Текст книги "Поэзия перевода. Избранные переводы Ханоха Дашевского"

 
Луна жаждет пены морей! Слышишь ли, море, людей,
прошедших пустыню дней и знающих жажды вкус?
Сквозь гул стремящихся к Небу волн, как возгласы услыхать
людей, изумлённых силой притяжения властных вод,
но не падающих, трепеща, лицом в прибрежный песок?
 
 
Если же смоешь, море, лик лунный бедром волны,
пока не наполнится свадебный кубок шипучим вином,
сумеешь ли ты познать, одним волненьем своим, ночную жажду небес?
Невеста ждёт жениха, жених ожидает хупы[69]69
  Свадебный балдахин, венчание.


[Закрыть]́:
хупы первозданных небес
ради слияния вечного.
 
 
Но за гранью отчаянья больше отчаянья нет:
поля восстают после жатвы,
идут кипарисы рядами до края небесного свода,
до крон вековечных лесов,
куда сошли мои близкие
с эшафота той суши, где стоял полный жизни мой дом.
И они не приходят ко мне: в толще праха они.
 
 
И там – тоже море, но нет голосов, нет в нём пены и волн,
и тот, кто мечтает познать это море, не измерит глубины его.
 
 
Блеска молний там нет.
 
 
Но там отраженье Того, чей Лик заполняет мглу ночи ночей,
в чьих руках созиданье и смерть – нет нужды открываться Ему…
Обо всём тебе, море, расскажет тот, чьё тело горячее смертно:
человек преходящий.
 
 
Человек, у которого воды – с одной стороны, а с другой – море суши лесистой,
от груди материнской, от плодоносного лона,
путь проходит, где линия жизни конечна.
 
 
А за ним, за агонией плоти – целый мир этот с сушей и морем,
с вожделеньем, плодами, слезами, со звуками песен – и смерть!
 

 
Кто идёт здесь в тиши полуночного круга,
не сгибая спины, словно строй облаков – и на мне его тень?
Добавляющий боль размышляет: орлы умирают не в небе,
не в полёте стремительно-гордом – спускаются вниз умирать.
Ибо вдруг каменеют их крылья,
и наследия не оставляют орлы.
 
 
Человек добавляющий боль – его мудрость из бездны ночей,
куда он с глазами закрытыми сходит,
чтобы видеть пространство великое снов.
Ибо сны его – оттиски правды,
чей таинственный смысл открывается в зареве дня.
 
 
А за снами его – толща сумрачных стен
и лесов, где деревья на скрипки похожи.
 
 
Путь его – между огненным ливнем и слёзным потоком,
ибо он – тоже плоть.
 
 
Гимны вздымаются вновь, как акулы в прибое стремлений,
но за ними деревья – и это деревья тоски,
на которых висят арфы плача, и птичьего гама там нет.
 
 
В этих арфах мужские и женские губы – как пальцы на струнах.
И, порою, безмолвие струн человек изливает в стихах.
Строфы этих стихов и есть человечье наследство,
ибо нет здесь у плоти ничего своего.
Даже нательной сорочкой своей человек не владеет:
он её получает в залог от вчерашнего дня,
и таким же залогом перейдёт она в завтра – и так до конца.
 
 
И заламывать руки всегда будет кто-то скорбящий,
как скорбел и заламывал руки тот прежний, вчерашний.
 

 
Полуночный мудрец – тот, чья мудрость из бездны ночей,
мне вещает, и светит мерцающим факелом сна!
На губах оставляет вкус мёда из лесов моей памяти. Веет
ароматами рощ, опьяняя до влажного блеска в глазах.
 
 
Ибо вдруг опускается ночь вожделенья и тёмных волос:
то о лоне своём плачут жёны – не об огненном лике луны,
не о сладком Таммузе[70]70
  Таммуз (шумерск. Думузи) – умирающий и воскресающий бог-пастух, супруг богини Инанны, отданный ею в подземное царство.


[Закрыть], перед женскими чреслами павшем,
без венца, с головой обнажённой, как кровоточащая гроздь.
 
 
И не падают шишки, словно мёртвые птицы с ветвей.
Тишина после всей тишины…
Только я этом царстве живу!
 
 
Моя память меня возвращает в опьяняющий запах лесов…
Полуночный мудрец! Где утёс мой – опора моя в эту ночь?
 
 
С тишиной не закончится всё: Бог продолжит свой рык,
и на диске Луны отчеканится Лик.
 
 
Не проникнут ко мне из лесов моей памяти бычьи рога,
как лучи неподвижного солнца, стоящего над Гаваоном[71]71
  Йеошуа (Иисус Навин) 10:12–13.


[Закрыть].
И быки не мычат мычаньем рабов, на которых надели ярмо,
у которых нет силы мычать на весь мир…
 
 
Подобно Самсону, сидящему с мощью своей одиноко в ущелье Эйтам[72]72
  Шофтим (Книга Судей), 15:8.


[Закрыть],
подобно Давиду, скорбящему ночью о сыне своём Авшаломе[73]73
  Авессалом.


[Закрыть],
подобно любому отцу возле крови сыновней…
 

 
Свойство моря живёт в человеке: ведь оно тоже плоть.
Шумят волны моря, тиха его гладь.
И сон голубой человека подобен каналам воды.
 
 
И после мелодии звучной, поглощающей сердце – покой.
Чьи-то головы в небе, и чьи-то под солнцем,
а чьи-то – в могиле земной.
 

 
Сияла заря золотая на лицах детей,
которых мне Бог подарил – и на страже стояла олива.
В шкафу, где пророков и гениев книги и книги Завета,
я выбрал одну – и была среди мудрости всей
мне присланным кем-то она лучом искажённого света.
Отцы прямодушные наши тома этих книг
Чужими считали всегда за лукавый язык,
за пёстрое их многословье, а те, кто их пишет – бедны:
клюют с чужеземного поля, и ангелы им не видны.
 
 
Но первенец мой, сын Завета, пришёл на рассвете и встал,
от книги меня отделив – и глазами сияя меж книгой и мною,
промолвил: «Смотри!» – и смотрел я, и в сердце сказал:
«Так Милость Небесная светится голубизною!»
Сам ростом в два локтя, но выше колонны любой,
вошёл, как Божественный гость, и отец мой святой
стоял у него за спиной.
И всё искривлённое, скверное всё,
плоды винограда чужого и все иноверные нравы,
поникло, как флаг побеждённых, как будто с рассветным лучом
пришёл ко мне в Иерушалаим[74]74
  Иерусалим.


[Закрыть] отец мой живой, и на нём
шёлк белых субботних одежд, а не саван чужбины кровавый.
 

 
Был материей тонкой, созданием Божьей руки,
на исходе зимы воздух ветреных дней,
не проклюнутый птицами, цельный, как воды морей,
чей простор корабли бороздят, и где рыбьи плывут косяки.
 
 
А весной птицы воздух клюют, и лишь ангелов зорких глаза
видят клювьи следы – и они словно сито небес:
птичья песнь проникает сквозь них, не встречая ни стен, ни завес.
И завидуют ангелы птицам, слыша тонкие их голоса,
ибо первым хор ангелов пел, когда первая пала роса.
 
 
Эти птицы весною детей разбудили моих:
не машины, а множество птиц, распевавших везде.
Щебетали мои сыновья, будто звуков не знали иных,
дети в доме соседнем проснулись – ведь так же у них
не смолкал птичий гомон, и был я, как пленник в гнезде.
 
 
И я вспомнил сияние букв золотых: имя Бога отцов,
и в расшитый талит[75]75
  Молитвенное покрывало.


[Закрыть] я закутался, словно нагой,
и сказал я: так Бог возвеличился мой:
в блеск оделся, как в плащ, небеса натянул, как покров.
И над локтем тфиллин[76]76
  Две небольшие кожаные коробочки с текстами Торы. Накладываются на левую руку и на лоб.


[Закрыть] укрепил я ручной,
И короной[77]77
  Верхняя часть молитвенного покрывала.


[Закрыть] талита покрыл я тфиллин головной,
«Скорбный вечером утром ликует» – запел я Давидов псалом,
полон счастьем еврея, озарённого Божьим лучом
на земле родников и песков: урожайной, скалистой, родной.
 

 
Что за скрытая сила стояла за нами,
и вела нас по жизни? Подобно всем людям
были мы малышами, сосущими груди, юнцами,
закалёнными в битвах мужами – и больше такими не будем.
 
 
Как в садах плодоносных, так в нас много прелести было,
как в цветущих лугах, как в искрящихся водах потока.
А сердца горячи были наши в единстве с Божественной силой,
не боялись людей, открываясь лишь Божьему оку.
 
 
Но состарились мы, и на нас дети наши похожи,
словно тем же чеканом их свойства чеканят.
Их забавы – от нас, все их шалости – тоже:
то ломают игрушки, то рвут, то стучат-барабанят.
 
 
Упрекали мы их, как родители нас упрекали,
и как мы, наказанья боясь, они плакали – наше наследство.
К парикмахеру мы их водили, и лезвия ножниц мелькали,
и срезали их кудри, как волосы нашего детства.
 
 
Это был парикмахер другой: наш зарыт где-то в гнили.
Ни могильщиков, ни парикмахеров не убывает
в этом мире, где каждый идёт от рожденья к могиле,
словно лепит Создатель фигурки – и сам разбивает.
 
 
Ибо так отражается мир в ограниченных взорах,
что не видят глаза Божьей вязи в сплетенье событий,
от начала Творенья прекрасной – а там есть отверстья в узорах:
пустота с корнем вырванных тел – и уже не связать эти нити.
 

 
Дочь моя, ты видна мне, как свет из-за тучи ночной,
как в Иерусалимских горах первый луч золотой.
Эти горы – во мне, дочь моя, ты наследница их!
Дано тебе матери имя моей, незабвенной, святой,
убитой в краю Амалека[78]78
  Собирательный образ врагов Израиля. В данном случае – Европа, где произошёл Холокост.


[Закрыть] – и кровь её в венах твоих.
 
 
До свадьбы цвети у меня самой лучшей лозой,
желанным и милым тебе будет избранный твой:
ему приготовишь ты мирру в саду плодоносном своём,
а он твоё поле распашет, и семя посеет на нём.
 
 
Но пока не войдёшь под хупу, иновера страшись,
и лукавого взгляда и пастбищ его сторонись,
ибо он – сын Пеора[79]79
  Ханаанский идол, в честь которого устраивали ритуальные оргии.


[Закрыть]: от предков твоих ничего
ни в душе его нет, ни в мелодии сердца его.
 
 
Имя матери светлой моей пусть восходит звездой
над горою бальзама – закланья и силы горой!
И да светит оно над тобой и над домом твоим!
Кровь будить твою станет, и род не закончится твой,
и не будет твой сын одинок, среди братьев не будет чужим.
 

 
Сила жизни – в душе. А душа – это стержень всего.
Тело – древо, чьи ветви подспорием служат душе.
Все частицы природы во Вселенной, распахнутой нам —
для того, чтобы в косной материи видели мы
чудо жизненных сил.
 
 
Нет материи в мире, существующей лишь для себя,
будто мёртвая вещь в пустоте, где царит только смерть…
Но она, словно нечто, что служит стремленьям души,
что прибавит, как хала, сладкий вкус воплощенью мечты,
как железо из горна расплавленным ляжет, чтоб стать
или саблею в битве души, иль короной её золотой,
как колодец возникнет в пути, если жаждет душа —
станет всем, исполняя любые желанья её.
 
 
Но душевных стремлений огонь потуши —
и лишённую жизни материю видишь тогда.
Через душу приходит к нам тела расцвет,
через душу и осень является к нам,
через душу все прелести плоть познаёт:
аромат наслаждений, желаний напев…
Только радость к душе не придёт через плоть.
 

 
Не угаснет душа, если тело умрёт,
но умрёт, без сомнения, тело со смертью души.
Пока сила жизни не меркнет в душе – ведь она,
как солнечный диск, чьё стремление мир озарить
во всей первозданной красе на заре Бытия
заложено в нём – так и плоть,
каждым нервом страдая от мук,
не может распасться на части, не может не жить.
Сначала из мира уходит душа,
и только потом закрывает глаза человек.
И если душа весела,
то с нею и плоть разделяет всю радость её.
И видно в такие минуты, как счастливы мы.
И так же, когда искажают страданья души
лицо человека – оно отражает всю боль,
что скрыта внутри.
 

 
Тот образ прекрасный, что мы ощущаем и видим
как в жизни людей, так в жизни цветов и деревьев,
тот внутренний свет, чьё сияние есть даже в камне,
он весь – откровенье души, как свеченье из комнаты,
весть
о сути и силе того, что зовётся душою.
 
 
Всё внешнее – слой, окружающий душу, поверхность
доступная взору, земная…
А всё сокровенное скрыто под нею.
Во внешнем нет тайны: гнезда, где душа обитает,
нет жизни, и нет даже утренней птицы,
поющей на ветке зелёной.
 
 
Мертвы там деревья: солёное мёртвое море
блестит синевою холодной, как лезвие в теле.
Там воды реки не текут – словно крови струя
со смертью души прекращает теченье.
Там нет красоты, притяжения взора – нет сердца,
чтобы звуки напевов рождало,
влекло б наши руки к касанью, уста к поцелую…
И там леденеют все буквы!
 
 
И должен сказать каждый видящий мёртвое тело,
одетое в саван:
поскольку душа умерла, то и тело – её оболочка
уходит в могилу.
Душа умерла: есть предел её жизненной силе.
Свой срок пребывания в мире душа завершила,
а тело ей только служило и было ей домом,
вмещавшим её, укрывавшим от бурь и от зноя.
И всё, что исполнило тело по воле души своей —
в вечном
следы оставляет.
И вместе они умирают: душа и та плоть, где при жизни
душа обитала.
И даже высокие души – их жизни конечны!
Властитель их – Бог: Он единственный Вечно Живущий!
Он Царь всех деяний своих – и до их свершенья и после.
 

 
И когда мы по умершим плачем,
не о смерти души наши скорбные слёзы.
Мы ведь плачем о теле:
только тело мы видим как часть нашей плоти.
 
 
Ибо тело и только его мы любили,
и ему были рады, и полные жажды,
словно к спелой лозе, приникали к нему,
наслаждаясь и соком и вкусом,
и бессонною ночью мечтали о нём с вожделеньем и грустью.
 
 
Наши слёзы о теле, которое мы осязаем и видим,
ибо кажется нам: тело – это основа!
И не можем оплакать мы то, что глазам недоступно.
Но ведь то, что от нас было скрыто и умерло с телом —
это стержень!
А мы и не знали.
 

 
Сущность та, что восходит и заходит, как солнце —
не познать её взором, ничем не измерить,
ибо нет у неё голубого свеченья,
как у неба —
нет мощных лучей золотистых.
Но она – отражение света Творенья,
и сияет, но скрытым от взгляда сияньем.
И она оставляет на земной нашей ткани
след вечных деяний.
Эта сущность – сама часть невидимой силы,
что Божественной Сущностью мы называем.
Но у Сущности Бога нет предела в незримом,
А частица Её в зримом теле – конечна;
вместе с телом проходит весь путь,
устаёт, умирает —
и это, действительно, смерть!
 

 
Смерть души открывается нашему взору
в виде тела, одетого в саван.
Открывается взору снаружи,
ибо внешнее не умирает.
Как и всё, что извне,
прекращает оно быть опорой тому, что внутри —
тем незримым лучам, за которыми тайна.
И как всякий сосуд, если нет в нём нужды,
оно больше не тело души, не жилище её…
Будь оно наподобие камня,
то веками лежало бы мёртвою массой,
ибо камень никто не хоронит.
Но поскольку оно не безжизненный камень, а плоть
с тёплой кровью, текущей по венам,
то с кончиной души разлагается тело и тлеет,
потому что удел этой плоти – исчезнуть,
и глазницы оставить пустыми.
И тогда предадут погребению тело,
и скорбящие встанут у свежей могилы;
и хотя горячи их тела, и пульсирует кровь,
тот же саван их ждёт, и та же раскрытая яма…
 

 
Поток и равнина, и горные склоны —
творения Божьи: как солнце с луною,
как бездна морей, как гравюры над нею
густых облаков, обрамлённых вечерней зарёю
на глади небес разноцветной —
и свет драгоценный
струится оттуда и блещет, пока не растает.
 
 
Но город – создание рук человека.
И все города, потому что их строили люди —
несчастье заложено в них изначально:
стоять они вечно не будут,
удел их – конец, как удел человеческой плоти.
 
 
И все города в один город сольются,
поглотят деревню они – прародителя лоно,
поглотят поток и равнину…
Пока не придут они к зеву великого моря,
где бьются могучие воды без края,
и Дух бесконечного Бога парит над пучиной.
 
 
А дух человека конечен, как тело.
Из плоти одной перейдёт он в другую,
И будет изнашивать плоть поколений,
пока не пройдут все роды, и вся плоть не исчезнет…
но Бог не из плоти, и Дух его – вечен!
 

 
Как познает душа наслажденья и горечи вкус? —
Через тело, в котором живёт, через чувства его,
знает радость она и печаль
до хмельной густоты, что как вод океанских прилив,
до звучания чистого струн…
И хотя от души поступает сияющий жар,
жар стремленья и воли постичь,
получает душа только долю стремлений своих —
то, что тело земное способно ей дать.
Но и в бренности тела невозможного жаждет она:
от неё через тело приходит великая песнь.
 

 
Нет мёртвого тела, как нет и живого,
ибо плоть не живёт своей волей.
Тело – дом, озарённый отрадным сиянием лампы,
дом, в котором пылает уютное пламя камина,
дом, в котором зерно жернова растирают,
дом, где скрипки играют.
Не своей тело движется силой,
не само управляет собою:
только силой души, управляющей телом,
только силой стремленья её к незнакомым пределам.
Ибо тело – сосуд для души: её свойства —
прямота и лукавство, жестокость и милость
отпечатаны в буквах, на славу и ужас,
для примера векам, измеренья желаний,
для познанья печали и вечного плача.
 
 
И когда, истощив свои силы, душа умирает,
тогда тело – жилище, в котором погашена лампа.
Дом, где комнаты стынут, не согретые печью,
дом немой, где стоят жернова без движенья,
где уже не послышится скрипка…
Ибо это конец!
 

 
Не чернеет само по себе тёмной ночью окно —
только если убрали свечу, что мерцала за ним.
И не скажут: «погасло» о том, что не может гореть.
В мире каждая вещь управляется корнем своим —
без него первобытной материей вещь,
косным камнем лежит.
Существует в природе, не зная зачем.
Человек, ибо есть в нём душа, только силой её,
только душу свою в неживое вложив,
из материи косной создаёт красоту.
И поэтому славится пусть человек,
если есть в нём такая душа!
Ведь ему суждено испытанье пройти:
груз поднять бытия,
хотя знает он всё о печали конца.
Пусть готовность к борьбе
и святой его гнев
прославляют при жизни его!
Ибо в детстве беспомощен он и наивен,
И несут его в юности крылья цветенья и страсти,
Зрелость в битвах проходит, в стремленье к успеху,
а потом – лишь тоска увяданья,
и молчание полное:
холм земляной.
 

 
Тесно нашим порывам в границах земных,
ибо плоть наша знает: конечной ей быть суждено;
но глубины глубин, чей простор не измерен никем —
их постигнет стремление наше, вместит их оно.
Даже тот, кто порывам своим вопреки,
не измерил стремленье на солнечно-лунных весах,
получает в подарок бесконечность реки,
что теченьем своим горизонты смывает – и нет
у неё берегов, как у рек голубых в небесах.
 

 
Из-за самых ничтожных проблем из глубин мы взывали к Творцу,
ибо страсть и тоску измерять не умели в полноте бытия.
грусть и боль не умели мы взвесить, малый вес и большой,
суть вещей оценить не могли, потому что их ценность одна:
тот, кто часть потерял, и утративший всё,
оба сетуют горько, и каждый, скорбя о своём,
издаёт тот же стон,
и склоняет главу и черпает из того же источника слёз.
Мы не знали, сколько надо терпеть, чтобы справиться с горем,
с безмерной печалью,
и сравнить не могли мы глубины морей и оврагов.
Но в грядущем придёт к нам блаженство великой любви,
в песнопеньях, в стихах – им наполнится наша земля!
И с виденьями Высшего мира откроются нам
прелесть тел и соитья восторг,
как в слиянии солнца с луной.
И в сердцах зазвучит: это было в Эдеме в начале времён.
 

 
И уже мы вдыхали когда-то
запах сосен любимых, омытых сверкающим тёплым дождём.
И уже припадали не раз к этим водам студёным,
отражающим солнце, журчащим так тихо по склонам
из истока в далёком лесном роднике;
и ступали по этой тропе, выходящей из тени деревьев
и ведущей сквозь дикие травы к хрустальной реке,
где боролись мы с силой теченья, и весло было в крепкой руке.
 
 
И звучала уже эта скрипка, и звенели все струны души,
и был слышен таинственный голос призывного рога.
И уже освещали горящие факелы путь
под мелодию наших сердец до порога,
за которым встают голубые хребты,
все светильники гасит рука, и уводит дорога
в первозданный Эдем, где поёт
кровь Адама и Хавы, и близко сияние Бога…
 

 
«Нет, не ты предназначена мне!» – говорил я селянке красивой:
«Суждена мне принцесса, а не дочь этих гор и долин.
Королевна заветного края, где ангелы сходят
веселить жениха и невесту, освящать балдахин».
 
 
И она поняла, что не созданы мы друг для друга.
Дочь Ифтаха[80]80
  В русской традиции Иеффай – Шофтим (Книга Судей), 11:30–40.


[Закрыть] не плакала так о девичестве скорбном своём.
Поднялась и смотрела в затылок мужчины,
от порога её уходившего за окоём.
 
 
Но не стала кричать: «Возвратись!», потому что печалясь о нём,
клятву дать не могла: пока видят глаза её, быть с ним вдвоём.
И входил он в сияющий сумрак заката,
где вечернее солнце его озаряло огнём.
 

 
Кто-то, знающий всё, и другой, кто не знает,
пробираются вместе по неведомым тропам
к недоступному царству,
что своим ореолом блистает в глубинах.
Там – день смерти, и там – притяженье могилы.
Там – курганы из роз, как сердца, на руинах,
и молитв лунный шёпот в полночных долинах.
Кто-то, слышащий всё, и другой, кто не слышит —
их обоих зовёт звук оленьего рога.
Будь он солнечной скрипкой, будь корой ледяною —
всё равно он исполнит своё назначенье
или с радостью в сердце, или плача и ноя:
каждый образ желанен в своём откровенье.
И блажен тот, кто знает, что его призывает
Пролагающий путь от теснины к теснине:
с этим знаньем он храбр, даже чувствуя страх.
Тяжкий, с золотом, вьюк бросит он на равнине,
только меч свой и щит он оставит в руках…
И найдёт вместо золота прах:
ту одежду, которую шьёт
из материи тонкой, из парчи неземной
сам Небесный Портной
для того, кто нагим к окончанию странствий придёт.
 

 
Посмотри, как грустит этот странник, взгляни
на походку его: он идёт, как слепой.
Клонит голову он, слёзы, будто ручьи,
вытекают из глаз, льются сами собой,
словно воды весны, всё смывая вокруг!
А над ним будто коршун летает и круг
ослепительный чертит, вселяя испуг.
И вздымаются тёмные тучи над ним,
словно реки из далей морских, из пучин…
О, Небесный Отец! Должен Ты озарить
эти тропы его, где он ходит один,
бытия своего сжав непрочную нить.
И хотя кровь отцов продолжает в нём жить,
он бредёт и бредёт: без субботней свечи,
без того, чтобы Имя Творца освятить,
без любви и надежды в студёной ночи.
И молиться я буду, взывая к Тому,
Кто миры сотворил: посмотри, он поник
этот сын Твой, тоскливо идущий!..
Свой Лик
не скрывай от него ни на час ни на миг!..
Ибо слышишь во тьме только Ты его крик.