Текст книги "Международный психоаналитический ежегодник. Шестой выпуск. Избранные статьи из «Международного журнала психоанализа» (сборник)"

И тогда – хотя уже и после сеанса – я понял то, чего еще не мог сказать себе, но что лежало в основе моего желания сохранить его изобретение. Не просто игра, но способность преобразовывать косное окружение в «гибкое», другими словами – в «пластичное» окружение была главным пунктом этого обращения с объектом, со сгибанием и прогибанием, которым он сам подвергался, а теперь таким образом мог испытать триумф над объектом, преобразовать косное и непригодное окружение из раннего детства в пластичное окружение, которое можно использовать для построения связей.

В то же время стала понятной «забытая» функция этого изобретения: поддерживать связь, связь с «косным» отцом» (воспитание через указания «ты должен», «ты не должен» и т. д.), другими словами – также с аспектом функции символизации (см. начало сеанса и замечания пациента относительно многочисленных связей, которые он прослеживает между своими занятиями и занятиями отца).

Наконец, я подумал, что его повторяющиеся многочисленные рассказы о собственных изобретениях репрезентируют «его (историческое) решение» и что он таким образом воплощал его в переносе на сеансах анализа, чтобы его «решение» признали, но также чтобы его можно было сменить другим «решением», – и это полностью подтвердили последующие сеансы.

Я подробно исследовал последовательность событий на сеансах, чтобы передать ощущение того, как важно слушать отрывки клинического материала, которые могут показаться совершенно невнятными с психоаналитической точки зрения, но при этом адресуют к проблеме первичной символизации в действии в ходе сеанса. Первый приведенный мною клинический пример сфокусирован на появлении формальных означающих на сеансах и в сновидениях пациента. Такое появление связано с продвижением в работе конструкции сценариев репрезентации, начиная с репрезентации действия или движения «без субъекта или объекта», которую постепенно можно понять как нарративную форму «схем совместного бытия» (Stern, 1985), как способ, которым субъект сообщает об опыте переживания первичной встречи с объектом.

Второй клинический отрывок сфокусирован на формах первичной символизации, трансформации, а именно трансформации через сенсомоторную игру. Здесь мы находим другой аспект процесса первичной символизации; он уже не центрирован на одной лишь прото-нарративной форме истории, а вместо этого фокусируется на преобразовании исторического порядка в полезную форму – так, чтобы субъект мог «стать субъектом» и присвоить свою собственную историю. Между двумя этими аспектами мы подчеркнули также важность Я-репрезентации психических процессов в первичных формах символизации и в особенности психических процессов трансформации, что согласуется с гипотезой Фрейда о значении примитивного анимизма с его уникальным характером. В этом отношении, вероятно, процессы первичной символизации и субъективации развиваются рука об руку и неотъемлемы от процесса «становления субъектом» у младенца и, следовательно, у любого субъекта.

Начиная с 1983 года (и затем снова в 1991-м) я утверждал, что символизация и процессы психической трансформации, которые она подразумевает, основаны на вещественной репрезентации объекта как пластичного средства, проистекающей из встречи с достаточно адаптивным и поддающимся преобразованию материнским окружением, которое подстраивается под психические нужды новорожденного. Если же окружение в раннем детстве оказывается негибким и неадаптивным, оно скорее заставляет младенца подстраиваться под императивы, вместо того чтобы адаптироваться к его потребностям; поэтому когда первичные отношения имеют тенденцию инвертировать необходимые элементы, первичная символизация оказывается на грани краха.

Усилия субъекта «стать субъектом» превращаются в попытку «любой ценой» придать «пластичность» этому косному окружению. Это то, чем, к примеру, занимается скульптор: начиная работать с твердым материалом, он трансформирует его, пока не сможет воплотить репрезентацию. В различных формах ремесла с использованием твердых и негибких материалов выполнение этой задачи, разумеется, представляет собой и вызов. Если такая работа по «приданию пластичности» косному окружению терпит неудачу, субъект замыкается в себе, закрывается во внутреннем бункере, пытается защитить себя от столкновения с объектом, какое-либо воздействие на который представляется невозможным.

В любой творческой работе мы должны быть способны выявить этот процесс в действии; возможно, он даже является неотъемлемой характеристикой творческой работы, которая всегда, если она действительно значительная, сталкивается с формой сопротивления материала, подвергаемого трансформации. Поэтому необходимо навести мосты между работой по первичной символизации и субъектом творческой активности и созидания.

В заключение подчеркну: первичная символизация – это процесс, который разворачивается от «сырого материала» опыта переживания, перцептивного мнемического следа – инстинктивного импульса или даже репрезентации психического инстинкта, согласно Фрейду, – который несет в себе сенсомоторный след влияния столкновения субъекта со все еще слабо дифференцированным и слабо идентифицированным объектом, след, спутывающий части объекта и части субъекта, к возможности сценификации, которая может «стать языком», делая возможным пересказ другому субъект. Таким образом, этот опыт переживания может быть разделен с другим и признан им и, в свою очередь, стать ассимилируемым в субъективности. Но такой процесс, если он и может стать со временем автономным, может быть завершен на ранних стадиях только в том случае, если на них уже присутствует субъект, с которым можно разделить этот процесс и который его распознает. Мистеру М. приходилось компульсивно пытаться изменить ригидное окружение своего раннего детства, не осознавая, что было поставлено на карту в его «пристрастии», пока анализ не обеспечил условия, в которых он сумел более полно постичь смысл того, что представляло собой самое важное стремление в его жизни.

Перевод М. Немировской

Библиография

Anzieu D. (1987). Les signifiants formels et le moi-peau, Les enveloppes psychiques. Paris: Dunod. P. 1 – 22.

Aulagnier P. (1975). La Violence de l’interprétation. Paris: PUF.

Fraiberg S. (1993). Mécanismes de défenses pathologiques au cours de la première enfance. Devenir, 1, 1993. Vol. 5. P. 7 – 29.

Freud S. (1895). Etudes sur l’hystérie. Paris: PUF, 1978.

Stern D.N. (1985). Le Monde interpersonnel du nourrisson. Trad. fr. Paris: PUF, 1989.

Психоаналитические дискуссии
Как и почему бессознательная фантазия и перенос определяют суть психоаналитической практики

ВВедение в психоаналитическую дискуссию «Как и почему бессознательная фантазия и перенос определяют суть психоаналитической практики»
Рэйчел Бласс

Rachel B. Blass. Introduction to «How and why unconscious phantasy and transference are the defining features of psychoanalytic practice». Int J Psychoanal (2014) 95:e1 – e7.

Понятие бессознательного в его простом описательном значении редко ставится под сомнение аналитиками и неаналитиками. Всем очевидно: мы знаем и можем вспомнить то, что в данный момент не является сознательным – в том смысле, что оно не представлено непосредственно в нашем сознании в настоящий момент. Так как некое представление, которое находится у нас в сознании, может стать недоступным, а потом спустя какое-то время снова вернуться в сознание, причем так, что это возвращение не прослеживается нашим восприятием, мы склонны, вслед за Фрейдом, который объяснил это более века назад, называть такое представление присутствующим в нашей психике какое-то время бессознательно, – это кажется нам вполне логичным (Freud, 1912, p. 262).

Однако хорошо известно, что представление Фрейда о бессознательном выходит далеко за пределы такого описательного значения этого термина и затрагивает нечто гораздо более существенное и специфичное. Понятие бессознательного призвано описывать определенные виды мотивационных сил, которые по динамическим причинам скрыты от сознания, и мысли, которые с раннего периода нашей истории неизбежно сокрыты, но которые придают определенную форму нашему опыту переживаний и способу восприятия действительности. Бессознательное рассматривается как фундамент психической реальности, как место, где размещается патология, и как объект аналитического воздействия, осуществляемого в первую очередь путем интерпретации его проявлений в переносе. Его центральное значение для мыслей Фрейда таково, что Лапланш и Понталис утверждают: «если открытие Фрейда нужно было бы выразить одним словом, этим словом, без сомнения, должно было бы стать “бессознательное”» (Laplanche and Pontalis, 1973, p. 474).

Многие и сегодня считают фокус на бессознательном во фрейдовском его значении определяющей чертой психоанализа, однако в последние годы такой взгляд стал ставиться под сомнение. Например, было высказано предположение, что фокус североамериканского реляционного психоанализа на межличностном и интерсубъективном измерениях достигается за счет меньшего внимания к бессознательному и что, по-видимому, с «расширением спектра психоанализа» представление о бессознательном тоже расширилось и часто используется в неспецифическом описательном смысле (см.: Dunn, 2003; Rangell, 2002).

Начиная текущую дискуссию, мы ставили цель создать условия для размышлений о том, что лежит в основе различий между взглядами разных современных аналитиков на психоаналитическое понятие бессознательного и почему одни современные психоаналитики видят в бессознательном краеугольный камень психоанализа, а другие отвергают такую точку зрения. Раздел начинается со статьи Люси Лафарж, которая называется «Как и почему бессознательная фантазия и перенос определяют суть психоаналитической практики» (2014а). Лафарж – ассоциированный редактор МЖП и региональный редактор для Латинской Америки, клинический профессор психиатрии в Медицинском колледже Уэйл-Корнелла и тренинг-аналитик и супервизор в Центре психоаналитического обучения и исследований Колумбийского университета. В отношении принадлежности к определенной аналитической школе Лафарж говорит о себе, что она «теоретик Североамериканской школы объектных отношений, который пытается совместить в своей работе убежденность в центральной роли фантазии и признание всепроникающей субъективности аналитика». Я подумала, что лучше всего привести здесь ее собственные слова, потому что, как мы увидим, природа принадлежности Лафарж тому или иному направлению стала важной частью этой дискуссии. В связи с этим интересно отметить: ее описание предполагает, что существует североамериканская версия объектных отношений и одновременно что сама по себе она слишком широка, чтобы определить ее аналитическую идентичность.

Для Лафарж «бессознательная фантазия» (которую она иногда для краткости называет просто «фантазией») – это термин, наилучшим образом схватывающий особый и подлинный смысл бессознательного, которое, следуя Фрейду, определяет психоанализ и имеет ключевое значение для практики. Она говорит о бессознательной фантазии как об организации бессознательных желаний, страхов и убеждений, относящихся к собственному Я, объектам и частичным объектам, которые формируют нашу внутреннюю реальность и определяют наш опыт, поведение и драмы, которые, как мы замечаем, мы воспроизводим на протяжении жизни. Глубоко бессознательные, эти фантазии могут быть поняты только в ходе проживаемого повторения. В анализе проживаемым повторением является перенос, и поэтому перенос – тоже неотъемлемая часть аналитической практики. Лафарж продолжает прояснять свой взгляд на аналитическую практику в свете этой базовой модели, описывая процесс, сеттинг, действие и их техническое значение.

Можно заметить одну черту, отчетливо определяющую позицию Лафарж относительно бессознательной фантазии, – упор на то, что она называет «дуальным аспектом» – сознательным и бессознательным – любого опыта переживания. Она подчеркивает непрерывное переплетение и взаимодействие внешней реальности и внутренних достоверных воспоминаний и фантазии, реального присутствия и проекции, внутреннего и внешнего в анализе – в психике как пациента, так и аналитика. Этот акцент может отчасти обуславливать сложность представлений Лафарж о том, каким образом бессознательная фантазия становится неотъемлемой частью аналитического процесса.

Хотя Лафарж считает интерпретацию бессознательной фантазии сердцевиной аналитического процесса, она зачастую описывает этот процесс в более широких терминах, которые, кажется, не всегда сфокусированы вокруг фантазии, таких как усиление осознанности или сознательное размышление о множественных смыслах опыта и «разворачивание отношений с аналитиком». К примеру, она пишет:

Отклик аналитика на сообщения пациента, по мере того как он воспринимает их и представляет, что имеется в виду, расширяет как смыслы, доступные пациенту, так и толерантность пациента к болезненному или даже до тех пор непереносимому опыту. Интерпретации аналитиком функции того, что говорит и делает пациент, – в удовлетворении желаний и управлении тревогами, а также в отклике на сознательную внешнюю реальность, в которой пациент отдает себе отчет, – заставляют пациента осознавать множественные смыслы, сконцентрированные в текущем опыте переживания, и то, как этот опыт может использоваться защитным образом, чтобы держать на расстоянии другие смыслы, лежащие за пределами осознания. Таким образом, эти интерпретации также открывают пациенту доступ к опыту переживания и смыслам, которые защитно не допускались в сознание. (LaFarge, 2000)

Другими словами, аналитический пациент, похоже, по замыслу должен стать более открытым восприятию реальности не только путем интерпретации фантазии, какой она оживает в переносе, но и с помощью сознательных размышлений, вместе с аналитиком, о событиях, которые обнаруживаются в анализе. Следовательно, хотя мысль о том, что сознательное и бессознательное всегда взаимодействуют, может показаться знакомой аналитикам, работающим с фантазией, внимательно вчитываясь в детали презентации Лафарж, замечаешь, как это представление обуславливает особый характер – или изюминку – ее аналитической работы.

Клиническая иллюстрация, которую приводит Лафарж, дает читателю прекрасную возможность еще глубже понять ее аналитическую позицию, ее способ применять практически свои теоретические выводы относительно бессознательной фантазии и переноса и особенно то, каким образом ее интерес к дуальному аспекту опыта переживаний влияет на аналитический процесс. Но, возможно, именно диалог с дискутантами в этой полемике и другая точка зрения, которую они предлагают, наилучшим образом выявляют характер и ценность позиции Лафарж.

Приглашены были двое дискутантов. Сначала мы искали того, кто возразит точке зрения о центральной роли бессознательной фантазии в психоаналитической практике. Для этой цели мы выбрали североамериканского реляционного и интерперсонального психоаналитика Доннела Стерна, тренинг-аналитика и супервизора в Институте Уильяма Алансона Уайта и приглашенного клинического профессора и клинического консультанта по психотерапии и психоанализу в постдокторской программе Университета Нью-Йорка. Стерн с самого начала ясно дает понять, что в самом деле не согласен с утверждением Лафарж относительно бессознательной фантазии, но в то же время разделяет ту точку зрения, что перенос – неотъемлемая часть психоанализа. Учитывая, что для многих бессознательная фантазия – это и есть материал переноса, его точка зрения интригует. На роль второго дискутанта мы искали кого-то, кто разделит мнение Лафарж относительно значимости бессознательной фантазии и переноса, но кто, на наш взгляд, понимает их по-другому. С этим запросом мы обратились к Майклу Фельдману, ведущему кляйнианскому аналитику из Лондона, тренинг-аналитику и супервизору Института психоанализа.

Дискуссия подняла интересные вопросы, которые касаются не только бессознательной фантазии, но также самого процесса обсуждения спорных идей. Читатель сразу будет удивлен тем, что обсуждение Стерна напоминает скорее не полемику с Лафарж, а независимое обсуждение истоков и ценности его собственной точки зрения. Он едва упоминает ее мысли и вообще ничего не говорит о представленном ею клиническом материале. Обсудив этот факт со Стерном, я узнала (и делюсь этим с его разрешения), что он считает такой подход к дискуссии вокруг статьи Лафарж наилучшим для открытия полемики, обращенной к читателям МЖП. Как объяснил мне Стерн, он придерживается следующего мнения: подробно раскрывая свой собственный подход и представляя его истоки и концептуальную основу – а не адресуясь к конкретным утверждениям, обоснованиям и клиническому материалу Лафарж, – он позволяет глубже понять «сущностные проблемы, которые разделяют интерперсональный/реляционный психоанализ и современный бионовский / эгопсихоанализ». Стерн считает, что так можно увидеть, почему он, в отличие от Лафарж, не рассматривает бессознательную фантазию как неотъемлемую часть психоанализа и не использует это понятие. Клинический материал Лафарж, добавил Стерн, он прокомментировать не может, поскольку этот материал уже обусловлен теоретическими представлениями Лафарж о бессознательной фантазии, организован согласно ее способу мышления и поэтому как любой клинический материал и опыт, выносимый на обсуждение, уже не является «нейтральным, открытым для любой интепретации, к нему применимой».

Такой подход к диалогу необычен, и мы приглашаем читателя подумать о его достоинствах. Например, можно попытаться оценить, насколько хорошо презентация исторической критики интерперсонального психоанализа и возникновения из нее идей Стерна учитывает и ставит под вопрос концепцию бессознательного Лафарж. Выносит ли такая общая критика на первый план различия между взглядами Лафарж и Стерна на бессознательную фантазию и должно ли это быть главной целью? Остается ли достаточное пространство для возникновения чего-то нового в этом диалоге между ними? Можно также поставить вопрос о том, должен ли клинический материал быть нейтральным, чтобы быть включенным в диалог между разными точками зрения, и почему (см.: Blass, 2013). Можно также поразмышлять о том, до какой степени предоставленный обширный обзор литературы сам по себе позволяет обосновать точку зрения Стерна или, наоборот, временами затуманивает ее суть.

Чтобы понять точку зрения Стерна, нужно внимательно прочесть его комментарий (Stern, 2014). Далее становится ясно, что его возражения касаются не понятия бессознательного как такового, а того, как его понимать. Стерн утверждает: мы должны думать о бессознательном не как о фантазии, а скорее как о не поддающемся формулированию опыте переживания. Ведь фантазия базируется на представлении о психическом детерминизме, на мысли, что «на основе достаточно подробного изучения бессознательной психики можно будет – по крайней мере гипотетически – предсказать каждое психическое событие». «Фантазия» предполагает статичное, структурное представление о бессознательном как о «сцене, установленной за занавесом», несопоставимое с тем представлением о бессознательном, к которому пришел Стерн, – как обладающем свойством возникать неожиданно. Представление о неформулируемом опыте переживания, наоборот, рассматривает бессознательное как «расплывчато организованное, глобальное, не-мыслительное, аффективное состояние», но, как он позже уточняет, ограниченное рамками реальности и истории. Такое описание ставит перед читателем вопрос, действительно ли концепция бессознательного Стерна подразумевает радикальный отказ от теории фантазии, как он полагает, – или это попытка лучше представить бессознательное, например убирая вводящие в заблуждение конкретизации, которые могли проникнуть в отдельные его формулировки, и подчеркивая живое измерение бессознательного. Интересно, что граница между двумя этими вариантами, которая имеет решающее значение для определения природы и степени противоречий между Лафарж и Стерном, не всегда ясна.

За дискуссией Стерна, в высокой степени теоретической и философской, следует комментарий Фельдмана, который сосредотачивает свое внимание в основном на клиническом материале (Feldman, 2014). Фельдман выражает согласие с теоретическими идеями Лафарж относительно фантазии и высоко оценивает то, как она их формулирует. Однако его заботит их применение к представленному ею клиническому материалу. Проблема, как видит ее Фельдман, состоит в том, что Лафарж не интерпретирует полную силу деструктивности, зависти и вины пациентки. По его мнению, этот факт связан с тем, что Лафарж недостаточно исследует мощное ощущение неудачи, которое она испытывала в ходе анализа и которое в действительности было вызвано давлением со стороны пациентки, и то, как пациентка незаметно подрывала аналитическую работу. Следовательно, продолжает Фельдман, Лафарж не считает нужным и, возможно, «отказывается затрагивать деструктивные атаки на свои способности и достижения со стороны пациентки». Дальнейший прогресс, заключает он, «зависит от сложной работы по использованию своих контрпереносных реакций, включая вызванную в ней тревогу, с тем чтобы сделать некоторые фантазии, связанные с переносом, более очевидными».

Размышляя об этих интересных клинических комментариях, читатели могут опять столкнуться с вопросом, касающимся самой природы полемики и того, как лучше ее вести. Кто-то задумается, к примеру, о том, действительно ли этот комментарий сводится к проблеме применения на практике теории бессознательной фантазии, которую Фельдман обсуждает с Лафарж. Или, наоборот, можно предположить, что эти комментарии отражают фундаментальное, хотя и тонкое несогласие относительно самого понятия бессознательной фантазии. Другими словами, Лафарж не интерпретирует разрушительность и очевидные фантазии так, как предлагает Фельдман, возможно, потому, что она скорее успешно применяет теорию, отличную от той, которой придерживается Фельдман, а не терпит неудачу в применении теории, которую подразумевает Фельдман. Кто-то спросит: действительно ли две эти вероятности фундаментально различаются, или они являются просто разными способами выражения одного и того же? А если мы выбираем считать различия теоретическими, то в чем они заключаются?

Эта полемика завершается кратким ответом Лафарж, в котором она продвигает дискуссию в нескольких важных направлениях (LaFarge, 2014b). Подчеркивая и более подробно описывая особенности своей концепции бессознательной фантазии, которые, по ее ощущениям, были проигнорированы обоими авторами, она сравнивает три точки зрения, указывая на их важные общие черты и различия. Лафарж начинает с комментария Стерна и говорит о том, в чем сходятся их взгляды на бессознательное, которое гораздо шире, чем, по-видимому, допускает Стерн. Далее она объясняет, почему не согласна с концепцией неформулируемого опыта переживания. Она пишет:

Несмотря на то что Стерн и я рассматриваем разворачивающийся клинический процесс как обусловленный одновременно прошлыми и настоящими аспектами пациента и аналитика, Стерн подчеркивает особенность бессознательного появляться внезапно, то, как бессознательные конфигурации отношений принимают конкретную форму в текущем взаимодействии пациента и аналитика. В моей модели, наоборот, фантазии рассматриваются как уже обосновавшиеся в бессознательном в различных версиях, и пока непрерывно создаются новые версии фантазий, по мере того как эти фантазии оживают в текущем опыте, более ранние версии не утрачиваются – они сохраняются и могут оживать в другие моменты.

Природа разногласий становится яснее, когда Лафарж воображает, как в общем виде мог бы отреагировать Стерн на встречу с ее пациенткой, если бы оказался на месте аналитика (а Лафарж думает, что Стерн мог бы и должен был бы попытаться представить себя на этом месте). Она думает, к примеру, что акцент Стерна на «возникающем внезапно» «вызвал бы больший упор на реальные, текущие отношения… и он меньше внимания уделил бы материалу, который может рассматриваться как отражение архаического».

Рассматривая эту интерпретативную позицию, она представляет, что Стерн

адресовался бы к определенным защитам, которые поддерживают (диссоциативные Я-) состояния вне осознания, но был бы менее склонен направить аналитическое внимание и интерпретацию на потенциальную сложность и множественные функции тех состояний, которые удерживаются на расстоянии.

Более того,

представление о непрерывной бессознательной фантазии подталкивает аналитика к тому, чтобы замечать аспекты аналитического процесса, которые менее легко воплощаются или распознаются в объектных отношениях, разыгрываемых между пациентом и аналитиком, улавливать ситуации, в которых можно увидеть в действии сильно искаженные либо частичные объекты либо сложные организации объектов.

Последний комментарий Лафарж относительно того, что отличает ее от Стерна, кажется схожим с тем, что говорит Фельдман об отличии его подхода от подхода Лафарж, и поэтому читатель с нетерпением ждет ответа Лафарж Фельдману. В этом ответе она занимает уже описанную выше позицию: по ее мнению, критика Фельдмана не учитывает некоторые существующие между ними тонкие теоретические расхождения. Она считает, что эти расхождения обуславливают то, каким образом их общие представления о бессознательной фантазии должны применяться на практике и какие следствия это имеет для аналитического внимания и настройки на аналитический процесс. Лафарж подразумевает, что для того, чтобы по-настоящему полемизировать с ней, Фельдман должен был признать эти различия, стараясь разглядеть теорию, лежащую в основе ее клинической работы, и оценить ее работу в свете этой теории. Такой взгляд открыт для дальнейшего рассмотрения и выносит на первый план вопрос о том, как лучше осуществлять дискуссию. К примеру, кто-то может считать, что оценивать клиническую работу коллеги со своей точки зрения, как это делает Фельдман, тоже потенциально плодотворная форма участия в диалоге.

В любом случае, утверждая, что проблема не в применении теории, а в теоретических расхождениях, Лафарж далее поясняет, в чем заключаются различия. Она считает, что в более общем виде они касаются разных путей, которыми пошли психоаналитики Лондонской кляйнианской и Североамериканской школ в отношении понятия контрпереноса. Согласно Лафарж, главное тут вот что: если лондонские кляйнианские аналитики

склонны понимать контрперенос преимущественно как отклик аналитика на сообщение фантазии пациента… [то] североамериканские аналитики, наоборот, подчеркивают влияние личного бессознательного самого аналитика – фантазии аналитика – на контрперенос.

С этой точки зрения аналитик должен смотреть сначала, как правило молча, на личное в контрпереносе.

Размышления Лафарж о значении и практических выводах из этих различий предлагают интересную точку зрения на взаимоотношения между подходами к бессознательной фантазии. Например, она полагает, что в отличие от кляйнианского аналитика североамериканский, включая ее саму, склонен подходить к пониманию бессознательной фантазии непрямо, сначала фокусируя внимание на «новом, а также на том, что аффективно заряжено в опыте пациента или аналитика». Североамериканский аналитик больше, чем кляйнианский, фокусируется на том, как исторический опыт переживания с целыми объектами оформляет фантазию.

Чтобы активно вовлечься в дискуссию, читатель может счесть полезным вернуться на этом этапе назад и перечитать и клиническую виньетку, и комментарий Фельдмана в свете интересного предложения Лафарж. Можно задуматься, к примеру, до какой степени Фельдман (или другие кляйнианцы) согласились бы с тем, в чем видит различия между ними Лафарж, и каким образом он может обосновать приверженность своей позиции в свете того, как Лафарж обосновывает свою. Кто-то может задуматься о том, существуют ли другие особенности, отличающие два этих подхода или обуславливающие различия в отношении к контрпереносу, на которые указывает Лафарж, и в отношении уровня и содержания интерпретации фантазии, которые подчеркивает Фельдман. Здесь в качестве одной из таких возможных особенностей на ум приходит особое место, которое Лафарж уделяет сознательной рефлексии в ходе аналитического процесса; возможно, эта особенность лежит в основе определенной общности североамериканского подхода и подхода Стерна.

Мы надеемся, что эта полемика поможет читателям развернуть проблемы и вопросы, которые лежат в основе современной дискуссии о том, по-прежнему ли понятие бессознательной фантазии, центральное для мышления Фрейда, остается и должно оставаться определяющей особенностью современного психоанализа и в каком смысле. Настоящие вводные комментарии свидетельствуют не только о том, насколько сложны эти проблемы и вопросы сами по себе, но также о том, насколько сложно обсуждать их конструктивно. Мы надеемся, что эти комментарии также побудят читателя внимательно прочитать статьи в рамках этой дискуссии и лично вступить в нее. Чтобы стимулировать этот процесс, МЖП, как всегда, открывает раздел на сайте – специально для продолжения дискуссии с читателями и авторами. Присоединиться к дискуссии или следить за ней можно по адресу: http://www.psychoanalysis.org.uk/ijpa.

Перевод М. Немировской

Библиография

Blass R.B. (2013). Introduction: What does the presentation of case material tell us about what actually happened in an analysis and how does it do this? Int J Psychoаnal 94:1129–1134.

Dunn J. (2003). Have we changed our view of the unconscious in contemporary clinical work? J Amer Psychoanal Assn 51:941–955.

Feldman M. (2014). Comments on Lucy LaFarge’s paper How and why unconscious phantasy and transference are the defining features of psychoanalytic practice. Int J Psychoаnal 95:1279–1281.

LaFarge L. (2014a). How and why unconscious phantasy and transference are the defining features of psychoanalytic practice. Int J Psychoаnal 95:1265–1278.

LaFarge L. (2014b). LaFarge’s rejoinder to Michael Feldman and Donnel B Stern. Int J Psychoаnal 95:1299–1304.

Laplanche J. and Pontalis J.B. (1973). The Language of Psycho-Analysis. London: Hogarth Press.

Rangell L. (2002). The theory of psychoanalysis: Vicissitudes of its evolution. J Amer Psychoanal Assn 50:1109–1137.

Stern D. (2014). A response to LaFarge. Int J Psychoаnal 95:1283–1297.