Текст книги "Екатерина Великая и Потёмкин: имперская история любви"

Царица и император сидели за роскошным обедом в красивом дворце, построенном на Инкерманских высотах, на выдающемся в море языке суши. Играл потёмкинский оркестр. Склоны холмов пестрели упражнявшейся в езде и в битве татарской конницей. Светлейший князь подал знак. Вмиг отдернулись занавеси и распахнулись двери на балкон. На глазах выглянувших наружу монархов отряд татарских всадников посреди столкновения разошёлся в стороны, открыв «величественное зрелище», от которого у зрителей захватило дух.

Горы здесь выстраивались амфитеатром вокруг глубокого залива, блестевшего на солнце. Посреди него на якоре, в боевом порядке, обратившись прямо к месту трапезы монархов, стоял грозный и многочисленный флот – не менее двадцати линейных кораблей и фрегатов – как решил Иосиф. По другому тайному знаку князя этот флот отсалютовал общим залпом всех пушек. Самый звук, вспоминал Сегюр, был как объявление о том, что Российская империя прибыла на юг и «не более, как через тридцать часов флаги кораблей [Екатерины] могут развеваться в виду Константинополя, а знамёна её армии – водрузиться на стенах его». Нассау писал, что этот миг был «почти волшебным». Морская база Севастополь была основана три года назад, а весь этот флот Потёмкин построил всего за два года.

Эта демонстрация грубой мощи России подвигла Екатерину встать, как только пушки замолчали, и, глядя на Иосифа, но не называя его, предложить воодушевлённый тост за её «лучшего друга»[107]107
  Принц де Линь увидел здесь пример всеобщего закона поведения женщин: «лесть пьянила её… неудобство с женщинами на престоле».


[Закрыть]. Можно представить, как морщился Иосиф от её страстности, как за презрительной маской ревниво поглядывал на успешное русское предприятие, желая самостоятельно его проинспектировать. Фицгерберт оставался совершенно невозмутим. Все взгляды обратились на Потёмкина: это был именно его успех, замечательное достижение, учитывая неповоротливость русской бюрократии, объемы его ответственности, недостаток у русских опыта в морском деле и расстояние до ближайшего строевого леса в далёкой Польше. Присутствовавшие русские наверняка подумали о завоевании Петром Великим Прибалтики и основании российского флота на Балтийском море. Кто из придворных выскажет это первым? «Мадам, – сказал Сегюр, – основанием Севастополя вы довершили на юге то, что Пётр Великий начал на севере». Нассау обнял Потёмкина и попросил разрешения поцеловать руку императрице. Та отказалась. «Князя Потёмкина, которому я всем обязана, следует поцеловать, – повторяла она. Затем она со смехом повернулась к своему милому супругу. – Надеюсь, теперь не скажут, что он ленив», – сказала она, предупреждая этим всякие намёки на то, что его достижения не настоящие. Тронутый до слёз Потемкин целовал ей руки [26].

Светлейший князь повёл царицу и императора вниз, к пристани. Там они сели на лодку и отплыли к Севастополю и к новому флоту. Остальные последовали за ними на второй шлюпке. Они прошли прямо под носами трёх 66-пушечных линейных кораблей, а также двух 50-пушечных и десяти 40-пушечных фрегатов, которые салютовали императрице ещё тремя залпами. Матросы приветствовали её. Затем они высадились на берег у каменной лестницы, ведущей прямо к адмиралтейству, где Екатерина остановилась. Вокруг лежал новый город Севастополь, «прекраснейший порт, какой я видел», как писал Иосиф. Наконец и он исполнился восхищения: «Там стояли 150 кораблей… готовых ко всем превратностям моря». Порт защищали три батареи. В городе были дома, склады, две больницы, казармы. По оценке Кобенцля, скоро должны были быть закончены двенадцать линейных кораблей. Даже Иосиф признал их «очень хорошо построенными». Сегюру казалось невероятным, что Потёмкин выполнил всё это в такое короткое время. Там, где три года назад не было ничего, теперь всё было прекрасно устроено. «Следует отдать должное князю Потёмкину», – написала в тот день Екатерина в Париж Гримму. «Императрица, – отметил Иосиф, – в полном восторге… Князь Потёмкин в настоящий момент всесилен и доволен больше, чем можно вообразить».

Оба цезаря и князь размышляли о войне. Екатерине и Потёмкину казалось, что теперь они могут с ходу разбить турок. Императрица спросила Нассау, считает ли он её корабли равными тем османским, которые он видел у Очакова. Нассау ответил, что русские суда могли бы положить турецкий флот себе в карман. «Как вы думаете, осмелюсь ли я на это?» – улыбнулась она де Линю с леденящей игривостью. Россия готова к войне, «непрестанно» говорил де Линю Потёмкин. Если бы не Франция, «мы бы начали немедленно».

«Но ваши пушки, ваши военные запасы…» – пытался обуздать его де Линь от имени своего императора.

«Всё уже здесь, – ответил светлейший князь. – Мне достаточно приказать ста тысячам солдат: марш!»

Екатерина сохранила достаточно рассудительности, чтобы через Булгакова передать султану успокоительную ноту. Ни она, ни Потёмкин не были так воинственны, как казалось. И всё же можно понять, чем было вызвано убеждение «карманных посланников», Блистательной Порты и европейских правительств в том, что Россия уже грызёт удила [27].

Екатерина удалилась, чтобы наедине обсудить с находившимся под сильным впечатлением императором сроки предстоящей войны. Потёмкин, подчёркивая свой полуцарский статус, присоединился к ним. Иосиф, ссылаясь на Францию и Пруссию, призывал к осторожности. Фридрих-Вильгельм Прусский (Фридрих Великий скончался в 1786 году) «слишком посредствен», чтобы остановить их, заявила Екатерина. Франция будет делать «много шума», согласился Потёмкин, но «в конце концов возьмёт себе кусок пирога» – она захочет в этом дележе проглотить Египет и Кандию (Крит). Кроме того, угрожающе добавила императрица, «я так сильна, что достаточно и того, что вы этого не предотвратите». Иосиф, боясь остаться не у дел, заверил собеседников, что они могут рассчитывать на Австрию [28]. Никто из них не подозревал, что в это самое время тот же спор – война или мир – кипел на другом берегу моря, на расстоянии дня плавания, в диване Высокой Порты. Константинопольская canaille [чернь, сброд (фр.). – Прим. перев.] требовала войны, а по улицам шли тысячи солдат, направляясь к крепостям на Чёрном море и на Балканах.

Иосиф пригласил дипломатов прогуляться вокруг Севастополя и без посторонних обсудить загадку Потёмкина. Способность этого экзотического чудака так много сделать ставила императора в тупик. В Потёмкине «необыкновенно деятельный дух», – сказал он Нассау. «Несмотря на его странности, – заявил Иосиф Сегюру, – этот уникальный человек» не только «полезен, но и необходим» для управления таким варварским народом, как русские. Иосифу очень хотелось найти подвох, и он предположил в разговоре с Нассау, командовавшим на море, что корабли не готовы к плаванию. «Они готовы и полностью вооружены», – ответил паладин. Иосифу наконец пришлось признать поражение: «По правде говоря, нужно приехать сюда, чтобы поверить тому, что я здесь вижу» [29].

Нассау и де Линь уехали в сопровождении казаков и татар осматривать Партенит и Массандру – поместья, подаренные им князем. В Партените, владении де Линя, предположительно находился когда-то храм Артемиды, где была принесена в жертву Ифигения. Де Линь был так тронут, что посвятил Потёмкину стихотворение. Гости также посетили развалины древнего города Херсонеса [30].

25. Амазонки

 
Assemblage e´tonnant des dons de la nature
Qui joignez la ge´nie a` l’aˆme le plus pure
De´licat et sensible a` la voix de l’honneur
Tendre, compatissant, et rempli de candeur
Aimable, gai, distrait, pensif et penseur sombre
De ton charmant, ce dernier trait est l’ombre
Apprends-moi par quel art, tout se trouve en ta teˆte?[108]108
  Удивительный союз подарков природы / Что присоединяется к гению чистейшей души / Утончённый и чуткий к зову чести / Нежный, сострадательный и чистосердечный / Дружелюбный, веселый, беспечный, вдумчивый и угрюмый мыслитель / Это последнее качество бросает тень на ваше обаяние / Ответьте, благодаря какому мастерству всё это соединилось в вашем уме? (фр.) – Прим. перев.


[Закрыть]
 

Стихотворение принца де Линя, написанное во время крымского путешествия и посвящённое князю Потёмкину

Когда император направился с инспекцией в Балаклаву, ему навстречу выехала целая рота амазонок. Иосиф был поражён их представлением, которое как нельзя лучше демонстрировало потёмкинское режиссёрское мастерство. В Балаклаве располагалась греческая, или албанская, военная колония, и гречанки уже обзавелись не только современными пистолетами, но и неоклассическим костюмом – нагрудными доспехами и мантиями. Амазонок представляли девушки-албанки, все как на подбор «красавицы», если верить де Линю. На них были юбки из малинового бархата, обшитые золотым галуном и золотой бахромой, зелёные бархатные куртки, тоже украшенные золотым галуном, тюрбаны из белой дымки с блёстками и белыми страусиными перьями. Девушки вооружились до зубов: «мушкеты, штыки, копья, амазонские нагрудные доспехи, грациозно уложенные длинные волосы». Эта затея родилась в беседе Екатерины и Потёмкина – незадолго до поездки, ещё в Петербурге, они обсуждали сходства между современными и античными греками. Он нахваливал отвагу своих греческих воинов и их жён. Екатерина, не будучи феминисткой, сомневалась, что от жён есть какой-то прок. Князь решил доказать ей обратное[109]109
  Геродот писал, что амазонки во главе со своей царицей Пентесилеей пересекли Чёрное море, обнаружили на другом его берегу скифов и, договорившись с ними, обосновались неподалёку от Азовского моря. Поэтому Потёмкин наверняка знал, что Крым был для амазонок родным домом. Когда князь привёз Миранду в Крым, они встретились с немецким полковником Шутцем, чья жена «сопровождала его на поле сражений, одетая в мужскую форму, и дважды была ранена – в её облике было нечто мужественное». Может быть, фрау Шутц помогла Потёмкину с организацией роты амазонок? Такое разнообразие амазонок на одном маленьком полуострове кажется нам причудливым совпадением.


[Закрыть].

Неуклюжий император был так восхищён этим зрелищем, что наградил предводительницу амазонок, девятнадцатилетнюю красавицу и жену капитана Елену Сарданову, отнюдь не царственным поцелуем в уста. Затем он умчался обратно на встречу с императрицей. Екатерина познакомилась с потёмкинскими амазонками во время своей следующей остановки – в греческом селении Кадыковка, где она шествовала по аллее из лавровых, апельсиновых и лимонных деревьев. Потёмкин сообщил ей, что амазонки готовы продемонстрировать своё стрелковое мастерство. Но Екатерине, вероятно, уже прискучили военные демонстрации, и она отказалась. Вместо этого она обняла Сарданову, пожаловала ей бриллиантовый перстень стоимостью 1800 рублей и 10 000 рублей для её войска [1].

Амазонки присоединились к другим сопровождающим Екатерины – татарам, казакам и албанцам, которые оставались с ней до конца поездки. Императорская процессия, должно быть, представляла собой удивительное зрелище, когда катила по плодородному, скалистому юго-восточному побережью Крыма, любуясь на райские сельские пейзажи и потёмкинские виноградники. «Дороге в Византий» сопутствовал успех, и в этой благостной атмосфере цезари позволили себе расслабиться и отдохнуть. Иосиф даже признавался, что Потёмкин вынуждал его дожидаться встречи в приёмной, словно он был обычным придворным, но, тем не менее, император не мог сердиться на этого необыкновенного человека – неожиданные перемены были в характере дерзкого Габсбурга [2].

Покачиваясь в карете, Екатерина и Иосиф обсуждали темы, которые волнуют всякого главу государства. Де Линь устроился между ними и, задремав, сквозь сон слышал, как один из монархов произнёс: «У меня тридцать миллионов подданных мужеского полу», а второй признался, что властвует лишь над двадцатью миллионами. Кто-то из собеседников интересовался: «Покушался ли кто-нибудь на вашу жизнь?» Они обсуждали условия союза между своими империями. «Что же нам делать с этим проклятым Константинополем?» – спрашивал Иосиф Екатерину [3].

В Кафе, старом рабовладельческом порту, который Потёмкин переименовал в Феодосию, князь сыграл с Сегюром одну из своих шуток. Когда путешественники поутру забирались в свои кареты, Сегюр столкнулся с прелестной юной черкешенкой в народном платье. Он побледнел: девушка была точной копией его жены. «Я на мгновение подумал, что из Франции прибыла ко мне мадам Сегюр. В стране чудес воображение не знает границ». Девушка исчезла. Вместо неё явился сияющий Потёмкин: «Разве сходство не безупречное?» – спросил он Сегюра, добавив, что видел в палатке посла портрет его жены. «Полное и невероятное сходство», – отвечал поражённый супруг. «Что ж, батюшка, – сказал Потёмкин, – эта юная черкешенка принадлежит человеку, который позволит мне распоряжаться ею как вздумается, и когда вы прибудете в Петербург, то я подарю её вам».

Сегюр попытался отказаться, потому что его жене вряд ли пришёлся бы по нраву такой романтический жест. Потёмкин был задет этим и обвинил Сегюра в ложной учтивости. Тогда Сегюр обещал принять от князя любой другой подарок[110]110
  Этим подарком оказался мальчик-калмык по имени Нагу, которого поймали при штурме Очакова. Сегюр обучил его французскому и затем, уже на севере, ухитрился сбыть графине Кобенцль.


[Закрыть] [4].

Спутники отправились в путь по зелёным покатым холмам полуострова, осматривая потёмкинские парки, молочные фермы, стада овец и коз и его розовый «татарский» дворец в Карасубазаре[111]111
  Сегодня нам неизвестно точное местонахождение этой «обители фей», выстроенной на месте татарской хижины, где позднее Потёмкина чуть не настигнет гибель. Однако когда автор этой книги посетил Белогорск, как ныне называется Карасубазар, он обнаружил покрытую зеленью площадку у реки и фруктовый сад; они вполне соответствуют описанию, данному английской путешественницей Марией Гатри. Депортированные Сталиным татары теперь вернулись обратно в село.


[Закрыть]. По словам англичанки, которая посетила эти места десять лет спустя, это был «один из тех сказочных дворцов», которые возникают «словно по мановению волшебной палочки по секретному распоряжению Потёмкина, чтобы всех изумить и очаровать» [5].

Здесь гостям явился настоящий островок Англии. «Умелый Браун» сразу оценил бы английские парки – «купы величественных деревьев, широкие лужайки», ведущие к «рощам, и всё это восхитительное удовольствие спланировано нашим соотечественником Гульдом»; там же располагалась английская молочная ферма Хендерсона. Идиллия Потёмкина была бы неполной без настоящего английского чая. «Племянницы» Хендерсона, которых привёз Иеремия Бентам, привлекли внимание искушённого де Линя: «два небесных создания в белых одеждах» встретили и усадили гостей за стол, усыпанный цветами, «на который они поставили масло и сливки. Это напомнило мне описания завтрака из английских романов». Иосифу предложили осмотреть казармы и солдатские полки, но, несмотря на это, он остался разочарованным. «Нам пришлось карабкаться по горным дорогам, – ворчал он в письме фельдмаршалу Ласси, – только чтобы увидеть козла, ангорскую овцу или жалкое подобие английского парка» [6].

Потёмкин устроил feu d’artifice [фейерверк (фр.). – Прим. перев.], который произвел впечатление даже на этих уставших от салютов высокопоставленных персон. Во время банкета в небо взлетели двадцать тысяч больших ракет, и над горами дважды зажглись вензели императрицы из пятидесяти пяти тысяч огней. В английских парках было светло, как днём. Иосиф сказал, что никогда не видел ничего восхитительнее, и мог лишь поражаться могуществу Потёмкина, который способен воплотить в жизнь всё, что ему захочется, невзирая на цену, и Российскому государству, где всё это было возможно: «Мы в Германии или Франции никогда не решились бы затеять то, что совершается здесь… Здесь человеческая жизнь и труд ни во что не ставятся… Хозяин приказывает, раб повинуется» [7].

Когда они вновь вернулись в Бахчисарай, мысли придворных-космополитов вновь обратились к татарским девушкам. Де Линь, который в пятьдесят лет чувствовал себя моложе, чем в тридцать, более не мог сдержать любопытства. «Какой толк гулять по великолепному саду, если не позволено полюбоваться цветами? Прежде чем я покину Крым, я должен увидеть хоть одну татарскую девушку без чадры». Он попросил Сегюра присоединиться к нему в этой затее, и вместе они отправились на поиски. Вскоре им встретились три девушки, занятые стиркой; их чадры лежали на земле неподалёку. «Но увы, – сокрушался Сегюр, – ни одна из них не блистала красотой». Напротив. «Боже правый! – воскликнул де Линь. – Прав был Магомет, когда велел им закрывать свои лица». Женщины с криками убежали, а за любителями подглядывать погнались татары, изрыгая проклятия и швыряя в них камни.

На следующий день за обедом Екатерина была молчалива, а Потёмкин угрюм – вероятно, оба чрезвычайно устали. Де Линь решил развеселить их рассказом о своих проказах. Царица вознегодовала: «Господа, подобные шутки – дурной тон». Покорив эти земли, она повелела относиться к исламу с уважением. Татары отныне были её подданными и находились под защитой императрицы. Если бы её подчинённые вели себя так же ребячливо, то понесли бы заслуженное наказание [8].

Даже императора охватило сладострастное настроение. Екатерина позволила Иосифу, де Линю и Сегюру (вероятно, в утешение после выговора) присутствовать на её аудиенции, данной принцессе из рода Гиреев. Но далёкая правнучка Чингисхана разочаровала их. «Из-за густо намазанных бровей и накрашенного лица она напоминала фарфоровую статуэтку, и даже её красивые глаза не спасали положение», – писал Сегюр. «Я бы предпочёл какую-нибудь из её прислужниц», – признался Иосиф Ласси. Император был настолько пленён красотой черкесских женщин, что даже решил купить одну из них[112]112
  Европейские монархи часто приобретали восточных рабынь, несмотря на всё своё отвращение к азиатской работорговле. Должно быть, девушек поставляли на Запад непрерывным потоком; их либо брали в плен во время войны, либо покупали у послов в Блистательной Порте. Потому неудивительно, что Потёмкин предложил подарить Сегюру девушку. Друг Фридриха Великого шотландец-якобит Кит, граф Маршал, брал с собой в поездки турецкую рабыню, которую взяли в плен в ходе Русско-турецких войн, а одному из самых образованных мужчин своего времени, королю Польши Станиславу Августу, регулярно присылали новых девушек.


[Закрыть] –странная идея для образцового правителя эпохи Просвещения: лейтенант Цирули получил от него некую сумму, чтобы отправиться на Кубань и приобрести «хорошенькую черкешенку». Потёмкин одобрил это предприятие. Правда, исход его нам не известен. Как бы то ни было, Иосиф привёз с собой в Вену шестилетнюю черкесскую девочку (вероятно, уже другую), которую выкупил у работорговца [9]. При крещении она получила имя Элизабет Гулеси, при дворе ей дали достойное образование, и согласно завещанию Иосифа она получала пенсион в 1000 гульденов в год – немалая сумма по сравнению с пенсионом Моцарта, которому в 1787 году выплатили лишь 800 гульденов. Позднее она вышла замуж за мажордома некоего аристократа, и следы её затерялись.

Второго июня в степях у Кизикермена их императорские величества наконец расстались. Иосиф отправился в Вену, Екатерина – в Москву. Восьмого июня императрица прибыла в Полтаву – место, где Пётр I одержал победу над войсками шведского короля Карла XII. Потёмкин воспроизвёл ход этого сражения и срежиссировал «живую движущуюся картину», как выразился Сегюр, «почти всамделишную», с участием пятидесяти тысяч солдат, исполнявших роли русских и шведов. Глаза Екатерины, наследницы Петра, сияли от гордости. Затем светлейший князь вручил ей жемчужное ожерелье, то самое, которое он показывал Миранде. В ответ Екатерина составила похвальную грамоту, где перечислила все потёмкинские достижения на юге страны, пожаловала ему сто тысяч рублей и новый титул: отныне его называли «князь Потёмкин-Таврический»[113]113
  Новый титул неуклюже переводится на английский («Prince Potemkin of Taurida»), но звучит удачней по-немецки («Potemkin der Taurier») и по-французски («le Taurien»). Екатерина с Гриммом обсуждали, как следует его переводить, и philosophe предположил, что лучше остановиться на вариантах «Tauricus» или «le Taurien».


[Закрыть].

«Папа, – пишет она ему девятого июня, – …надеюсь, что ты меня отпустишь завтра без больших обрядов». На следующий день, подъехав к Харькову, утомлённые партнёры расстались. В Москве Екатерина в сопровождении Браницкой, «котёнка» Скавронской и своих «карманных министров» встретилась со своими внуками Александром и Константином. Когда двадцать второго июля она прибыла в Царское Село, все участники этого волшебного путешествия «вынуждены были вернуться к скучным политическим делам» [10].

Самыми докучливыми из этих дел были непрекращавшиеся обвинения Потёмкина в том, что он обманывает Екатерину, – клеветнические слухи о «потёмкинских деревнях». Едва императрица вернулась в Петербург, как «карманных министров» тут же подвергли расспросам потёмкинские критики: они желали узнать, существуют ли в действительности Херсон, Севастополь, стада скота и черноморские флотилии. Само выражение «потёмкинские деревни» придумал человек, который никогда не бывал на юге и тем более не видел результатов работы Потёмкина своими глазами.

Уже в 1770-х начали распространяться злобные сплетни о том, что на самом деле Потёмкин ничего не добился в южных землях. Это оказалось явной ложью, поэтому теперь его недруги и недоброжелатели Российской империи нашёптывали друг другу, что всё показанное им – колоссальный мошеннический трюк. Ожесточённый саксонский посол Георг фон Гельбиг, которого не взяли в путешествие, пустил в оборот фразу «Potemkinsche Doörfer» – «потёмкинские деревни». Эта метафора политической фальсификации оказалась столь удачной, особенно для России, что вошла в обиход и приобрела значение «подделка, показуха, фальшивое достижение». Гельбиг не ограничился использованием своей остроты в дипломатических депешах: в 1790-е годы он опубликовал биографические статьи о Потёмкине в гамбургском журнале «Минерва», и их с интересом прочли враги Российского государства. Позднее эти статьи были собраны в монографию и изданы в Германии в 1809 году, а затем вышло дополненное издание на французском и английском языках. Именно эти тексты стали основой для исторического образа Потёмкина – такой же несправедливой фальсификации, каковой объявлялись его деревни. Подобный образ не подходил светлейшему князю, но эту грязь отмыть не удалось [11].

История о «потёмкинских деревнях» повествовала о круизе по Днепру: Гельбиг заявлял, что местные сёла представляли собой лишь муляжи – раскрашенные картонные фасады, – которые везли вдоль реки вслед за процессией, и императрица могла созерцать их пять или шесть раз. Гельбиг писал, что тысячи крестьян заставляли покидать свои дома в глубине страны и ночью привозили на берега реки вместе со скотом, чтобы к утреннему прибытию императрицы всё было готово – тысячи деревень опустели, наступил голод, и много людей погибло. А иностранцы попросту ежедневно видели одних и тех же крестьян.

Идея «потёмкинских деревень» возникла за несколько лет до этой поездки. Когда в 1782 году Кирилл Разумовский посетил Херсон, само существование города стало для него «приятным удивлением» – по всей видимости, его предупреждали о том, что вся эта затея – лишь мираж [12]. В Петербурге всем иностранцам, которые собирались поехать в южные земли, сообщали, что Потёмкин вводит их в заблуждение: за год до путешествия Екатерины леди Крейвен писала, что «завистники Потёмкина» уверяли её, что в Крыму нет воды – «он разместил своё правительство в Тавриде и командовал оттуда войсками, что породило злокозненные ложные слухи о его новой стране… они распространялись с целью получить свою долю похвалы, которая по праву причитается лишь ему» [13]. Приближённые наследника и другие завистливые придворные годами рассказывали императрице, что Потёмкин просто выдумывает свои достижения. Перед отъездом Екатерины Гарновский сообщил князю о новой клевете, которую ей нашептали: якобы она увидит не настоящие строения, а лишь раскрашенные ширмы. В Киеве слухи стали распространяться ещё настойчивей. Очевидно, что Екатерина так стремилась отправиться в эту поездку не в последнюю очередь потому, что хотела всё увидеть своими глазами. Когда Потёмкин попытался задержать отправление из Киева, потому что не успел завершить все приготовления, она сообщила секретарю Храповицкому, что хочет поехать, «невзирая на неготовность» [14].

Рассказ о «потёмкинских деревнях» не находят никакого подтверждения ни в распоряжениях самого Потёмкина, ни в воспоминаниях очевидцев. Ясно, что он начал приготовления к визиту Екатерины ещё в 1784 году, поэтому нет причин подозревать, что всё это представление было срежиссировано за одну ночь: ещё тогда генерал Каховский отчитался, что для грядущего визита Екатерины построены новые дворцы и отремонтированы старые здания. Для себя Потёмкин строил путевые дворцы, но большинство дворцов Екатерины были постоянными: к примеру, херсонские резиденции простояли больше столетия. Ханский дворец в Бахчисарае надлежало «починить» и «перекрасить». На следующий год Потёмкин составил список усовершенствований, в которых нуждался Крым: в числе прочего он велел построить новые соляные магазины в Перекопе, по рекомендациям Гульда «насадить рай-дерево» и каштановые рощи в Кафе, а в Бахчисарае Каховскому поручил «большую улицу, где имеет быть въезд Ея Императорскаго Величества, застроить хорошими домами и лавками» [15]. Приказы отремонтировать уже существующие здания – это, пожалуй, единственные документы среди тысяч бумаг потёмкинского архива, которые могут служить косвенным свидетельством косметического приукрашивания действительности. Обратимся к рассказам Миранды – главного непредвзятого свидетеля, сопровождавшего Потёмкина в ходе подготовительных инспекций; он не увидел ни одной фальсификации. Напротив, он свидетельствовал об абсолютной правдивости сведений о трудах Потёмкина.

Как же обстояли дела с танцующими крестьянами и их стадами, пасущимися на берегах реки? Перевезти такое множество людей, особенно ночью, в ту эпоху было попросту невозможно. Коровы и овцы не выдержали бы такой поездки. Как мы помним, Потёмкину не удалось скрыть своё фиаско в Кайдаке, где он потерял кухни и поваров и был вынужден сам готовить ужин для двух монархов, и это доказывает, что он не смог бы перевезти тысячи человек и животных на столько вёрст лишь для того, чтобы обмануть своих гостей [16]. Да и стада скота не были новинкой в этих местах: жившие поблизости кочевники испокон веков разводили коров и овец. Потёмкин увеличил эти стада и улучшил их качество: Миранда видел овец, пасшихся в степи [17], а за год до этого леди Крейвен писала, что речные берега и степи потёмкинских земель не нуждались в волшебстве: она видела крупные стада «лошадей, коров и овец, украшавших собой простой и величественный пейзаж, полный покоя и достатка». Здесь уже паслись стада. Они существовали на самом деле [18].

Не было нужды специально сгонять толпу желающих увидеть императрицу. После того, как шестьдесят лет назад эти места посетил Петр I, сюда не добирался ни один монарх; кто бы смог удержаться, чтоб не поглазеть на целых двух цезарей? Даже в Смоленске народ съезжался за десятки вёрст, чтобы посмотреть на императрицу [19]. Кроме того, местные крестьяне наверняка хотели продать свой урожай императорским поварам. Когда год назад леди Крейвен – никому не известная иностранка, путешествовавшая в одиночку, – посетила Бахчисарай, на улицы высыпали любопытные и восторжённые татары и солдаты, а их реакция на прибытие двух монархов наверняка была немного более бурной [20]. Нельзя сказать, чтобы на берегах Днепра не было совсем уж никаких представлений: напротив, Потёмкин украсил и облагородил всё, что смог. Он был политическим импрессарио, который хорошо понимал, как важно эффектно преподнести свои достижения, наслаждался политической «игрой», прекрасно отдавал себе в этом отчёт и поступал в высшей степени обдуманно [21].

Сегодня каждый визит главы государства тщательно готовится: составляется поминутный план, перекрашиваются здания, чистятся улицы, бродяг и проституток арестовывают, а улицы украшают яркими флагами. Играют духовые оркестры, танцуют местные школьные ансамбли, а остановки у ломящихся от товаров магазинов всегда срежиссированы заранее [22]. Во многих отношениях путешествие Екатерины было первым в истории подобным мероприятием. Все понимали, что амазонки, казаки и мгновенно возникающие английские парки были организованы специально – так же как королева Елизавета II понимает, что зулусские импи с дротиками-ассегаями и щитами, которые предстают перед ней в ходе её путешествий, не являются типичными обитателями Йоханнесбурга[114]114
  Но даже и это не было всего лишь развлечением: когда леди Крейвен в апреле 1786 года посетила албанские селения, жители уже носили «некое подобие римских воинских костюмов» и «восточные и итальянские кинжалы», а казаки шутки ради давали для неё представление.


[Закрыть]. Именно это имел в виду Сегюр, когда говорил, что Потёмкин «как будто какими-то чарами умел… преодолевать всевозможные препятствия, побеждать природу… обманывать зрение там, где были лишь однообразно песчаные равнины» [23].

Разумеется, куда бы ни отправилась императрица, местные чиновники спешно подметали улицы, подкрашивали дома и маскировали безобразия. В двух городах, Харькове и Туле, через которые не проходил намеченный Потёмкиным маршрут, губернаторы действительно многое скрыли от Екатерины и построили муляжи зданий[115]115
  В некоторых областях страны, особенно вокруг Москвы – далеко от богатых потёмкинских южных губерний, – действительно разразился голод. Его причиной был неурожай 1786 года, и именно из-за него Екатерина поспешила вернуться в столицу. Когда она прибыла в Тулу, покинув земли Потёмкина, местный губернатор попытался скрыть нищету горожан за фальшивыми фасадами и утаил от императрицы растущие цены на еду. Когда Лев Нарышкин сообщил ей о ценах на хлеб, она отменила бал по случаю её прибытия, который должен был состояться тем вечером, и это решение делает ей честь. И Екатерина, и Потёмкин с сочувствием относились к страданиям простого народа, когда узнавали о них, но ни он, ни она не могли позволить незначительному голоду испортить впечатление от блистательного расширения границ империи и их собственного величия. Однако это было свойственно любому правителю восемнадцатого века, каким бы просвещённым монархом он ни был.


[Закрыть]. Любопытно, что единственные доказательства существования «потёмкинских деревень» свидетельствуют о том, что они были созданы вовсе не Потёмкиным [24]. Можно сказать, что Потёмкин был родоначальником современных политических шоу, но никак не ярмарочным мошенником.

По свидетельству иностранцев, от Миранды до Иосифа, светлейшему князю не было необходимости фальсифицировать города и флотилии [25]. Императрица посещала лишь некоторые локации, к тому же даже Потёмкина порой обманывали его подчинённые, но император Иосиф счёл для себя обязательным осмотреть всё, что только возможно, и признал, что все отчёты были правдивыми, хотя откровенно добавил, что не поверил бы, если бы не увидел всё собственными глазами [26]. Де Линь иногда отправлялся на самостоятельные прогулки и имел возможность наблюдать «великолепные учреждения, возведение которых только что началось; развивающиеся мануфактуры, селенья с прямыми улицами, окружённые деревьями и орошаемые водой…».

Помимо прочих слухов, Екатерине поведали, что Потёмкин, реформировав кавалерию, тем самым разрушил российскую армию. Увидев его замечательную лёгкую конницу в Кременчуге, она разгневалась на тех, кто посмел лгать ей, и воскликнула, обернувшись к де Линю: «Эти негодяи обманули меня!» [27]. По этой причине Екатерина вдвойне обрадовалась, обнаружив лживость слухов, и с увлечением рассказывала об увиденном своим внукам и чиновникам (к примеру, графу Брюсу): «Как приятно видеть эти места своими глазами. Чего только не говорили мне о Крыме, предостерегая и разубеждая ехать. Прибыв сюда, я не могу уразуметь причину этих безумных предрассудков». Она даже призналась в своём «большом удивлении» из-за того, что Херсон успел стать настолько развитым городом. Однако её уверения не остановили клеветников Потёмкина [28].

«Уже распространились слухи о том, что вдоль наших дорог выстроили картонные деревни… корабли и орудия нарисовали краской, а у конников не было лошадей», – писал де Линь в Париж. О причинах этих слухов он заметил: «Русские… раздосадованные тем, что их не взяли с нами в путешествие, будут делать вид, что всех нас обманули». Де Линь прекрасно понимал, «что такое надувательство», и знал, что свершения Потёмкина были подлинными [29]. Сам Потёмкин был вполне осведомлён о том, что недоброжелатели распространяют о нём лживые сплетни. «…Всего больше, что никогда злоба и зависть не могли мне причинить у тебя зла, и все коварства не могли иметь успеху», – писал он позднее Екатерине. Она подтвердила его правоту: «Врагам своим ты ударил по пальцам усердием ко мне и ревностию к делам Империи» [30].

Может быть, их пальцы и пострадали, однако это помогло ненадолго. Петербургские враги Потёмкина были твёрдо намерены дискредитировать его, пренебрегая фактами. Чересчур восторжённые придворные, такие как Евграф Чертков (свидетель на венчании Потёмкина и Екатерины), только усугубляли ситуацию своими восторгами: «Бог знает, что там за чудеса явилися ‹…› Я тогда ходил как во сне ‹…› Ну! надобно правду сказать, ему [Потёмкину] – ему только одному можно такие дела делать!» [31]. Именно это недоброжелатели – например, великий князь Павел – и желали услышать.

Царевич вызвал к себе де Линя и Сегюра, чтобы расспросить их о достижениях Потёмкина. Однако правда не смогла заставить его расстаться со своими предубеждениями: «Невзирая на рассказы этих двоих путешественников, он не желает поверить, что дела обстоят именно так, как ему о том докладывают» [32]. Когда де Линь признал, что Екатерина не смогла осмотреть всё, Павел взорвался: «О! Мне это прекрасно известно. Потому-то этот пропащий народ и не хочет, чтобы им правила женщина!» [33]. Такая убеждённость придворных и стала причиной устойчивости слухов, хотя они и противоречили словам очевидцев. Ложь умножалась усилиями тех, кто был настроен против расширения Российской империи. Легко представить, как после смерти Потёмкина и Екатерины этот хорошо продуманный обман постепенно стал частью официальной истории. Даже английский перевод книги Гельбига, вышедший в 1813 году, провозглашал: «Зависть, жертвами которой становятся великие люди, преувеличивает то, что было лишь видимостью, и умаляет подлинное» [34]. Потёмкин пострадал из-за собственного невероятного успеха. Идея «потёмкинских деревень» сама является одной из крупнейших исторических фикций.