Текст книги "Екатерина Великая и Потёмкин: имперская история любви"

21. Белый негр

 
Притом – была и к юношам нежна
Царица, не лишенная приятности:
Похоронила только что она
Любимца своего очередного,
Хорошенького мальчика Ланского.
 

Дж. Байрон. «Дон Жуан», IX:47

Двадцать пятого июня 1784 года генерал-поручик Александр Ланской, двадцатишестилетний фаворит Екатерины, скончался в Царском Селе. Императрица находилась при нём. Его болезнь была внезапной: он слёг с больным горлом всего за неделю до смерти. Ланской будто знал, что скоро умрёт (хотя Екатерина и пыталась разубедить его), и до конца сохранил тихое достоинство, с которым он принимал своё непростое положение [1]. Однако вскоре широко распространились самые зловещие слухи о его кончине: он умер «на месте» с Екатериной, он истощил своё слабое здоровье, принимая опасные афродизиаки для удовлетворения старой нимфоманки-любовницы. О моменте его смерти утверждали, что он «в буквальном смысле слова лопнул – у него лопнул живот». Вскоре после того «его ноги отвалились. Зловоние было невыносимо. Клавшие его в гроб… умерли». Ходили слухи об отравлении: не убил ли Потёмкин, уже обвинявшийся в доведении графа Орлова до сумасшествия медленно действующим ядом, ещё одного соперника? Судя по трагическому рассказу Екатерины Гримму и сообщениям других свидетелей, Ланской, вероятно, умер от дифтерии. Знойное лето и задержка похорон, на которые Екатерина долго не могла решиться, вполне могут объяснить зловоние. Известно также, что внутренности непогребённых трупов нередко раздуваются на жаре [2].

Императрица была убита горем. Придворные никогда раньше не видели её в таком состоянии. Лейб-медик Роджерсон и сановник Безбородко, собутыльники и карточные партнёры, встретились посоветоваться – несомненно, тем скорым шёпотом, который должен был быть фоновой музыкой всякого дворцового кризиса. Роджерсон уже пустил в ход свои, нередко смертоносные, слабительные и кровопускания, но и тот и другой чувствовали, что эмоциональное воздействие окажется для неё более целебным[84]84
  Доктор Роджерсон как раз записал на свой счёт очередную жертву. Фельдмаршал князь Александр Голицын скончался вскоре после крушения любви Сэмюэля Бентама к его племяннице – по всей видимости, от роджерсоновых чисток кишечника и кровопусканий. «Мне кажется, – полушутя писала Потёмкину Екатерина, – кто Роджерсону ни попадёт в руки, тот уже мёртвый человек».


[Закрыть]. Императрица, естественно, думала о своём «супруге» и «дражайшем друге». В отчаянии она раз за разом трогательно спрашивала, сообщили ли новость Потёмкину. Роджерсон сказал Безбородко, что «нужнее всего» стараться успокоить печаль и беспокойство императрицы. «К сему одно нам известное есть средство – скорейший приезд Его Светлости». Как только Ланской умер, Безбородко отправил на юг самого быстрого курьера. Екатерина, как ребёнок, спрашивала, скоро ли можно ожидать князя. Да, уверенно отвечали ей, князь уже в пути [3].

Курьер нашёл Потёмкина в сопровождении Сэмюэля Бентама в Кременчуге, где тот организовывал строительство Севастополя и управление Кричевом. Князь немедленно выехал. Его действиями, как всегда, руководили два неразделимых мотива: любимая подруга нуждалась в нём и его власть зависела от этого. Потёмкин гордился тем, что быстрее всех ездил по России. Обычно курьеры проезжали этот путь за десять дней, а он домчался за семь. 10 июля он прибыл в Царское Село.

Пока Потёмкин нёсся по степям, Екатерина несла тяжкое бремя потери фаворита, принёсшего ей наивысшее счастье. «Веселонравный, честный и мягкосердечный» Ланской был её любимым учеником, предметом приложения её материнских и педагогических инстинктов, и настоящим членом их с Потёмкиным семьи. Он был чрезвычайно красив: его портреты показывают нам тонкие юношеские черты. Екатерина считала, что нашла в нём свой Грааль, спутника на всю оставшуюся жизнь. «Я надеялась, – писала она Гримму, – что он будет опорой моей старости» [4]. Потёмкин нашёл двор парализованным из-за лежавшей в прострации императрицы, заполненным духом разлагавшегося тела непогребённого Ланского и заражённым чумой мерзкой злорадной лжи. Екатерина была безутешна. «Я погружена в тягчайшую скорбь, и мне нет больше счастья», – писала она Гримму; Ланской «разделял мои печали и радовался моим радостям» [5]. И в Петербурге, и в Царском Селе аристократы выражали беспокойство из-за эмоционального срыва Екатерины. Шли недели, а придворные сообщали, что «государыня всё так же страдает, как и в первый день по кончине г. Ланского». Екатерина, обезумев от горя, то и дело спрашивала о теле своего любовника, как будто надеялась, что его смерть окажется ложной. Она три недели не покидала постели, а когда наконец встала, то никуда не выходила. Её не видели месяц за месяцем. При дворе не было развлечений, там «царила печаль». Екатерина заболела. Доктор Роджерсон пустил ей кровь и прописал свою обычную панацею, что, несомненно, объясняет её слабость и «ветры». Первое время её видели только Потёмкин и Безбородко. Затем вечерами стал появляться Фёдор Орлов, добрейший из братьев. Князь же утешал Екатерину, деля её скорбь: говорили, что придворные слышали, как Потёмкин и Екатерина вместе «воют» по покойном фаворите.

Екатерине казалось, что никто не может представить её страдания. Поначалу её ранило даже сочувствие Потёмкина, но в конце концов его забота вывела её из глубин несчастья, и «так он пробудил нас от мёртвого сна» [6]. Он был при ней каждое утро и каждый вечер, практически живя с ней все эти недели [7]. Это, по-видимому, был один из тех кризисов, когда, как граф Кобенцль говорил Иосифу II, Потёмкин возвращался к своей былой роли мужа и любовника [8]. Их отношения не укладываются в наши современные схемы, но ближе всего они к галльскому amitié amoureuse [любовная дружба, дружба-любовь (фр.). – Прим. перев.]. Это был период, может быть, не столько занятий любовью, сколько утешения любовью. Именно в такие моменты Потёмкин достигал «неограниченной власти», как он однажды сказал Гаррису: «Когда дела идут гладко, моё влияние невелико; но когда она встречается с трудностями, то всегда нуждается во мне, и тогда моё влияние больше, чем когда-либо».[10]

Постепенно положение улучшалось. В отсутствие Екатерины Ланского похоронили в Царском Селе через месяц с лишним после его смерти. Сама Екатерина, оставляя пятого сентября свою летнюю резиденцию, сказала, что никогда не сможет туда вернуться. В столице она была не в силах жить в собственных покоях, где всё напоминало о Ланском, и перебралась в Эрмитаж. Более года после смерти Ланского у неё не было фаворита. Екатерина была в трауре, а Потёмкин находился с ней. В некотором смысле они снова были вместе. Через три дня после возвращения в Петербург Екатерина отправилась в церковь. К общему облегчению, она наконец появилась на публике. Двор не видел её два с половиной месяца.

В январе 1785 года Потёмкин вновь уехал на юг, где его ждали неоконченные проекты. Даже на таком расстоянии он продолжал утешать её. Некоторые из их писем друг другу, предположительно датируемых этим периодом, напоминают по куртуазности и игривости их роман десятилетней давности, но им не хватает той самозабвенной страсти и полноты смеха. В этом возрождении романтических чувств ощущалось нечто закатное, как будто они оба чувствовали себя постаревшими. Для начала он послал ей прекрасную табакерку, и она поблагодарила его «от всего сердца». Затем он отправил ей платье, сшитое из шёлка с его южных фабрик, и любовным жестом пригласил её отправиться к нему на юг по «шелками устланному пути» [11].

Светлейший князь вернулся в начале лета 1785 года, когда Екатерина снова была в форме. Старые любовники опять играли в привычные игры. «Я на пути теперь к исповеди. Простите, меня, матушка Государыня, в чём согрешил пред Вами ведением и неведением», – писал Потёмкин церковнославянским письмом. Очевидно, князь совершил нечто неблаговидное. Екатерина отвечала: «Прошу равномерное прощение и с Вами Бог. Прочее же вышеописанное я разбираю хорошо, но ничего не понимаю или весьма мало; читаючи, много смеялась» [12]. В этом весь Потёмкин: часто неудобопонятный, но всегда занимательный. Смех немало помог её выздоровлению. Но всё же она скучала по нему в те шесть месяцев, что он был на юге.

Должность фаворита при Екатерине стала почти официальной, и придворные так привыкли к этому, что теперь ожидали предстоящего заполнения вакансии. Возможно, она чувствовала своеобразное давление – ей необходимо было найти кого-то ещё. Прошёл год после кончины Ланского, и Потёмкин понимал, что она, неспособная «быть ни на час охотно без любви», нуждалась в любви более постоянной, чем он мог ей дать. Чтобы достичь славы на службе империи, Потёмкин должен был найти кого-то, кто позаботился бы о Екатерине. Теперь, когда она приходила в церковь, молодые люди красовались там, стоя навытяжку в лучших мундирах, надеясь, что она их заметит. Как говорил ещё Казанова, Екатерине всегда было трудно сосредоточиться в церкви. Зрелище было недостойное, но понятное. Такая демонстрация себя доказывает, что Потёмкин не утверждал кандидатов в фавориты, как говорили злые языки; она просто замечала их при дворе, хотя умный покровитель мог бы намеренно помещать их на пути у Екатерины [14]. Так или иначе, охота началась. После смерти Ланского начался апогей екатерининского великолепия, но в то же время стало угасать её достоинство. Никто из её следующих любовников больше не был ей равен.

Когда светлейший князь вернулся в столицу, Екатерина всё же обратила внимание на некоторых дежурных офицеров. Это были князь Павел Дашков, сын княгини Дашковой, выпускник Эдинбургского университета и приятель Бентама, а также гвардейцы Александр Петрович Ермолов и Александр Матвеевич Дмитриев-Мамонов, дальний свойственник Потёмкина. Все трое служили в свите князя. Началось нечто вроде общеимперского конкурса красоты, награда в котором должна была быть объявлена на балу-маскараде.

Некоторое время Екатерина отдавала предпочтение Дашкову, регулярно упоминая его «прекрасное сердце» [15]. Пятью годами раньше князь Орлов неожиданно встретил в Брюсселе княгиню Дашкову, путешествовавшую с сыном и находившуюся в чем-то вроде ссылки. Орлов поддразнил чопорную княгиню, обрисовав юноше возможность стать фаворитом. Отослав сына из комнаты, Дашкова обрушила на Орлова ханжеский выговор: как он смел говорить семнадцатилетнему мальчику о таких отвратительных вещах? «Что же касается ее любовников, – заключила она, – о которых я меньше всего думала, попросила его не упоминать о них в моем, а тем более в присутствии моего сына». Грубый ответ Орлова на эту высокомерную отповедь «не стоил повторять его», но был вполне заслужен [16]. Ныне Орлова не было в живых, княгиня Дашкова вернулась из многолетних странствий, а её сыну было двадцать три года.

Трудно избежать впечатления, что княгиня Дашкова, хотя и смотрела на фаворитизм с плохо скрываемым презрением, не смогла побороть честолюбивого желания – увидеть своего сына фаворитом. Потёмкин продолжал смешить Екатерину, передразнивая высших сановников, но подражание высокопарной Дашковой было его коронным номером, и Екатерина часто специально просила его об этом. Так что светлейший князь особенно наслаждался, обращая против лицемерки её собственное оружие [17].

Княгиня Дашкова нанесла Потёмкину визит и была чрезвычайно любезна. Потёмкин притворно поддержал княгиню в её амбициях, коварно подав ей надежду, что семья Дашковых будет избрана. В перерывах между этими беседами Потёмкин, надо полагать, заглядывал в покои Екатерины, чтобы под взрывы монаршего хохота издевательски передразнивать княгиню. Дашкова не знала, что в это же время Екатерина заигрывала с Ермоловым и Мамоновым. Оба также были привлекательны и к тому же не имели столь жуткой матери. Каждое семейство возлагало большие надежды на своего кандидата, хотя Потёмкин как будто никому не отдавал предпочтения.

Княгиня Дашкова праздновала своё возвращение в фавор. В «Записках» она утверждает, что в послеобеденный «час любовников» Потёмкин отправил своего племянника Самойлова, чтобы «спросить, дома ли князь Дашков». Его не было. Самойлов передал сообщение, что Потёмкин желает видеть его у себя дома как можно скорее. Много лет спустя княгиня писала, что Потёмкин предлагал её сыну отвратительную роль фаворита, которую она отвергла, сказав: «при всей моей любви и преданности Екатерине я слишком уважаю себя… чтобы принимать участие в подобном деле». И если её сын станет фаворитом, добавила Дашкова, она лишь в одном случае воспользуется его влиянием – «чтобы взять заграничный паспорт и уехать из России».

Эта сомнительная история породила миф о том, что Потёмкин в «час любовников» посылал к Екатерине молодых людей. Но поскольку Дашков был его адъютантом, в таком вызове не было ничего предосудительного. Скорее всего, Потёмкин просто дразнил княгиню. И нет сомнений, что её ответ он немедленно повторил Екатерине, изобразив «голос Дашковой» [18].

Светлейший князь устроил маскарад в принадлежавшем ему Аничковом дворце. В этом огромном здании на углу Невского проспекта и Фонтанки он никогда не жил[85]85
  После его смерти дворец перешёл к Романовым и был петербургской резиденцией Екатерины, обожаемой сестры Александра I, до её смерти в 1818 году. Затем он принадлежал Николаю I до его воцарения, а после использовался императрицей для балов; там не раз танцевали Пушкин и его супруга. До 1917 года он принадлежал матери Николая II Марии Фёдоровне. В феврале 1914 года будущий убийца Распутина князь Феликс Юсупов сочетался там браком с княжной императорской крови Ириной.


[Закрыть], а держал там свою библиотеку и проводил увеселения. Он приказал архитектору Старову надстроить третий этаж и изменить фасад, добавив его любимых дорических колонн. Когда Потёмкин стал испытывать денежные трудности, то вернул долг своему знакомому купцу Никите Шемякину, отдав ему Аничков дворец, но Екатерина выкупила дворец для него. Подобные выплаты долгов дворцами случались не раз, и императрица всегда оказывала такую услугу.

Две тысячи человек, наряженных в богатые костюмы и домино, съезжались весь вечер. В огромной овальной галерее, вокруг богато украшенной пирамиды располагался оркестр. Более ста музыкантов под управлением Росетти играли на духовых инструментах и аккомпанировали певцам. Звездой оркестра был «в богатой одежде литаврщик арап», поставленный на верху пирамиды. Зал разделял занавес. Пары танцевали кадриль, и придворные наблюдали, как князь Дашков приглашал впервые появившуюся в свете прекрасную юную княжну Барятинскую. Позже она стала одной из последних любовниц Потёмкина.

Когда прибыли императрица с великим князем Павлом, все напряженно следили, будет ли отличён кто-либо из троих молодых людей. Лев Энгельгардт, оставивший живописную заметку об этом вечере, обратил внимание на Ермолова. Потёмкин приказал своим адъютантам быть в форме лёгкой кавалерии, однако Ермолов, презрев приказание князя, оделся в драгунский мундир. Энгельгардт устремился к нему, чтобы предостеречь его и предложить поехать домой и переодеться. «Не беспокойтесь, – уверенно ответил Ермолов, – однако ж не менее я вам благодарен за ваше доброе ко мне расположение». Эта беззаботная наглость озадачила Энгельгардта.

Княгиня Дашкова не отходила от Потёмкина, и они вместе любовались атлетической фигурой её сына. Но затем она рискнула то ли упомянуть, что её сын избран, то ли попросить князя предложить кого-то ещё из её семьи. Потёмкин при всех с саркастической улыбкой повернулся к ней и объявил, что вакансии больше нет. Место теперь занято поручиком Ермоловым. «Кем? – выговорила раздавленная княгиня. – Кем?»

Потёмкин оставил её, взял Ермолова под руку и повёл через толпу, «чего он и самых знатных бояр не удостоивал». Князь привёл его к столу, где императрица играла в вист, и поместил всего в четырёх шагах от неё, впереди всех вельмож. Теперь все, и даже Дашкова, поняли, что императрица взяла себе нового фаворита. Занавес поднялся, явив богато убранный стол. Императрица, великий князь и приближённые сели за особый круглый стол, для прочих же было выставлено ещё сорок. Бал продолжался до трёх часов ночи [20].

На следующее утро, через одиннадцать месяцев после так долго оплакивавшейся смерти Ланского, Ермолов вселился в его бывшие покои в Зимнем дворце и был назначен флигель-адъютантом при императрице. Ему был тридцать один год. Высокого, белокурого молодого человека с миндалевидными глазами и плоским носом Потёмкин прозвал «Белым негром». Он не был ни так воспитан, ни так красив, как Ланской, ни так умён, как Завадовский. «Он добрый юноша, – заметил Кобенцль, – но довольно ограниченный». Ермолов был вскоре сделан генерал-майором и награжден орденом Белого орла, он приходился племянником приятелю Потёмкина Левашову, но был равно дружен и с Безбородко. Потёмкин, вероятно, был доволен, что Екатерина после года траура нашла себе кого-то приемлемого. Недалёкие историки всегда повторяли, что Потёмкин ревновал к каждому новому фавориту. Однако как видели более наблюдательные люди, вроде Кобенцля, он ценил в Ермолове то, что тот удерживал Екатерину «от впадения в меланхолию» и возбуждал её «естественную веселость» [21].

Взлёт Ермолова вознёс Потёмкина на вершину могущества. Когда через несколько дней князь заболел, Екатерина «навестила его, заставила принять лекарство и проявляла бесконечную заботу о его здоровье» [22]. Положение Потёмкина стало наконец неуязвимым. Двор пришёл в равновесие. Теперь, когда Екатерина была счастлива как женщина, князь мог вернуться к управлению своими войсками и провинциями.

К середине 1780-х годов екатерининский двор достиг вершины своей роскоши и изысканности и «соединял в себе всё самое великолепное, самое внушительное, хороший вкус и любезность французского двора, – как писал граф де Дамá. – Азиатская роскошь также придавала красу церемониям» [23]. И Екатерина, и Потёмкин охотно устраивали грандиозные празднества, балы и маскарады, причём сама императрица особенно любила балы с переодеванием. «Надо устроить в Эрмитаже бал… Дамы должны приехать в домашних платьях, без paniers [фижм (фр.). – Прим. перев.] и без grande parure [здесь: богатых головных уборов (фр.). – Прим. перев.]… Французские актёры будут продавцами и продавщицами, они будут продавать в долг мужчинам женские платья, а женщинам мужские» [24]. Возможно, дело было в том, что в мужском костюме полная императрица выглядела изящнее.

Если бы кто-то встретил императрицу Всероссийскую на придворном балу в 1780-х годах, то увидел бы её «одетой в весьма элегантное платье с лёгкой лиловой юбкой, белыми рукавами до запястий и с открытым лифом», сидевшей «в большом кресле, покрытом пурпурным бархатом и богато украшенном», и окружённой стоящими придворными. Рукава, юбка и лиф её платьев часто были разных цветов. Екатерина теперь всегда носила старинные русские платья с длинными рукавами, которые не только скрывали её полноту, но и были намного удобнее, чем корсеты и paniers. Княгиня Дашкова и графиня Браницкая копировали её одежду, но другие дамы, как замечает баронесса Димсдейл, «носили [её], скорее, на французский лад». Впрочем, леди Крейвен заявляла, что «французский газ и цветочные узоры никогда не были предназначены для русских красавиц». Повсюду стояли карточные столы, где играли в вист, пока императрица обходила зал, вежливо прося всех не вставать – что, однако, те всё равно делали [25].

В течение зимы двор перемещался между петербургскими дворцами – Зимним и Летним. Жизнь каждую неделю проходила по одному расписанию: по воскресеньям большие собрания в Эрмитаже со всем дипломатическим корпусом, по понедельникам балы у великого князя и так далее. Когда Потёмкин бывал в столице, то вечером в четверг обычно заглядывал к императрице в Малый Эрмитаж, где она отдыхала со своим любовником Ермоловым и близкими друзьями вроде Нарышкина и Браницкой. Разговоры были приватными, слуги не подслушивали. За ужином гости заказывали блюда, отмечая их на грифельной доске, помещённой на особом механическом столике, который опускался к глухому официанту, через некоторое время возвращавшему его с нужным блюдом. В летние месяцы весь двор переезжал в императорские загородные резиденции, расположенные примерно в двадцати милях от города. Екатерина больше любила лежащий на берегу Финского залива Петергоф, но двор в основном размещался в Царском Селе. Там Екатерина обычно останавливалась в похожем на свадебный торт, построенном в стиле елизаветинского барокко Екатерининском дворце, названном в честь происходившей из крестьян матери императрицы Елизаветы Петровны, супруги Петра Великого.

«Это великолепное здание, – писала баронесса Димсдейл – Его кирпичные стены оштукатурены, а ‹…› наружные колонны покрыты золотом». Некоторые из комнат выглядели просто «превосходно», одна из них, в китайском вкусе, поразила баронессу. Но более всего «незабываема» была пара комнат, «похожая на зачарованный дворец», «со стенами, отделанными малиновой и зелёной фольгой так, что они ослепляют взгляд». Шёлковые обои Лионского зала оценивались в 201–250 рублей. Отделку дворца сделал для Екатерины шотландский архитектор Чарльз Камерон. Парк – разумеется, английский, с лужайками, рощами, усыпанными гравием дорожками и архитектурными капризами, а также с огромным прудом в центре, – был разбит мистером Бушем. Похожая на античный храм Камеронова галерея, будто парящая на своих опорах, производила впечатление лёгкости и простора. Внутри было установлено принадлежавшее Екатерине собрание бюстов, в том числе Демосфена и Платона. Повсюду в парке стояли памятники в память о победах России, так что это волшебное место слегка напоминало имперский вариант диснеевского тематического парка, где основноый темой было величие императрицы и империи. Чесменская колонна, спроектированная Антонио Ринальди, величаво возвышалась на островке посреди Большого пруда; Румянцевский обелиск увековечивал битву у реки Кагул. Ещё там были Сибирский, Турецкий и Китайские мосты, Китайская деревня, Башня-руина и павильон-пирамида, где были похоронены три её собаки – английские грейхаунды. Эпитафия гласила: «Здесь лежит Земира, и опечаленные Грации должны набросать цветов на ее могилу. Как Том, ее предок, как Леди, ее мать, она была постоянна в своих склонностях, легка на бегу и имела один только недостаток: была немножко сердита…» Неподалеку находился мавзолей Ланского. Были даже аттракционы вроде Катальной горы.

В Царском Селе императрица рано вставала и шла гулять со своими собаками, одетая в длинный капот, кожаные туфли и чепец, как на картине Боровиковского и в повести Пушкина «Капитанская дочка». Днём иногда проводились военные парады: баронесса Димсдейл видела Екатерину, стоявшую на балконе и смотревшую, как Потемкин проходит с гвардией.

Князь владел в Царском Селе собственными домами, и императрица нередко в них останавливалась. Некоторые свои дворцы они строили рядом – например, Екатерина построила «Пеллу» близ его «Островков», так что они легко могли наносить друг другу визиты. Так как он чаще жил в личных покоях в императорских дворцах, то его многочисленные резиденции были подобны караван-сараям для странствующего султана. При этом он постоянно приобретал новые и строил и перестраивал их по своему капризу, следуя изменчивой английской моде. Первой была небольшая вилла на мысе Осиновая Роща у финского побережья, переданная «моему князю Потёмкину» в 1777 году. Там Екатерина остановилась, когда начинался её роман с Корсаковым. «Какой вид из каждого окна! – восклицала она в письме Гримму. – Из моего видно два озера, три холма, лес и поле» [28]. Вероятно, здесь же останавливался и Харрис, гостивший здесь с семьёй Потёмкина. Ещё одну резиденцию, на петергофской дороге[86]86
  Сейчас там уродливый советский кинотеатр.


[Закрыть], князь приобрёл в 1779 году. Старов снёс стоявший там барочный дворец и построил новый, в стиле классицизма.

В 1780-х годах Потёмкин полюбил британскую неоготику, образцом для которой стала вилла «Земляничный холм» Г. Уолпола. Поэтому Старов перестроил два его дворца – Озерки и Островки[87]87
  Существует зловещее предание о том, что здесь некоторое время содержалась «княжна Тараканова» с ребёнком якобы от Алексея Орлова-Чесменского, но ничто из этого не имеет подтверждений. «Островки» были разрушены нацистами, но, к счастью, остались фотографии, сделанные 1930-х годах.


[Закрыть] – в готическом стиле. Дворец в Островках имел башни и шпили, арки и зубчатые стены. Сохранился только один из готических замков князя Потёмкина, расположенный в Баболовском лесу близ Царского Села, где он владел большим поместьем. В 1782–1785 гг. Илья Неелов, незадолго до этого осматривавший английские роскошные поместья, создал для него собственный «Земляничный холм». Баболовский дворец[88]88
  Автор нашёл его развалины в Баболовском парке. В башне его ждал сюрприз: круглая чаша из красного гранита диаметром около десяти футов. Этот старинный плавательный бассейн был построен для Александра I, который жарким царскосельским летом купался здесь в уединении.


[Закрыть] был живописным асимметричным зданием с башенками, арками и арчатыми окнами. Два его крыла расходились от центральной круглой башни в средневековом вкусе. Сегодня он смотрится сквозь лес то ли как разрушенная церковь, то ли как волшебный замок [29].

Когда двору приходила пора возвращаться в Петербург, лакей в пурпурной ливрее с золотым галуном ставил перед дверцей императорской кареты, запряжённой десятью лошадьми, обитую красным бархатом табуретку. Ещё полтора десятка карет ехали следом. Всего кавалькада включала до восьмисот лошадей. Раздавались выстрелы сотни пушек, играли трубы, толпа приветствовала императрицу. По дороге в Петербург стояли путевые дворцы, где она могла отдохнуть [30].

Прошло более десяти лет с тех пор, как Потёмкин и Екатерина полюбили друг друга, и ей теперь было пятьдесят семь лет. Каждый, кто приближался к ней, писал де Дама, бывал поражён «её достоинством, благородством её осанки и приятностью её ласкового взгляда» [31]. Бентам считал «её глаза прекраснейшими из возможных, и весь её облик привлекательным» [32]. Её голубые глаза и по-мужски внушительный лоб по-прежнему производили впечатление, но она толстела, что было особенно заметно из-за ее низкого роста, и постоянно страдала от расстройства пищеварения [33].

Её отношение к власти было всё той же смесью безжалостного экспансионизма и raison d’état [постановка государственных интересов в основу политики, букв. «государственное мышление» (фр.). – Прим. перев.] с тщательно продуманной и совершенно обманчивой скромностью. Когда де Линь и Гримм начали распространять в салонах имя «Екатерина Великая», она надела привычную маску смирения: «Прошу вас не наделять меня прозвищем Екатерины Великой, поскольку я вообще не люблю прозвища и моё имя Екатерина II, и я не желаю, чтобы люди говорили обо мне, как говорят о Людовике XV, что они считают меня названной несправедливо…» [34] (Людовик к моменту своей смерти мало для кого был Возлюбленным.) Её единственной и обаятельной слабостью оставался вечный поиск любви. «Было бы лучше, если бы каждая её любовь была только телесной, – писал один французский дипломат, – но это редкость среди старых людей, и если их воображение ещё живо, то они выставляют себя в сотню раз глупее, чем юноши». С этого времени Екатерина начала ставить себя в глупое положение, насколько это возможно для самодержицы.

Потёмкин и Екатерина уже прекрасно знали, как обращаться друг с другом. К середине 1780-х годов им необходимо было быть в разлуке не меньше, чем вместе. Князь знал, «что его власть не так велика на глазах императрицы, где он разделял эту власть с нею, – объясняет де Дама. – «Вот почему за последнее время он так любил удаляться от нее. Вдали от нее ему были подчинены все подробности управления и армии» [35]. Потёмкин уважал её «необыкновенную проницательность» и способность замечать любые изъяны в аргументах, но он также следовал изречению Дизраэли о том, что коронованным особам лесть нужно поставлять целыми лопатами. «Льстите как можно больше, – советовал он Харрису. – Вы не прольёте слишком много бальзама, хваля её за то, чем она должна быть, а не за то, что она есть». Не слишком верноподданнической была и его характеристика её женственной слабости: «обращайтесь к её страстям, к её чувствам… ей не нужно ничего, кроме похвалы и комплимента; дайте их ей, и она отдаст вам все силы своей империи» [36]. Но здесь, возможно, Потёмкин разыгрывал перед Харрисом согласованную с Екатериной роль. Если бы ключом к сердцу императрицы была лесть, то Харрис имел бы больше успеха, а Потёмкин меньше, ведь князь и императрица вечно спорили друг с другом.

В письмах он постоянно обращается к ней «кормилица», она же называет его «государем» или использует прозвище. Но она воспринимала их с ним как мифологических Пилада и Орест или Давида и Ионафана. С Потёмкиным она вела себя и как императрица, и как жена: когда он был в отъезде, она штопала локти на его кафтанах, как настоящая Hausfrau [домохозяйка (нем.). – Прим. перев.], без конца посылала ему тулупы и напоминала, как ребёнку, о необходимости принимать лекарства [37]. В политическом отношении она рассматривала его как ключевого деятеля своего правительства, как друга и партнёра. Она часто писала ему: «я без тебя, как без руки», или просто просила приехать в Петербург, чтобы увидеться с ней. Нередко ей хотелось, чтобы он был при ней, а не на юге, и тогда они могли бы решать сложные задачи «в полчаса». В их переписке сквозит её восхищение его изобретательностью, умом и деятельностью. Часто она беспокоится, что без него сделает что-то неправильно: «…и сама затруднения нахожу тут, где с тобою не нахаживала. Всё опасаюсь, чтоб чего не проронили» [38]. Их «два ума» были всегда «лучше одного». Она считала, что Потёмкин «умнее меня; что бы он ни делал, всё тщательно продумано» [39]. Он не мог заставить её делать то, чего она не хотела, но у них был собственный способ постепенной совместной выработки решений через спор и взаимное убеждение. Он был «единственный человек, которым императрица восхищается, одновременно ценя и опасаясь его» [40].

Екатерина была терпима к его распущенному образу жизни, снисходительна к его странностям и хорошо понимала, что он почти император. «Князь Потёмкин отбыл к себе домой в одиннадцать часов вечера под предлогом желания спать», – писала она Гримму 25 июня 1785 года из Петергофа, где жила со своим новым любовником Ермоловым, «хотя было совершенно ясно, что он собирается устроить ночное бдение» над картами и государственными делами. – «Однажды его даже назвали более чем царём» [41]. Она не испытывала иллюзий насчёт его популярности среди высшей аристократии, но нашла, казалось, тайное удовольствие в словах камердинера о том, что князя все ненавидят, кроме неё [42]. Её привлекало его презрение к популярности, а то, что Потёмкин в конечном счёте от неё зависел, ослабляло её страх перед его властью. Не зря она любила говорить: «Если б и вся Россия… противу князя восстала, я – с ним» [43].

Возвращаясь из своих поездок в Петербург, он часто облегчал стоявшие перед ней задачи. Так, Екатерина решила назначить свою нудную соратницу по заговору княгиню Дашкову президентом Академии наук. Та написала письмо с отказом от должности, которую считала выше своих способностей, и отправилась к Потёмкину с объяснением. «Я уже слышал об этом от государыни», – прервал её Потёмкин. Светлейший князь прочитал письмо Дашковой и тут же разорвал его в клочки. «Изумленная и рассерженная», она спросила, как он смел разорвать её письмо, написанное императрице.

«Успокойтесь, княгиня, – ответил он, – и послушайте меня. Вы искренне преданны государыне… Зачем же вы хотите беспокоить и огорчать её предметом, который в эти последние два дня исключительно занимал её мысль и на который она твёрдо решилась? Если вы действительно неумолимы, вот перо, чернила и бумага – напишите новое письмо. Поверьте, я советую вам как человек, преданный вашим интересам». Затем он в своей обычной манере подсластил пилюлю: императрица, сказал он, имеет ещё одну причину держать Дашкову в Петербурге. Причина эта в том, что ей хочется чаще разговаривать с княгиней, ведь «говоря правду, она утомлена этим сборищем дураков, которые её вечно окружают». Трюк сработал. «Мой гнев… – пишет Дашкова, – почти прошёл». Светлейший князь мог быть неотразим, когда того хотел. Конечно, в результате она приняла назначение [44].