Текст книги "Международный психоаналитический ежегодник. Шестой выпуск. Избранные статьи из «Международного журнала психоанализа» (сборник)"

Ответ Лафарж
Доннел Б. Стерн[19]19
  Благодарю Филипа Блумберга, PhD, за внимательную редакторскую помощь.


[Закрыть]

Donell B. Stern. A response to LaFarge. Int J Psychoanal (2014) 95:1283–1297.

24 East 82nd St., New York, NY 10028, USA.

Лафарж и я исходим из двух разных североамериканских психоаналитических традиций. Та, которую представляю я, называемая интерперсональным психоанализом (начиная с 1980-х – психоанализом отношений), отошла в 1930-х годах от другой традиции, к которой принадлежит Лафарж и которую в те времена обозначили бы как эго-психологию. Сегодня эту концептуальную систему лучше охарактеризовать как современный фрейдовский психоанализ, несмотря на то что на взгляды Лафарж очевидное влияние оказали и близкие ей идеи современного кляйнианского психоанализа.

В начале своей коллективной работы в 1930-х годах специалисты, вскоре ставшие первым поколением интерперсональных психоаналитиков, проводили различие между собой и своими современниками – последователями фрейдовской традиции в вопросе центрального значения культуры и межличностных отношений в формировании психики и в практике психоанализа. Они тоже не принимали теорию либидо, фрейдовскую дуалистическую теорию инстинктов и теорию психосексуальных стадий развития. При этом они подвергали сомнению неизменно центральное положение Эдипова комплекса и сосредоточили свое внимание на значении языка в выражении опыта. Они утверждали, что терапевтическое действие вращается вокруг распознавания бессознательных паттернов в межличностной жизни пациента – в его прошлой и настоящей внешней жизни и в особенности в переносе и контрпереносе. Таким образом, они обосновали точку зрения, что терапевтическое воздействие в большей степени сосредотачивается в аналитической работе здесь-и-сейчас, чем в генетическом реконструировании. Но, возможно, самым важным вкладом ранних интерперсоналистов было в конечном итоге настойчивое утверждение постоянной сознательной и бессознательной личностной вовлеченности аналитика в клиническую ситуацию. (Для обзора интерперсонального психоанализа, включая указанные проблемы, см.: Lionells et al., 1995.)

Другими словами, интерперсональные аналитики первыми предложили идею о том, что субъективность аналитика является непрерывной и неизбежной составляющей аналитической ситуации наряду с переносом определяющей природу аналитического взаимоотношения (Hirsch, 2014). Интерперсональные авторы с самого начала признавали важность субъективности обоих участников в любых отношениях для формирования опыта (например, Fromm, 1955; Sullivan, 1940). Некоторые из них (например, Crowley, 1952; Fromm, 1955; Tauber, 1954; Thompson, 1961; Wolstein, 1959) считали, что этот момент характеризует аналитическую ситуацию в не меньшей степени, чем любое другое взаимоотношение. Полное и повсеместное признание роли субъективности аналитика в клинической практике тем не менее произошло в интерперсональной литературе лишь в 1970-х – начале 1980-х годов (Gill, 1983), и во многом благодаря работам Левенсона (Levenson, 1972, 1983, 1991; Levenson, Hirsch, Iannuzzi, 2005; Foehl, 2008) и Уолстайна (Wolstein,1959; Hirsch, 2000; Bonovitz, 2009).

С 1930-х по 1990-е годы эти и другие идеи четко разграничили интерперсональный психоанализ и фрейдовскую эго-психологию. Тем не менее в 1990-х идея о том, что в психоаналитической ситуации постоянно происходит бессознательное взаимное влияние, – идея, сформировавшая ядро концептуальной базы интерперсонального поля, – начала появляться и в работах североамериканских приверженцев фрейдовской традиции (Hirsch, 1996; Stern, in press a), однако без упоминания более раннего вклада интерперсоналистов. Этот шаг в развитии фрейдовской литературы состоялся, по меньшей мере отчасти, благодаря появлению психоанализа отношений – психоаналитической парадигмы, которая во многом опиралась на интерперсональный психоанализ, но при этом получила среди североамериканских фрейдистов большее признание по сравнению с тем влиянием, которое имела собственно интерперсональная теория на протяжении предыдущих десятилетий. Между 1990-ми годами и нашими днями многие современные североамериканские последователи фрейдовской традиции так или иначе пришли к пониманию происходящего в психоаналитической ситуации, которое очень напоминает интерперсональный психоанализ и психоанализ отношений.

Понятие фантазии у Лафарж

Безусловно, именно такое понимание мы видим в статье Лафарж. Искусно и тонко она описывает сознательные и бессознательные воздействия, разворачивающиеся в обоих направлениях между аналитиком и пациентом в аналитической ситуации, а ее клиническая виньетка представляет собой наглядную иллюстрацию этих идей. Лафарж, как и я, полагает, что субъективность аналитика участвует в формировании каждого клинического момента как сознательно, так и – особенно – бессознательно.

При этом я отметил, что в статье Лафарж нигде нет указания на отношение термина к влечению, и я не знаю, как это истолковать. Рассматривает ли Лафарж фантазию в традиционных эго-психологических терминах? Понимает ли она ее как сплав желания, защиты и свойств суперэго? И если она концептуализирует фантазию именно таким образом, понимает ли она желание как производное влечения? (Так же как Лафарж, я придерживаюсь кляйнианской традиции в написании слова «phantasy» – через «ph» – для обозначения бессознательной фантазии.) Я не могу дать ответ на эти вопросы, но в любом случае Лафарж предлагает нам оригинальную эго-психологическую точку зрения, напоминающую хорошо известную метафору Арлоу (Arlow, 1969a, b), в которой сознательный опыт представлен как обобщенный или интегрированный образ, сформированный на экране проекцией внешней реальности, с одной стороны, и фантазии, с другой.

Лафарж, если я правильно понимаю ее позицию, полагает, что содержание психики (если не ее природа) начинается с нашего жизненного опыта (то есть содержание не является в значительной степени предопределенным) и развивается в зависимости от того, каким образом текущий опыт взаимодействует с тем, что представляет собой психика к данному моменту. Кроме того, даже если Лафарж настаивает на том, что полностью внутрипсихические события играют большую роль в непрекращающемся формировании психики, чем считаю я, она тем не менее признает, что многие события, имеющие значение в развитии психики, являются разного рода межличностными процессами (однако из ее очерка я не могу понять, как именно текущий опыт участвует в непрекращающемся создании фантазии). Лафарж, как и я, убеждена в том, что иррациональная бессознательная вовлеченность участников оказывает глубокое влияние на эти межличностные процессы и наделяет их значением.

Я принимаю все эти довольно широкие принципы и, несмотря на то что эта концепция (фантазии), рассматриваемая Лафарж как центральная в психоанализе, мною не используется, нахожу здесь много точек соприкосновения.

Признаю, что многие современные фрейдисты не принимают ни одно из толкований интерперсонального поля, продолжая исповедовать консервативную и более последовательную, собственно интрапсихическую точку зрения, что позволяет им поддерживать свою верность теории нейтральности. Однако из-за довольно широкого распространения в североамериканских фрейдистских кругах варианта теории поля, который давно признан авторами – сторонниками интерперсонального и отношенческого психоанализа, требующего по меньшей мере расширения традиционной теории нейтральности, а для кого-то и не представляющего возможности для ее использования, сейчас становится все труднее и сложнее противопоставлять два этих направления.

Тем не менее одно противопоставление сделать следует. И теперь я перейду к более детальному рассмотрению понятия фантазии.

Является ли понятие фантазии феноменологически востребованным? Неизбежно ли оно?

Далее я излагаю точку зрения, альтернативную по отношению к описанной Лафарж. Однако вначале я хотел бы представить основания для исследования неизбежности понятия бессознательной фантазии.

Рассмотрим ключевой фрагмент статьи Лафарж:

Вторая, бессознательная реальность постоянно формирует наш опыт и пробуждается им. Мы воспринимаем настоящее сквозь линзы бессознательной, психической реальности. В то же время имеющаяся в настоящем сознательная реальность, очевидно, вызывает к жизни элементы психической реальности, которые, смешиваясь и воплощаясь в текущих событиях, вынуждают к повторению знакомых переживаний (Arlow, 1969; Isaacs, 1952). Хотя данные элементы опираются на исторические события и связаны со специфическими фазами развития, пристальное изучение показывает, что они не являются слепками с исторической реальности. Скорее они представляют собой построения фантазии.

Как предполагает эта формулировка Лафарж, если отнестись к ней консервативно и буквально, «пристальное изучение» устанавливает лишь то, что «элементы психической реальности» не являются «слепками с исторической реальности». Но едва ли нам требуется «пристальное изучение», чтобы установить это. Я имею в виду очевидность для каждого разницы между «исторической реальностью» (спорной концепцией, так как любая реальность конструируется и поэтому несет на себе многие воздействия, сознательные и бессознательные, никогда не являющиеся простыми отпечатками в психике исторических событий) и некоторыми другими элементами психики. Думаю, однако, что уже следующее предложение содержит причину для такого построения предложения. Предложение гласит: «Скорее они (то есть определенные психические элементы) представляют собой построения фантазии». Я полагаю, Лафарж подразумевает здесь, что именно существование фантазии и есть самое важное и требующее «пристального изучения».

Мои толкования могут быть верными или нет. В любом случае используемые мною аргументы понятны представителям любой школы психоанализа, включая мою. Мы приходим к выводу (в данном случае к выводу о бессознательной фантазии) из того, что мы можем наблюдать (в данном случае тот факт, что определенные элементы психической жизни не являются слепками с «исторической реальности»). Затем мы используем выводимую идею для построения будущих толкований клинического материала. С ходом времени истоки, из которых выводилась идея, испаряются и в конечном итоге полностью исчезают, а у нас остается ощущение неизбежности идеи, ее «объективной» наблюдаемости, скорее чем интерпретативного построения. Это то, что Фуко (Foucault, 1995) назвал «нормализацией» в своем описании дисциплинарной власти: то, что возникает как отдельная точка зрения, одна из многих, начинает восприниматься как само собой разумеющееся, как естественный порядок вещей.

Так обстоит дело и с концепцией фантазии. Да, верно, все согласятся: поскольку фантазия бессознательна, ее нельзя непосредственно наблюдать. Соответственно, все согласятся с тем, что к фантазии приходят путем умозаключения. Однако многие психоаналитики сочтут, что даже если наше приписывание пациенту какой-либо конкретной фантазии является умозаключением, все равно: чтобы иметь дело с тем, что они наблюдают в консультационном кабинете, им требуется более общая идея о существовании бессознательной фантазии. То есть (в соответствии с идеей) то, что мы наблюдаем клинически, не может быть объяснено без постулирования фантазии. К этому более широкому умозаключению – умственной привычке, заставляющей нас представлять фантазии как объяснение наших клинических наблюдений, – часто относятся как к «естественному» свойству мира, как к неизбежности.

Несмотря на это, я утверждаю: умозаключения, приводящие к концепции фантазии, какими бы полезными они ни были для многих клиницистов, не востребованы феноменологически. Безусловно, можно настаивать на том, что бессознательная фантазия представляет собой наилучший способ объяснения явлений, которые мы наблюдаем (и многие из тех, кто со мной не согласны, обязательно привели бы этот аргумент). Но данная концепция все-таки не является единственным способом объяснить данные наблюдения.

Впрочем, хотелось бы добавить: как и все психоаналитики, я признаю, что рациональное мышление, так же как «буквальная» или «историческая» реальность, не может полно описывать клинический процесс. Необходимо использование или выведение чего-то иррационального, чего-то находящегося вне осознания. В итоге все мы сходимся на необходимости выведения какого-либо представления о бессознательных процессах, но нам необязательно сходиться на том, что должно выводиться или как именно делается этот вывод. Вскоре я представлю свои выводы.

Поскольку обсуждаемые идеи имеют статус выведенных путем умозаключения, мы не можем эмпирически ответить на вопросы о разнице, существующей между разнообразными представлениями, к которым мы пришли путем умозаключений. Разумеется, мы можем настаивать на клиническом превосходстве одного умозаключения или одного вида бессознательного содержания над другими, и, как я уже признал, мы действительно дискутируем в этом ключе. Эти разногласия вращаются вокруг влияний, которые оказывают наши теории на наших пациентов[20]20
  Сейчас я могу только отметить – но не углубиться в них – существующие разногласия относительно того, влияет ли в действительности теория на практику. Здесь достаточно будет сказать, что на мой взгляд – влияет.


[Закрыть]. Разница между школами психоаналитической мысли отражают разные убеждения о том, что является самым важным в лечении и в жизни. Таким образом, наши теории техники и терапевтического действия суть выражение наших ценностей.

Я руководствуюсь герменевтическим подходом, согласно которому – независимо от того, насколько вневременными выглядят для нас наши теории или насколько неотъемлемо они, казалось бы, внедрены в наше сознание, – все идеи создаются и используются, чтобы соответствовать своему времени и месту (см., например: Gadamer, 2004). Они не являются вечными истинами. Но в случае с теориями бессознательного из-за невидимости объекта изучения у нас появляется дополнительная причина сомневаться в полезности эмпирического подтверждения. Есть ирония в нашем положении, и она заключается в необходимости признать, что наши представления о бессознательных процессах – это не просто наши идеи, но идеи, рожденные сознанием. Та самая сторона психики, в принятии которой у нас нет выбора, имеет мало общего с обсуждаемым явлением. Как сказал Лоуренс Кан (Laurence Kahn, 2013) в своем недавнем смелом очерке на ту же тему, «поверхность каждый раз создает глубины» (p. 125).

Итак, хотя все мы можем поддерживать и защищать предпочитаемые нами теории бессознательного, основываясь на их полезности и клинической ценности, в силу всего вышесказанного было бы неправомерно заключать, что одна из этих теорий истинна, а остальные ложны.

Что неизвестно?

Наиболее полно по поводу отличий во взглядах на фантазию (как с буквы «f», так и с букв «ph») фрейдистов и интерперсоналистов высказался Эдгар Левенсон (Edgar Levenson). В 1988 году он написал в отношении интрапсихических теорий:

…Как только они инкорпорированы в интрапсихический мир пациента, реальные события становятся навсегда сохраняющимися отпечатками в виде анахронизмов, продолжающихся во взрослой жизни пациента в качестве части мотивационной фантазийной жизни. Напротив, c интерперсональной точки зрения запечатление невроза происходит из-за того, что пациент продолжает такие отношения, которые переживал, будучи ребенком, а межличностная матрица представляет собой систему запечатления и уравновешивания самости. Для того чтобы быть эффективной, она нуждается не в топливе фантазий, а в повторяющихся взаимодействиях. (1988, p. 219)

На взгляд Левенсона, пациент выбирает людей, «вступающих в сговор с его или ее системой, или тех, кого можно склонить к сговору», поэтому навязчивое повторение не мотивируется фантазией, а «является адаптивным способом быть в мире или манипулировать межличностным контекстом для уменьшения тревоги в себе и в значимом другом» (p. 219).

Другими словами, аналитик, занимающийся интерперсональным психоанализом или психоанализом отношений, склонен рассматривать фантазию (здесь я имею в виду сознательно воспринимаемое воображаемое содержание) не как мотивацию для межличностной жизни, а как ее отражение. Фантазия (с «f») формируется как под влиянием неизвестного (из-за последствий тревоги), так и из стремления ее постичь. В понимании Левенсона (Levenson, 1981), фантазия «отражает стремление уцепиться за плохо понимаемую реальность». Это не «автономный процесс фантазирования, возникающий и мотивированный изнутри» (p. 97), а неэффективная попытка понимания, своего рода «семиотическая недостаточность» (Levenson, 1983). Она сформирована и тем, что не должно быть понято (из-за тревоги, что знание может иметь болезненно-провоцирующее действие), и попыткой понять. Для Левенсона «психоаналитиков можно грубо разделить на две категории: тех, кто считает сущностью демистификацию фантазии, и тех, для кого суть состоит в демистификации опыта» (Levenson, 1982, p. 127). В другом месте Левенсон выражает это так: «…отчетливой линией раскола между интерперсоналистами и фрейдистами… остается поиск правды за видимым против поиска правды, неотделимой от видимого» (1985, p. 154; курсив по оригиналу).

Интерперсоналисты считают, что самое важное, чего не знает пациент, – это не рожденные внутри (или запечатленные) фантазии, а аспекты межличностного мира. То, чего не может переживать пациент – и в чем суть бессознательного процесса, – лучше всего понимать как определенные стороны опыта, который он переживает с другими, включая аналитика.

С точки зрения Гарри Стека Салливана (Harry Stack Sullivan, 1940, 1953), творчество которого стало важным и вдохновенным вкладом для теории интерперсонального психоанализа, тревогой заражаются. Наиболее весомо – через родительско-детские отношения, но также на протяжении всей жизни. Когда ребенок ведет себя так, что возбуждает родительскую тревогу, тревога заражает и ребенка. В целом процесс протекает вне сознания как для родителя, так и для ребенка, и, таким образом, поведение и опыт, которые невозможно выносить сознательно, начинают существовать в диссоциированном состоянии, за пределами самости, в образе, который Салливан (Sullivan, 1953), а затем Бромберг (Bromberg, 1998, 2006, 2011) и я (Stern, 2010) обозначили как «не-я». Имеется в виду, что, как и травма, эта сторона субъективности никак не символизирована в психике и появляется только в нагруженных тревогой взаимодействиях, которые угрожают вывести ее на передний план. Разумеется, такие взаимодействия избегаются, а следовательно, опыт, который бы сформировался, если бы эти взаимодействия было бы возможно пережить сознательно, не может когда-либо оформиться. Таким образом, тревога (если хотите, травма), закрепленная диссоциацией, передается через поколения (для сравнения – Faimberg, 2005).

Неоформленный опыт

Исходя из интерперсонального/отношенческого концептуального взгляда, я предложил понятие психики (Stern, 1983, 1997, 2010), не зависящее от фантазии. В мои намерения не входило исключать фантазию как идею. Скорее это теоретическое заключение стало косвенным, но неизбежным следствием той концепции бессознательного, к которому привели меня мои рассуждения. Из-за ограничений объема я не могу приложить клиническую иллюстрацию к излагаемым ниже идеям. Направляю заинтересованного читателя к многочисленным клиническим отчетам в других источниках (Stern, 1997, 2010, in press b).

Меня всегда поражало состояние первого появления сознательного переживания; то, насколько непроизвольно оно возникает в психике моих пациентов и в моей собственной в каждый новый момент времени. Так же глубоко впечатлило меня и то, как мощно и с каким уважением Фрейд охарактеризовал состояние этого появления и его бессознательные источники. Столь же убедительным стал для меня акцент интерперсонального психоанализа и психоанализа отношений на сознательных и бессознательных межличностных отношениях – событиях интерперсонального поля. Мне захотелось научиться думать о бессознательном процессе так, чтобы учитывать все эти течения.

Примерно в то же время (в начале 1980-х), когда я стал изучать заинтересовавшую меня конструктивистскую эпистемологию, я открыл онтологическую герменевтику, предложенную Хайдеггером и получившую дальнейшее развитие у Гадамера (Gadamer, 2004) и других. Эти авторы исходят из того, что все сущее становится таковым через понимание, а все понимание является предметом интерпретации. Таким образом, они заключают, что все сущее – интерпретация. Вербальный язык имеет огромное значение, но эта «интерпретация» значительно шире, чем формулирование в словах. Язык, как и все наши знаковые системы, то есть семиотика, понимается как итоговая сумма культуры. Любая интерпретация требует творческой метаморфозы тех традиций, в которых мы рождены, и эта метаморфоза происходит в каждый момент понимания. В таком случае понимание никогда не может быть полностью предсказуемым. Оно всегда до некоторой степени неожиданно и не может предшествовать собственному созданию. Оно начинает существовать в тот момент, когда появляется в сознательной психике.

Более того, в герменевтических терминах понимание всегда является диалогическим событием. Тот, кто понимает, создает, по выражению Гадамера (Gadamer, 2004), «истинный разговор» с объектом понимания – неважно, является ли этот объект произведением искусства, текстом, личностью или опытом переживания другого рода. Жизнь – это продолжающееся создание смысла, а смысл более или менее обладает свободой развития в зависимости от степени свободы, с которой мы можем позволить языку (в его широком значении) работать внутри нас.

Когда я начал читать онтологическую герменевтику, мне казалось, что есть веские причины определять степень психической свободы, как описал ее Гадамер и другие, в психодинамических терминах. Безусловно, это знакомая для психоанализа идея: степень свободы наших мыслей и чувств подвергается значительной опасности под действием некоторых бессознательных процессов, в особенности защитных, и в значительной степени повышается в результате успешного анализа этих процессов.

Принятие впервые возникающих состояний психики и опыта создает проблему для психоаналитических теорий, основанных на психическом детерминизме. Практикующие эти теории считают, что на основе достаточно глубокого знания бессознательной психики возможно, по меньшей мере гипотетически, предсказать любое психическое событие. На мой взгляд, тем не менее многое из того, что является самым важным в психической жизни, непредсказуемо, а под «непредсказуемым» я подразумеваю не разговорное значение слова: то, что подобные события трудно вообразить заранее. Я имею в виду, что психические процессы нелинейны и проявляются неожиданно. Я не одинок в своем мнении: сегодня многие психоаналитики принимают тот или иной его вариант. Некоторые из них приходят к нему, исходя из философского видения, как и я (Cushman, 1996; Hoffman, 1998; Mitchell, 1993, 1997); другие отталкиваются от теории нелинейных динамических систем (Boston Change Process Study Group, 2010; Coburn, in press; Galatzer-Levy, 2004; Harris, 2008; Piers, 2000; Seligman, 2005).

Я увлекся вопросом, каким образом возможно вообразить что-то предшествующее сознательному опыту так, чтобы согласовать это представление со всеми видами источников и отношений, о которых я упомянул (а также и с другими, см.: Stern, 1983). Вот мой ответ на этот вопрос: если сознательный опыт есть результат предполагаемого интерпретативного процесса, тогда то, что предваряет сознание или бессознательность, должно быть тем, что предшествует интерпретации – то есть предшествует установлению смысла. Поэтому одна часть ответа на мой вопрос звучала для меня так: то, что предшествует осмысленному опыту, есть потенциальный опыт, который может стать сознательным опытом. Другая часть ответа была такой: то, что предшествует сознанию, является неопределенным, так как предшествует интерпретативному процессу, который выразит это как имеющее определенное значение. С этой точки зрения бессознательное не представлено в некотором скрытом или искаженном виде. Оно не подобно сцене, скрытой за занавесом и открывающейся, как только поднимется занавес. Так как оно, напротив, является потенциальным опытом, способным стать сознательным опытом, у него нет единственной предопределенной формы.

Итак, я заключаю: комбинация источников, которую я намеревался учитывать, подразумевает, что бессознательное не является полностью сформированным, требующим только лишь открытия или озарения для того, чтобы стать сознательным. Бессознательность (я предпочитаю избегать овеществления, присущего термину «бессознательное»), напротив, представляет собой неоформленный опыт – неопределенно организованное, обобщенное, неидеаторное аффективное состояние. Со временем я осознал, что эта концепция, кроме всего прочего, несовместима с существованием фантазии – если под фантазией мы имеем в виду структурированное бессознательное явление.

Однако мне хотелось быть уверенным, что, подобно трудам герменевтических философов, концепция неоформленного опыта будет учитывать как текущую реальность, так и историю прошлого и что они, таким образом, будут устанавливать границы того, что мы можем помыслить, почувствовать и воспринять, оставаясь при этом здравомыслящими и стремящимися к правде. С точки зрения Гадамера, так как реальность многообразна и многомерна, в ней остается определенная степень неопределенности и неоднозначности, которые находят разрешение в зависимости от того, как мы конструируем свой сознательный опыт. Как реальность, так и история налагают ограничения на становление опыта, но обе оставляют достаточно неоднозначности, чтобы сделать необходимым интерпретативное конструирование сознательного опыта.

Я научился понимать, что каждый раз, когда я привлекаю к обсуждению герменевтику, я должен абсолютно четко обозначать позицию, по поводу которой постоянно возникают недоразумения: это не релятивистский подход и я не релятивист. То, что для реальности одновременно характерны как неопределенность, требующая интерпретации, так и ограничения, которые необходимо признавать, представляется чем-то совершенно логичным. Для обоснования этой позиции я могу направить читателя к другим работам (Stern, 1997, 2010). Для сегодняшней моей цели ограничусь лишь упоминанием данного момента.

Из изложенного выше следует, что наиболее важными событиями в создании опыта как внутри, так и вне консультационного кабинета выступают события, приводящие неопределенность неоформленного опыта к определенному выражению в виде сознательного образа. Большинство интерперсоналистов и аналитиков отношений согласились бы с тем, что факторами, ответственными за разрешение неопределенности, являются отношенческие явления, то есть сознательные и бессознательные события, образующие интерперсональное поле. Для этих аналитиков интерперсональное поле состоит из пересечений и взаимодействий сознательного и бессознательного опыта и поведения пациента и аналитика. Чем больше свободы присутствует во взаимоотношении между пациентом и аналитиком, тем шире спектр возможностей, доступных для сознательного переживания обоих участников. И наоборот, чем больше взаимоотнесенности свойственны сужение, торможение, искажение и другие сковывающие ограничения, в особенности бессознательные, тем меньше возможностей для сознательного опыта. Другими словами, степень доступной для осознания свободы определяется природой интерперсонального поля. Чем менее жесткими можно сделать ограничения интерперсонального поля, тем большая свобода предоставляется психике как аналитика, так и пациента.

Диссоциация

В теориях, основанных на фантазии, модель защиты представлена вытеснением. Психике в этих теориях для стабильности требуется создание и сохранение состояния выносимого конфликта между сознательным и бессознательным содержаниями. Фантазия – одно из первичных бессознательных психических состояний, ее бессознательный статус достигается постоянным использованием вытеснения.

Если мы понимаем психику в терминах неоформленного опыта, модель защиты должна быть переосмыслена и представлена диссоциацией (см. особенно: Stern, 1997, главы 5–7). Под диссоциацией я понимаю поддержание опыта в его неоформленном виде в бессознательных защитных целях. Бессознательное содержание не искажается и не скрывается, как в моделях, построенных на вытеснении. Вместо этого первичная защита нацелена в первую очередь на то, чтобы не возникал опыт.

Немедленно возникает вопрос, каким образом возможно узнать, возникновения какого опыта следует избегать, если этот опыт еще не возникал ранее. Ответ таков: это возможно на основании проблесков смысла – того, что Уильям Джеймс (William James, 1890) назвал «знаками направления в мысли» и «ощущениями тенденции», – чтобы избежать, при этом не осознавая этого, формирования определенных значений. (См.: Stern, 1997, главы 4–6 для подробного изложения этого аргумента. В этой книге я привлекаю примеры из работ многих художников и писателей, а также из трудов, посвященных теме самообмана, философа Герберта Фингаретте (Fingarette,1969), рассмотревшего ключевую проблему: как мы оказываемся способны избегать оформления опыта без осознания этого.)

Диссоциация также понимается мною как изолирование друг от друга разных состояний бытия (см. ниже).

Теория поля

Во фрейдовской и кляйнианской теории фантазия рассматривается двумя способами. Те же две теоретические стратегии появляются в теориях поля интерперсонального психоанализа и психоанализа отношений.

В понимании приверженцев фрейдовской и кляйнианской традиции фантазия создается в раннем периоде жизни, и эти архаические формы затем продолжают существовать в бессознательном, оставаясь неизменными на протяжении жизни и участвуя в формировании опыта. Лафарж частично принимает эту традиционную точку зрения. Она пишет:

Наиболее значимые [фантазии] – те, что оказывают наибольшее влияние на сознательный опыт, – связаны с ранними воспоминаниями, желаниями удовлетворения и пугающими тревогами по отношению к телу и самости со стороны ранних объектов.

Вместе с тем Лафарж придерживается мнения, что каждая фантазия заново создается на каждом уровне развития и что все эти варианты сохраняются в психике, так что все они принимают участие в создании опыта в повседневной жизни. Таким образом, влияние фантазии становится довольно сложным и разнообразным.

Представляется плодотворным сравнить точку зрения Лафарж с представлением о фантазии, существующим в рамках бионовской теории поля (например, Baranger, Baranger, 1961–1962; Baranger et al., 2009; Ferro, 2008, 2009, 2011; Ferro, Basile, 2009; Civitarese, 2010, 2013), в которой фантазия также не обязательно сохраняется в своих изначальных формах, а, напротив, бесконечно изменяется и развивается с течением времени в результате постоянного взаимообмена с участниками поля. Поле в данной концептуальной системе определяется как совместно создаваемые бессознательные фантазии, постоянно возникающие между аналитиком и пациентом. Собственно говоря, для этих авторов фантазия до такой степени являет собой изменчивость и гибкость, что психопатологию они определяют как застывшие аспекты аналитического поля, приводящие к ригидным и неизменным его частям, которые Беренджеры (Baranger, Baranger, 1961–1962) называют «бастионами» или «укреплениями».