Текст книги "Екатерина Великая и Потёмкин: имперская история любви"

Тридцать тысяч османских солдат внезапно совершили бросок к молдавским Фокшанам, где 12 000 австрийцев охраняли потёмкинское войско с правого фланга. Их неповоротливый главнокомандующий принц Кобург трезво оценил свои силы и обратился за помощью к русским. Ранее Потёмкин приказывал Суворову не допускать сосредоточения турецких войск и попыток вторгнуться между армиями союзников. Как только Суворов получил письмо принца Кобурга, он поставил об этом в известность Потёмкина и столь решительно двинул в бой 5000 своих солдат, что турецкий командующий решил, что это всего лишь авангард многочисленной армии. Двадцатого – двадцать первого июля 1789 года в битве при Фокшанах крошечный, но вымуштрованный суворовский корпус при содействии австрийцев наголову разбил турок: те потеряли более 1500 воинов, а союзники – лишь пару сотен. Турки отступили к Бухаресту [50].

Бесчисленная армия великого визиря снова двинулась в путь. Суворов поспешил обратно на прежние позиции. Двенадцатого августа Потёмкин пересёк Днестр и повернул на юг, чтобы устроить главный штаб в Дубоссарах. Все следили за действиями великого визиря: Потёмкин оставил свою армию между Дубоссарами и Кишинёвом, а сам поспешил в Очаков и Херсон, чтобы подготовиться к грядущей турецкой атаке с моря.

В Дубоссарах светлейший князь обосновался в роскошной резиденции – «великолепной, как у визиря». Уильям Гульд, император садов, немедленно обустроил рядом английский парк. Оркестр Сарти играл целыми днями. Многие генералы путешествовали вместе с любовницами и прислугой, но только Потёмкин отправлялся на войну с целой армией садовников и скрипачей. Казалось, он собирался провести там остаток своих дней [52].

Визирь был прав, сочтя «петлю» между союзническими армиями «ахиллесовой пятой» Потёмкина, и потому решил нанести двойной удар. Старый Крокодил Гази Хасан покинул Измаил с тридцатитысячным войском, переправился через Прут и приблизился к главной потёмкинской армии. Но русские войска были в полной готовности, и Потёмкин отправил армию Репнина отразить удар и даже попытаться захватить могущественный Измаил: под натиском Репнина бывший алжирский мореход и его воины отступили обратно к стенам своей крепости. Но Репнин, добравшись до Измаила, бездействовал и напрасно терял время.

Первого сентября Потёмкин дал Суворову особые указания по поводу армии визиря: «…естьли бы где в Вашей дирекции неприятель оказался, то, Божию испрося милость, атакуйте, не дав скопляться» [53]. Четвертого сентября Суворов получил этот приказ, и сразу же к нему вновь обратился за помощью Фридрих Кобург. Девяносто тысяч воинов великого визиря подходили к Фокшанам, надвигаясь на восемнадцатитысячное австрийское войско. Кобург получил ответ: «Иду. Суворов» [54]. Отправив гонца к князю, Суворов со своими 7000 солдат немедленно двинулся в путь, переправляясь через полноводные реки и по-спартански преодолев сотню вёрст за два с половиной дня.

Потёмкин беспокоился, что они не успеют вовремя [55]. В тот же день, когда князь отдал приказ Суворову быть в боевой готовности, он разработал сложный и амбициозный план нападения на одну из важнейших османских крепостей – Хаджибей, будущую Одессу. Из Очакова были направлены сухопутные войска, и в помощь им снарядили флотилию из запорожских «чаек» и других гребных судов под командованием талантливого неаполитанского авантюриста Хосе де Рибаса; с тыла флотилию прикрывали линкоры Черноморского флота. Сам Потёмкин со своими войсками отправился к Каушанам, на случай, если Репнину или Суворову понадобится помощь. Из-за этих сложных манёвров сложилось неверное представление о некомпетентности Потёмкина как командующего [56].

Суворов встретился с Кобургом, когда тот испуганно глядел на лагерь великого визиря на реке Рымник. Турецких воинов было в четыре раза больше, чем солдат союзнических войск. Восьмого сентября Потёмкин дал новый приказ Суворову: «Содействие Ваше Принцу Кобурху для атаки неприятеля я нахожу нужным: но не для дефензивы» [обороны. – Прим. перев.]. Одиннадцатого сентября союзники нанесли первый удар. Турки сражались все так же фанатично, бросая на суворовские каре новые и новые волны янычар и сипахов. Союзники продержались два часа, а затем, славя своих государей, перешли в наступление. Новые лёгкие войска Потёмкина – егеря (стрелковая пехота) и конники (карабинеры и казаки) – оказались не менее ловкими и стремительными, чем османские воины. Турки понесли сокрушительное поражение: 5 000 человек полегли «по жестоком сражении» [57]. «Великий визирь бежал, как мальчишка», – с гордостью сообщил Потёмкин своему тогдашнему другу де Линю [58]. Светлейший князь, ликуя, осыпал похвалами Суворова: «Объемлю тебя лобызанием искренним и крупными словами свидетельствую мою благодарность; ты, мой друг любезный, неутомимой своею ревностию возбуждаешь во мне желание иметь тебя повсеместно». Суворов тоже ответил лобызанием: «Драгоценное письмо Ваше цалую! Остаюсь с глубочайшим почтением, Светлейший Князь, Милостивый Государь!» Их бурная радость была проникнута взаимным уважением: стратегию продумал Потёмкин, а тактические решения принимал гениальный Суворов. Тринадцатого сентября, вскоре после суворовского триумфа, Потёмкин взял Каушаны, а на следующий день Рибас захватил Хаджибей. Князь приказал Севастопольскому флоту выйти в море и нанести удар по османским судам.

Затем он двинулся к двум самым мощным османским крепостям на Днестре. Потёмкин рассчитывал, что память об очаковской кровавой бане ещё свежа и победа обойдётся «дёшево». Сначала он направился к неприступным валам Аккермана (ныне Белгород-Днестровский), который царил над устьем реки. Когда турецкий флот отплыл в Стамбул, Потёмкин приказал начать штурм Аккермана. Тридцатого сентября крепость сдалась. Князь поспешил осмотреть её и затем вернулся обратно через Кишинёв: поскольку Польша закрыла свои границы, ему нужно было искать иные способы прокормить армию[138]138
  Огромная крепость Аккермана сохранилась по сию пору.


[Закрыть].

Теперь светлейший князь обратил свой взор на жемчужину Днестра – знаменитую крепость в Бендерах, построенную на уступе над рекой. Прекрасно укреплённый замок, квадратный в плане и оснащённый четырьмя великолепными башнями, охранялся целой армией в 20 000 воинов [59]. Потёмкин окружил крепость, но в то же время попытался вступить в переговоры. Четвертого ноября он получил желаемое. Несколько дней спустя он с удовольствием поведал Екатерине о «чудесном случае»: «В городе восемь бим-башей над конницей их: в один день шестеро видели один сон, не зная еще о Белграде Днестровском. В ту ночь, как взят, приснилось, что пришли люди и говорят: “Отдайте Бендеры, когда потребуют, иначе пропадете”». Сновидцы рассказали об этом Паше. Очевидно, турки искали соответствующего знамения, которое позволило бы им избежать русского штурма, и это спасительное видение позабавило Потёмкина [60]. Бендеры сдались, и Потёмкин заполучил триста пушек в обмен на разрешение гарнизону уйти. Акт о капитуляции, который ныне хранится в потёмкинском архиве, [61] свидетельствует не только о церемонности бессмысленной османской бюрократии, но и о том, что к светлейшему князю турки обращались не как к великому визирю, а как к самому султану[139]139
  «Его Светлости князю Потёмкину: Представление Ахмед-паши Бендерского. Питая глубокое уважение к заслугам Вашей Светлости, великодушного, непоколебимого, милосердного, осиянного возвышенным гением, силой которого измышляются и творятся величайшие деяния, чьему могуществу сопутствует великолепное достоинство, Главному Министру, наделённому высочайшим превосходством, первому представителю Ея Императорского Величества, Падишаху России, мы представляем… Жалость к малолетним и женщинам понуждает нас принять… предложение».


[Закрыть].

Бендеры стали идеальной победой Потёмкина – она не стоила русским ни одной жизни. Успех был заразителен: Иосиф направил Потёмкину дежурное поздравление, однако в неопубликованном письме де Линю удачно высказался о подлинном значении этой победы: «Осада и штурм крепостей требуют мастерства… но воцариться в крепости так, как это сделал он, – высшее искусство». Это событие должно было стать «величайшим триумфом» Потёмкина [62].

Великий визирь был бы с этим не согласен: после битвы при Рымнике султан казнил его в Шумле, а тем временем в Стамбуле обезглавили бендерского сераскира. Четыре месяца спустя британский посол видел его голову, которая всё ещё висела возле сераля [63].

«Ну, матушка, сбылось ли по моему плану?» [64] – спрашивал Екатерину торжествующий Потёмкин. Победа развеселила его, и он даже сочинил для неё стихотворение:

 
Nous avons pris neuf lanc¸ons
Sans perdre un garc¸on
Et Bender avec trois Pashas
Sans perdre un chat[140]140
  «Мы захватили девять кораблей, не потеряв ни одного солдата, и взяли Бендеры с тремя пашами, не потеряв ни одной кошки».


[Закрыть]. [65]
 

После победы при Рымнике светлейший князь был более чем великодушен к Суворову: «…ей, матушка, он заслуживает Вашу милость и дело важное. Я думаю, что бы ему ‹…› Петр Великий графами за ничто жаловал. Коли бы его с придатком Рымникский?» [66]. Потёмкин гордился тем, что русские спасли австрийцев, которые чуть было не бежали с поля боя. Он просил государыню «быть милостивой к Александру Васильевичу» и «тем посрамить тунеядцев генералов, из которых многие не стоят того жалования, что получают» [67].

Екатерина согласилась. Она пожаловала Суворову титул и украшенную бриллиантами шпагу с гравировкой «За разбитие Визиря». Потёмкин поблагодарил её за этот жест (Иосиф тоже наградил Суворова графским достоинством Священной Римской империи) и дал каждому солдату по рублю [68]. Суворову была отправлена «целая телега с бриллиантами» и орден «Егорья Большаго креста» [69], а к этим наградам Потёмкин приложил письмо: «Вы, конечно, во всякое время равно бы приобрели славу и победы, но не всякий начальник с удовольствием, моему равным, сообщил бы Вам воздаяния». Эти блистательные и чересчур эмоциональные эксцентрики вновь принялись соревноваться в любезности. «Насилу вижу свет от источника радостных слёз, – пишет Суворов-Рымникский Василию Попову. – Долгий век Князю Григорию Александровичу! ‹…› Он честный человек, он добрый человек, он великий человек!» [70]

Потёмкин стал героем дня, переходя «от победы к победе», как сообщила Екатерина де Линю: теперь князь овладел всеми землями на Днестре и Буге, а также территорией между ними [71]. В Петербурге пели «Тебе Бога хвалим», 101 пушка дала залп в его честь. Если власть можно сравнить с афродизиаком, то победа – это подлинная любовь; Екатерина писала ему такие нежные письма, как будто они вновь стали любовниками: «Спасибо тебе и преспасибо, кампания твоя нынешняя щегольская! ‹…› я здорова и весела и тебя очень, очень люблю» [72]. Но они всё ещё не могли решить, как отразить нападки Пруссии, которая стремилась оспорить российские приобретения в войне с турками. Императрица писала Потёмкину, что слушается его совета: «Мы пруссаков ласкаем», хотя ей было нелегко терпеть их «грубости». Екатерина сообщила, что Зубов мечтал увидеть потёмкинскую коллекцию и осмотреть его дом на Миллионной, и она отвела его на экскурсию, заодно заметив, что обстановка в особняке была слишком неопрятна для героя-завоевателя. Императрица велела «прибрать» комнаты, украсить спальню белыми шелками и всюду развесить полотна из его коллекции. В тот день она отправила светлейшему князю несколько писем, подписав одно из них: «Прощайте, мой друг, я вас люблю всем сердцем» [73].

Между тем девятнадцатого сентября австрийские войска, теперь под надёжным руководством фельдмаршала Лаудона, захватили балканский Белград, а Кобург взял Бухарест. В Петербурге одновременно звучали «Тебе Бога хвалим» в честь обоих Белградов (вторым был Аккерман – Белгород-Днестровский).

Благодаря этим победам князя всё чаще прославляли в образе Марса. Екатерина изготовила медальон с его профилем в память о штурме Очакова. Скульптор Шубин работал над его бюстом [74]. Императрица, словно благоразумная мать, давала Потёмкину наставления о том, как подобает себя вести столь знаменитому человеку. «Прошу тебя не спесивься, – писала она, – не возгордися, но покажи свету великость твоей души» [75]. Потёмкин же считал, что «успехи подает Бог», и советы Екатерины его задели. Он вновь грозил удалиться в «тихую обитель» [76]. Императрица ответила: «Монастырь никогда не будет жилищем человека, которого имя раздается в Азии и Европе – это слишком мало для него» [77].

В Вене, где даже Иосиф приобрёл теперь некоторое признание, князя прославляли в театрах, а женщины носили ремни и кольца с надписью «Потёмкин». Он не удержался, чтобы не поведать об этом Екатерине, и отправил ей «потёмкинское» кольцо принцессы Эстерхази. После того назидательного письма он старался не слишком похваляться перед императрицей, которая жаждала славы не меньше, чем он сам: «Как я твой, то и успехи мои принадлежат прямо тебе» [78].

Занедуживший император настаивал, чтобы Потёмкин заключил мир, который становился всё более желанным из-за «дурных замыслов наших общих недругов» – поляков. Теперь турки наверняка были согласны на мирный договор. Потёмкин перевёз свой двор в Яссы, молдавскую столицу, чтобы перезимовать по-султански, наслаждаясь обществом любовниц, возводя города, учреждая новые полки и ведя переговоры с Блистательной Портой. Он был властелином всех завоёванных территорий. Он жил в турецких дворцах, а его свита стала ещё экзотичнее прежней, пополнившись кабардинскими князьями и персидскими посланниками. Его любовницы, русские ли, иностранки ли, вели себя как наложницы. Жаркий климат и удалённость этих мест, а также годы, проведённые вдали от столицы, изменили Потёмкина. Недоброжелатели уподобляли его Сарданапалу – полумифическому ассирийскому тирану, жившему в VII веке до н. э. и прославившемуся своими экстравагантными причудами, сладострастной распущенностью и военными победами.

29. «Утончённый и бессердечный»: Сарданапал

 
То, возмечтав, что я султан,
Вселенну устрашаю взглядом…
 

Г.Р. Державин. «Ода к Фелице»

 
Деспотизм порока,
Бессилье и безнравственность излишеств,
Безделье, безразличье, сладострастье
И лень – рождают тысячи тиранов.
 

Дж. Байрон. «Сарданапал»

«Будьте внимательны к князю, – шепнула княгиня Екатерина Долгорукая своей подруге, графине Варваре Головиной, когда та приехала ко двору светлейшего князя в столицу Молдавии Яссы. – Он здесь пользуется властью государя» [1]. Избранная Потёмкиным столица Яссы (ныне Яши в Румынии) как будто была создана для него. Она была окружена тремя империями – Османской, Российской и габсбургской, исповедовала три религии (ислам, православие и иудаизм) и говорила на трёх языках: греческом, турецком и французском. На её рынках, где господствовали евреи, греки и итальянцы, предлагались «все товары Востока в изобилии» [2]. В её утончённости, вознаградившей де Линя в 1788 году за очаковские лишения, было «достаточно восточного, чтобы получился азиатский piquant [пряный вкус (фр.). – Прим. перев.], и достаточно цивилизации, чтобы придать ему европейских достоинств» [3].

Князья, или господари, правившие двумя Дунайскими княжествами – Валахией и Молдавией, были греки, родом из константинопольского округа Фанар, причём некоторые из них происходили от византийских императоров. Эти богатые фанариоты на время покупали себе трон у османского султана. Их православно-мусульманские, византийско-османские коронации, проходившие в Стамбуле, были, вероятно, единственным примером коронации правителя в стране, которой он не собирался править [4]. Добравшись до Ясс или Бухареста, эти греко-турецкие господари облагали свои временные царства податью, чтобы наполнить себе сундуки и выплатить султану огромную сумму за престол: «такой князь покидает Константинополь с тремя миллионами пиастров долга, а через четыре года… возвращается, имея шесть миллионов» [5]. Жили они как величественные пародии на османских и византийских императоров, окружённые придворными-фанариотами. Их первый министр звался великим постельником, начальник полиции – великим спатарем, а главный судья – великим гетманом. Нередко они правили в обоих местах или же в одном по несколько раз.

Аристократия, или бояре, была из румын, но потеснённые богатыми фанариотскими родами, некоторые из которых обосновались в Яссах и построили там изящные классицистские дворцы. Эти греки-бояре, похожие на «обезьян на лошадях, покрытых рубинами», ходили в турецких халатах и шароварах, отпускали бороды, брили головы и щеголяли в отороченных мехом и украшенных жемчугами шапках. Они отмахивались от мух метёлками, потягивали шербет и читали Вольтера. Их женщины изнывали, лёжа на диванах, в усыпанных алмазами тюрбанах и коротких прозрачных одеждах с газовыми рукавами, в которые были вшиты жемчуга и монеты. Они помахивали веероподобными чётками из алмазов, жемчугов, кораллов, лазурита и редких пород дерева. Такие ценители женщин, как де Линь, были очарованы этими «красивыми, нежными и безразличными» принцессами, единственным недостатком которых был выдающийся живот, считавшийся признаком красоты. Де Линь утверждал, что на фоне их моральных качеств Париж «Опасных связей» выглядел монастырём и что сам господарь разрешал своим друзьям «посещать» женщин из дома своей супруги, но только после медицинского осмотра. «Люди брали друг друга, оставляли друг друга, и не было ни ревности, ни злости» [6].

Потёмкину здесь подходили не только роскошь и космополитичность, но и политическая обстановка. Молдавский престол был не только весьма доходным, но и чрезвычайно опасным местом: потерять на нём голову было так же легко, как и нажить состояние. Де Линь однажды подслушал, как дамы при дворе вздыхали: «Здесь моего отца убили по приказу Порты, здесь – мою сестру по приказу господаря». Обе Русско-турецкие войны, проходившие в этих краях, ставили господарей в очень трудное положение. Им приходилось вести хитрую двойную игру, балансируя на канате между православным Богом и мусульманским султаном. В первой Русско-турецкой войне Россия завоевала право назначать своих консулов в эти княжества. Одним из главных поводов к началу войны в 1787 году было свержение османами молдавского господаря Александра Маврокордата, который получил в России убежище и слал Потёмкину книги и просьбы о деньгах, прибавляя: «философия одна меня поддерживает». Непостоянство этих господарей, их греческое происхождение и православное вероисповедание народа – всё это привлекало Потёмкина [7].

Светлейший князь правил в Яссах так, как будто наконец нашёл себе царство. Дакия предназначалась ему ещё по Греческому проекту 1782 года. Слухи о возможных коронах для Потёмкина со временем становились всё экзотичнее: герцогство в Лифляндии, греческое королевство Морея и даже проект покупки у Неаполитанского королевства двух итальянских островов – Лампедузы и Линозы – и основания там рыцарского ордена (весьма в духе Потёмкина). Впрочем, Дакия была наиболее вероятным вариантом [8]. Потёмкин «считал Молдавию своим личным владением» [9].

Пока господари Молдавии и Валахии из турецкого лагеря писали Потёмкину письма с просьбами о мире [10], князь сам усвоил присущий им блеск. Он правил через состоявший из бояр диван, возглавляемый его энергичным переговорщиком по грузинским делам [11] Сергеем Лашкарёвым[141]141
  Лашкарёв, которого на Западе сравнивали с цыганским фигляром, однажды разогнал толпу мусульман на острове Негропонте тем, что спрыгнул с балкона с тазом воды в руках, угрожая всем немедленным крещением. Позже, в 1807 году, он, будучи в свите Александра I в Тильзите, встретился с Наполеоном и выторговал для России присоединение Бессарабии (уступленной Портой по договору 1808 года) в обмен на французское доминирование в Европе.


[Закрыть]. И турки, и западноевропейцы понимали, что Потёмкин хочет получить Молдавию: он очаровывал и уговаривал бояр, а те [12] чуть ли не сами предлагали ему трон [13]. Их письма этого времени полны благодарностей за избавление «от турецкой тирании. Просим Вашу Светлость не отвращать своего бдительного ока от скромных нужд нашей страны, для коей Ваша Светлость навсегда останется Освободителем». Князь Кантакузин, потомок византийских императоров, прославил наступившую «эру благоденствия – и мы смеем стремиться к свету мудрости Вашей Светлости, героя сего столетия» [14].

Светлейший князь предпринял вполне современный шаг, решив стать газетным магнатом. Он редактировал и издавал собственную газету «Le courrier de Moldavie» [ «Вестник Молдавии» (фр.). – Прим. перев.]. «Le Courrier», печатавшийся на потемкинском собственном передвижном печатном станке в таблоидном формате и украшенный молдавским гербом, сообщал как международные, так и местные новости. Статьи там были умеренно либеральны, бешено клеймили Французскую революцию и осторожно поддерживали идею независимого румынского государства во главе с Потёмкиным [15]. Некоторые считали даже, что он планирует создать для Молдавии армию из отборных русских полков [16]. Племянник Потемкина генерал Самойлов, часто сопровождавший его в этот период, утверждает, что он не желал заключать мир иначе как при условии предоставления независимости Молдавии, то есть Дакии[142]142
  Позже для румын Потёмкин стал олицетворением ненавистного русского империализма, но один француз, побывавший там сорок лет спустя, нашёл, что ясские бояре всё ещё считают его предвестником румынского национализма. Это логично, так как территория Дакии примерно и соответствует Румынии. Впрочем, единственным наследием этого имени стало решение президента Чаушеску назвать национального автопроизводителя Dacia.


[Закрыть] [17].

Князь был не из тех, кому война, зима или такая мелочь, как новое царство, мешает наслаждаться. «Господин монах, без монашества», – с царским преуменьшением поддразнила его Екатерина [18]. Он жил во дворцах то князя Кантакузина, то князя Гики, а жаркие дни проводил в Чердаке за городом[143]143
  Дворец Гики стоит по сей день, в нём располагается медицинский факультет Ясского университета. Он был расширен, но изначальный классический портик сохранился.


[Закрыть]. Его сопровождали десять тульских механиков, двенадцать повозок книг, двадцать ювелиров, двадцать три ткачихи ковров и сотня вышивальщиц [19], мимическая труппа, двести музыкантов-рожечников (чтобы играть написанный Сарти на взятие Очакова гимн «Тебе Бога хвалим» под аккомпанемент пушечной стрельбы – эту идею позже использовал Чайковский в увертюре «1812 год»), хор из трёхсот певцов, кордебалет [20], садовник Гульд, архитектор Старов [21], племянники, племянницы и секретарь Попов.

Лишь его английские повара отказались ехать, так что ему пришлось обходиться английскими садами и французскими обедами – впрочем, вероятно, это и к лучшему. В утешение он получал корзины [23] с английскими лакомствами. В одну такую посылку (опись есть в его архивах) входили копчёный лосось, вяленый лосось, маринованный лосось, голландская сельдь, лифляндские анчоусы, прочие копчёности, миноги, угри, два бочонка яблок, две бутылки с мидиями, две бутылки испанского красного вина, две бутылки «Лакрима Кристи», две – шампанского, шесть – «Эрмитажа», по три – красного и белого бургундского, три – ямайского рома, и это ещё не всё.

«Беспрерывно устраивались вечеринки, балы, театр, балет». Когда князь прослышал, что один офицер в семистах верстах виртуозно играет на скрипке, то отправил за ним курьера, с удовольствием послушал его игру, одарил и тут же отослал обратно [24]. В этом выразилось донаполеоновское представление Потёмкина о том, что армия марширует за счёт веселья, а не желудка. «Унылое войско не токмо бывает неспособно к трудным предприятиям, но и легко подвергается разным болезням» [25].

Петербургские красавицы слетались, чтобы развлечь его и заодно обмануть мужей. Прасковья Потёмкина, с её безупречной кожей и идеальным лицом, утвердилась в качестве «любимой султанши» [26], и в её передней собирались просители [27]. В Яссах Прасковья с князем наслаждались бурным романом. «Утеха моя и и сокровище безценная, ты, ты дар Божий для меня», – писал он ей и прибавлял, что его любовь к ней выражается не безумной пылкостью или опьянением, но «непрерывным нежнейшим чувствованием». В разлуке «со мною только половина меня… ты душа души моей… моя Парашинька». Ему всегда нравилось выбирать платья племянницам и придумывать облачения монахам, а Прасковья, должно быть, особенно привлекательно смотрелась в мундире, так как он писал ей: «Знаешь ли ты, прекрасная голубушка, что ты кирасиром у меня в полку! Куда как шапка к тебе пристала; и я прав, что к тебе всё пристанет. Сегодня надену на тебя архиерейскую шапку… Утешь меня, беспримерная красавица, зделай каленкоровое платье с малиновым атласом». Он указывал ей, какие надевать драгоценности – какие нитками, какие собирать в диадему. Он даже спланировал их воображаемый домик любви, в котором открывается трогательная оригинальность этого странного, чувствительного человека: «Рисовал я тебе узоры, нашивал брилианты, а теперь рисую домик и сад; дом в ориентальном вкусе со всеми роскошами чудесными…» В доме была бы большая зала с журчащим фонтаном. Наверху была бы освещённая галерея с картинами, изображающими «любовь Еро и Леандра, Аполона и Дафны… самыя пылкие стихи влюблённой Сафы». Будет и эротическое изображение самой Прасковьи: «белое платьеце, длинное, как сорочка, покроет корпус, опояшется самым нежным поясом лилового цвета; грудь открытая, волосы, без пудры, распущенные; сорочка у грудей схватится большим яхонтом…» Кровать в комнате с аквамариновыми окнами будет убрана так, что «завесы будут казаться тонким дымом». «Но ежели где роскошь истощится, то ето в бане», увешанной зеркалами, с фонтанами вод «розовой, лилейной, и ясминной, туберозной и померанцовой». Светлейший был «весел – когда ты весела, и сыт – когда сыта ты» [28].

Когда князь был влюблен, то мог сделать для возлюбленной всё что угодно. В марте и апреле 1790 года он даже приказал Фалееву переименовать в честь Прасковьи два его корабля [29]. «Её прелести украшали драгоценности, бриллианты и все сокровища четырёх частей света». Когда она хотела драгоценностей, полковник Бауэр мчался в Париж; стоило ей заговорить о духах, как майор Ламсдорф отправился во Флоренцию и вернулся с двумя источающими ароматы повозками [30].

Ниже приводится список покупок в Париже в одну из этих легендарных поездок, составленный, вероятно, для Прасковьи и других «султанш» в июле 1790 года, на втором году Французской революции. Курьером послужил Ламсдорф. Когда он приезжал в Париж, русский посланник барон Симолин должен был бросать все дела. «Я не прекращаю заниматься вместе с ним исполнением поручений, которые Ваша Светлость пожелала дать в Париже, и помогать ему как моими советами, так и оными знакомой мне дамы». Похоже, что Симолин привлёк собственную любовницу, чтобы не ошибиться с выбором чулок. Действительно, «мы позаботились о том, чтобы исполнить всё согласно последней моде». Без этой дамы и Ламсдорфа, признавался Симолин, он не смог бы закупить следующее:

модные вещи [т. е. бальные платья], сделанные мадемуазелями Госфит и мадам де Мод – на 14333 ливра;

модные вещи [т. е. бальные платья], сделанные Анри Дезрейе – на 9488 ливров;

отрез индийского муслина, индийские вышивки из шёлка и серебра, от Анри Дезрейе – на 2400 ливров;

[модные вещи от] мадам Плюмсфёр – на 724 ливра;

продавцу рубинов – 1224 ливра;

госпоже флористке – 826 ливров;

модистке за 4 корсета – 255 ливров;

сапожникам за 72 пары обуви [бальных туфель] – 446 ливров;

вышивальщицам за 12 пар обуви [бальных туфель] – 288 ливров;

пара тёплых наушников – 132 ливра;

чулочнику за 6 дюжин пар – 648 ливров;

рубины – на 248 ливров;

госпоже продавщице газовой ткани – 858 ливров;

упаковщику Бокё – 1200 ливров [31].

Можно заподозрить, что не всё из этого предназначалось для самого князя. Как только все мастера и швеи заканчивали работу, Ламсдорф спешил обратно в Яссы. Эти легкомысленные поездки приносили и пользу: курьеры, доставлявшие из Парижа платья и лакомства, везли обширную потёмкинскую корреспонденцию – двадцать-тридцать писем в день – а также собирали информацию и ответы на запросы. Так, Штакельберг сообщал из Варшавы, что быстрейший из курьеров Потёмкина доставил ему по пути на Запад срочную депешу [32]. Здесь соединялись дипломатия, шпионаж и доставка еды и одежды.

Светлейший князь, несомненно, был расточителен. В вышеупомянутой поездке было истрачено по четырнадцати пунктам сорок четыре тысячи ливров, то есть около двух тысяч фунтов стерлингов, а в то время английский джентльмен мог безбедно прожить на триста фунтов в год. Это было больше, чем годовое жалованье русского фельдмаршала – семь тысяч рублей [33]. Такие задания были довольно часты. Потёмкин даже Гримму регулярно посылал списки для покупки женской одежды, карт и музыкальных инструментов, которые philosophe Екатерины прилежно доставлял [34]. Правда, печально известная неаккуратность Потёмкина в платежах доводила Симолина до исступления. Двадцать пятого декабря 1788 года ему даже пришлось обратиться к Безбородко, чтобы добиться от князя оплаты ещё одной закупки на тридцать две тысячи ливров [35].

С 1774 года Потёмкин жил по-царски, если не по-императорски, владея «состоянием больше, чем у некоторых королей» [36]. Точные суммы назвать невозможно: даже после смерти Светлейшего его наследство не поддавалось оценке. Князь был «невероятно богат, не имея ни гроша», писал де Линь, он «предпочитает щедрость платежа регулярности» [37]. Это было верно почти до буквальности, так как он был по сути членом императорского дома и казна была его личным банком. «Потёмкин, правда, заимствовал деньги непосредственно из государственной казны, – заявлял Массон, – но он немало расходовал на нужды империи и был не только любовником Екатерины, но и великим правителем России» [38]. Позже Пушкин записал рассказ о том, как чиновнику казначейства, запросившему у Потёмкина подтверждения его очередному требованию денег, тот написал: «дать е… м…». Говорили, что Екатерина приказала казначейству принимать его требования как её собственные, но это было не совсем так [39].

Нет свидетельств о том, что Екатерина когда-либо отклоняла запросы Потёмкина о деньгах, но ему всё равно приходилось делать эти запросы, хотя он и знал, что они будут удовлетворены. Строя города и флоты, ведя войны, Потемкин прокачивал через свои руки огромные суммы денег, однако представление о том, что он разбазаривал общественные средства, не подтверждается архивами. Последние показывают, как деньги выделялись Екатериной через генерал-прокурора Вяземского, а затем распределялись Потёмкиным через подчинённые ему учреждения и чиновников (например, Фалеева, Цейтлина и Попова), доходя до самих полков и флотов. Немалая их часть не попадала к самому князю, хотя он был слишком высокого полёта, чтобы заботиться о мелких суммах, так что Вяземский жаловался императрице, что он пренебрегает полным учётом. Это касается вопроса о его финансовой порядочности. В его случае это было бессмысленное понятие: светлейший князь расходовал свои деньги на государственные нужды, а казённые – на себя и не видел большой разницы между теми и другими [40].

Князь любил иметь деньги и тратить их, но это не было для него самоцелью. Ему приходилось много тратить, чтобы поддерживать уровень супруга императрицы, при том, что даже высшие сановники надрывались, пытаясь сохранить представительность. Более того, задержки выплат из казны заставляли его тратить собственные деньги на продвижение своих проектов и организацию войск. К тому же его жадность дополнительно страховала его от рисков, связанных с восшествием Павла на престол; в том числе и для этого он вкладывал деньги в земли в Польше.

Однажды Потемкин, водя по одному из своих дворцов неких офицеров, показал им золотую ванну. Те так бурно стали ею восхищаться, что он закричал: «Если сможете насрать доверху, возьмите себе!» Когда один льстец превозносил блеск устроенного им бала, Потёмкин отрезал: «Как, сударь, вы полагаете, что знаете глубину моего кошелька?» Потёмкин и сам никогда не знал этой глубины. Но он знал, что она практически бесконечна: его состояние оценивали то в девять миллионов рублей, то в шестнадцать, то в сорок, то в пятьдесят. Однако, учитывая, что и во время войны, и во время мира через его канцелярию проходили целиком бюджеты военного ведомства и развития южных земель, эти оценки всё равно бесполезны, и его долги были огромны [41].