Текст книги "Екатерина Великая и Потёмкин: имперская история любви"

Екатерине пришла в голову идея, которая расстроила Потёмкина и вызвала очередной скандал. Получив должность фрейлины летом 1777 года, Катенька сразу привлекла внимание Бобринского, сына Екатерины и князя Орлова, о чем императрица со смехом упомянула в письме Потёмкину [15]. Бобринский влюбился в девушку, а Екатерина, если верить Корберону, даже пообещала, что отдаст Катеньку ему в жены. Алексей Бобринский, легкомысленный ловелас, был жертвой своего происхождения – оно делало его всем и в то же время никем. В тот век многие внебрачные дети царских особ умудрялись построить прекрасные карьеры – среди них особенно выделялся маршал Людовика XV Мориц Саксонский, сын короля Польши и Саксонии Августа II Сильного. Но Бобринскому это не удалось – он был неисправимый мот. Должно быть, он отказался жениться на девушке, беременной от собственного дяди? Или же Потёмкин возражал против этого брака, поскольку считал Бобринского дураком – и что того хуже – вторым Орловым? Эта этическая, сексуальная и семейная загадка демонстрирует нам всю сложность придворных нравов [16].

Удалившийся в Москву Алексей Орлов-Чесменский ненавидел Потёмкина – он почуял кровь и в сентябре 1778 примчался в столицу в надежде свергнуть светлейшего князя. Два великана-соперника, Циклоп и Меченый, одновременно прислуживали за императорским столом, при этом Потёмкин беззаботно шутил и держался с олимпийским спокойствием. «Мое перо не в силах описать… эту сцену, где в игру вступали все страсти, каким только подвластен человек, и эти страсти были замаскированы с помощью самого искусного лицемерия», – рассказывал Харрис. Орлов-Чесменский намеревался в последний раз попытаться свергнуть власть светлейшего князя и заявил Екатерине, что Потёмкин «разрушил вашу армию»: «его единственный выдающийся талант – это коварство», а единственная цель – «обрести монаршую власть». Екатерину расстроила эта речь, однако она решила помирить противников. «Будьте другом Потёмкину, – просила она Орлова-Чесменского, – убедите этого выдающегося человека, что ему надлежит быть осмотрительнее… и не забывать о тех обязанностях, которые сопутствуют его высоким должностям…»

«Вы знаете о моей преданности вам, государыня, – сказал Меченый. – Я раб ваш… и если Потёмкин тревожит ваш покой, велите мне разобраться. Он исчезнет немедля…» Предложение убить Потёмкина, возможно, лишь дипломатический слух, но всем было известно, что Орлов-Чесменский выполнил бы такой приказ не задумываясь. Екатерине эта идея не понравилась, и после этих слов власти Орловых пришел конец [17].

Несмотря на ссоры, Потёмкин и Екатерина настолько погрузились в реформирование внешней политики, что его политическое положение было абсолютно устойчивым. Когда разгорался скандал, Потёмкин поступал просто: он угрюмо удалялся от дел и выжидал, пока императрица успокоится. Что же касается Катеньки, насколько нам известно, она вернулась из своей поездки без младенца.

В 1781 году Татьяна, самая юная из племянниц, тоже получила фрейлинский шифр; ей было всего двенадцать лет, но «силы духа уже не занимать». Когда ее дядя подолгу отсутствовал в южных губерниях, она писала ему письма крупным детским почерком. Эти тексты отчасти проливают свет на внутреннюю жизнь «семейства» Потёмкина и Екатерины. Почти все они заканчивались одинаково – так же, как это письмо от третьего июня 1785 года: «Я жду вашего возвращения с живейшим нетерпением». Как и остальные сестры, Татьяна скучала без светлейшего князя: «Не знаю, дорогой дядюшка, когда буду иметь счастье увидеть вас – кого спрашиваю, отвечают, что им это неведомо, и говорят, что вас не будет всю зиму. Ах! Если они сказали правду, то как же это долго! Но я не верю этим шутам». Он осыпал ее подарками: «Мой дорогой дядюшка, тысяча, тысяча и миллион благодарностей за ваш щедрый дар, я никогда не забуду вашу доброту и молю вас сохранить ее навсегда. Я сделаю все возможное, чтобы заслужить вашу щедрость». Она никогда не была его любовницей [18].

Все потёмкинские родственники считались членами расширенной семьи Екатерины, которая также включала в себя ее любовника Ланского. Екатерина заботилась не только о сестрах Энгельгардт, но и о другой родне – его кузен Павел Потёмкин, который помог справиться с пугачевским бунтом, получил должность наместника Кавказа, а брат Павла Михаил стал главным инспектором Военной коллегии и одним из членов ближайшего круга друзей Екатерины. Племянник князя, сын его сестры Марии, здоровяк Александр Самойлов, был секретарем Государственного совета и генералом – «храбрым, хотя и бестолковым». Другие племянники – Василий Энгельгардт и Николай Высоцкий, сын его сестры Пелагеи, – служили адъютантами императрицы и тоже считались почти что членами семьи.

Фаворит Екатерины Саша Ланской был очень добр к потёмкинским племянницам, как мы знаем из неопубликованных ранее писем Татьяны. «Monsieur Ланской оказывает всевозможные знаки внимания», – невинно сообщает она. В одном из писем Татьяна рассказывает дяде, как великий князь и княгиня «встретились мне в саду – они нашли, что я очень выросла, и говорили со мной очень тепло» [19]. Когда пару лет спустя Катенька выйдет замуж и забеременеет, именно Ланской сообщит Потёмкину, как прошли роды. «Батюшка, государыня велела кланяться вам и приказала окрестить ребенка… Присылаю вам письмо от Екатерины Васильевны». Чуть позже он напишет Потёмкину, что у императрицы лихорадка, но зато племянница поправляется с каждым днем.

По всей вероятности, в стороне от жестоких политических интриг императрице в какой-то степени удалось создать свою собственную семью – мозаику, собранную из потёмкинской («нашей», по ее выражению) родни и ее дорогого Ланского. Она выбирала родственников, как другие выбирают друзей. Положение потёмкинских племянниц было зеркальным отражением должности императорского фаворита. В дни передышек от политических тревог Екатерина обходилась с племянницами как с дочерьми, а с фаворитами – как с сыновьями. Все они играли роль детей в этом необычном бездетном браке [20].

Своеобразные отношения Потёмкина с племянницами были обычным делом для своего времени и вряд ли шокировали Екатерину. В своих воспоминаниях она писала, что в юности, еще до отъезда в Россию, флиртовала со своим дядюшкой, принцем Георг-Людвигом Шлезвиг-Голштинским (а может быть, позволяла себе и большее), и он даже намеревался на ней жениться[43]43
  Георг-Людвиг также был дядей ее мужа Петра III и приезжал гостить в Петербург во время его недолгого царствования. По иронии судьбы, его ординарцем был молодой Потёмкин.


[Закрыть]. В королевских семействах подобное (и даже более раскрепощенное) поведение не было исключением. Габсбурги часто женились на своих племянницах. В начале века шли разговоры о том, что Филипп, регент Франции и герцог Орлеанский, вступил в связь с собственной дочерью, герцогиней Беррийской[44]44
  После ее кончины недоброжелатели герцога скандировали: «La pleures-tu comme mari. Comme ta fille ou ta maîtresse?» (Ты оплакиваешь ее как муж? Горюешь по дочери или по любовнице?)


[Закрыть].

Август Сильный, король Польши, курфюрст Саксонии и двуличный союзник Петра Первого, поставил рекорд инцестуального разврата, до которого было далеко даже Потёмкину. По легенде Август, этот любитель искусств, транжира, бонвиван и изворотливый политик, которого Карлейль назвал «веселым грешником, радостным сыном Велиаровым», не только породил наследника и еще 354 бастарда от своих бесчисленных любовниц, но также якобы совратил свою дочь графиню Ожельскую. Ситуация была особенно скандальной, так как графиня в свою очередь влюбилась в графа Рудорфского, своего сводного брата, который тоже приходился сыном Августу. За пределами императорских семей подобные отношения не были так распространены, хотя известно, что в XVII веке французский кардинал Мазарини сделал своих племянниц – мазаринеток – богатейшими наследницами Франции, и ходили слухи, что кардинала связывали с ними интимные отношения. Тем временем Вольтер завел последний в своей долгой жизни роман – со своей жадной и ветреной племянницей мадам Дени, но держал его в тайне, и правда раскрылась, только когда была опубликована их переписка. В следующем поколении лорд Байрон ничуть не стеснялся своей любовной связи со сводной сестрой, а князь Талейран сожительствовал с женой своего племянника герцогиней де Дино.

В России романы между дядей и племянницей случались гораздо чаще. Православная церковь закрывала на это глаза. Ходили слухи, что у Никиты Панина был роман с княжной Дашковой, супругой своего племянника, хотя она сама отрицала это. Графиня С. Апраксина, дочь его сестры Анны, жила с Кириллом Разумовским в его доме в Батурине. Однако кровосмесительная связь этого виднейшего и весьма уважаемого деятеля редко обсуждалась, поскольку была скрыта от людских глаз в сельской местности и не вызывала общественного негодования. Грех Потёмкина – в откровенности, с которой он проявлял свою любовь. Это шокировало современников, так же как и открытость Екатерины в проявлении своих чувств к фаворитам, принесшая ей дурную славу: они вели себя одинаково. Светлейший князь считал себя особой почти царской крови, поэтому полагал, что вправе вести себя как ему вздумается, и было заметно, что он наслаждается этой вседозволенностью [21].

Потёмкина в пух и прах разнесли историки за его порочность, однако сами племянницы, вероятно, охотно давали свое согласие на эти отношения (Варвара определенно была в него влюблена) и любили его на протяжении всей жизни. Александра и Варвара, судя по всему, не пережили никакого насилия и в дальнейшем были на удивление счастливы в браке, при этом сохраняя теплые отношения с дядюшкой. Говорили, что Екатерина, время от времени снова становившаяся его любовницей, лишь «терпела» его ласки, но она была апатичной девушкой, которая с таким же равнодушием «терпела» своего мужа, драгоценности и роскошь – таков был ее характер. Сестры, должно быть, безмерно почитали своего покровителя. В письмах они часто пишут, что хотят поскорее его увидеть. Как и императрице, им казалось, что жизнь без него становится скучной. Эта история необязательно объясняется насилием: в то время и в том месте подобное положение дел казалось вполне естественным.

После того как Потёмкин перестал ночевать в будуаре Екатерины, у него были и другие любовницы, кроме племянниц: в его архиве хранятся сотни анонимных любовных писем от женщин, которые, несомненно, были безумно влюблены в одноглазого великана. Существует два типа донжуанов: бездушные развратники, которые презирают своих жертв, и искренние обожатели женщин; для вторых соблазнение – это основа любви и дружбы. Потёмкин принадлежал ко второй категории – он по-настоящему любил находиться в женском обществе. Позднее при его дворе находилось столько иностранцев, что имена его возлюбленных сразу же предавались гласности. Но от 1770-х годов нам остались лишь страстные письма, написанные округлым женским почерком: «Как вы провели ночь, мой милый, желаю, чтобы для вас она была покойнее, нежели для меня: я не могла глаз сомкнуть». Женщинам всегда казалось, что он проводит с ними слишком мало времени: «Сказать ли? – написано в том же самом письме. – Я вами недовольна. Вы казались таким рассеянным; что-то такое есть, что вас занимает». Его любовницам приходилось томиться в ожидании во дворцах, принадлежавших их мужьям, и узнавать от друзей и слуг, чем в это время занят Потёмкин: «Знаю, что вечером вы не были у императрицы; что вы захворали. Скажите мне, я беспокоюсь и не знаю, когда получу вести о вас. Прощайте, мой ангел, я не успеваю сказать вам больше, множество обстоятельств тому мешают…» Письмо внезапно обрывается – вероятно, вернулся супруг корреспондентки и она отправила письмо со своей верной служанкой.

Женщин волновало его здоровье, многочисленные разъезды, то, что он ест, и его страсть к азартным играм. Вероятно, способность вызывать к себе такую заботу связана с тем, что он воспитывался в окружении любящих сестер: «Если б, милый князь, вы могли принести мне эту жертву: не так предаваться игре. Это только подрывает ваше здоровье». Влюбленные дамы мечтали о новой встрече: «Завтра бал у великого князя; надеюсь иметь удовольствие увидаться с вами там». Примерно в то же время Потёмкину пишет другая:

«Матинька, как досадно, я тебя так издали только видела, а так хотелось тебя поцеловать, ты мой милый дружочек ‹…› Боже мой, как мне досадно, мочи нет! Скажите мне по крайней мере, любите ли вы меня, мой миленькой. Только это одно может примирить меня саму с собой ‹…› мне бы хотелось всякую минуту быть с тобой; все бы тебя целовала, да тебе бы надоела. Пишу вам перед зеркалом, и мне кажется, что я с тобою болтаю и говорю вам все, что на ум взбредет».

Живой образ Потёмкина отразился в любовных записочках этих безымянных женщин, которые двести лет назад сидели перед зеркалом в окружении баночек румян и пудры, в шелках и с пером в руке: «Целую вас миллион раз, прежде чем позволить вам уйти ‹…› Вы слишком много работаете ‹…› Целую вас 30 миллионов раз, и нежность моя только растет ‹…› Поцелуйте меня мысленно. Прощайте, жизнь моя» [22].

Эти письма показывают уникальную двойственность положения Потёмкина – никто не мог обладать им полностью. Его романы с племянницами понятны, ведь он никогда не смог бы жениться и обзавестись семьей; еще одной причиной вполне могло быть его бесплодие. Он любил многих, но женат был на императрице и Российской империи.

13. Герцогини, дипломаты и шарлатаны

 
Или великолепным цугом
В карете английской, златой,
С собакой, шутом или другом,
Или с красавицей какой…
 

Г.Р. Державин. «Фелица»

Ваша светлость не может и представить себе, каких высот в этой стране достигла коррупция.

Сэр Джеймс Харрис – виконту Стормошу, 13 декабря 1780 г.

Летом 1777 года в Санкт-Петербург прибыла роскошная яхта Элизабет, герцогини Кингстон, графини Бристольской. В Лондоне ее знали как бесстыжую изменницу, соблазнительницу и двоемужницу. Однако Лондон находится далеко от Петербурга, а русские зачастую не замечали шарлатанов даже среди своих соотечественников. В те времена, когда мода на все английское захватила Европу, британские герцогини редко посещали Россию. Зато купцы с туманного Альбиона так активно развернули торговлю, что заселили целую петербургскую улицу – «Английский ряд». При дворе Екатерины главным англофилом был Потёмкин.

Всего единожды выехав за пределы России, Потёмкин тем не менее считал себя космополитом и, готовясь к внешнеполитическим свершениям, исправно изучал европейские языки, обычаи и политику. Среди его свиты – «basse-cour», или «заднего двора», как их называла Екатерина [1], – были всевозможные, даже весьма сомнительные иностранцы, которых так привлекала Россия. В конце 1770-х вошло в моду обыкновение включать российскую столицу в маршрут Гранд-тура – путешествия, в которое отправлялись все молодые британские джентльмены, и Потёмкин стал одной из петербургских достопримечательностей. В этом качестве его открыла именно герцогиня.

По приезде ее приветствовал президент Морской коллегии Иван Чернышев (Кингстон очаровала его брата Захара Чернышева, когда тот был послом в Лондоне). Он представил герцогиню Екатерине, великому князю и, разумеется, Потёмкину. Даже Екатерина и Потёмкин поразились фантастическому богатству этой знаменитой аристократки – ее яхта оказалась настоящим храмом наслаждений, набитым отборным английским антиквариатом, хитроумными механизмами и бесценными драгоценностями.

Герцогиня Кингстон принадлежала к тем женщинам XVIII века, которые умудрялись извлекать выгоду в патриархальном аристократическом обществе, прибегая к самым разнообразным средствам – соблазнению, браку, обману, саморекламе и воровству. Леди Элизабет Чадли родилась в 1720 году; когда ей исполнилось двадцать четыре, она тайно вышла замуж за Огастеса Херви, который вместо бриллиантового колечка надел ей на палец кольцо от полога над кроватью. Этот наследник графа Бристольского принадлежал к семейству ушлому и ненасытному как в накоплении богатств, так и в плотских удовольствиях. Сама же Чадли считалась одной из самых желанных и распутных женщин своего времени и уже успела приобрести дешевую славу в бульварных газетенках: она искала внимания прессы, и они освещали все ее выходки, упиваясь подробностями. Поначалу она действовала в рамках закона, и апогеем этого периода ее жизни стал следующий эпизод: в 1749 году она появилась на балу венецианского посла в наряде Ифигении перед жертвенником – с всклокоченными волосами и в прозрачном газовом платье – по выражению Мэри Уортли Монтегю, дочери первого герцога Кингстона, оно было таким прозрачным, что жрец мог легко увидеть внутренности своей жертвы. Это вызывающе чувственное зрелище на многих произвело впечатление, и открытки с ее улыбающимся изображением еще долго были в ходу. По слухам, ее порочная экстравагантность покорила даже немолодого Георга Второго.

Проведя несколько лет в статусе любовницы герцога Кингстона, стареющего богача-вига, она вышла за него замуж, при этом оставаясь женой Херви. Когда герцог умер, начались безобразные споры из-за его наследства. Пьерпонты, родственники герцога, прознали о первом браке Элизабет и отдали ее под суд; на глазах у пяти тысяч зрителей палата лордов признала ее виновной. Ее должны были заклеймить, но Херви как раз только что унаследовал графский титул, тем самым обеспечив своей жене неприкосновенность. Она утратила герцогский титул, зато сорвала куш – и несмотря ни на что продолжала называть себя герцогиней. Преследуемая разозленными Пьерпонтами, «герцоговитая графиня», как называл ее Хорас Уолпол, сбежала в Кале и снарядила яхту с роскошной столовой, гостиной, кухней, картинной галереей и органом, украв все необходимое из Торесби Холла, особняка Кингстонов. Ее матросы ввязывались во всевозможные неприятности, в том числе участвовали в двух мятежах, так что английских моряков пришлось заменить. Наконец яхта отчалила, увозя на своем борту французский экипаж, английского капеллана (который, вероятно, неофициально служил газетным корреспондентом) и несколько вульгарных проходимцев.

Приплыв в Россию, этот бродячий цирк вызвал войну священников – явление, куда более знакомое в графствах вокруг Лондона, чем в петербургских дворцах. На яхте Кингстон состоялось «великолепное представление», о котором ее услужливый капеллан любезно поведал изданию «Джентльмен Мэгезин»: «Когда ужин был подан, оркестр из флейт, барабанов, кларнетов и валторн заиграл английские марши… После обеда прозвучало несколько концертов на органе, располагавшемся в вестибюле». Британское общество в Петербурге было шокировано дерзостью этой выскочки-двоемужницы, которая, по свидетельству их капеллана Уильяма Тука, вызвала «всеобщее презрение». Тем не менее ее «тщеславные выходки» имели успех в русской столице.

Императрица предоставила герцогине и ее свите особняк на Неве, и Кингстон стала проводить много времени с Потёмкиным – она прекрасно вписалась в его разгульный образ жизни. Потёмкин был галантен с глуховатой, нарумяненной герцогиней, которая отчаянно молодилась, но его больше интересовал ее антиквариат, а ухаживания он препоручил одному из своих офицеров, полковнику Михаилу Гарновскому. Тот исполнял обязанности солдата-коммивояжера: он был потёмкинским шпионом, советником и торговым агентом, а теперь стал еще и жиголо. Приобретя нового любовника, герцогиня проводила «пять или шесть часов за туалетом» и представляла собой зрелище, которое можно было сравнить с «бараниной, поданной под видом ягненка». Она щедро одаривала Потёмкина и подарила Ивану Чернышеву картину Рафаэля. Ей даже вздумалось взять с собой на родину потёмкинскую племянницу Татьяну, которой тогда было 8 лет, и дать ей достойное кингстонское образование, но светлейший князь решительно отверг эту безумную идею.

Кингстон была на девять лет старше Екатерины. Она надеялась очаровать весь Петербург и триумфально отплыть под звуки фанфар. Но ее замысел провалился, когда из-за сентябрьского наводнения 1777 года яхта села на мель – к тайному злорадству людей вроде Корберона. Ее французские матросы подняли бунт и разбежались, и императрице пришлось распорядиться о поисках нового экипажа и починке яхты. В итоге герцогиня отправилась дальше сухопутным маршрутом, успев к этому времени записать Екатерину в свои «наилучшие друзья» и увлечься Потёмкиным, которого она называла «великим министром, обладателем живого ума… словом, во всех отношениях честным и галантным мужчиной». Князь и императрица вежливо пригласили ее приехать снова, хотя очень устали от ее общества. Гарновский проводил ее до границы.

Два года спустя она действительно вернулась – как любая авантюристка, они принимала любое приглашение, даже высказанное без серьезных намерений. Она заказала для Потёмкина книгу в роскошном переплете, украшенном золотыми и серебряными инициалами князя, но, разумеется, подарок так и не дошел до адресата. В Петербурге она расположилась в великолепнейшем особняке; ее бывший садовник, которые раньше работал в Торесби, а теперь служил у императрицы, рассказывал, что в особняке были «алые камчатые портьеры» и «пять музыкальных люстр! Прекрасный орган, сервизы, живопись!». По свидетельству молодого англичанина Сэмюэля Бентама, она приобрела имения в Ливонии, в том числе купила земли у Потёмкина более чем за 100 000 фунтов стерлингов, и назвала одно из поместий «Чадли».

К 1780 году «Кингстонша» чрезвычайно утомила Потёмкина и Екатерину. Сэмюэль Бентам встретил эту пожилую распутную неряху у Разумовского – там она уснула во время концерта: «посмешище для всех собравшихся». Она, однако, все еще добивалась больших успехов в том, что мы сегодня называем пиаром, и сообщала в лондонские газеты лживые слухи о частной жизни императрицы. Бентам замечает, что «на публике Екатерина держится с ней вежливо, но вопреки тому, что Кингстон рассказывает прессе, они с императрицей не ведут приватных бесед». Ее дом был всегда открыт для гостей, но «у нее никто не бывал, кроме русских офицеров, которые хотели вкусно отужинать». Она предприняла тщетную попытку выйти замуж за одного из Радзивиллов, навестила свое «Чадли», а затем уехала в Кале. В 1784 году она вернулась, а в 1785-м наконец-то уехала насовсем – время было к ней безжалостно. Герцогиня умерла в Париже в 1788 году, и Гарновский не только получил по завещанию 50 000 рублей, но и умудрился присвоить большую часть «Чадли» и три других имения, что стало основой его будущего состояния [2].

Герцогиня оказала большое влияние на художественный вкус Потёмкина – ведь он унаследовал ее самые ценные сокровища[45]45
  Многие из этих сокровищ Потёмкин продемонстрировал гостям на своем балу в 1791 году, о котором будет сказано ниже, в 32 главе. Большая часть потёмкинской коллекции ныне хранится в Эрмитаже, и в музее выставлено немало предметов искусства, когда-то принадлежавших герцогине Кингстон. Жадность Гарновского стала его проклятием: император Павел I бросил его в темницу за долги, и в 1810 году он умер в бедности.


[Закрыть]. Ее часы «Павлин» работы Джеймса Кокса прибыли в Петербург в 1788 году. Они до сих пор остаются одной из самых необычайных диковинок: это золотой павлин в натуральную величину, с сияющим хвостом, который сидит на ветвистом золотом дереве, и сова в золотой клетке высотой 12 футов, украшенной колокольчиками. Циферблат находится на шляпке гриба, а секунды вместо стрелки отсчитывает стрекоза. Когда бьют куранты, все это хитроумное устройство приходит в движение: сова кивает, павлин подает голос, царственно поднимает голову и распускает роскошный хвост[46]46
  Сегодня часы «Павлин» – жемчужина экспозиции Эрмитажа. Они все еще исправно ходят и бьют каждый час.


[Закрыть]. Герцогиня также привезла часы-орган, еще один предмет поразительной красоты; вероятно, именно на нем исполнялись концерты на ее яхте. Снаружи они были похожи на обычные часы с большим циферблатом, но внутри располагался настоящий орган, который звучал в точности как церковный[47]47
  Часы-орган сегодня находятся в филиале Эрмитажа – Меншиковском дворце и бьют в полдень по воскресеньям. Когда звучит музыка, мы слышим те же звуки, что раздавались в гостиной Потёмкина два века тому назад.


[Закрыть]. Когда герцогиня скончалась, светлейший князь купил эти objets и приказал своим механикам установить их в его дворце [3].

Герцогиня оставила после себя еще одно, куда более вульгарное напоминание, связанное с Потёмкиным. Вернувшись в 1779 году и пока еще сохраняя расположение Потёмкина и императрицы, она привезла с собой приятного молодого англичанина, который представился офицером, экспертом в военном деле и коммерции. «Майор» Джеймс Джордж Семпл действительно сражался в британской армии против американцев и в самом деле был специалистом в торговле – но торговле несколько особого рода. (В Британском музее висит его портрет, с которого на нас надменно глядит щеголь в высокой шляпе, белой блузе с оборками и военной форме – словом, при всех атрибутах настоящего шарлатана.) К тому времени, как Семпл прибыл в Россию, он уже был известен как «самозванец с севера и король жуликов». Несколько лет спустя о нем будет написана книга «Северный герой – удивительные приключения, любовные интриги, хитроумные планы, непревзойденное лицемерие, невероятные избавления, ужасные обманы, тайные замыслы и зверские деяния». Семпл был женат на кузине герцогини, и как раз в то время, когда Кингстон планировала свою вторую поездку в Россию, он угодил в тюрьму в Кале за долги. Она внесла за него залог и пригласила отправиться с нею в Петербург. Похоже, что преступник соблазнил «герцоговитую графиню» [4].

Потёмкин был очарован. Он всегда восхищался подлинным безрассудством, а Семпл, как любой мошенник, наживался на своих лживых рассказах. Когда Потёмкин только делал первые шаги на государственной службе и впервые имел дело с европейцами, он был не слишком избирателен в своих иностранных знакомствах, но всегда предпочитал обаятельных торгашей скучным аристократам. Самозванец с севера и король жуликов присоединился к разномастному англо-французскому сборищу при потёмкинском дворе. Среди этой компании был ирландский солдат удачи по имени Ньютон, который впоследствии угодит под нож гильотины во время революции; был там и шевалье Вомаль де Фаж, французский священник-расстрига, в сопровождении своей любовницы [5], а также загадочный француз-авантюрист, которого звали шевалье де ля Тессоньер – он помогал Корберону отстаивать интересы Франции [6]. Очень жаль, что величайший искатель приключений той эпохи, образованный и остроумный Казанова приезжал в Россию слишком рано, чтобы застать Потёмкина: наверняка они пришлись бы друг другу по душе.

Иностранная свита Потёмкина представляла собой гротескную миниатюрную копию дипломатического мира. Светлейший князь уделял много времени военным вопросам и делам южных губерний, но при этом начал интересоваться сферой, за которую отвечал Никита Панин, – внешней политикой. В письме мужу, написанном вскоре после того, как закончился роман Потёмкина и Екатерины, графиня Румянцева проницательно заметила: «…горячность уже прошла, та, которая была, и он совсем другую жизнь ведет; вечера у себя в карты не играет, а всегда там прослуживает… Вы бы его не узнали…» [7]

Князь был новичком в дипломатии, но по тем временам его познаний и навыков вполне хватало для того, чтобы заниматься международными делами. Дипломатический мир XVIII века часто описывают как элегантное балетное представление, где каждый танцор знает свою роль в мельчайших подробностях. Но это иллюзия: если танцевальные па были известны заранее, то к концу века музыка стала совершенно непредсказуемой. «Старый порядок» сменился при «Дипломатической революции» 1756 года. Руководящим принципом дипломатии стала бесчеловечная «государственная необходимость». Все зависело от мощи государства, определяемой количеством населения, размером территорий и армии. Баланс сил поддерживался непреходящей военной угрозой и на деле представлял собой спор за право на экспансию сильных государств в ущерб интересам слабых; зачастую это означало, что за успехи одной страны должны были заплатить другие страны, в чем смогли убедиться поляки в 1772 году.

Послами обычно становились образованные аристократы, которые действовали в интересах своей короны и в зависимости от удаленности их родной державы обладали той или иной степенью независимости. Их инициативы иногда не имели ничего общего с государственным курсом: мирные договоры порой подписывали дипломаты, не признаваемые собственным правительством. Из этого следовало, что политические дела развивались медленно и трудоемко, пока гонцы несли вести туда и обратно по слякоти разбитых дорог, стараясь не столкнуться с разбойниками и ночуя на постоялых дворах, полных тараканов и крыс. Дипломатам нравилось, чтобы их считали аристократами-любителями искусства: например, для британских и французских послов в Париже и Лондоне было обычным делом меняться слугами и особняками. В XVIII веке министерства иностранных дел были совсем невелики: в 1780-е годы в британском штате, к примеру, состояло всего двадцать человек.

Дипломатия считалась прерогативой монархов. Иногда они следовали своим тайным замыслам, которые противоречили позиции их правительства: так, из-за неудачной антироссийской политики Людовика XV в делах Польши, получившей название «le Secret», Франция утратила последние крупицы своего влияния в Варшаве. Послы и солдаты служили не государству, а королю. Как видно на примере потёмкинской свиты, это был век космополитизма – иностранцы могли претендовать на должность при любом дворе, особенно в дипломатической и военной сферах. Наше убеждение, что человек может служить лишь своей родине, тогдашнему обществу показалось бы недалеким и ограниченным.

«Мне нравится всюду быть иностранцем, – пишет вельможа-космополит принц де Линь своей французской любовнице. – Пока у меня есть вы и где-нибудь имеются небольшие владения». Де Линь объяснял, что «подолгу оставаясь в какой-то стране, можно потерять к себе уважение» [8]. В посольствах и армиях были представители множества национальностей, и им удавалось добиться больших успехов: ливонские бароны, итальянские маркизы, немецкие графы и, наконец, самые вездесущие – шотландские и ирландские якобиты. Итальянцы были мастерами дипломатии, а шотландцы и ирландцы – непревзойденными военными.

После якобитских восстаний 1715 и 1745 годов многие кельтские семейства, прозванные «перелетными гусями», разъехались по разным странам, в том числе прибыли и в Россию[48]48
  Шотландцев и русских связывали особые отношения, и многие уроженцы Шотландии оседали в России. Бестужев, канцлер императрицы Елизаветы, вел свой род от шотландца по фамилии Бест; граф Яков Брюс происходил из семьи шотландских солдат удачи, а предок Михаила Лермонтова, Лермонт, в родной Шотландии получил прозвище «Томас-рифмоплет».


[Закрыть]. Три кельтских рода – Лэйси, Брауны и Кейты[49]49
  Когда Джордж Браун был на русской службе, один из его кузенов попал в турецкий плен, был трижды перепродан в Стамбуле, а затем стал губернатором Ливонии, занимал этот пост на протяжении почти всего екатерининского правления и умер в возрасте девяносто лет. Фельдмаршал граф Лэйси пользовался большим доверием Иосифа II как военный советник и собеседник, а граф Фрэнсис Энтони Лэйси был испанским послом в Петербурге и каталонским главнокомандующим.


[Закрыть] – заняли ведущие военные посты в европейских державах. Джордж Кейт, изгнанный лорд-маршал Шотландии, и его брат Джеймс стали близкими друзьями Фридриха Великого после того, как отслужили в русских войсках, сражаясь против турок. Когда во время войны генерал Джеймс Кейт повстречал османского посла, он с удивлением услышал родной акцент из уст этого шотландца-перебежчика в турецком тюрбане, уроженца Киркалди [9]. Еще один типичный пример из истории Семилетней войны: в Цорндорфском сражении командиров русских, прусских и шведских войск звали Фермор, Кейт и Гамильтон.

Беспринципные послы скрывали свое соперничество за напыщенным этикетом, на самом деле стремясь повлиять на политический курс и собрать информацию. Для этого правительства оплачивали услуги псевдоаристократов, искателей приключений, актрис-мошенниц, дешифровщиков, стремительных гонцов, почтальонов, вскрывавших письма, горничных, соблазнительниц и дворянок. Очень часто донесения перехватывал «Черный кабинет» – «Cabinet Noir», секретное правительственное бюро, которое открывало, копировало и вновь запечатывало письма и разгадывало шифры. Русский «черный кабинет» был особенно эффективен[50]50
  Британский «Cabinet Noir» внушал трепет, поскольку находился на перекрестке главных дорог – в Ганновере, курфюршестве Георга III, что позволяло ему без труда перехватывать письма, идущие из самых разных концов Европы.


[Закрыть]. Монархи и дипломаты извлекали выгоду из этой системы: если они хотели неофициально сообщить иностранному правительству какую-то информацию, то не пользовались шифром – это называлось письмом «en clair» <открытым текстом> [10].