Текст книги "Екатерина Великая и Потёмкин: имперская история любви"

Эпилог. Жизнь после смерти

 
В пыли героев попирают!
Героев? – Нет! – но их дела
Из мрака и веков блистают;
Нетленна память, похвала
И из развалин вылетают;
Как холмы, гробы их цветут;
Напишется Потёмкин труд.
 

Г.Р. Державин. «Водопад»

На следующий день после смерти тело покойного торжественно перевезли в Яссы для вскрытия и бальзамирования. Аутопсия проводилась в его покоях во дворце Гики[160]160
  Сегодня здесь расположен медицинский факультет Ясского университета, однако есть сведения, что вскрытие проводилось во дворце Кантакузина.


[Закрыть]. Разрезав величественный мягкий живот, доктор Массо с помощниками осмотрели внутренние органы и по одному извлекли их, осторожно разматывая кишечник, словно длинный шланг [1]. Они нашли органы слишком «влажными» от желчи. Печень была увеличена, и доктора констатировали разлитие желчи. Разумеется, всюду ходили слухи об отравлении, но не удалось обнаружить ни одного тому подтверждения. Вероятнее всего организм Потёмкина ослаб от лихорадки (то ли тифозной, то ли малярийной), геморроя, злоупотребления алкоголем и общей усталости, но вряд ли эта измождённость стала причиной смерти. Ушные боли, влажный кашель и затруднённое дыхание позволяют нам заключить, что он, вероятно, скончался от бронхопневмонии. Так или иначе, запах желчи был невыносим. Даже бальзамирование не помогло от него избавиться [2].

Доктора забальзамировали тело: Массо выпилил треугольное отверстие в задней части черепа и извлёк мозг, затем наполнил черепную коробку ароматическими травами и зельями, чтобы высушить и сохранить в целости эту знаменитую голову. Внутренности поместили в ящик, сердце – в золотую урну. После этого тело вновь зашили, словно мешок, и нарядили в лучший княжеский мундир.

Вокруг царил полный хаос. Потёмкинские генералы спорили, кто же возьмёт на себя командование армией. Все ожидали решений Екатерины: тело, наследство, её собственные любовные письма, война и мир в империи [3]. Семь дней спустя новость достигла Петербурга, и императрица упала в обморок, зарыдала, ей пустили кровь, а затем она заперлась в своих покоях, будучи не в силах уснуть. Её секретарь Храповицкий оставил заметки об этих днях «слёз и отчаяния». Екатерина пыталась найти утешение, сочиняя похвальное слово для Потёмкина: «Это был человек… превосходного сердца; цели его всегда были направлены к великому. Он был человеколюбив, очень сведущ и крайне любезен. В голове его непрерывно возникали новые мысли; какой он был мастер острить, как умел сказать словцо кстати. В эту войну он выказал поразительные военные дарования: везде была ему удача; и на суше, и на море. Им никто не управлял… Одним словом, он был государственный человек: умел дать хороший совет, умел его и выполнить».

Но больше всего императрица дорожила их личными отношениями: «Его привязанность и усердие ко мне доходили до страсти; он всегда сердился и бранил меня, если, по его мнению, дело было сделано не так, как следовало… в нем были качества, встречающиеся крайне редко и отличающие его между всеми другими людьми: у него был смелый ум, смелая душа, смелое сердце. Благодаря этому мы всегда понимали друг друга и не обращали внимания на тех, кто меньше нас смыслил». Это была превосходная и справедливая похвала.

На следующий день она вновь проснулась в слезах. «Как можно мне Потёмкина заменить? – восклицала императрица. – Кто мог подумать, что его переживёт Чернышев и другие старики? ‹…›… я стара. Он настоящий был дворянин, умный человек, меня не продавал; его не можно было купить». Вновь «продолжение слёз», записывает Храповицкий [4]. Екатерина оплакивала Потёмкина как члена семьи. Между его родственниками завязалась переписка: графомания должна была помочь унять печаль. «Весь мир охвачен горем, – говорила она Попову, – но мне больно даже говорить о своей печали» [5]. Племянницы, спешившие в Яссы на похороны, испытывали те же чувства. «Папы больше нет, и я лью горестные слёзы, – пишет Екатерине его «котёнок» Катенька Скавронская. – Я привыкла полагаться на него в моём счастии…» Перед тем как до Катеньки дошло известие о её «сиротстве», она как раз получила от Потемкина сердечное письмо [6]. Варвара Голицына, которую Потёмкин так страстно полюбил сразу после расставания с Екатериной, вспоминала: «Он столь был ласков, милостив и благотворителен к нам!» [7]

Но дела не терпели отлагательств. Екатерина с подлинно монаршим себялюбием печалилась не только из-за своей утраты, но и из-за сопутствующих неудобств: «Князь Потёмкин сыграл со мной злую шутку. Теперь вся тяжесть правления лежит на мне одной» [8]. Совет, созванный в день печального известия, отправил в Яссы Безбородко, чтобы тот довёл до конца мирные переговоры. В Константинополе великий визирь принялся уговаривать Селима III вновь начать войну, однако иностранные послы резонно сообщили ему, что коль скоро будущий король Дакии мёртв, мирное соглашение стало куда более вероятным [9].

Екатерина приказала «святому» Михаилу Потёмкину привезти из Яссы её письма и разобраться с финансовыми делами князя. Но письма императрицы были самой драгоценной реликвией, принадлежавшей Потёмкину. Михаил Потёмкин и Василий Попов принялись спорить [10]; последний настаивал, что обязан передать их императрице лично в руки. Поэтому Михаил [11] уехал без них[161]161
  Михаил Потёмкин погиб по неясным причинам по пути из Ясс в столицу, сидя в собственной карете. Когда много лет спустя, когда его брат граф Павел Потёмкин был наместником на Кавказе, ему было предъявлено обвинение в убийстве и ограблении персидского принца; он написал стихотворение, уверяя в своей невиновности, и вскоре скончался от лихорадки. Поговаривали, что он совершил самоубийство.


[Закрыть].

Попытки разобраться с вопросом о наследстве, однако, заняли двадцать лет; прежде чем дело было завершено, сменилось три императора, а все подробности так никогда и не прояснились. С 1783 года Потёмкин, по-видимому, получил в общей сложности пятьдесят пять миллионов рублей – в том числе 51 352 096 рублей и 94 копейки из государственной казны на жалованье военным, постройку флота и городов, – и почти четыре миллиона – на личные нужды. Полного отчёта о том, куда он потратил все эти миллионы, в его архивных бумагах не обнаружилось[162]162
  Оценка его «личных» доходов в четыре миллиона кажется заниженной, поскольку Екатерина регулярно выкупала у него дворцы за огромные суммы порядка полумиллиона рублей. Казённые же средства намного превышали годовой доход всей Российской империи, который обычно колебался в размере от сорока до сорока четырёх миллионов рублей – впрочем, он быстро увеличивался.


[Закрыть]. Император Павел велел вновь начать расследование, но его наследник Александр, который танцевал на потёмкинском балу, отказался от этого напрасного занятия, и таким образом вопрос был закрыт [12].

В Петербурге только и было разговоров, что о мифическом богатстве Потемкина – миллионы или одни лишь долги? «Его наследство велико, и в особенности замечательны бриллианты, – сообщил граф Стедингк Густаву III, – но можно предположить, что когда все долги будут оплачены, семеро наследников получат не так уж много» [13]. Екатерине тоже были небезразличны эти подсчёты: она могла бы оставить его долги наследникам, и таким образом они истратили бы почти всю унаследованную сумму, по примерным подсчётам составлявшую семь миллионов рублей. Однако императрица понимала, что Потёмкин использовал казну в качестве банка, при этом тратя личные средства на государственные нужды, потому посчитать отдельно казённые и личные счета было попросту невозможно. «Никто еще не знает точно достатка покойникова, – писал непредвзятый Безбородко по приезде в Яссы. – Много он должен казне, но много и на казне считает». Более того, его банкир барон Сутерланд умер вслед за своим клиентом, и разразился финансовый скандал, который мог бы нанести серьёзный вред хрупкой репутации России. Потёмкин задолжал Сутерланду 762 785 рублей [14], а всем петербургским кредиторам вместе взятым – в общей сложности 2,1 миллион рублей [15].

Екатерина занялась финансовыми делами с присущей ей щедростью: за 935 288 рублей она выкупила у наследников Таврический дворец, а вдобавок и потемкинскую коллекцию произведений искусства, стекольный завод, бриллианты на сумму в миллион рублей и несколько поместий. Она сама оплатила его долги, а основную часть наследства велела разделить между семью алчными и теперь чрезвычайно богатыми наследниками – представителями семей Энгельгардтов и Самойловых. В одной лишь Смеле каждый из них получил по 14 000 крестьян мужского пола, а в придачу к этому и русские поместья, тем не менее десять лет спустя они всё ещё делили между собой добычу [16]. Даже через двести лет, в советские времена, крестьяне в Чижове раскапывали церковный двор в надежде обнаружить потёмкинские сокровища.

Императрица приказала отменить все светские мероприятия в столице: приёмы при дворе прекратились, как и собрания в Малом Эрмитаже. «Императрица не выходила в свет» [17]. Многие восхищались искренностью её горя: Массон понимал, что «она потеряла не любовника: это был друг, гений которого не уступал ее собственному» [18]. Стедингк полагал, что sensibilité Екатерины были для Потёмкина похвалой лучшей, чем любой панегирик [19]. Вся столица была облечена в «показной траур», за которым нередко скрывалось ликование [20].

В то время как мелкие дворяне и младшие офицеры, чьи жёны носили на шее медальон Потёмкина, оплакивали своего героя, некоторые аристократы и военные чиновники торжествовали [21]. Ростопчин хоть и считал Зубова «дураком», был тем не менее «весьма рад» тому, что все так быстро позабыли о «падении Колосса Родосского» [22]. Великий князь Павел якобы пробормотал, что теперь в империи одним вором меньше, но нужно признать, что Потёмкин почти двадцать лет препятствовал тому, чтобы Павел смог занять своё законное место. Зубов хотя и «не торжествовал победу», всё же имел вид человека, который наконец-то смог вздохнуть свободно, выйдя из «длительного и тяжкого подчинения» [23].

Тем не менее нужно отметить, что князя оплакивали трое самых одарённых людей империи, два из которых считались его заклятыми врагами. Когда фельдмаршал Румянцев-Задунайский, незаконный сын Петра Первого, услышал известие о кончине Потёмкина, его свита ожидала, что он возрадуется. Вместо этого он склонился перед иконой. «Что удивительного? – спросил он своих приближённых. – Князь был мне соперником, может быть, даже неприятелем, но Россия лишилась великого человека… сына бессмертного по заслугам своим!» [24]. Безбородко признавал, что «много обязан… редкому и отличному человеку» [25]. Суворов тоже опечалился и сказал, что Потёмкин был «великий человек и человек великий. Велик умом, велик и ростом: не походил на того высокого французского посла в Лондоне, о котором канцлер Бэкон сказал, что чердак обыкновенно плохо меблируют», однако в то же время он назвал светлейшего князя «образом мирских сует». Суворов понимал, что минул век героев: Потёмкин использовал его как своего собственного спартанского царя Леониду. Он дважды ездил молиться на могилу Потёмкина [26].

В Яссах Лев Энгельгардт встретил старых гренадеров и спросил, кого они любили больше – Румянцева или Потёмкина. «При батюшке нашем, графе Петре Александровиче, хотя и жутко нам было, но служба была веселая», – сообщили они, но о Потёмкине сказали, что «его светлость был нам отец, облегчил нашу службу, довольствовал нас всеми потребностями; словом сказать, мы были избалованные его дети; не будем уже мы иметь подобного ему командира; дай Бог ему вечную память!» [27]. Петербургские солдаты тоже оплакивали его [28]. Даже злобный Ростопчин признавал, что потёмкинские гренадеры пустили слезу, хотя и говорил, что их скорее опечалила утрата своих «преимуществ в воровстве» [29]. Безбородко тоже был свидетелем солдатского горя. Когда он расспрашивал их об очаковских лишениях, они обычно отвечали: «Ну тогда так нужда велела», – и тепло отзывались о покойном, который обходился с ними по-доброму [30]. Но лучшим знаком уважения к князю стали военные песни о нём, которые солдаты пели во времена Наполеоновских войн.

 
Не только славный лишь войной,
Здесь скрыт великий муж душой.
 

Г.Р. Державин. «Водопад»

Выдающаяся личность Потёмкина не могла оставить равнодушными ни современников, ни потомков, тем самым затрудняя объективный взгляд на его достижения и приводя к чудовищному искажению фактов. Недруги обвиняли его в лени, продажности, распутстве, нерешительности, эпатажности, фальсификациях, некомпетентности в военных делах и масштабнейших обманах. Но оправданы были лишь упрёки в сибаритстве и экстравагантности. Даже враги всегда отдавали должное его интеллекту, силе характера, невероятной прозорливости, отваге, щедрости и грандиозным успехам. Кастера, один из первых биографов Екатерины, писал: «Невозможно отрицать, что положением первого министра он обязан своему уму, храбрости и энергичности вкупе с многочисленными талантами, что постепенно раскрывались во всей своей полноте». Де Линь был убеждён, что, создавая Потёмкина, природа использовала «материал, которого хватило бы на сотню человек» [31].

Благодаря успешным завоеваниям и колонизации новых земель он достоин занять место рядом со своим кумиром Петром Первым, который основал город и создал Балтийский флот, – подобно ему Потёмкин тоже возводил города и строил черноморские суда. Оба они умерли в пятьдесят два года. На этом сходство заканчивается, поскольку Потёмкин был столь же отзывчив и великодушен, сколь Пётр жесток и мстителен. Но настоящий масштаб фигуры князя можно в полной мере осознать и оценить лишь в свете его уникального, почти равноценного партнёрства с Екатериной: это был неповторимый любовный и политический союз. В его основе лежали нежная любовь и благородная дружба, но не следует забывать и об их грандиозных совместных свершениях. Ни один из знаменитых в истории романов не может сравниться с головокружительным политическим успехом Екатерины и Потёмкина.

Их отношения позволили Потёмкину превзойти иных министров-фаворитов прошлого: он держался подобно царю. Князь, над которым не было начальников, выставлял напоказ свой императорский статус и тем самым вызывал бурю негодования. Он вёл себя эксцентрично, поскольку мог себе это позволить. Но и все трудности проистекали из специфической двойственности его положения – обладая поистине царской властью, он все-таки не был императором. Как и всем фаворитам, ему принесло много страданий распространённое заблуждение, гласившее, что он – «злобный советник», захвативший власть над монархом; потому его первая биография получила название «Князь Тьмы». Если бы Потемкин был государем, его бы судили по делам, а не по образу жизни: коронованные особы могут вести себя как им вздумается, но эрзац-императоров общество порицает за любые слабости. «Его завоевания упрочили славу империи, – говорил Сегюр, – но восхищение, которые вызывали эти свершения, доставались ей, а ненависть, которую они разжигали, – ему» [32].

Светлейший князь был энергичен в политике, но осмотрителен на поле боя. При непосредственном командовании он медлил с принятием решений, но зато оказался выдающимся стратегом и главнокомандующим на суше и на море: он одним из первых предпринял совместные сухопутно-морские операции на разных участках обширной зоны военных действий. Его обвиняли в том, что в русской армии царили беспорядок и коррупция (эти упрёки были справедливы двести лет назад, справедливы они и сегодня), однако его достижения также заслуживают признания. В 1791 году Безбородко [33] осмотрел русские войска и был удивлён тому, что вопреки всем кривотолкам армия содержалась в порядке. Нужно также отметить, что противники Потёмкина поначалу были не так уж слабы: турки неоднократно одерживали победы над австрийцами, которые считались куда более искусными вояками, чем русские. Таким образом военная история недооценила фигуру Потёмкина: вместо того, чтобы причислять его к некомпетентным командирам, следует отдать ему должное как по-настоящему талантливому стратегу, впрочем, стоящему на ступень ниже его гениальных современников Фридриха Великого, Суворова или Наполеона. Как писала Гримму Екатерина, Потёмкин всегда был победителем. Редкий генерал может похвастаться тем же. Его добродушие и терпимость по отношению к солдатам уникальны для российской истории и даже для недавнего прошлого с его чеченскими войнами. «Невиданную еще дотоле в вельможе силу свою он никогда не употреблял во зло», – писал о нём Вигель.

Тридцать лет спустя граф де Ланжерон, чьи предвзятые россказни о Потёмкине повредили репутации князя не меньше, чем сочинения де Линя и Гельбига, признался: «Я слишком строго судил его, и негодование сильно повлияло на мою оценку». Затем он высказал более взвешенное мнение: «Разумеется, ему были свойственны все недостатки придворных мужей, неотёсанность парвеню и сумасбродство фаворитов, но всё это было лишь топливом, зерном для мельницы его гения. Он ничему не учился, но всё прозревал. Его ум был так же велик, как его тело. Он был способен не только измышлять, но и воплощать в жизнь невероятные чудеса, и такой человек был жизненно необходим Екатерине. Он занял Крым, покорил татар, положил начало городам Херсону, Николаеву, Севастополю, построил везде верфи, основал флот, который разбил турок; он был виновником господства России в Черном море… благодаря всем этим великолепным свершениям он достоин признания».

Александр Пушкин, который познакомился с Ланжероном в Одессе в 1824 году, тоже полагал, что «имя странного Потёмкина будет отмечено рукой истории. Ему мы обязаны Чёрным морем» [34]. Города, корабли, казаки, само Чёрное море и переписка с Екатериной – вот подлинные памятники Потёмкину.

Замысел оды «Водопад» родился у Державина вскоре после смерти Потёмкина. Ему удалось выразить те известные ему черты, которые снискали князю прозвища Мецената и Алкивиада. Образ водопада с его чарующим величием, стремительностью и природной силой служил символом самой личности Потёмкина, а также изменчивой и преходящей земной жизни. Потёмкин был одним из самых выдающихся государственных деятелей в Российской империи, наряду с Петром Великим и самой Екатериной. Герцог Ришельё, знаток человеческих душ, который и сам занимал высокий пост, лучше иных иностранцев понимал светлейшего князя. «Совокупность его грандиозных достоинств, – писал он, – превосходила все его недостатки… Почти все его общественные деяния отмечены печатью благородства и величия» [35].

 
Алцибиадов прах! – И смеет
Червь ползать вкруг его главы?
 

Г.Р. Державин. «Водопад»

Императрица решила, что похороны князя должны состояться в Яссах. Потёмкин просил Попова похоронить его в родной деревне Чижово, но Екатерина была уверена, что его тело должно покоиться в одном из его городов [36] – Херсоне или Николаеве [37]. Странно, что она не распорядилась похоронить его в Петербурге, но возможно, императрица, дитя рационализма и Просвещения, не придавала большого значения захоронениям. Она куда больше дорожила памятными местами и общими знакомыми, которыми они обзавелись вместе. Кроме того, она знала, что чем дальше от столицы будет могила Потёмкина, тем труднее будет Павлу осквернить её после смерти императрицы.

Одиннадцатого октября для церемонии прощания тело Потёмкина перенесли в зал – вероятно, во дворце Гики. Катафалк поместили в павильон, задрапированный чёрным бархатом с серебряными кистями; ткань была подтянута серебряными шнурами. Помост покрыли богатой золотой парчой. Князь покоился в открытом гробу, обитом розовым бархатом, под балдахином из розового и чёрного бархата. Балдахин стоял на десяти древках и сверху был украшен страусиными перьями. Ордена и жезлы Потёмкина лежали на бархатных подушках и двух пирамидах из белого атласа, стоявших по обе стороны катафалка. Его шпага, шляпа и шарф были укреплены на крышке гроба. Мерцали девятнадцать огромных свечей, и подле гроба дежурили семнадцать офицеров. Столпившиеся у катафалка военные и молдавские бояре оплакивали «своего благодетеля и защитника». Перед всей этой великолепной mise-en-scene [зрелищем (фр.). – Прим. перев.] располагалась чёрная доска, на которой перечислялись все потёмкинские титулы и триумфы[163]163
  Эта доска исчезла через несколько лет после похорон Потёмкина. Двести лет спустя, в октябре 1998 года, в церкви Голия в Яссах автор в сопровождении румынского священника и двух профессоров принялся искать доску и обнаружил её под роялем за грудой богослужебных книг: она изрядно запылилась, однако надпись осталась нетронутой.


[Закрыть].

В восемь часов утра тринадцатого октября 1791 года екатеринославские гренадеры и днепровские мушкетёры выстроились вдоль улиц, по которым должна была пройти похоронная процессия. Гремели пушечные залпы, скорбно звонили колокола; генералы вынесли гроб, за ними шли державшие балдахин лейб-гвардейцы. Процессию возглавляли эскадрон гусар и кирасирский полк Потёмкина. Далее шествовали лошади, которых вели конюхи в богатых ливреях и чёрных епанчах, а за ними – 120 солдат в траурных одеждах с факелами и 36 офицеров со свечами. Затем следовали молдавские бояре в экзотических турецких нарядах и черкесские князья. За ними – духовенство и офицеры, которые несли княжеские знаки отличия. Среди них был и миниатюрный портрет Екатерины, инкрустированный бриллиантами, который говорил о покойном больше, чем все медали и жезлы.

Гроб везли на чёрных дрогах, запряжённых восемью лошадьми в чёрных попонах; каждую из них вёл конюх в длинной траурной одежде и в шляпе. За громыхающими дрогами шли племянницы князя. Шествие замыкали любезные его сердцу казаки.

Похоронная процессия приблизилась к округлым угловым бастионам монастыря Голия и прошла через тридцатиметровую надвратную башню. Гроб внесли в церковь Вознесения, которую однажды посетил Пётр Первый. В архитектурном облике церкви с её белыми колоннами и шпилями сочетались византийские, классицистские и традиционные русские элементы, что как нельзя более подходило Потёмкину. Прозвучал последний пушечный залп [38].

С гибелью Потёмкина в жизни Екатерины образовалась зияющая брешь, которую никому бы не удалось заполнить: после Рождества она три дня не выходила из комнаты. Императрица часто говорила о нём. В честь Ясского мира она распорядилась дать салют из сто одной пушки и учредила торжественный обед, но со слезами на глазах гневно запретила произносить тосты. «Горе её столь же глубоко, как и раньше». Тридцатого января 1792 года приехал Самойлов с ратификацией мирного договора, она отпустила всех остальных и плакала с ним наедине [39]. Когда тем летом императрица вернулась из Царского Села, то сообщила во всеуслышание, что собирается жить во дворце Потёмкина, который назвала в его честь Таврическим, и в самом деле часто там останавливалась. Ей очень нравился этот дворец, и она нередко гуляла там в одиночестве по саду, будто надеясь встретить Потёмкина [40]. Год спустя она вновь горько плакала в день рождения князя и в годовщину его смерти, целый день не выходя из своих покоев. Как-то раз она посетила Таврический дворец в сопровождении Зубова и своих внуков. «Tout etait charmant [Раньше здесь было так мило (фр.). – Прим. перев.], а теперь все не ладно», – сказала она Храповицкому. В 1793 году она тоже не раз возвращалась в этот дворец, иногда тайком отправляясь туда после обеда. «Никто, – писал Храповицкий [41], – не заменит Потёмкина в глазах Её величества», но она стремилась окружить себя его приближёнными.

Попов, который уже служил её секретарём, теперь стал живым воплощением политического наследия князя. В самом деле, Попову стоило лишь сказать, что Потёмкин бы не одобрил то или иное предложение, и Екатерина отвергала его, даже не взглянув. Таково было могущество умершего. Когда она приехала в Таврический дворец, Попов пал на колени и поблагодарил её за то, что она удостоила своим присутствием жилище его «создателя». Самойлову после смерти князя Вяземского досталась должность генерал-прокурора. Исполняя приказ Потёмкина, де Рибас основал на месте Хаджибея Одессу, а Ришельё, генерал-губернатор Новороссии, превратил город в один из самых космополитичных портов в мире. В 1815 году Ришельё стал премьер-министром Франции.

Спустя два года после смерти Потёмкина принц де Линь в письме Екатерине называл его «моим дорогим и несравненным другом, достойным любви и восхищения». Де Линь так никогда и не смирился с тем, что ему не доверили командования армией, и даже просил Меттерниха позволить ему участвовать в наполеоновском походе на Россию в 1812 году – вот как он собирался отплатить за щедрость Екатерины и Потёмкина. Он прожил достаточно долго, чтобы стать почтенным украшением Венского конгресса, и прежде чем испустить последний вздох в 79 лет, успел сочинить последнюю эпиграмму: «Конгресс не марширует, а танцует» [42]. Граф де Сегюр приспособился к положению дел после Французской революции и стал главным церемониймейстером Наполеона, рекомендовал императору не идти войной на Россию в 1812 году, а после Реставрации вновь появился на политической арене в качестве пэра. Принц Нассау-Зиген пытался убедить Наполеона разрешить ему атаковать Британскую Индию, но в 1806 году погиб в Пруссии.

Франсиско де Миранда служил генералом французской революционной армии, а затем стал «предшественником» Симона Боливара, «Освободителя» Южной Америки. В 1806 году он и двести добровольцев высадились на берег Венесуэлы, но затем ему пришлось вновь отступить. Но в 1811 году Боливар убедил его вернуться в строй в качестве генералиссимуса патриотической армии Венесуэлы. Урон, нанесённый землетрясением, и военные поражения вынудили нерешительного генералиссимуса пойти на переговоры с испанцами. Когда он попытался бежать, Боливар арестовал его и передал испанцам. Этот борец за свободу умер в 1816 году в испанской тюрьме, спустя тридцать лет после встречи со светлейшим князем. Сэр Джеймс Харрис получил титул графа Малмсбери, и Талейран называл его «самым проницательным министром своего времени». Сэр Сэмюэль Бентам стал генеральным инспектором военно-морского флота и занимался строительством кораблей, которые победили в Трафальгарском сражении. Иеремии Бентаму при содействии Георга III удалось построить свою тюрьму-паноптикум, но эксперимент не оправдал себя. Иеремия счёл, что в этом вина короля.

Джон Пол Джонс по поручению Вашингтона и Джефферсона должен был отправиться сражаться с алжирскими пиратами у Варварийского побережья, но седьмого (18) июля 1792 года в Париже он скончался в возрасте сорока пяти лет и был похоронен со всеми почестями. Потомки чтили его как создателя Военно-морского флота США. Долгое время его могила считалась утраченной, пока в 1905 году генерал Гораций Портер не обнаружил свинцовый гроб с прекрасно сохранившимися останками Джонса. Под воздействием свойственного эпохе некроимпериализма президент Теодор Рузвельт отправил за телом Джонса четыре крейсера, и шестого января 1913 года, через тысячи миль и 125 лет после пирушек с Потёмкиным, Джонс был перезахоронен в Морской академии в Аннаполисе, в мраморном саркофаге, сделанном по образцу наполеоновского саркофага в соборе Дома инвалидов; там его останки пребывают и по сей день [43].

Екатерина относилась к Браницкой как к духовной наследнице Потёмкина и потому отвела для неё потёмкинские покои в императорских дворцах, чтобы почаще видеться с ней; однако императрица велела, чтобы Сашеньке наняли другую прислугу – вид прежних лакеев Потёмкина разобьёт ей сердце [44]. Платон Зубов получил многие должности, которые раньше занимал светлейший князь, но обнаружил свою катастрофическую непригодность к государственным делам [45]. Многие с сожалением вспоминали Потёмкина, досадуя на высокомерие и посредственность Зубовых – «отребья империи» [46].

При поддержке Потёмкина Екатерина, скорее всего, планировала лишить ненадёжного великого князя Павла права наследования и передать престол своему внуку Александру. Но без Потёмкина ей, должно быть, не хватило воли на этот поступок [47]. Пятого ноября 1796 года императрица проснулась, как обычно, рано утром. Она зашла в уборную, где с ней случился тяжелейший удар. Как и английского монарха Георга II, недуг настиг её в том положении, что объединяет королей и простолюдинов. Лакей и служанка взломали дверь и вынесли императрицу в спальню, где доктор Роджерсон сделал ей кровопускание. Из-за огромного веса Екатерину не удалось поднять на кровать, поэтому она осталась лежать на матрасе на полу. В Гатчину помчались эмиссары известить великого князя, и когда они прибыли, он решил, что его приехали арестовать. Павел сразу же отправился в Петербург. Есть сведения, что после полудня, по приезде в столицу, он вместе с Безбородко уничтожил документы, выражавшие намерение Екатерины передать трон Александру. Шестого ноября в 21:45 Екатерина скончалась, и её тело осталось лежать на полу.

Павел I отменил все достижения правления своей матери, какие только смог. Он отомстил Потёмкину, превратив Таврический дворец в казармы гвардейцев, а Зимний сад отдал под гвардейские конюшни. Из ребяческой обиды он «сослал» библиотеку Потёмкина в Казань – уникальный пример библиографической мести. Павел также приказал переименовать Григориополь. Будучи пруссофилом, как и его отец, он питал любовь к парадам, относился ко всей империи как к большой казарме и приложил все усилия, чтобы разрушить гуманную «потёмкинскую армию», которую так ненавидел [48]. Из-за своей деспотической невыдержанности он нажил себе тех же врагов, которые когда-то свергли с престола его отца Петра III. Поэтому его боязнь покушений оказалась самоисполняющимся пророчеством. (Одним из его убийц был Платон Зубов.) И хотя потёмкинские казаки ещё долго оставались опорой династии Романовых, сыновья Павла Александр I и Николай I унаследовали его прусскую парадоманию, и этот облик русской монархии сохранился до её последних времён: анархист Бакунин называл Россию «Кнуто-германской империей» [49].

София де Витт вышла замуж за богатейшего польского «князька» Феликса Потоцкого, которого она встретила и обворожила в Яссах после смерти Потёмкина. В дальнейшем София вступила в страстную инцестуальную связь со своим пасынком Юрием Потоцким, совершив «все грехи Содома и Гоморры». Когда Ланжерон навестил её, она призналась: «Вам известно, кто я и откуда я родом, eh bien [ну так что ж (фр.). – Прим. перев.], не могу же я жить всего лишь на 60 000 дукатов в год». В 1805 году её пожилой супруг скончался, а четыре года спустя она прогнала его сына и сумела нажить немалое достояние, в одиночку воспитывая своих детей. Графиня Потоцкая умерла в 1822 году, окружённая «почётом и уважением» [50].

Сашенька Браницкая удалилась в свои имения, где занялась преумножением бессчётных богатств. «Мне неизвестна точная цифра, – говорила она, – но должно быть, у меня около двадцати восьми миллионов». Она прожила великолепную жизнь почти что царственной особы и застала смену эпох. Свидетельница последнего вздоха Потёмкина стала «носительницей его славы». В зрелые годы она оставалась такой же грациозной, стройной и свежей, но неизменно носила длинные платья в екатерининском стиле, подчёркивая свою талию поясом с крупной пряжкой. В одном из имений Браницкая устроила усыпальницу в память Потёмкина и заказала свой портрет с его бюстом на заднем плане. Её дважды посещал Александр I и пожаловал придворное звание обер-гофмейстерины. Даже спустя двадцать лет после смерти Екатерины поражённый Вигель увидел, что знатные дамы подходят к руке Браницкой, словно она была великой княгиней, и та «без всякого затруднения и преспокойно» подаёт им руку., Она скончалась в возрасте 84 лет в 1838 году, во времена правления английской королевы Виктории, к тому времени её дети уже обзавелись собственными польскими и русскими аристократическими семьями [51].