Текст книги "Екатерина Великая и Потёмкин: имперская история любви"

Карету императрицы везли десять лошадей; она была такой вместительной, что пассажиры могли встать в ней во весь рост. Внутри стояли скамьи с подушками и ковры, рассчитанные на шестерых пассажиров. На эти шесть мест было немало кандидатов[98]98
  Эта поездка стала причиной ещё одной ссоры императрицы с наследником: она хотела взять с собой юных князей, Александра и Константина. Великий князь Павел был решительно против: он тоже желал поехать, но Екатерине совершенно не хотелось, чтобы «тяжёлый багаж» испортил триумфальное путешествие. Павел даже в отчаянии обратился к Потёмкину, униженно попросив оставить детей дома и тем самым признав его могущество. Потёмкин, вероятно, откликнулся на эту просьбу и проявил доброту вопреки собственной выгоде; однако Александр как раз заболел, и проблема решилась сама собой.


[Закрыть]. В день отправления в карете кроме самой императрицы ехали «Красный кафтан» Мамонов, фрейлина Протасова, обер-шталмейстер Нарышкин, обер-камергер Шувалов и Кобенцль. Распределяя места в этой тряской карете, императрице нужно было одновременно решить две задачи: не заскучать и не нарушить дипломатического этикета. Поэтому Шувалов и Нарышкин каждый день менялись местами с Сегюром и Фицгербертом, которых Екатерина назвала своими «карманными министрами». Каждый из них знал, что ему предстоит увидеть невероятное зрелище.

Холодными зимними ночами в три часа дня уже спускались сумерки, и кареты с санями мчались по заледеневшим дорогам, по сторонам которых загорались костры из кипарисов, берёз и ёлок, и от огней вокруг становилось «светлее, чем днём». Потёмкин приказал подбрасывать дрова в костры днём и ночью. Императрица старалась придерживаться того же распорядка, что и в Петербурге: она вставала в 6 утра и принималась за работу. Позавтракав со своими «карманными министрами», в девять утра она вновь отправлялась в дорогу, в два часа дня останавливалась, чтобы пообедать, и продолжала путь до семи часов вечера. На каждой остановке для неё был приготовлен путевой дворец, и печи были натоплены так, что Сегюра «больше беспокоила жара… чем холод на улице». До девяти вечера путешественники развлекались картами и беседой, а затем Екатерина удалялась, чтобы поработать и лечь спать. Сегюру нравилась поездка, хотя его непристойные шутки были под запретом; меланхолик Фицгерберт скучал, страдая от болезни печени и разлуки со своей русской любовницей. Он жаловался Иеремии Бентаму, что ему надоела «одна и та же обстановка и еда»: это тот же «Петербург, который перевозили туда-сюда по всей империи» [18]. Императрица и «Красный кафтан» останавливались во дворцах, а послы ночевали где повезёт: то в зловонных крестьянских избах, то в помещичьих особняках [19].

Они направлялись на юго-запад в сторону Киева и по пути имели возможность увидеть традиционную Россию: «за четверть часа до появления Её Величества» крестьяне «падали ниц и вставали лишь спустя четверть часа после того, как наши кареты уедут» [20]. Собирались огромные толпы, чтобы увидеть императрицу, но она, как и Фридрих Великий, презирала их восторженность: «И медведя смотреть кучами собираются» [21]. Императрица миновала потёмкинское имение Кричев, и Иеремия Бентам видел, как её карета проехала по главной улице, «украшенной еловыми ветвями и другими вечнозелёными растениями и освещённой смоляными бочками» [22]. Каждый день на каждой остановке в честь императрицы давались балы. «Так мы и путешествуем», – с гордостью писала она Гримму [23].

Двадцать девятого января Екатерина прибыла в Киев, где весь двор был вынужден обосноваться на целых три месяца, пока не растает лёд на Днепре. Её ожидало «множество приезжих со всех сторон Европы», в том числе и принц де Линь [24]. Киевские улицы заполнили кареты знатных господ. «Никогда в жизни я не встречала столько веселья, обаяния и остроумия», – писала польская дворянка, направлявшаяся в Киев, чтобы добиться расположения Екатерины и Потёмкина[99]99
  Этой дворянкой была графиня Урсула Мнишек, урождённая Замойская, племянница польского короля. Станислав Август заявлял, что в 1775 году Потёмкин предлагал ей стать его женой. По понятным причинам это было маловероятно. Теперь Потёмкин, определённо не держа на неё зла, попросил Екатерину наградить графиню орденом – так же, как и Александру Браницкую.


[Закрыть]. «Наши скромные обеды в этих убогих еврейских трактирах чрезвычайно вкусны… Если закрыть глаза, можно представить, что ты в Париже» [25].

Екатерина получила от Потёмкина письмо из Крыма: «У нас здесь зелень на лугах начинает показываться. Я думаю, скоро и цветы пойдут. ‹…› Дай Боже, чтобы сия страна имела счастие тебе понравиться, моя кормилица. В этом состоит главное мое удовольствие. Простите, моя матушка родная, я ласкаюсь скоро предстать пред Вами» [26].

Под звуки музыки и шумных перебранок своих спутников, споривших о национальных венерических особенностях, Потёмкин день и ночь мчался в Кременчуг «с дьявольской скоростью», как выразился Нассау [27]. Несмотря на то что на его плечах лежал огромный груз ответственности, а императоры, короли и добрая половина всех придворных Европы съезжались взглянуть на результаты его трудов, князь, по всей видимости, целыми днями напролёт слушал концерты. Миранда восхищённо пишет: «снова и снова слушали музыку», сегодня рожечников, завтра ораторию Джузеппе Сарти, потом украинский хор, а затем квартеты Боккерини. Внешне беззаботный Потёмкин, однако, наверняка был занят работой и кусал ногти яростнее, чем когда бы то ни было. Не всё шло как по маслу: спустя два дня после прибытия Екатерины в Киев он поехал на смотр десяти драгунских эскадронов. «Ни один ни к черту не годится, – заметил Миранда. – Князь остался крайне недоволен». Еще один эскадрон кирасиров под Полтавой находился в таком упадке, что даже не удостоился смотра.

Пока императрица ожидала продолжения путешествия в Киеве, у Потёмкина становилось всё больше и больше хлопот и дел, которыми он распоряжался с обычной своей непредсказуемостью. Он приказал Нассау и Миранде сопровождать его на встречу с императрицей. Четвертого февраля, покончив со смотрами войск и балами, Потёмкин встретился с Александром Маврокордатом, молдавским господарем, которого только что свергли и отправили в изгнание турки вопреки условиям Кючук-Кайнарджийского договора; это было знаком растущего напряжения между Россией и Блистательной Портой.

Миранда бросился готовить придворные наряды. Когда он вернулся в свои комнаты, то обнаружил, что слуга раздобыл для него русскую девушку, которая «в постели… ничуть не уступала самой темпераментной андалузке». На следующее утро адъютант объявил, что в пять часов утра Потёмкин сел в кибитку и уехал, «никому ничего не сказав». В три часа дня Нассау и Миранда последовали за ним, каждый в своей кибитке. Разумеется, им не удалось его догнать, поскольку в XVIII веке никто не умел так виртуозно ускорять свое передвижение, как Потёмкин. Снег был мягким. Сани застревали в сугробах или переворачивались. Пришлось заказать новых лошадей. Задержки измерялись часами. Через два дня Миранда прибыл на киевскую таможню и обнаружил, что Нассау забрал с собой сообщения от князя – этого можно было ожидать от столь бессовестного интригана. «Какой беспорядок», – пишет Миранда [28].

Киев, расположившийся на правом берегу Днепра, представлял собой «греко-скифское» видение благодаря своим «руинам, монастырям, церквям и недостроенным дворцам» – это был старинный русский город, переживавший не лучшие времена [29]. Когда все гости прибыли, перед ними предстали три роскошных tableaux [зрелища (фр.). – Прим. перев.]: «великолепный двор, победоносная императрица, богатая и воинственная аристократия, князья и вельможи» и всевозможные народности, проживавшие в империи: донские казаки, грузинские князья, послы от киргизов и «дикие калмыки, настоящее подобие гуннов». Сегюр назвал это «волшебным зрелищем, где, казалось, сочетались старина с новизною, просвещение с варварством» [30].

Дом Кобенцля исполнял функции мужского клуба для иностранцев, хотя двум другим «карманным министрам» тоже были выделены небольшие особняки. К Кобенцлю заходили французы, немцы, множество поляков и несколько американцев, в том числе низкорослый человек с подходящим именем Льюис Литтлпейдж, который недавно был назначен камергером польского короля Станислава Августа. Этому уроженцу Вирджинии и другу Джорджа Вашингтона исполнилось двадцать два года; он сражался с британцами на Гибралтаре и Менорке и на любительском уровне увлекался актёрской игрой и продюсерской деятельностью. Он поставил в Польше «Севильского цирюльника» в особняке Нассау. Теперь у него была новая роль: передавать Станиславу Августу всё, что увидит при дворе Потёмкина [31]. Среди иностранцев тон задавал принц де Линь – «он улаживал любые споры, будучи дружелюбным к равным себе, любимым теми, кто младше по чину, и близко знакомым с принцами и даже государями» [32]. Впрочем, этот образец обаяния очаровывал не всех: Миранда считал его тошнотворным льстецом.

Итак, взглянем на двор Потёмкина. Князь, словно монах, расположился в огромной Киево-Печерской лавре: это был полумонастырь-полукрепость, глухой средневековый лабиринт с подземными залами, двадцати одним церковным куполом и кельями отшельников в пещерах под городом. Здесь в подземной прохладе лежали, завёрнутые в шёлк и нетронутые разложением, мощи семидесяти пяти святых. Когда Потёмкин принимал в этом монастыре придворных, посетителю казалось, будто он «присутствует при аудиенции визиря в Константинополе, Багдаде или Каире. Там господствовало молчание и какой-то страх». На публике князь появлялся в своём маршальском мундире и кружевах, бряцая медалями и драгоценностями, напудренный и завитой, а в монастыре растягивался на диване в своей любимой накидке, не расчесав свои густые волосы и притворяясь, что «усердно играл в шахматы, а потому не считал себя обязанным обращать внимание» на свою свиту из польских князьков и грузинских царевичей. Сегюр беспокоился, что будет осмеян, если «иностранцы увидят посла французского короля принужденным подчиняться вместе с прочими высокомерию и причудам Потёмкина», поэтому «поступил следующим образом». Пока Потёмкин внимательно созерцал шахматную доску, Сегюр приблизился к нему, взял в руки его львиную голову, обнял его и непринуждённо уселся рядом с ним на диван. При личном общении, в компании племянниц Браницкой и Скавронской, Нассау, Миранды и композитора Сарти «в неуклюжем щегольском наряде», Потёмкин отбрасывал своё высокомерие и вновь обретал весёлость. Он любил своего дорогого друга Сегюра «как ребёнок»[100]100
  Как-то раз, завтракая в этом узком дружеском кругу, Сегюр вдруг заметил, что Потёмкин то и дело ускользает в заднюю комнату. Когда он последовал за ним, племянницы удержали его, прибегнув к «очаровательной лести». Наконец он улизнул от них и обнаружил поистине восточную сцену: комната была заполнена драгоценными камнями и запрещёнными к ввозу товарами, а меж ними толкались торговцы и зеваки. В центре помещения стоял его собственный камердинер Еврар, которого поймали с поличным за провозом контрабанды, и теперь он продавал свои богатства; Потёмкину, без сомнения, доставались лучшие драгоценности. Весьма смущённый Сегюр тут же уволил слугу, но племянницы, которым понравились новомодные парижские украшения, разубедили его. Потёмкин тоже попросил помиловать слугу. «Что же делать, – отвечал я, – когда, к удивлению моему, вы сами в числе виновников и укрывателей?» И хотя контрабанду провёз камердинер, но жертвой одной из потёмкинских шуток стал сам посол христианнейшего короля.


[Закрыть].

Киев ненадолго превратился в столицу империи. Даже на де Линя это произвело впечатление: «Боже мой! Какое общество! Какой шум! Сколько бриллиантов, золотых звёзд и орденов! Сколько цепочек, лент, тюрбанов и красных шапок, остроконечных и отороченных мехом!» [34]. Потёмкин увлёк своих гостей, Миранду и Нассау, в бесконечный круговорот карточных игр, обедов и танцев. Племянницам чаще, чем когда-либо, оказывали княжеские почести: в доме Браницкой, где собирались послы и русские министры, Миранда познакомился со знатными поляками, в том числе с графами Потоцкими и князем Сапегой, и был поражен их «богатством и пышностью» [35].

Четырнадцатого февраля Потёмкин представил Миранду императрице. Он произвел на Екатерину впечатление своей мужественностью, и она расспросила его об инквизиции, от рук которой он якобы пострадал. С тех пор Миранда стал вхож в узкий круг приближённых Екатерины, так же как и в ближний круг Потёмкина. Вскоре он пресытился и этой обстановкой. «Вист со своими обычными партнерами», – буднично пишет он. Нассау жаловался супруге, что ставки были для него «высоковаты – двести рублей». Чего же он ожидал, садясь за карточный стол с императрицей и светлейшим князем? Большинство вечеров заканчивалось разгульными собраниями у Льва Нарышкина, свободными от всяких церемоний – в точности как в Петербурге [36].

Как и прежде, всех невероятно интересовала интимная жизнь Екатерины и Потёмкина. Послы строчили отчёты на родину, а путешественник записывали всё, что им удавалось заметить. Екатерину повсюду сопровождал Мамонов, который, если верить Нассау, «был обязан своим состоянием Потёмкину и отдавал себе в этом отчёт», но это не помешало придворным распространять различные слухи о Миранде. «Ничто не устоит перед ним, даже императрица всея Руси, – заявлял молодой завистливый американский дипломат Стивен Сейр, – что было для меня унизительным открытием, ведь я провёл 21 месяц в её столице и ни разу не имел возможности познакомиться с внутренними частями её обширных и славных владений» [37].

Soi-disant «графиня» Севрская в сопровождении мадемуазель Гибо прибыла в Киев в качестве объекта «недолговечной страсти» Потёмкина. Там его ждали две племянницы, но «любимую султаншу» Севрскую вскоре сменили не они, а Нарышкина, которой так восхищался Миранда во время одного из нарышкинских балов [38]. В тот день с ними обедала и сама императрица. «Шла карточная игра, звучала музыка, танцевали». Екатерина играла в вист с Потёмкиным, Сегюром и Мамоновым, а затем призвала к себе Миранду, чтобы обсудить архитектурные достоинства Гранады. Когда в десять часов вечера она по своему обыкновению удалилась, началось настоящее веселье. Нарышкина сплясала казачка, а затем «русскую», которая, как пишет Миранда, «даже сладострастнее нашего фанданго… О, как прекрасно танцует [Нарышкина], как плавны движения ее плеч и талии! Они способны воскресить умирающего!»

По всей видимости, Потёмкин разделял восторг Миранды по поводу её дара воскрешения, поскольку «более часа беседовал тет-а-тет с юной Марией Нарышкиной, излагая ей какую-то политическую материю». Миранда слышал, как в ответ на потёмкинские истории она вздыхала и говорила: «Если бы это было правдой!» [39]. Сомнительный источник также указывает, что Потёмкин набросился на дочь Захара Чернышева прямо у входа в комнаты Екатерины[101]101
  Эта история напоминает один эпизод с участием лорда Палмерстона: однажды он совершил попытку изнасилования одной из фрейлин королевы Виктории в Виндзоре. Впрочем, в отличие от Виктории Екатерина наверняка ничуть не была возмущена.


[Закрыть]. Девушка якобы закричала и разбудила императрицу. Эта сплетня кажется маловероятной, поскольку у князя не было недостатка в женском внимании [40].

Вся потёмкинская свита, включая Миранду и Нассау, разместилась вместе с ним в монастыре, хотя вели они себя отнюдь не по-монашески. Весь Киев гудел от оживления, и доходы украинских проституток весьма приумножились. Миранда и Киселёв, один из адъютантов Потёмкина, «направились к некой польской еврейке, содержащей подходящих девиц, и она обещала предоставить их на ночь», но вернувшись от фельдмаршала Румянцева-Задунайского, он обнаружил, что ему «досталась только не ахти какая полька». Миранда был удивлён, что даже провинциальные украинки были одеты по французской моде: «Ну и ну! Выходит, проклятая галльская фривольность заразила весь род людской, добравшись даже до глухих украинских сел!» Как раз в день «рандеву» Миранды и потёмкинского адъютанта между придворными началось нешуточное соперничество за услуги уставших киевских проституток: прибыли юные камергеры Екатерины и захватили себе всех девушек. Миранду объял гнев: к своим развлечениям он относился со всей серьёзностью. Наконец он нашёл польско-еврейскую сутенёршу, но когда принялся объяснять ей, какие услуги желает получить Киселёв, то русский офицер тоже вышел из себя. «О, как трудно добиться, чтобы люди были снисходительны в любовных делах!» – ворчал Миранда. Несколько дней спустя двум ловеласам улыбнулась удача – им показали нужный дом, где они встретили восемнадцатилетнюю девушку и её служанку. Киселёв занялся служанкой, а Миранда «пошел на приступ хозяйки, которая наконец согласилась за три дуката, хотя вначале просила десять». Он остался со своей «нимфой… в постели. Она была хороша, и я получал удовольствие», но, похоже, всё пошло не так, как он мечтал: «до конца дело не доводил». Через три дня он записывает: «Страстной четверг. Утром в церкви Печерского монастыря отслужили торжественную обедню, на которую в обычный час прибыла императрица». Вот так придворные и проводили время в Киеве – то у польских евреек, то на торжественной службе подле императрицы [41].

Вокруг этих искателей наслаждений бурлили дипломатические интриги. Послы пытались разузнать, что же происходило на самом деле, но «политические секреты были известны лишь Екатерине, князю Потёмкину и графу Безбородко». Когда Сегюр объявил, что в далёком Париже король Людовик XVI созвал судьбоносное собрание нотаблей – первый шаг к французской революции, – императрица поздравила его. «Каждый из нас втайне был вдохновлён либеральными идеями и жаждал перемен». Екатерина и Потёмкин обсуждали возможность реформ, но зловещие парижские предзнаменования не прошли для них незамеченными. «Мы не слишком впечатлены», – писала Екатерина Гримму, обещая, что Потёмкин пришлёт ему «музыку дервишей» [42].

Суровая реальность состояла в том, что Екатерину и Потёмкина окружали могущественнейшие польские князьки – самые богатые и самые обеспокоенные из них. «Здесь собралась половина Польши», – сообщала императрица Гримму. Екатерина готовилась к встрече с мужчиной, который был её любовником в 1750-е годы: польским королём Станиславом Августом. Потёмкин решил первым встретить его и заранее обсудить содержание переговоров с Екатериной. Светлейший князь продолжал рассматривать Польшу как личный «договор страхования» и усердно проводить там русскую политику. С детства в нём сохранилась симпатия к полякам, которую он перенял у смоленских шляхтичей, но помимо этого перед ним стояли две вполне конкретные задачи: укрепить своё положение в качестве польского магната и заручиться поддержкой Польши в грядущей войне с турками.

Ситуация в Польше была такой запутанной и нестабильной, что Потёмкин принял решение не придерживаться какой-то последовательной политики и действовал загадочно и переменчиво. Ему удавалось одновременно воплощать в жизнь по меньшей мере три стратегии. Во-первых, он продолжал контролировать прорусски настроенную польскую партию, которая находилась в оппозиции королю Станиславу Августу; руководили партией его племянник Браницкий и несколько магнатов [43].

В конце 1786 года Потёмкин принялся реализовывать свою вторую затею: покупку обширных имений в Польше, на которую он имел право благодаря полученному в 1775 году индигенату. (В 1783 году он продал несколько своих русских владений и собирался продать кричевский комплекс.) Теперь он сказал Миранде, что только что приобрёл польские имения общей площадью более 300 000 акров и стоимостью два миллиона рублей [44]. По Киеву ходили слухи, что на этих землях было триста деревень и шестьдесят тысяч душ [45]. В конце 1786 года светлейший князь заключил хитроумную сделку с князем Ксаверием Любомирским и купил огромные поместья Смела и Межиричи на правом берегу Днепра – они входили в состав польского пфальцграфства Киевского, которое клином вдавалось в русские территории. Одна Смела была такой обширной, что после смерти Потёмкина там насчитывалось 112 000 душ мужского пола, стало быть, всё её население было сопоставимо с населением небольшого городка XVIII века. Здесь у него был собственный роскошный двор, своё законодательство и даже отдельная армия [46].

Князь купил эти земли на собственные средства, но всё же получил он их так или иначе из государственной казны, и поэтому совершал покупку как в частных интересах, так и в интересах империи. К тому времени Любомирский уже был главным поставщиком леса для потёмкинского Черноморского флота, и теперь князь покупал материалы у своих собственных поставщиков, чтобы создать промышленный конгломерат – наполовину частный, наполовину государственный [47]. Но у него был ещё один резон: эта сделка делала его полноправным польским магнатом, а купленные земли были основой для его собственного будущего княжества за пределами России. К тому же приобретение земель в частную собственность было формой аннексии польских территорий – они превращались в своеобразного «троянского коня», который давал Потёмкину право занимать в Польше государственные должности. Ранее Екатерина уже пыталась поставить Потёмкина во главе герцогства Курляндского и нового Дакийского царства, а то и добиться для него польской короны. Секретарь императрицы в Киеве записал её слова: «Потёмкин из новокупленных в Польше земель, может быть, сделает tertium quid [нечто третье (лат.). – Прим. перев.], ни от России, ни от Польши не зависимое». Она понимала, какую опасность для её дорогого супруга несёт восшествие Павла на престол, однако эта сделка её беспокоила. В конце того же года князь объяснил ей, что купил эти земли, «дабы, зделавшись владельцем, иметь право входить в их дела и в начальство военное» [48]. Покупка Смелы, как и всё, имеющее отношение к Польше, породила бездну проблем: она стала предметом нескольких судебных тяжб и семейных споров между Любимирскими, что втянуло Потёмкина в долгие переговоры и разбирательства, которые затянулись на четыре года [49].

Третье направление польской политики Потёмкина было связано с персоной короля Станислава Августа. Потемкин стремился ослабить его власть с помощью Браницкого и покупок земельных владений, но, тем не менее, всегда симпатизировал Станиславу Августу, этому бессильному эстету и деятельнейшему покровителю просвещения: их переписка проникнута более дружеским отношением, чем предписывает дипломатический этикет, по крайней мере со стороны Потёмкина. Князь был убеждён, что договор со Станиславом Августом обеспечит России польскую поддержку в борьбе с турками, позволит сохранить российское влияние в Польше и уберечь её от жадных лап Пруссии. Сам Потёмкин в этом случае на правах магната мог бы командовать польскими войсками. Всего этого можно было легко добиться через Станислава Августа.

Поляки, которые прибыли в Киев, намеревались скомпрометировать своего короля перед его встречей с Екатериной и завоевать симпатию Потёмкина. «Какими покорными и льстивыми по отношению к князю Потёмкину кажутся мне эти пресмыкающиеся перед ним высокопоставленные поляки!» – пишет Миранда после обеда, проведённого у Браницких. Все тайно плели политические и любовные интриги, и поляки «обманывались, были обмануты и обманывали друг друга, держась при этом весьма любезно, в отличие от своих жён…». Их главной целью было возвыситься в глазах Потёмкина, «но не так-то просто привлечь к себе его взгляд, – шутил де Линь, – поскольку у него всего один глаз, да и тот подслеповат» [51].

Потёмкин вовсю пользовался своей властью, оказывая предпочтение одному поляку и унижая другого. Все они боролись за его внимание. По поручению своих владык де Линь, Нассау и Льюис Литтлпейдж вели тайные переговоры с поляками. Браницкий завидовал Нассау, поскольку тот остановился у Потёмкина и потому был «хозяином на поле битвы» [52]. Браницкий и Феликс Потоцкий пытались убедить Потёмкина, что Станислав Август был настроен против приобретения им польских земель, которое, по понятным причинам, вызвало в Варшаве некоторое беспокойство [53]. Александра Браницкая была очень близкой подругой императрицы, и среди поляков ходил слух, что она приходится ей родной дочерью [54]. Светлейшего князя раздражали неуклюжие интриги Браницкого, и всё это закончилось «ужасной сценой», в результате чего Александре сделалось дурно [55]. Однако он представил Браницкого и Феликса Потоцкого императрице, и та тепло приняла их, а на его недоброжелателей, Игнация Потоцкого и князя Сапегу, «даже не взглянула» [56].

Даже Миранда нечаянно оказался вовлечённым в польские интриги. В присутствии нескольких польских магнатов он поприветствовал Потёмкина, не вставая с места. Миранда должен был понимать, что царственные особы, к каковым фактически принадлежал Потёмкин, очень трепетно относятся к этикету. Чужестранцам не следовало принимать милости Потёмкина как должное. Вероятно, свою роль также сыграли и слухи о том, что Миранда на самом деле не был ни испанским графом, ни полковником. Потёмкин охладел к нему [57].

В начале марта князь в компании Нассау, Браницкого и русского посла в Варшаве Штакельберга отправился в город Фастов в двадцати восьми милях от Киева. Там была назначена встреча с королём Польши, который с волнением ожидал встречи с Екатериной после стольких лет разлуки [58]. Потёмкин надел мундир польского шляхтича Брацлавского пфальцграфства и достал свои польские ордена. Он обращался к королю, которого сопровождал Литтлпейдж, как к своему государю. Потёмкинское предложение заключить русско-польский союз против османов было принято. Светлейший князь поручил Штакельбергу осторожно выспросить у Станислава Августа, как тот относится к планам Потёмкина основать в Смеле собственное феодальное княжество. Король ответил, что в ответ он хотел бы заручиться согласием русских реформировать польскую конституцию. Потёмкин назвал Игнация Потоцкого «scélérat [негодяем (фр.). – Прим. перев.]», Феликса Потоцкого «дураком», но Браницкий, по его мнению, на самом деле был не таким уж негодяем [59]. Король «очаровал» Потёмкина [60] – пускай «лишь на мгновение» [61]. Грядущая встреча с Екатериной была одобрена.

А двумя днями позже в Киеве Миранда в волнении ожидал возвращения Потёмкина. Но князь, чьи обиды всегда были недолговечны, поприветствовал его как давнего друга: «Мы, кажется, век не виделись. Как дела?» – ласково обратился он к нему [62]. Поскольку близился отъезд Екатерины, пора было прощаться с Мирандой. Через Мамонова императрица предложила ему пост на русской службе, но он рассказал, что питает большие надежды на венесуэльское восстание против Испании. Екатерина и Потёмкин одобряли эту антибурбонскую затею. Князь шутил, что уж если инквизиция необходима, то «в качестве инквизитора можно послать» Миранду. Екатерина предложила ему поддержку всех русских представителей за рубежом, а он нахально испросил кредит в размере десяти тысяч рублей. Мамонов сообщил Миранде, что на это потребуется согласие Потёмкина, что в очередной раз свидетельствует о том, что Екатерина и Потёмкин были почти равноправны. Потёмкин согласился. Двадцать второго апреля будущий правитель Венесуэлы (хотя правление его продлится недолго) простился с императрицей и князем. Испанцы наконец добрались до него. В конце того же года в Петербурге два посла Бурбонов пригрозили, что покинут город, если псевдограф-псевдополковник не будет выдворен из страны. Он так и не получил всей суммы кредита, но оставался на связи с Потёмкиным: из архивных бумаг следует, что из Лондона он прислал князю в подарок телескоп [63].

К этому времени Киев, который Екатерина назвала «отвратительным», всем наскучил [64], и орудийный салют возвестил, что лёд тронулся и можно начинать путь. Двадцать второго апреля 1787 года императрица взошла на командирское судно самой роскошной флотилии, которую только видали на Днепре.