Текст книги "Екатерина Великая и Потёмкин: имперская история любви"

Наконец светлейший князь выехал в Петербург. «Я вас туда и отвезу, – сказал он де Дама. – Не покидайте меня больше, я беру на себя все устроить для вас. Отправьте только вперед все, что вам необходимо, а остальное предоставьте мне [81]. Сани были готовы. Князь и де Дама взобрались в них и укрылись шкурами и мехами, как будто легли в колыбель. «Вы готовы? – спросил Потёмкин де Дама. – Я отдал приказ, чтобы вы не отставали от меня». Лакей устроился на санях и хлестнул лошадей, которые поскакали в ночь, сопровождаемые со всех сторон казаками с зажженными факелами. Де Дама немного отстал и нагнал спутника лишь в Могилеве. Он устал и хотел спать, но где бы ни оказывался князь, местные губернаторы и знать устраивали парады и празднества. Де Дама прямо из саней ввели в залу, «где весь город и весь гарнизон собрались на бал». Князь не принимал никаких извинений по поводу туалета или усталости, познакомил его со всеми дамами и, как сообщает де Дама, «не спросив меня, подвел мне одну из них, и я, покорившись участи, стал танцевать и уже не покидал бала до 6 час. утра». В полдень они снова были в пути [82].

Петербург ожидал возвращения князя с ужасом и нетерпением, как будто это было Второе пришествие. «Город волнуется, ожидая его светлости, – писал Гарновский. – Все только об этом и говорят». Дипломаты, особенно прусские и английские, следили за дорогой. Британский дипломат напился в гостях у Нарышкина и прокричал тост за Потёмкина. Разочарованный, но по-прежнему полный надежд американский пират Джон Пол Джонс тоже ждал князя с нетерпением, ведь тот мог решить его судьбу. «Причины, по которой столь продолжителен приезд княжий, мы не знаем и отгадать не можем, – жаловался Завадовский фельдмаршалу Румянцеву-Задунайскому, – между тем дела, также как люди, в ожидании» [83].

Екатерина следила за его перемещениями: «Переезд твой из Кременчуга в Могилев был подобен птичьему перелету, а там диви[шь]ся, что устал. Ты никак не бережешься, а унимать тебя некому: буде приедешь сюда больной, то сколько ни обрадуюсь твоему приезду, однако при первом свиданьи за уши подеру, будь уверен» [84].

Тем не менее Екатерина по-прежнему со всех сторон была осаждена войнами, коалициями, придворными интригами и оставалась неспокойной. Мамонов приносил успокоение, но не помогал в государственных делах: к тому же теперь он всегда был болен. Екатерина беспокоилась о том, чтобы достойно принять своего супруга, особенно когда поняла, что воздвигла триумфальные арки в честь князя Орлова и Румянцева-Задунайского, но забыла о светлейшем князе. «Ваше Величество так его знать изволите, – заметил её секретарь Храповицкий, – что сами никакого с ним расчета не делаете». – «То так, – отвечала Екатерина, – однако же все человек, может быть, ему захочется». Поэтому она приказала иллюминовать мраморные ворота в Царском Селе и украсить их стихами из «Оды на Очаков» придворного поэта Петрова: «Ты в плесках внидешь в храм Софии». Это было отсылкой к Святой Софии в Стамбуле. Екатерина грезила, что Потёмкин «будет в нынешнем году в Цареграде», и предупреждала Храповицкого: «о том только не вдруг мне скажите» [85]. Дорога к Царскому Селу освещалась на шесть миль днем и ночью. Должны были дать залп из пушек крепости, что обычно было прерогативой монарха. «Скажи, пожалуй, любят ли в городе князя?» – спросила императрица своего камердинера Захара Зотова. «Один только Бог да вы», – смело ответил тот. Екатерину это не смущало. Она заявила, что слишком больна, чтобы снова отпустить его на юг. «Боже мой, – говорила она, – как мне князь теперь нужен» [86].

В шесть вечера в воскресенье, четвертого февраля, светлейший князь прибыл в Петербург посреди бала в честь дня рождения дочери великого князя Павла. Потёмкин сразу проследовал в свои покои, в дом, примыкавший к Зимнему дворцу. Императрица покинула празднество и застала князя за переодеванием. Она долго оставалась с ним наедине [87].

28. «Успехи мои принадлежат прямо тебе»

 
…А Потёмкина прославим:
Мы сплетём ему венец
От своих, братцы, сердец.
 

Русская солдатская песня о походе князя Потёмкина-Таврического в Молдавию в 1790 году

 
Жуану льстила царская любовь,
Хотя ему порой бывало трудно,
Но, будучи и молод и здоров,
Справлялся он с обязанностью чудно.
 

Дж. Байрон. «Дон Жуан», IX:47

Одиннадцатого февраля 1789 года эскадрон лейб-гвардии в сопровождении четырёх трубачей прошествовал вдоль Зимнего дворца, неся двести османских стягов из Очакова. После этого парада был дан роскошный ужин в честь Потёмкина [1]. «Князя видим весьма приветливого и ко всем преласкового; прибытие его повседневно празднуем», – едко заметил Завадовский в письме к Румянцеву-Задунайскому. «Вся вера к одному» [2]. Потёмкин получил ещё 100 000 рублей на отделку Таврического дворца, усыпанный алмазами жезл и, что самое важное, отставку Румянцева-Задунайского, командующего Украинской армией. Князю были вверены обе русские армии.

Потёмкин щедро наградил своих помощников: по его настоянию Суворов, которого он привёз с собой в Петербург, получил алмазное перо на шляпу с вензелем «К» – в честь Кинбурна [3]. Он направил своего любимого генерала в бывшую армию Румянцева, которую уже вновь собирались атаковать турки[136]136
  Говорят, что Суворов жаловался Екатерине – дескать, завистливый Потёмкин стремился не допустить его до высоких военных постов. На самом деле всё было наоборот.


[Закрыть]. Князь пообещал Суворову поручить ему командование отдельными войсками [4].

Однако торжества не отменяли ни сложного международного положения России, ни душевной боли Екатерины. В тот вечер после ужина Екатерина рассорилась со своим фаворитом Мамоновым. «Слёзы, не выходили ни в церковь, ни за стол, ни на бал», – записал в своём дневнике Храповицкий. Мамонов вёл себя подозрительно: часто сказывался больным, был неприветлив и попросту отсутствовал. Когда Екатерина спросила об этом князя, тот ответил: «Не ревновали ли вы к княжне Щербатовы? – Добавив: – Нет ли амуришки, – а затем «сотню раз» повторил: – Ох, матушка, плюнь ты на нево» [5]. Потёмкин высказал своё мнение о её любовнике предельно ясно, но уставшая, уже почти шестидесятилетняя Екатерина не поняла, что тот хотел сказать.

Все говорили императрице лишь то, что она хотела услышать, и она привыкла к этому, как привыкла и к совместной жизни с Мамоновым – поэтому предупреждения Потёмкина пропали втуне. К тому же в тот или иной момент светлейший князь восставал против каждого нового фаворита. Неприятности с Мамоновым продолжались; «Слёзы ‹…› Весь день тоже», – записал Храповицкий на следующий день. Екатерина весь день провела в постели, и супруг пришёл ей на помощь. «После обеда К. Г.А. Потёмкин Таврической миротворствовал» [6], но ему удалось лишь замаскировать, а не залечить глубокие трещины в отношениях государыни с фаворитом. Не мог князь и решить все проблемы, стоявшие перед Российской империей.

Правительство разрывалось на части, пытаясь спасти бедственное положение России. Россия упорно сражалась на турецком и шведском фронтах, но стремительно утрачивала своё влияние в Польше. Польский Четырёхлетний сейм получил поддержку Берлина и наивно прикладывал все усилия, чтобы избавиться от российского протектората и броситься в объятия Пруссии. «Ненависть противу нас в Польше… великая» [7] подталкивала поляков к реформе своей конституции и войне с Екатериной. Пруссия цинично разжигала идеализм польских «патриотов», хотя на самом деле Фридрих-Вильгельм был заинтересован в разделе, а не реформировании Польши.

Но и это было не всё: Пруссия и Англия старались сделать так, чтобы войны со Швецией и Турцией продлились как можно больше. Питт рассчитывал пригласить Польшу присоединиться к «федеративной системе» и сражаться против двух империй. Это обеспокоило Вену и расстроило Иосифа, страдавшего от «кровавой рвоты». Австрийцы волновались, не стал ли Потёмкин сочувствовать Пруссии. Но всё, что Иосиф мог сделать, – это посоветовать своему послу всячески льстить тщеславию «всемогущего существа» [8].

Стоило ли России ввязываться в войну с Пруссией или надо было достичь с ней соглашения (для чего пришлось бы заключить мир с турками, предать ослабленную Австрию и, вероятно, учинить очередной раздел Польши, который, впрочем, окупился бы захваченными османскими территориями)? Долгожданное прибытие Потёмкина должно было рассечь этот гордиев узел.

Потёмкин уже некоторое время советовал Екатерине умерить ее стойкую неприязнь к Фридриху Вильгельму. Совет ожидал, что Потёмкин вновь попробует убедить её согласиться на переговоры, ведь князь понимал, что Россия не сможет помимо Турции и Швеции сражаться ещё и с Пруссией и Польшей. Поскольку перемирие с султаном было бы ещё преждевременным, Потёмкину приходилось искать способ избежать других войн. Светлейший князь не желал возвращаться к прусской системе Панина, поэтому посоветовал Екатерине: «Затейте Прусского Короля что-нибудь взять у Польши» [9]. Если бы ему удалось спровоцировать прусского короля на то, чтобы тот обнаружил свои подлинные намерения в отношении Польши, скрытые за всем этим маскарадом, поляки охладели бы к Пруссии [10]. Он писал своему соратнику Безбородко: [11] «Откровенность в политике излишня» [12].

Во время этого пребывания в Петербурге закончилась дружба Потемкина с французским послом Сегюром, который, подобно де Линю и Кобенцлю, был недоволен штурмом Очакова. Сегюр оскорбился в лучших чувствах: «Ваша привязанность ко мне уж не та, что прежде, но моя дружба к вам никогда не остынет. Я предан вам до конца жизни» [13]. Они обсуждали с князем возможность союза с Бурбонами и Габсбургами [14], но если Британия была в расцвете сил, то французская монархия – слаба как никогда. «Я посоветовал бы моей государыне заключить союз с Людовиком Толстым, Людовиком Младшим, Людовиком Святым, рассудительным Людовиком XI, мудрым Людовиком XII, Людовиком Великим и даже с Людовиком Возлюбленным, – поддразнил светлейший князь Сегюра, – но только не с Людовиком Демократом» [15].

Несчастный Сегюр, играя с князем в шахматы, был вынужден весь вечер терпеть антифранцузские выходки придворного шута – русские аристократические семейства до сих пор содержали собственных шутов. Впрочем, француз нашёл способ отыграться: он подкупил шута, и тот отпустил остроту по поводу оплошностей русских войск. Потёмкин опрокинул стол и швырнул шахматные фигурки в улепётывавшего шута, однако оценил шутку Сегюра, и вечер прошёл «весьма радостно» [16].

Сегюру пришлось, словно сыщику, рыскать по борделям и кабакам Петербурга по поручению потёмкинского американского «пирата» Джонса. В апреле, когда Потёмкин собирался «осчастливить» Джонса новой должностью, американца арестовали и обвинили в изнасиловании несовершеннолетней. Эта история напоминала современный бульварный секс-скандал. Джонс воззвал к Потёмкину: «Падшая женщина обвиняет меня в развращении её дочери!» Хуже того, дочери якобы было всего девять лет. Он умолял Потёмкина о помощи: «Неужто в России доверяют женщине дурного поведения, которая сбежала от мужа и семьи, выкрала собственную дочь, живёт с ней в публичном доме и ведёт разгульную и прелюбодейную жизнь, и её жалоба, не подкреплённая никакими доказательствами, может запятнать честь благородного генерала, который удостоился американских, французских и российских наград?» Джонс, некогда слывший парижским ловеласом, признался Потёмкину: «Я люблю женщин» и «наслаждения, что дарит нам женский пол, но мысль добиваться желаемого насилием внушает мне ужас» [17].

Потёмкин, заваленный государственными делами и испытывавший неприязнь к Джонсу, не ответил на эти мольбы. Вся столица отвернулась от Джонса. Детектив Сегюр был единственным, который поддержал старого приятеля, и решил разузнать, кто же подставил американца. Он выяснил, что Джонс действительно сказал Потёмкину правду – истица была сутенёршей, которая развернула торговлю молоденькими девушками «в ужасающих масштабах». Самой девочке, Катерине Гольцварт, оказалось не то двенадцать, не то четырнадцать лет. Она продавала масло гостям лондонской таверны – постоялого двора, где жил Джонс. Три дня спустя после инцидента Джонс дал показания полиции и признался в том, что «развратная девица» несколько раз приходила к нему в комнаты. Он неизменно платил ей за услуги. По словам американца, он не лишал её девственности, но «всякий раз, приходя chez moi [ко мне (фр.). – Прим. перев.], она по доброй воле предлагала делать с собой всё, что мужчине заблагорассудится».

Сегюр обратился к Потёмкину с просьбой восстановить Джонса в правах и снять с него обвинение. Последнее было возможно, первое – нет. «Благодарю за то, что вы постарались сделать для Пола Джонса, хоть вам и не удалось выполнить мою просьбу, – писал Сегюр князю. – Пол Джонс не более виновен, чем я сам, и никогда человек его положения не сносил подобного унижения от женщины, чей муж подтверждает, что она сутенёрша, а дочь предлагает свои услуги в гостиницах» [18]. Благодаря расследованиям Сегюра и неохотному содействию Потёмкина Джонсу не предъявили иска. Двадцать шестого июня 1789 года его в последний раз приняла у себя Екатерина. Кто хотел насолить Джонсу? Потёмкин был выше подобных вендетт. Английские офицеры ненавидели американского корсара и были вполне способны на этот поступок, но детектив Сегюр заключил, что это дело рук принца Нассау-Зигена.

Вновь оказавшись в Париже, Джонс написал хвастливые мемуары о лиманской битве и принялся досаждать Потёмкину мольбами о медалях, которые он якобы заслужил. «Время покажет вам, мой господин, – писал он светлейшему князю 13 июля 1790 года, – что я не мошенник и не обманщик, но человек преданный и честный» [19].

Двадцать седьмого марта султан Абдул-Хамид I, миролюбивый ценитель вин, скончался. Это ухудшило положение России, поскольку его восемнадцатилетний наследник Селим III оказался напористым и образованным реформатором, чей воинственный настрой поддержали мусульманские фанатики, а также послы Пруссии, Англии и Швеции. Австрия и Россия предпочли бы провести с ним переговоры о мире, чтобы избежать возможного участия пруссаков в Русско-турецкой войне, но прогноз был неутешительным. Австрийский канцлер Кауниц написал Потёмкину письмо, в котором поведал о жестокости Селима: увидев однажды на улицах Стамбула польского еврея в жёлтых туфлях (которые ему не полагалось носить), он велел отрубить ему голову прежде, чем несчастный успел объяснить, что прибыл из-за границы [20]. Добиться мира можно было только в новых сражениях следующей военной кампании Потёмкина – потому Екатерина так тревожилась.

Потёмкин и Екатерина всё ещё флиртовали друг с другом. После торжества в честь дня рождения императрицы, которое состоялось двенадцатого апреля, князь с нежностью пытался подбодрить её, осыпая комплиментами «мать твоих подданных, а мне – наипаче», и её внука Александра: «князя с ангельскими свойствами», первенца «из птенцов орлих» [21]. Перед отъездом он оставил для неё восхитительный подарок – «так называнную безделку, которая красоты редкой или луче сказать безподобна, каков ты сам. Ей и тебе дивлюсь. Вы же сами – воплощение остроумия» [22].

Шестого мая 1789 года, составив вместе с Екатериной планы действий на случай разных вариантов развития событий, в том числе начала войны с Пруссией и Польшей, князь Таврический покинул Царское Село и отправился на юг. Партнёры не увидят друг друга целых два года [23].

Потёмкин поспешил на фронт, где разделил Украинскую и Екатеринославскую армии численностью 60 000 человек и составил из них свою собственную центральную армию и четыре отдельных корпуса. Стратегической замысел состоял в том, чтобы продвигаться вокруг Чёрного моря в юго-западном направлении через княжества Молдавию и Валахию (ныне Молдова и Румыния) и брать штурмом крепости на Днестре, Пруте и Дунае. Потёмкинская армия должна была сражаться на Днестре и вытеснить турков к верховьям Дуная (на территорию современной Болгарии), а затем к самому Константинополю [24].

Главная австрийская армия под командованием одного из своих многочисленных офицеров-шотландцев, фельдмаршала Лаудона, должна была атаковать Белград (ныне столица Сербии), а принц Фридрих Иосия Саксен-Кобург-Заальфельдский – сражаться вместе с русскими в Валахии и Молдавии. Основной военной силой, не считая потёмкинской армии, выступал суворовский летучий (третий) корпус: он должен был защищать «петлю» – пространство справа от австрийских войск и слева от русских. Суворов со своими солдатами расположился в ожидании между тремя параллельно текущими реками – Серетом, Берладом и Прутом.

Новый великий визирь Кетхюда Хасан-паша стоял во главе стотысячной османской армии; он планировал разбить австрийцев в том месте, где связь между союзниками была наиболее хрупкой, – у рек Прут и Серет, рядом с суворовской «петлёй», а в это время новая армада должна была высадиться в Крыму. Бывший капудан-паша и белобородый Крокодил морских сражений, Джезаирли Гази Хасан-паша принял командование сухопутными войсками численностью в 30 000 человек; его задачей было отвлечь главную потёмкинскую армию, пока её будет атаковать визирь. Манёвры турок были на удивление искусными, но русские не теряли бдительности. Одиннадцатого мая Потёмкин переправился через Буг, собрал все силы под Ольвиополем и затем двинулся на Бендеры – мощную османскую крепость на Днестре.

Тем временем на западе всё стремительно менялось. Пока Потёмкин обустраивал свой новый штаб в Ольвиополе, третьего (14) июля парижская толпа взяла штурмом Бастилию. Пятнадцатого (26) августа Национальное собрание приняло Декларацию прав человека и гражданина [25]. Французская революция воодушевила антирусски настроенных польских патриотов – Варшаве было по душе хрупкое торжество свободы и надежды. Польша потребовала, чтобы Россия вывела из страны свои войска и увезла склады боеприпасов. Потёмкин внимательно следил за ситуацией в Польше, но не мог предпринять ничего иного, кроме как согласиться на эти условия [26]. Он всё ещё придерживался своей политической линии в отношении Польши, настойчиво умножая число черноморских казаков: когда настанет решающий момент, им суждено будет стать авангардом православного войска, которое поднимет на бой всех сторонников России на востоке Речи Посполитой [27].

Потёмкин «летал» между своим штабом в Ольвиополе, где встречались русские, поляки и турки, Херсоном, Очаковым и Елисаветградом; он проверял и осматривал всю линию фронта, пока не «ослабел крайне»: «гемороид и лихорадка одолели, – пишет он Екатерине, – но меня ничто не остановит, кроме смерти» [28]. Она решила поднять князю настроение, отправив ему одну из наград за Очаковский штурм – усыпанный бриллиантами фельдмаршальский жезл.

Великий визирь с тридцатитысячным войском осторожно продвигался вперёд, планируя нанести удар австрийским войскам принца Кобурга, прежде чем те присоединятся к русским дивизиям. В этот решающий момент обезумевшая императрица отправила Потёмкину длинное и страдальческое секретное письмо. В то время как турки подобрались к самой уязвимой точке потёмкинской линии фронта, отношения Екатерины и Мамонова унизительнейшим образом рассыпались в прах.

Императрице наконец стало ясно, что Мамонов несчастлив, и его трудно за это осудить. Фаворит неизменно жаловался, что служить при дворе – всё равно что пытаться выжить в джунглях [29]. Он уже успел свыкнуться с роскошью, и ему прискучило положение компаньона пожилой дамы. Потёмкин закрыл ему доступ ко всем политическим должностям: во время своего последнего визита князь отклонил просьбу Мамонова назначить его придворным вице-канцлером. Сексуальные обязанности фаворита стали утомительными и даже неприятными.

Екатерине исполнилось шестьдесят лет. На людях она держалась величественно, а с близкими была открыта и весела. «На протяжении десяти лет я виделся с ней один или два раза в неделю, – писал Массон, – и каждый раз она неизменно вызывала восхищение». Её скромность в обращении с подчинёнными была поистине поразительна: графиня Головина вспоминала, как однажды обедала вместе с другими фрейлинами, и вдруг «кончила есть и, не поворачивая головы, отдала свою тарелку, и была очень удивлена, увидав, что ее приняла прекрасная рука с великолепным бриллиантом на пальце. Графиня узнала императрицу и вскрикнула». Она тщательно ухаживала за собой, берегла свою прекрасную кожу и очаровательные руки. Поседевшие ныне волосы она собирала в аккуратную причёску. Однако Екатерина весьма располнела, и её грузные ноги «потеряли форму». Её архитекторы, в том числе Чарльз Камерон, работавший в Царском Селе, а также аристократы, в чьих домах она часто бывала, со временем начали устанавливать pentes douces [пандусы (фр.). – Прим. перев.], чтобы императрице было легче заходить в здания. Её голос становился всё более хриплым, нос – «чрезмерно греческим» или орлиным, она страдала от метеоризма и несварения желудка и, вероятно, утратила несколько зубов. Императрица старела[137]137
  Её соратники тоже были далеко не молоды: после ухода Ивана Чернышева в комнатах императрицы оставался такой отвратительный запах, что слугам приходилось каждый раз поливать полы лавандовой водой.


[Закрыть], но время усугубило страстность её натуры и потребность в эмоциональной поддержке [30].

Императрица отправила Мамонову письмо, великодушно предлагая дать ему отставку и обустроить его счастье, обвенчав с одной из богатейших наследниц в России. Его ответ поверг Екатерину в отчаяние. Он признался, что уже полтора года влюблён в фрейлину – княжну Дарью Щербатову – и попросил позволения жениться на ней. Узнав об этом бесстыдном предательстве, Екатерина, оскорблённая в лучших чувствах, ахнула и упала как подкошенная. Мамонов поспешил к ней, пал к её ногам и искренне рассказал обо всём. Подруга Екатерины Анна Нарышкина накинулась на фаворита с криками. Екатерина была глубоко уязвлена, но, сохраняя свою неизменную доброту к любимцам, согласилась на брак Мамонова с Щербатовой.

Поначалу она скрывала этот кризис от Потёмкина – возможно, причиной тому было смущение или желание сперва найти замену Мамонову среди других молодых приближённых. Но 29 июня она объявила придворным, что готовится писать Потёмкину в Ольвиополь. К тому времени, как письмо добралось до адресата, она уже успела поприсутствовать на свадьбе Мамонова первого июля: жених получил 2250 душ и 100 000 рублей. Екатерина утирала слёзы, глядя на молодожёнов. «Я ничей тиран никогда не была и принуждения ненавидую, – с грустью писала она Потёмкину. – Возможно ли, чтобы вы не знали меня до такой степени и чтобы великодушие моего характера совершенно вышло у вас из головы и вы сочли меня дрянной эгоисткой. Вы исцелили бы меня сразу, сказав правду». Она вспомнила предупреждения Потёмкина («матушка, плюнь ты на нево»), к которым напрасно не прислушалась. «Если вы знали об этой любви, почему не сказали мне о ней прямо?» [31]

Светлейший князь на это ответил: «Я, слыша прошлого году, что он из-за стола посылывал ей фрукты, тотчас сметил, но, не имея точных улик, не мог утверждать перед тобою, матушка. Однако ж намекнул. Мне жаль было тебя, кормилица, видеть, а паче несносна была его грубость и притворные болезни». Потёмкин презирал Мамонова за его «смесь безразличия и эгоизма», из-за которой тот «сделался Нарциссом до крайней степени», и советовал императрице отправить этого неблагодарного послом в Швейцарию [32]. Вместо этого граф и графиня Мамоновы уехали в Москву вариться там в собственном соку.

«Место свято пусто не бывает», – справедливо заметил Завадовский [33]. Екатерина уже выбрала кандидата на замену Мамонову, однако прежде, чем сообщить Потёмкину, хотела убедиться, что не ошиблась в выборе. Ещё в первом её письме Потёмкин, должно быть, обратил внимание на слова о молодом человеке – новом знакомом, которого она называла «le Noiraud», «Чернявый». Спустя три дня после признания Мамонова Екатерина стала всё чаще видеться с Чернявым: её камердинер и секретарь заподозрили, что это может быть началом нового романа [34]. Молодой человек был протеже Анны Нарышкиной и графа Николая Салтыкова: тот руководил двором великого князя Павла и критиковал Потёмкина. Поскольку все придворные знали, что Мамонов был влюблён в Щербатову, Нарышкина и Салтыков начали заранее способствовать сближению императрицы и Чернявого – они понимали, что Потёмкин тотчас вмешается, если они упустят момент. Князь не мог сам назначать фаворитов Екатерины, однако всегда старался убедиться, что они ему не враждебны. Вне всякого сомнения, сторонники Чернявого рассчитывали ослабить власть Потёмкина, зная, что из-за войны он не сможет так же быстро приехать в столицу, как после смерти Ланского. В июне 1789 года занемогшая императрица, терзаемая войной и расстройством желудка, охотнее, чем когда-либо, согласилась бы на любое предложение. Возможно, счастье стало для неё важнее, чем чувство собственного достоинства.

Под именем Чернявого скрывался Платон Александрович Зубов, последний фаворит Екатерины и, пожалуй, самый красивый из всех её любимцев. Двадцатидвухлетний Зубов был мускулист, хотя и строен; хорошо сложен и темноволос – за что и получил своё прозвище, – однако выглядел холодным, нервным и надменным. Его хрупкое здоровье позволяло Екатерине утолить свой материнский инстинкт. Он воспитывался при дворе с одиннадцати лет, и Екатерина когда-то оплатила его обучение за границей. Этот щёголь, несомненно, обладал умом, но его знания были поверхностны, и ему недоставало воображения, любознательности и талантов; им руководили лишь жадность и амбициозность. Впрочем, положение фаворита не требовало выдающихся способностей. Потёмкин помогал ей управлять империей и вести войны, а Зубов был компаньоном и учеником в государственных делах. «Я делаю и государству не малую пользу, – с сарказмом говорила Екатерина, – воспитывая молодых людей» [35].

Восхождение Зубова к власти началось в привычном ритме: однажды вечером придворные заметили, как молодой человек подаёт руку императрице. На нём был новенький мундир, а в шляпе – большое перо. После партии в карты он был приглашён в покои Екатерины и разместился в комнатах фаворита, где, вероятно, обнаружил денежный подарок. На следующий день в передней «нового кумира» уже столпились просители [36]. Третьего июля Зубов получил должность полковника Конной гвардии и генерал-адъютанта, и следует отметить, что он подарил часы стоимостью 2000 рублей своей покровительнице Нарышкиной. Сторонники Зубова уже опасались реакции Потёмкина и советовали фавориту выказывать всяческое уважение «его светлости» [37].

Екатерина была влюблена [38]. Её буквально переполняло восхищение. «Мы любим этого ребенка, он действительно очень интересен», – объявила она со всей торжественностью. Её восклицаниям свойственна слащавость пожилой женщины, охваченной плотской страстью к молодому человеку на сорок лет младше её; она пишет Потёмкину: «Я здорова и весела и как муха ожила» [39]. Заказывая у своего секретаря купить французские книги для Зубова, она даже отпустила тяжеловесную, но неожиданно пикантную остроту. Одна из книг в каталоге называлась «Люсин. Sine concubito [Непорочное зачатие]. Письмо, где разъясняется, что женщина может родить дитя без соития с мужчиной». Екатерина рассмеялась: «Какое облегчение, а в древние времена у язычников отговоркою служили Марс, Юпитер и прочие боги» [40]. Однако она с волнением ждала, что скажет о новом избраннике князь Таврический.

«Всего нужней Ваш покой, – осторожно ответил ей Потёмкин, – …он мне всего дороже. ‹…› Я у Вас в милости, так что ни по каким обстоятельствам вреда себе не ожидаю» [41]. Но Потёмкин не высказал своего мнения о Зубове. В письмах Екатерина не решилась назвать его по имени, но не могла удержаться, чтобы не отметить с восторгом его красоту: «Чернявый имеет весьма прекрасные глаза». Она вновь уверяет Потёмкина в святости их тайных уз: «Правду говоришь, когда пишешь, что ты у меня в милости ни по каким обстоятельствам, кои вреда тебе причинить не могут ‹…› Злодеи твои, конечно, у меня успеха иметь не могут». Взамен она умоляет Потёмкина дать добро её новому избраннику: «Утешь ты меня, приласкай нас» [42].

Вскоре она усадила Зубова писать льстивые письма Потёмкину, чтобы вернуть себе тепло «семейного» кружка: «При сем прилагаю к тебе письмо рекомендательное самой невинной души, которая в возможно лутчем расположении, с добрым сердцем и приятным умоначертанием. – И с надеждой прибавила: – А без сего человека, вздумай сам, в каком бы я могла быть для здоровья моем фатальном положении. Adieu, mon ami. Приласкай нас, чтоб мы совершенно были веселы» [43]. Когда он и в самом деле проявил «ласку», императрица была ему чрезвычайно благодарна: «Мне очень приятно, мой друг, что вы довольны мною и маленьким Чернявым ‹…› надеюсь, [он] не избалуется» [44]. Но этим надеждам не суждено было сбыться. Зубов часами просиживал перед зеркалом, завивая волосы. Он нахально позволял своей ручной мартышке срывать парики с голов почтенных просителей. «Своим высоким положением Потёмкин обязан, в сущности, одному лишь себе, – вспоминал Массон, который был знаком с обоими фаворитами. – Зубов же возвысился благодаря слабоволию Екатерины» [45].

Принято считать, что успехи Зубова стали политической катастрофой для Потёмкина, однако потомки преувеличивали их значимость. Потёмкину было прежде всего необходимо, чтобы Екатерина нашла себе подходящего фаворита, что позволило бы князю править империей, а государыню сделало бы счастливой. Именно Потёмкин когда-то предложил кандидатуру Мамонова, но его не опечалила его отставка – поскольку Мамонов стал относиться к Екатерине без уважения. Говорили, что, приехав в Петербург в феврале, он выдвинул нового кандидата в фавориты [46] – по одному из свидетельств, это был младший брат Зубова Валериан, из чего можно заключить, что Зубовы не были к нему враждебны, несмотря на то, что среди их друзей были критики Потёмкина. В самом деле, князь симпатизировал отважному и способному Валериану и продвигал его по службе при всякой возможности [47]. Де Дама, который в то время был рядом с Потёмкиным, не отметил никакой неприязни по отношению к Зубовым [48].

Итак, между Потёмкиным и Зубовым завязалась дежурная переписка: молодой фаворит заискивал перед пожилым супругом. Каждый любимец когда-то надеялся заменить собой светлейшего князя. Теперь эта угроза была серьёзнее из-за почтенного возраста императрицы. Но в ходе войны престиж и могущество Потёмкина всё усиливались, поэтому Зубов хотя и не был идеальным выбором в политическом отношении, но казался не опаснее булавочного укола.

Светлейший князь не сразу дал своё одобрение: «Матушка моя родная, могу ли я не любить искренно человека, который тебе угождает. Вы можете быть уверены, что я к нему нелестную буду иметь дружбу за его к Вам привязанность». Куда больше волнения в нём вызывала другая новость: победа [49].