Текст книги "Екатерина Великая и Потёмкин: имперская история любви"

Иеремия Бентам мечтал приехать к Сэмюэлю в Белоруссию: его привлекали не только меркантильные выгоды, но и спокойные условия для работы над его трактатами, а также возможность убедить Потёмкина применить на практике утилитаристские идеи. (В рамках его теории утилитаризма успех правителя заключался в способности обеспечивать как можно более счастливую жизнь для как можно большего числа людей.) Имение Потёмкина казалось воплощением мечты любого философа. Иеремия решил отправиться в путь вместе с очередной группой англичан. К тому времени, как он покинул родину, Сэмюэлю уже успели до крайности надоесть нелепые письма брата. Их отношения совсем испортились, когда философ принялся писать напрямую самому Потёмкину, предлагать свои донкихотские идеи и рассказывать о садовниках и химиках: в потёмкинских архивах сохранилось множество неопубликованных трудов Иеремии Бентама. Они представляют огромный интерес и для историков, и для желающих от души посмеяться; автор этих текстов пишет как типичный «безумный профессор».

В одном из писем Иеремия сообщает, что намерен приобрести судно для транспортировки потёмкинских ремесленников и назвать его «Князь Потёмкин». Затем он переходит к делу: «Ваша Светлость, для вас найден ботаник. Найдена и молочница. Графство Чешир славится своим молоком и сырами…» Мадемуазель Кёртленд, не только молочница, но и отличный химик, сподвигла Бентама на следующее высказывание о феминизме: «Образованные женщины, усваивая черты сильного пола, столь часто утрачивают совершенства, присущие слабому полу… Но мадемуазель Кёртланд – исключение». Философ в самом деле хотел продать Потёмкину «огненную машину» или, что ещё лучше, новейший паровой двигатель Ватта и Болтона, объясняя, что эти механизмы «приходят в движение благодаря силе воды, превращённой в пар при кипячении. Из всех механизмов современности… machine de feu [огненная машина (фр.). – Прим. перев.] обладает самым простым устройством». Однако машина Ватта и Болтона была, наоборот, самой сложной и дорогостоящей. «Если князю не угодно приобрести паровой двигатель, то как насчёт того, чтобы привезти в Крым печатный станок с помощью мистера Титлера? Что же будет печатать этот станок? К примеру, «Проект свода правовых норм» авторства И. Бентама». Словно оправдываясь, Иеремия подписался в конце письма: «В четвёртый раз, Ваш Вечный Корреспондент» [40].

Сэмюэля охватила паника. Светлейший князь не терпел длинных писем и хотел результатов. Полковник Бентам опасался, что «Вечный Корреспондент» разрушит его карьеру, и сделал своему неуклюжему брату выговор. Бесконечные подробности, должно быть, «докучали» князю, и он, вероятно, «не желал ничего слышать, пока не привезут переселенцев». Сэмюэль беспокоился, потому что князь не отвечал на эти письма: «Я подозреваю наихудшее… Боюсь, что причина тому в твоём чрезмерном усердии» [41]. Но наконец философ получил учтивый ответ от князя через русское посольство в Лондоне. «Сэр, – писал князь Иеремии, – я весьма признателен вам за все усилия, которые вы приложили к исполнению… моих просьб. Нехватка времени не позволила мне ответить вам раньше… но теперь я прошу вас поручить мистеру Хендерсону сопровождать найденных вами людей…» Князю необходимо было на что-то отвлечься, и длинные, но замечательные письма Иеремии Бентама подошли для этого как нельзя лучше: он сообщил, что получил от них большое удовольствие и поручил перевести их на русский [42].

Особой гордостью Иеремии было то, что ему удалось нанять для кричевского хозяйства мастера садово-паркового искусства по имени Джон Эйтон, потому что, похвалялся он отцу, «наш садовник – племянник королевского садовника в Кью» [43]. В те времена среди садовников тоже были свои аристократы. Впрочем, лучшим садовником князя оказался не Эйтон. Потёмкинский гений садоводства Уильям Гульд уже приехал в Россию в 1780 году, почти одновременно с Сэмюэлем Бентамом. Он был протеже лучшего мастера английского садово-паркового искусства Ланселота Брауна по прозвищу «умелый Браун». В 1770-е годы Екатерина и Потёмкин стали преданными поклонниками английских парков. Самым ярким проявлением потёмкинской англомании была его склонность разбивать английские парки в любом месте, где бы он ни оказался.

Естественный, живописный и при этом тщательно спланированный хаос английского парка с его ландшафтной архитектурой, озёрами, гротами и руинами постепенно вытеснял аккуратные и строгие французские парки. Парковая мода следовала за политической судьбой государств: на то время, когда в Европе властвовал Людовик XIV, пришёлся и повсеместный расцвет французских парков. Когда же положение Франции ухудшилось, а Британия завоевала её колонии, английские парки обрели огромную популярность. «Я без ума от английских садов, – писала Екатерина Вольтеру, – с их изогнутыми линиями, pente-douces [здесь: пологими склонами (фр.). – Прим. перев.], прудами, напоминающими озёра (архипелагами на суше); и мне претят строгие прямые линии и неотличимые друг от друга allées [аллеи (фр.). – Прим. перев.]… Словом, англомания мне ближе, нежели “плантомания”» [44].

Императрица занялась своим новым хобби со свойственной ей взвешенной практичностью, а Потёмкин окунулся в него со всей своей чрезмерной целеустремлённостью. В 1779 году императрица наняла Джона Буша и его сына Джозефа для создания парка в Царском Селе. Для остальных имений она подыскала других талантливых англичан с «садовыми» фамилиями – Спэрроу («воробей») и Хэкетт («топорик»). Из-за своей любви ко всему английскому Потёмкин определённо относился к садовнику-англичанину так же, как к русскому аристократу: его уважение к этим повелителям цветов было так велико, что он запросто обедал у Бушей с двумя своими племянницами, графом Скавронским, супругом одной из них, и тремя послами. Этот социальный казус стал причиной беспокойства другой гостьи из Англии, баронессы Димсдейл, которая должна была бы придерживаться более демократичных взглядов [45]. Она записала, что Потёмкин пришёл в восторг от «отличного обеда в английских традициях» у Бушей и попробовал каждое блюдо. (Светлейший князь так любил английские кушанья, что, угостившись ростбифом на обеде у банкира Сутерланда, попросил завернуть с собой остатки.) Вскоре нужда Потёмкина в садовниках настолько усилилась, что он выписал из Англии Эйтона и одолжил у Екатерины Спэрроу [46].

Никто из этих садовников не мог похвастаться такой известностью, как потёмкинский Гульд. Его имя до сих пор помнят в дальних уголках России и Украины: в 1998 году автор этой книги слышал о нём в весьма далёких друг от друга городах – Петербурге и Днепропетровске. Гульду чрезвычайно повезло, что его нанял на работу человек, который в «Энциклопедии садоводства» (1822) назван «одним из самых выдающихся покровителей нашего искусства в нынешние времена». Но и для Потёмкина было большой удачей встретить своё садово-парковое alter ego [второе «я» (лат.). – Прим. перев.] – одарённого и амбициозного создателя обширных английских парков по всей Российской империи, которые потрясали воображение своим размахом.

Гульд нанял себе в помощь «несколько сотен работников», путешествовавших вместе с Потёмкиным [47]. Он спланировал и разбил парки в Астрахани, Екатеринославе, Николаеве и в Крыму, в том числе в имениях, расположенных на плодородных крымских побережьях, – в Артеке, Массандре и рядом с Воронцовским дворцом в Алупке[79]79
  В Алупке находится замечательный дворец, в котором сочетаются стиль шотландских баронов, мавританский стиль и готическая архитектура. Его построили князь Михаил Воронцов и его жена Элиза, внучатая племянница Потёмкина. Сейчас в нём расположен музей (см. эпилог).


[Закрыть]. Местные знатоки до сих пор произносят его имя с почтением, хотя прошло уже два столетия с тех пор, как он в последний раз взял в руки мотыгу [48]. Как-то раз неподалёку от Полтавы Потёмкин обнаружил руины одного из замков Карла XII. Он не только отремонтировал замок, но и велел Гульду окружить его английскими садами.

Гульд обладал уникальной способностью разбить английский парк едва ли не за одну ночь, прямо на месте очередной остановки Потёмкина. «Энциклопедия садоводства», ссылаясь на одного из помощников Гульда по фамилии Колл, сообщает, что где бы Потёмкин ни останавливался, он строил путевой дворец, а Гульд создавал английский парк «с кустарниками и деревьями, разделённый дорожками из гравия и украшенный скамейками и статуями – весь этот декор Гульд перевозил с собой». Многие историки сочли легендами эти рассказы о мгновенно возникавших потёмкинских парках: кажется невозможным, чтобы за Гульдом в самом деле следовал целый караван с дубовыми деревьями, альпийскими горками и кустарниками. Но иногда легенды совпадают с реальностью: в петербургском Государственном архиве, где хранятся бумаги Потёмкина, есть свидетельства о том, что Гульд проезжал вместе с Потёмкиным те места, где, как нам известно из других источников, парки были действительно разбиты за считаные дни. Потёмкин был чем-то схож с Гарун-ар-Рашидом. Как выразилась Элизабет Виже-Лебрен, он «напоминал волшебника из сказок «Тысяча и одной ночи»[80]80
  Из архивных материалов мы можем узнать о некоторых приключениях Гульда: в 1785 году ему было выдано 1453 рубля на покупку некоего инструмента, который понадобился ему в Крыму, а на следующий год – 500 рублей для выплаты садовникам, выписанным из Англии. В 1786–1787 годах Гульд отправился из Петербурга в Крым, имея при себе 200 рублей на дорожные расходы и 225 рублей на экипаж. Затем во время войны он приехал к князю в Молдавию, потом отправился вместе с ним в Дубоссары в 1789 году (на что было истрачено 800 рублей) и в Яссы (650 рублей).


[Закрыть].

Отныне Гульд колесил по России, работая рука об руку с Потёмкиным. Он стал «русским умелым Брауном», но, предупреждает нас «Энциклопедия садоводства», «получив должность главного императорского садовника, иностранец становится таким же деспотом, как его господин». Похоже, здесь говорит профессиональная зависть садовников к своему коллеге, который смог заполучить престол царя кустарников, Потёмкинских садов и парков [49].

Англомания Потёмкина определяла и его вкус в живописи. Он коллекционировал картины и гравюры, и в его собрании якобы имелись работы Тициана, Ван Дейка, Пуссена, Рафаэля и да Винчи. В качестве дилеров выступали купцы и русские посланники: «Мне пока не удалось найти пейзаж, который вы заказали, мой князь, но я надеюсь вскоре отыскать его» [50], – пишет русский посол в Дрездене, барочной столице Саксонии.

Благодаря своим британским связям Потёмкин познакомился с сэром Джошуа Рейнольдсом. В 1784 году Харрис вернулся в Лондон и передал Джону Джошуа Проби, лорду Кэрисфорту, рекомендательное письмо к Потёмкину: «податель сего письма – благородный дворянин и пэр Ирландии» [51]. Кэрисфорт прибыл в Петербург и сообщил императрице и Потёмкину, что в их собраниях не хватает полотен английских художников – не желают ли они, скажем, приобрести картины его друга Рейнольдса? Те согласились. Художнику было позволено самому выбрать сюжеты; Потёмкин склонялся к исторической тематике, что было как раз по душе художнику. Четыре года спустя, после многочисленных отсрочек, в Россию прибыли одна картина для императрицы и две для Потёмкина. Когда полотна отправились в путь на борту судна под названием «Дружба», Кэрисфорт и Рейнольдс послали князю письмо на французском. Поблагодарив его за оказанное гостеприимство, Кэрисфорт разъяснил Потёмкину, что на картине для императрицы изображён «юный Геракл, удушающий змею», и добавил: «Излишне было бы напоминать Вашему высочеству, столь безупречно сведущему в античной литературе, что сие произведение написано на сюжет оды Пиндара»[81]81
  Циничный Горацио Уолпол насмехался над неуместностью этого сюжета, поскольку при Екатерине во имя защиты короны были убиты двое царей, причём один из них был задушен.


[Закрыть]. Сам Рейнольдс говорил Потёмкину, что напишет для него такую же картину, но затем передумал и выбрал темой «Целомудрие Сципиона». Кэрисфорт также отправил князю полотно Рейнольдса под названием «Нимфа, чей пояс развязывает Амур». «Знатоки искусства, – писал Кэрисфорт, – увидя эту картину, сочли её великолепной» [52].

Она в самом деле была великолепна. Обе картины пришлись по нраву Потёмкину. «Нимфа» сегодня носит название «Амур, развязывающий пояс Венеры», и изображает жизнерадостного юного Купидона и сияющую Венеру с обнажённой грудью. «Сципион», идеальный античный герой Потёмкина, который разгромил карфагенян так же, как князь победил турок, на картине противостоит соблазнам похоти и алчности – двум искушениям, против которых Потёмкин был бессилен [53]. Ни Екатерина, ни Потёмкин не спешили платить за картины. За «Нимфу» Рейнольдс выставил Кэрисфорту счёт в £105. Екатерина заплатила нужную сумму душеприказчикам художника[82]82
  В 1792 году Паркинсон с восторгом осмотрел в Эрмитаже эти принадлежавшие Потёмкину полотна. Сегодня там не экспонируется ни одна из трёх картин Рейнольдса, но они иногда участвуют в зарубежных выставках. Когда в 1998 году автор этой книги отправился на их поиски в музейное хранилище, то нашёл их в пыльном коридоре, одиноко стоящими у стены.


[Закрыть]. Позднее Потёмкин добавил к своей английской коллекции произведения Готфрида Кнеллера и Томаса Джонса.

Светлейший князь также покровительствовал лучшему английскому живописцу в Петербурге – Ричарду Бромптону. Если верить Иеремии Бентаму, этого богемного, безалаберного, но искусного художника Екатерина спасла от долговой тюрьмы. Потёмкин стал почти что агентом Бромптона и даже давал ему советы, за какую цену продавать картины. Он заказал ему написать Браницкую: на великолепном портрете в полный рост, который сегодня находится в Воронцовском дворце в Алупке, прекрасно показаны цветущая красота Сашеньки, её интеллект и высокомерие. Бромптон также создал портрет императрицы, но Потёмкин лично приказал ему переписать её причёску. Потом эту картину приобрёл Иосиф II, но пожалел об этом, заявив, что эта «мазня» была «ужасно написана, и я намерен отослать её обратно» [54]. Бромптон часто писал Потёмкину просительные письма неразборчивым почерком, умоляя о деньгах и государственном покровительстве [55]. Когда он умер, оставив долги на 5000 рублей, Потёмкин пожаловал его вдове тысячу [56].

Увлечённость, с которой Потёмкин и Екатерина вместе собирали свои художественные коллекции, – ещё одна милая черта их отношений. Когда в 1785 году они вдвоём удалились на два часа, дипломаты решили, что началась война, но оказалось, что партнёры безмятежно рассматривали левантийские зарисовки английского путешественника сэра Ричарда Уорсли. Поскольку их вкусы были схожими, неудивительно, что после кончины Потёмкина его коллекция была перенесена в Эрмитаж, где хранилось собрание Екатерины [57].

Тем временем 28 июля 1785 года Иеремия Бентам покинул Брайтон, помня о напутствии Шелберна: «Не принимайте участия в интригах, будь то в пользу Англии или России, даже если это интрижка с красивой девушкой» [58]. Он встретился с Логаном Хендерсоном и двумя изящными мисс Кёртленд в Париже и отправился дальше через Ниццу и Флоренцию (где в зале Оперного театра видел «несчастного старика» – бывшего «Молодого Претендента» на английский и шотландский престол, Карла Эдуарда Стюарта). Вся эта компания отплыла из Ливорно в Константинополь. Оттуда Хендерсон и две мисс Кёртленд поплыли в Крым, а сам Иеремия поехал сушей. В феврале 1786 года, после многотрудного путешествия в обществе сестры молдавского господаря и двадцати всадников, он прибыл в Кричев [59]. Воссоединение братьев Бентамов стало для них счастливейшим событием: они не виделись пять с половиной лет.

Когда все наконец добрались до места, белорусская деревня стала напоминать Вавилонскую башню, обитатели которой ссорились, выпивали и обменивались жёнами. Как и следовало ожидать, новые переселенцы оказались сборищем оборванцев, и почти все они были обманщиками. Сэмюэль изо всех сил пытался держать под контролем «ньюкаслскую чернь – наёмных рабочих из этого дрянного города» [60].

Иеремия признался Сэмюэлю, что «племянницы» Хендерсона, которые произвели на философа большое впечатление своей женственностью и познаниями, на самом деле были вовсе не молочницами и не родственницами садовника, а, вероятно, его сожительницами. Хендерсон также не оправдал ожиданий. Потёмкин поселил садовника и «племянниц» в татарском доме неподалёку от Карасубазара – сентиментальный князь вспомнил о том, как в августе 1783 года лежал там в лихорадке, и купил здание. Однако вскоре он понял, что Хендерсон – «бесстыжий самозванц», который за всю жизнь «не посадил ни единой травинки, а мамзель (одна из девушек) не сделала ни одной головки сыра» [61].

Ещё один переселенец по фамилии Роубак приехал со своей «soi-disant [самопровозглашённой (фр.). – Прим. перев.] женой», которая оказалась обыкновенной проституткой. Она предлагала «свои услуги каждому ньюкасльцу», надеясь избавиться от мужа-дебошира [62]. Сэмюэль сумел сбыть её князю Дашкову: русские англофилы были признательны даже за любовницу садовника, лишь бы она приехала с родины Шекспира. Сэмюэль заподозрил, что «чрезвычайно склочный» Роубак выкрал в Риге бриллианты, поскольку был «далеко не самым честным человеком». Когда Потёмкин вызвал к себе Сэмюэля, Иеремия остался исполнять его обязанности, что привело к ещё большей распущенности. Доктор Деброу, пчелиный сексолог, тоже приносил сплошные неприятности. Он врывался в кабинет Иеремии и «с видом человека, только что сбежавшего из сумасшедшего дома», требовал, чтобы его увезли отсюда. Эти воры даже стянули у Сэмюэля деньги, чтобы заплатить свои долги [63]. Старший секретарь Бенсон затеял несколько мятежей против братьев Бентамов и «словно пациент сумасшедшего дома» атаковал Иеремию, который ни разу в жизни прежде с ним не встречался [64]. Но затем «сварливая кухарка-домоправительница», уподобившись «мужчинам-соблазнителям», заманила «старого Бенсона» в свою постель [65]. Слова «сумасшедший дом» встречаются в письмах Бентамов с объяснимой, но зловещей частотой.

Несмотря на эти выходки переселенцев, Бентамы получили большую выгоду от всего предприятия – как финансовую, так и творческую. «В Кричеве, а точнее, в нашем доме в трёх милях от городка, где я теперь живу, каждый день вмещает в себя куда более, чем 24 часа, – пишет Иеремия. – Я встаю перед рассветом, управляюсь с завтраком менее чем за час и не принимаю пищу до восьми часов… вечера». Он работал над своим «Кодексом» гражданского права, франкоязычным сочинением «Теория наказаний и наград» и трактатом «Защита лихвы». Однако он «был вынужден испросить у брата разрешения позаимствовать его идею…». Речь идёт о «Паноптикуме»: в его основе лежит проект, с помощью которого Сэмюэль смог совладать с этой оравой русских, евреев и уроженцев Ньюкасла. Он создал фабрику, сконструированную таким образом, что управляющий мог видеть всех своих работников с центрального наблюдательного пункта. Иеремия, увлечённый законодательными реформами, сразу же заметил, что эта идея нашла бы отличное применение в тюрьмах. Он взялся за «Паноптикум» и работал с рассвета до заката [66].

Братья вынашивали ещё один масштабный замысел, который был по душе Потёмкину: они хотели приобрести земельные участки в Крыму. «Мы станем замечательными земледельцами, – заявлял Иеремия. – Рискну предположить, что он выделит нам по хорошему куску земли, если мы захотим…» [67]. Однако невзирая на потёмкинские жестокие насмешки над Сэмюэлем – «только скажите, какие именно земли вам угодны» [68], – Бентамы так и не стали крымскими магнатами, хотя и получили свою долю в одном из имений Корсакова.

Тем временем Сэмюэль руководил производством, занимался обменом иностранной валюты для Риги и Херсона (он поменял потёмкинские 20 000 рублей на дукаты), торговал английским сукном, строил байдаки (речные лодки-плоскодонки) на Днепре. Несмотря на «безумное» поведение переселенцев, он часто выражал благодарность другим работникам за то, что те помогли ему добиться таких успехов. За два года он построил два больших судна и восемь байдаков, а в 1786 году спустил на воду целых двадцать байдаков [69]. Всё это было так волнующе и увлекательно, что старый Иеремия Бентам решил тоже приехать. Но двух Бентамов было вполне достаточно.

В 1786 году Потёмкин отдал новые распоряжения. С 1783 года Екатерина и Потёмкин обсуждали, стоит ли императрице отправиться осмотреть свои новые южные владения. Путешествие всё время откладывалось, но теперь, казалось бы, ничто не мешало его осуществлению. Сэмюэль уже стал настоящим профессионалом в постройке барж и байдаков на Днепре. Теперь Потёмкин велел ему изготовить 13 яхт и 12 роскошных баркасов, на которых императрица могла бы отправиться по Днепру в Херсон. Сэмюэль как раз проводил испытания нового изобретения под названием «вермикуляр» – «червеобразное судно», – которое представляло собой «гребной плавучий поезд, то есть вереницу ловко соединённых между собой отсеков» [70]. Он принялся за работу и сумел выполнить огромный потёмкинский заказ, к которому также добавил и императорский вермикуляр – баржу из шести отсеков в 252 фута длиной, которую приводили в движение 120 гребцов.

Иеремия Бентам, который желал познакомиться со знаменитым Потёмкиным, ожидал, что тот приедет в имение во время отъезда Сэмюэля, отправившегося осматривать свои корабли. Что не удивительно: в эти дни, кажется, почти вся Россия в волнении предвкушала приезд «князя князей». Тем временем в этом нелепом британском сборище бунтовщиков, белорусском сумасшедшем доме, дела обстояли ещё хуже, чем раньше, поскольку работниками управлял раздражительный философ-утилитарист, уделяя к тому же этому занятию не слишком много времени.

Потёмкин пока не платил работникам жалованье. Доктор Деброу, садовник Роубак и старший лакей-секретарь Бенсон открыто бунтовали. Многие британцы без стеснения предавались всем удовольствиям жизни за рубежом и безудержно кутили. Вскоре участились случаи гибели работников, что Сэмюэль считал следствием скорее их невоздержанности, чем отвратительного климата. Деброу получил должность военного врача, но почти сразу же после этого скончался – что, возможно, было к лучшему для русских солдат. Те британцы, которые остались в живых, разъехались кто куда [71].

«Уже долгое время мы находимся в ожидании, что князь с часу на час прибудет в своё имение…» – писал Иеремия Бентам, но, как это часто случалось, князь где-то задержался [72]. Несколько дней спустя племянница-любовница Потёмкина графиня Скавронская остановилась в Кричеве проездом из Неаполя в Петербург и сообщила им, что «князь князей отказался от намерения приехать» [73]. Некоторые биографы утверждают, что Потёмкин и Иеремия Бентам вели долгие философские беседы [74], но об их встрече не сохранилось никаких свидетельств. Трудно поверить, что Иеремия не написал бы о таком событии, если бы оно и правда произошло[83]83
  Потёмкину так и не удалось повидать Иеремию Бентама, но у нас сегодня есть такая возможность: он сидит, мумифицированный, бледный, но вполне узнаваемый, в коридоре лондонского университетского колледжа.


[Закрыть].

Наконец, проведя больше года в потёмкинском мире, Иеремия Бентам уехал домой: путь его лежал через Польшу, с остановками в бесчисленных «еврейских трактирах». Грязные постоялые дворы, по которым бродили животные, могли предложить ему лишь одно утешение – прекрасных евреек. Вот его описание типичного трактира: «Хорошенькая еврейка, свиньи в хлеву… по комнатам гуляют куры» [75]. Однажды философ даже высказал комплимент, необычайно лестный из уст англичанина-путешественника в XVIII столетии: он сообщил, что в одном из постоялых дворов еврейки были настолько привлекательны, что «вся эта семья, чей вид приятен глазу, ничем не уступает английскому семейству» (курсив Бентама).

Имение процветало: в Кричеве Потёмкин воплотил в жизнь рекомендации своего швейцарского медицинского эксперта доктора Бэра, советовавшего уменьшить смертность с помощью вакцинации. В результате всего за несколько лет мужское крепостное население увеличилось с 14 000 до 21 000 человек [76]. Финансовые и иные документы по управлению имением показывают, что кричевское производство было чрезвычайно важным для развития херсонского флота, а из неопубликованных писем Бентама к Потёмкину следует, что Кричев использовался в качестве склада для нужд черноморских городов. За два года и восемь месяцев, к августу 1785 года, предприятия Бентама снабдили Херсон снастями, парусиной и речными лодками на 120 000 рублей, а также канатами и сукном на 90 000 рублей. В 1786 году Сэмюэль изготовил несколько байдаков общей стоимостью в одиннадцать тысяч рублей. К тому времени, как Бентам уехал, объёмы производства сукна утроились, а снаряжения – удвоились. К 1786 году многие фабрики стали весьма прибыльными: коньячное производство ежегодно приносило 25 000 рублей, 172 ткацких станка – ещё 25 000 рублей, а канатная фабрика изготовляла 1000 пудов (шестнадцать тонн) продукции в неделю, принося таким образом выручку порядка 12 000 рублей [77]. Однако отчёты о доходах и расходах не имели большого значения для Потёмкина: единственно важным для него было то, что способно принести славу и мощь империи – то есть армия, флот и города. С этой точки зрения императорский склад и фабрика были фантастически успешными.

Внезапно в 1787 году князь продал всё имение за 900 000 рублей и приобрёл на эти средства более обширные польские имения. Кричев достался ему бесплатно, и хотя он инвестировал в него немалый капитал, трудно поверить, что на английских наёмных рабочих была истрачена такая внушительная сумма. У князя с его макиавеллиевской натурой как всегда были серьёзные политические причины для продажи имения, которое он развивал с таким бережным вниманием. Некоторые фабрики он перенёс в свои поместья в Кременчуге, а другие оставил новым хозяевам. Когда сделка совершилась, кричевские евреи предприняли попытку собрать денег для выкупа имения, чтобы «Сэм[юэль Бентам] смог приобрести этот городок». Но из этой затеи ничего не вышло.

Так окончилось кричевское приключение Иеремии Бентама и его британских работников. Но для Сэмюэля Бентама и Уильяма Гульда, двух самых близких Потёмкину англичан, всё только начиналось. Им обоим в будущем были уготованы важные роли. До сих пор князь использовал Сэма Бентама в качестве консультанта по сибирским рудникам, управляющего фабрикой, строителя кораблей, командующего мушкетёрами, агронома и изобретателя. Теперь ему предстояло доставить вверх по реке свои корабли, предназначенные для выполнения особой миссии, а затем стать каптенармусом, специалистом по артиллерии, морским офицером, руководить производством в Сибири и заняться торговлей между Китаем и Аляской – именно в таком порядке.

Гульд, чья команда постоянно пополнялась новыми специалистами из Англии, стал неотъемлемой частью свиты Потёмкина – предвестником прибытия князя; за несколько недель до его приезда в тот или иной городок там появлялся Гульд со своими инструментами, работниками и деревьями. Передвижные штабы Потёмкина в грядущей войне было невозможно представить без гульдовских парков. Но его подлинным шедевром стал Зимний сад в Таврическом дворце.

Светлейший князь порой оставлял без внимания своих британских гостей, разрываясь между петербургскими государственными делами и южными проектами. В самом начале русских приключений Сэмюэля Бентама, когда тот вместе с Потёмкиным возвращался из Крыма, князь пообещал приехать с ним в Кричев, чтобы совместно решить, как обустроить имение. Они остановились в Кременчуге, где Потёмкина застала новость из Петербурга, решительно всё изменившая.

Не простившись, князь покинул Кременчуг «в невероятной спешке», взяв с собой слугу [78]. На всём белом свете лишь один человек мог заставить Потёмкина вот так сорваться с места.