери», – вспоминал Вигель. Как-то раз один из «шутов» в княжеской свите сказал ему, что у матери Вигеля прелестные маленькие ножки. «Неужели? – удивился Потёмкин. – Я не приметил. Когда-нибудь приглашу ее к себе и попрошу показать мне без чулка». Отец Вигеля немедля отправил её в деревню [82].