Текст книги "Гроза с Востока. Как ответит мир на вызов ИГИЛ?"

Этот документ можно считать основополагающим и обязывающим для тех мусульман, которые признают право бен Ладена издавать фетвы. Бесчисленные проповеди и публикации на данную тему, появившиеся в последующие годы, являются лишь перепевами и повторениями процитированной «Декларации».

Следует отметить, что демонизирование Америки сочетается в исламистском дискурсе с уверенностью в ее непременном эвентуальном поражении и торжестве дела ислама во всем мире. Так, уже цитировавшийся заключенный исламист Мусса говорил: «Ислам победит. Он распространится по всему миру, Запад в конце концов станет мусульманским. Последнее слово будет за нами, будет умма в Европе и Америке, истинная религия утвердится повсеместно»⁶⁴.

Один британский исламист, Фуад Нахди, на страницах лондонской газеты «Гардиан» предупреждал о «будущей интифаде на улицах Бирмингема и Детройта», а другой, Омар Бакри, мечтал «увидеть знамя ислама на Даунинг-стрит, 10», резиденции премьер-министра Великобритании⁶⁵.

Вера и борьба

Многие на Западе не могут понять, откуда берется в исламском мире такая ненависть к их странам. Дэвид Селборн пишет по этому поводу: «Вскоре после атак на США Ньют Гингрич, бывший спикер палаты представителей Конгресса США, заявил: «Нет сомнения, что некоторые люди реально нас ненавидят. Они знают, что такое Америка и за что мы выступаем, – жаловался он. – И все же они хотят убивать нас». Селборн саркастически замечает, что мысль о том, что они «нас понимают» и именно это понимание дает основу для их вражды, – такая мысль, видимо, не приходит в голову Гингричу»⁶⁶.

Исламисты хорошо понимают Запад, вернее, понимают его по-своему. Во-первых, как уже отмечалось, они его презирают. Бен Ладен говорил: «Мир неверных был разделен между двумя сверхдержавами – Соединенными Штатами и Советским Союзом. Теперь мы победили и разрушили наиболее трудную и опасную из них двоих. С изнеженными, женственными (effeminate) американцами будет легче»⁶⁷. Правда, джихадисты, воевавшие в Ираке с американскими морскими пехотинцами, вряд ли охарактеризовали бы их в таких выражениях…

Во-вторых, исламисты ни в малейшей мере не считают западный мир, и тем более Америку, вершиной развития человечества, моделью для других стран, примером и образцом. Достижения современной технической цивилизации – это бесспорный результат успешного развития Запада, но отнюдь не доказательство его превосходства. Это дело временное, и когда истинная вера восторжествует, а исповедующее ее сообщество вернет себе законное, т. е. доминирующее место в мире, никто уже не сможет утверждать, что западный путь, путь неверных, имеет какие-то преимущества по сравнению с мусульманским Востоком. Время работает на ислам, и то, что сегодня выглядит как упадок, деградация, поражение, завтра обернется победой. Вера и самоотверженность принесут успех. Мученичество важнее победы. Более того, мученичество и есть победа.

Источником силы и жизненности ислама является тотальная преданность верующих, их безоговорочная готовность следовать за своими лидерами, если есть убежденность в том, что последние действительно вдохновляются духом Корана. Поэтому лидеры исламистов должны доказать, что Коран учит применять насилие по отношению к врагам ислама. Они адресуют своих сторонников к посланию Мухаммеда, в котором мир разделен на Дар уль-ислам (мир ислама) и Дар уль-Харб (мир войны) и предсказывается триумф ислама после того, как истинно верующие одолеют мир неверных.

Джихад считается, согласно Корану, религиозным долгом, хотя улемы никогда не включали его в число столпов ислама. Джихад (который чаще всего неточно переводят как «священная война») всегда считался одной из главных обязанностей мусульманской общины. Буквально это слово означает высшее, максимальное усилие. Распространено мнение о том, что главный смысл джихада – в борьбе верующего против зла и дьявольщины в самом себе. Мусульманин стремится следовать воле Бога, идти по указанному им прямому пути, быть добродетельным и совершенным. Это – Большой (или Великий) джихад, а Малый джихад – это борьба за распространение и защиту ислама. Пророк Мухаммед сказал, возвратившись с поля боя: «Мы вернулись с Малого джихада – к Великому джихаду», и это истолковывается как указание на то, что главное для мусульманина – не вооруженная борьба. Но исламисты делают упор фактически именно на Малый джихад, и им есть на что сослаться, хотя бы на такие стихи Корана: «И сражайтесь на пути Аллаха с теми, кто сражается с вами… И убивайте их, где встретите, и изгоняйте их оттуда, откуда они изгнали вас… Я брошу в сердца тех, которые не веровали, страх; бейте же их по шеям… избивайте многобожников, где их найдете, захватывайте их, осаждайте, устраивайте засаду против них во всяком скрытом месте!»⁶⁸

Можно, конечно, истолковать это в соответствии с историческим контекстом, указать, что речь идет о многобожниках, а не о христианах, к тому же наряду с призывом убивать их есть и ограничение: «Не преступайте пределов дозволенного». Но при желании можно интерпретировать данные суры Корана как призыв убивать вообще неверных, то есть не мусульман. Именно это и делают воинствующие исламисты, а для ваххабитов врагами являются даже и те из мусульман, которые уклонились от выполнения этого «священного долга». Российские ученые Н. Жданов и А. Игнатенко писали по поводу джихада, что «уйти от силового содержания этого понятия трудно»⁶⁹.

В конце концов, нельзя забывать, что ислам – единственная религия, утвердившаяся в ходе войны. Мусульманское сообщество – единственное, консолидировавшееся вооруженным путем. А Мухаммед – единственный основатель мировой религии, бывший воином и добившийся победы своей веры с мечом в руке.

Вся мусульманская история – это долгая сага мученичества, самопожертвования, кровопролития, джихадов против «неверных». В VIII веке арабы завоевали Пиренейский полуостров за семь лет, и понадобилось семь столетий, чтобы покончить с их господством. Можно называть ислам религией мира, но это не отменяет и другого представления о нем – как о религии борьбы. Такое понятие, как джихад, порождено только мусульманской верой.

В одном из хадисов можно найти такие слова: «Быть один час в боевых порядках на пути Бога лучше, чем быть (на молитве) шестьдесят лет», и ученые-салафиты полагают, что в исламе вообще нет разделения на Малый или Великий джихады, а есть один джихад – военные действия против неверных-кяфиров⁷⁰.

Вооруженный джихад, как писал Сайид Кутб, это «вечная и перманентная война», и она «не прекратится до тех пор, пока сатанинским силам не придет конец и религия не очистится для тотального Бога»⁷¹.

Как писала Е. Степанова, сила веры «помогает объяснить, почему для вооруженных исламистов альтернативой «победе» в ходе джихада не является «поражение». Для них альтернатива победе – либо временное отступление с целью консолидации сил в изгнании (худна), либо всегда сохраняющийся вариант «геройски» погибнуть смертью мученика (шахида). Как писал ибн Таймийя, каждый, кто принял решение вступить на путь джихада, находит «либо победу и триумф, либо мученичество и рай». Именно это, подчеркивает Е. Степанова, отличает вооруженных исламистов от их оппонентов (от умеренных мусульман и нефундаменталистских режимов в мусульманских странах до Запада) и от вооруженных оппозиционных группировок светского толка⁷².

Сайид Кутб считал, что «когда мусульманин вступает на путь джихада и выходит на поле боя, он уже победил»⁷³. Это краеугольный камень истишхада. Слово, происходящее от глагола «шахада» – «свидетельствовать», так же как и термин «шахид» – мученик, жертвующий собой, представляя тем самым последнее и высшее свидетельство своей преданности делу веры. В категории данного понятия смерть шахида – это уже не просто смерть, а акт высочайшего героизма. Бен Ладен сказал однажды: «Мы любим смерть, США любят жизнь, вот большая разница между нами»⁷⁴.

«Наш выбор – между смертью и смертью», – заявил в мае 2004 года Халед Машаль, лидер палестинской исламистской организации Хамас. Машаль сменил в этой должности убитого израильтянами Абдель Азиза Рентиси, сказавшего двумя годами раньше: «У нас нет «F-16», вертолетов «Апаш» и ракет, но у нас есть оружие, против которого они не смогут защититься»⁷⁵.

Таким оружием все джихадисты считают истишхад, высшая форма которого – сознательная гибель в вооруженной борьбе с врагами ислама. По-английски это называется suicide bombing, но мусульмане отвергают слово «самоубийство», этот поступок запрещен религией. С точки зрения джихадистов, шахид идет на бой, убивая врагов, так же как солдат, бегущий в атаку, зная, что в следующую секунду его может сразить пуля. Героями истишхада называют участников операции «Манхэттен» – террористической акции 11 сентября 2001 года в Нью-Йорке и Вашингтоне.

«Конфликт между исламским миром и Западом очевиден, – пишет Алексей Малашенко. – Его главным признаком является даже не сам по себе религиозный экстремизм, а восприятие его существования в той или иной форме как естественного в мусульманском сообществе»⁷⁶.

Американский ученый Майкл Ховард полагает, что «реальной проблемой является симпатия, которой они (исламистские фанатики) пользуются в глубоко встревоженных обществах, их породивших. Это не столько симпатия к их целям, сколько к самой борьбе, к джихаду, и к тому возмущению, протесту, который эту борьбу мотивирует»⁷⁷.

Здесь следует сделать два уточнения.

Во-первых, возмущение и протест не равнозначны ненависти. Было бы ошибкой полагать, что мусульманское сообщество полно ненависти к Западу, тем более если под Западом понимать христианский мир (выше об ошибочности оценки конфронтации как «ислам против христианства» уже говорилось). Даже исламисты не столько ненавидят Запад, сколько презирают его за безбожие и декадентство, но при этом боятся его. Боятся культурного и экономического вторжения в свою социальную среду, вторжения, которое могло бы разрушить их коллективную идентичность внедрением чуждых светских ценностей. Выше цитировались слова аятоллы Хомейни об угрозе со стороны западных университетов.

Во-вторых, поражение, изгнание Запада не могут быть названы главной и конечной целью джихада. Как пишет Е. Степанова, говоря о радикальной идеологии исламистов, Запад – это не самый главный враг, а его «крах» – далеко не самая важная и уж точно не конечная цель этой идеологии. Религиозно-идеологические категории, которыми оперируют идеологи движения в целом, и лидеры и вдохновители его отдельных ячеек, конечные цели и мотивационно-побудительные причины ведения глобального джихада выходят далеко за рамки конфронтации с Западом»⁷⁸.

Ссылаясь на идеи Кутба, Степанова отмечает, что главное для исламистов – установить власть Бога на Земле, и подчеркивает глобальный, универсалистский характер их идеологии. «Исламский экстремизм достигает пика своей силы именно на «наднациональном», глобальном, а не каком-либо более локальном уровне. По крайней мере, после упадка марксизма и других левоинтернационалистских течений на глобальном уровне нет другой такой цельной и воинствующей протестной идеологии, выдвигающей альтернативную систему мирового устройства, как транснациональный радикальный исламизм»⁷⁹.

Здесь важно подчеркнуть именно транснациональный, глобальный характер радикального исламизма. Селборн считает возможным употребить в данном контексте термин «глобализм». Это, по его определению, «глобализм не просто веры, но и всеобъемлющего мировоззрения. Ведь мусульмане не только видят исламский мир как единство в конечном счете; они видят «мир неверных» тоже как единство…». Неисламский мир – это антитеза сути, идентичности и цели ислама. Когда йеменская исламистская группировка «Абьянская исламская армия» в октябре 2002 года по ошибке атаковала французский танкер, приняв его за фрегат флота США, она заявила, что нет никакой разницы, поскольку неверующие принадлежат к одной и той же нации»⁸⁰.

Многие исламисты по существу убеждены, что они вовлечены в конфликт поистине космического масштаба, в великую борьбу между Добром и Злом, предначертанную Божественным откровением. Вырисовываются контуры некоей обновленной, воинствующей исламской цивилизации, а по сути дела – параллельной псевдоцивилизации, адепты которой перешагивают через локальные национальные задачи и конфликты и претендуют на утверждение превосходства своей веры, своих ценностей в глобальном масштабе.

Процитированная точка зрения Е. Степановой о том, что радикальный исламизм после упадка марксизма остался единственной идеологией с альтернативным проектом мирового устройства, разделяется и другими авторами. Так, Даниэль Пайпс писал: «Исламизм представляет собой исламский вариант современных радикальных утопий; после фашизма и марксизма-ленинизма приходит исламизм. Как и его радикальные утопические предшественники, он прокламирует цель конструирования идеального общества… радикальный ислам, вопреки тому, что о нем говорят, – это не возврат к прошлому; это современная идеология, предлагающая не средство возвращения к давнему образу жизни, а инструментарий для пресечения модернизации»⁸¹.

«На данной стадии ислам станет единственным серьезным кандидатом на роль вождя человечества», – писал Сайид Кутб⁸².

Исламизм стоит выше национализма, выше этнической идентичности, не признает их и не совместим с ними. Исламист-джихадист не может быть националистом, фактор крови не имеет для него значения (как и вообще для мусульман в принципе; ислам признает только одну нацию – это мусульманская умма). Но вместе с тем исламизм имеет глубокие корни на более низком, племенном и семейном уровне.

Чтобы понять это, следует иметь в виду, что в эндогамной семейной структуре, на которой зиждется базовая единица ближневосточного общества, племя, лояльность проявляется к расширенной семье. От внешних влияний отгораживаются крепкой стеной, защищающей семью в условиях слабости центральной, государственной власти. Как считает Адам Гарфинкль, редактор американского журнала «The National Interest», в эндогамных структурах религия «сильно укрепляет авторитет патриархальной системы. Однако на первом плане находится сложившаяся социальная структура, она по большей части предшествовала появлению ислама. Поэтому нападение на племя и семью равняется нападению на религию, и наоборот. Эндогамная социальная организация позволяет понять, почему многие ближневосточные культуры стойко сопротивляются внешнему давлению»⁸³.

Можно предположить, что мусульмане во многих арабских странах, равно как в Афганистане, впитав чуть ли не с молоком матери традицию семейно-племенной лояльности, легко переносят этот, становящийся уже органическим, элемент своей ментальности на несравненно более широкий круг – исламское сообщество. «Умма», таким образом, выглядит как большая семья, которую необходимо защищать так же, как обычную семью, племя, секту на низовом уровне.

Особенно заметно это при взгляде на такие мультиэтнические и мультиконфессиональные страны Арабского Востока, как Сирия, Ирак, Ливан, Иордания. Государство, скроенное в основном западными державами после Первой мировой войны, не смогло стать объединяющим целым, сплотить арабов и курдов, суннитов и шиитов, привить им сознание принадлежности к единому отечеству.

Жители арабских стран никогда не ощущали себя гражданами. Только подданными. В арабском языке понятие «гражданин» выражается через слово «муватын» (от «ватан» – родина), это скорее «соотечественник». Одно дело быть подданным султана, повелителя правоверных (он турок, но это неважно, ислам не признает национальных, этнических различий, есть только мусульманская «умма», общность). Другое дело – быть подданным президента, избранного большинством. Если ты относишься к меньшинству, кто он для тебя?

И вот лояльность жителей стала переноситься с государства к общине, к своей конфессиональной общности. Для суннитов Ирака сирийские сунниты – это свои, а иракские шииты – чужие, если даже не враги. Защиту, покровительство гораздо лучше, надежнее искать у единоверцев, а не у правительства в столице. Центр тяжести – пока только в Ираке и Сирии – переместился с уровня государства на уровень локальной общности, часто даже секты. И люди уже ощущают себя, как и их предки, мосульскими суннитами или алавитами из Алеппо. Разница в том, что в те, прошлые, времена над всеми ними стояла мощная имперская власть, не допускавшая войн между общинами. Это, разумеется, относится не только к арабскому миру. В Британской империи цейлонские сингалы и тамилы, а в СССР армяне и азербайджанцы, грузины и абхазы никогда не могли бы довести свои взаимоотношения до уровня настоящей войны. Распались империи – и появился «матрешкин национализм»: внутри одной освободившейся от имперского господства власти поднималась, требуя независимости, другая.

Особую остроту эта проблема получила именно в поликонфессиональных странах. В Египте, если не считать коптов-христиан, все жители – сунниты; то же и в Тунисе. Кровь пролилась и там, но в несравненно меньшем масштабе, чем в Сирии и Ираке. Видимо, можно говорить о национальной идентичности египтян и тунисцев, даже о формировании нации – на основе осознания общности исторической судьбы. «Я египтянин» – звучит убедительно. «Я иракец» – нет. Правда, в 1980-х годах иракцы-шииты воевали против своих иранских единоверцев не хуже, чем сунниты. Но там уже действовали тысячелетние недружественные отношения между арабами и персами. Патриотизм, государственный национализм оказался сильнее религиозного родства.

Кстати о войне. Отчетливо видна разница между «правительственными» армиями и ополчениями, образованными на общинной или «сектовой» основе. Армия Башара Асада больше трех лет не может справиться с повстанцами, не имеющими тяжелого вооружения. Иракская армия вообще позорно бежала из Мосула при появлении джихадистов. Хорошо воюют суннитские экстремисты, включая ИГ, равно как курды и ливанские шиитские отряды «Хизбалла». И это понятно: они воюют за своих, а не за власть в столице, которая им безразлична. А солдаты правительственных войск не чувствуют себя гражданами. По большому счету государственные образования оказались несостоятельными.

Разумеется, у джихадистов эта естественная лояльность по отношению к своим уже теряет связь с конкретной страной-родиной и приобретает характер преданности общей мусульманской умме. В еще большей степени эта отстраненность от локальных ситуаций заметна среди добровольцев, направляющихся воевать в рядах джихадистов из различных стран, в том числе не исламских, европейских, из кавказских районов Российской Федерации. Объединяющий элемент у всех у них только один: джихад во имя защиты ислама. Но для поддержания духа джихада мало клича «Аллаху акбар!», нужно серьезное идейное и религиозное обоснование.

Один мощный элемент идеологии – защита ислама от вторжения неверных – легко поддерживается самой жизнью, борьбой против иностранной оккупации. Ирак и Афганистан – эти два названия, две ситуации значат больше для привлечения добровольцев-джихадистов, чем все рассуждения об исторической несправедливости, о судьбе мусульманского сообщества, культурной экспансии «неверных» и т. д. И всегда фоном маячит палестинская проблема.

Что же касается религиозной стороны борьбы (защита ислама), то главными понятиями для салафитов здесь являются джахилийя, куфр и такфир.

Джахилийя (невежество) – это доисламское варварство, неотделимое от многобожия (куфр). Сайид Кутб возродил это понятие и распространил его на современный мир, причем не только на «мир неверных», но и на те мусульманские страны, правители которых отошли от подлинного, чистого ислама (мы помним, что этот тезис лежит в основе салафийи). Следовательно, мусульмане, идущие за такими правителями, сами впали в джахилийю, отошли от ислама и наказание для них – такфир, то есть «отлучение того, кто является (или считает себя) мусульманином, от общины правоверных – уммы. В глазах тех, кто следует букве исламского закона в его наиболее ригористичной интерпретации, подобный безбожник уже не имеет предусмотренного шариатом права на защиту. Согласно религиозной формуле, «его кровь разрешена»: он заслуживает смертной казни»⁸⁴.

По определению А. Игнатенко, такфир – это обвинение в неверии «всех тех, кто не согласен с салафитами. При этом важно подчеркнуть, что главным объектом такфира не являются немусульмане, ведь они, с точки зрения ваххабитских салафитов, и так кяфиры – неверные. Целью такфира являются мусульмане. Другими словами, салафиты провозглашают кяфирами всех мусульман, которые не следуют той специфической интерпретации ислама, которую салафиты провозглашают единственно правильной. А в этом случае мусульмане, которых салафиты обвиняют в неверии, приобретают статус вероотступников (по-арабски муртадд), то есть людей, которые были мусульманами, а потом отошли от ислама. В отношении же вероотступников в шариатских нормах предусмотрена исключительная мера – смертная казнь или убийство, которое становится похвальным делом для всякого мусульманина»⁸⁵.

Понятно, что люди, воспитанные или обработанные в таком духе, не остановятся перед пролитием как чужой, так и своей крови. Поэтому бессмысленно удивляться нетерпимости и жестокости исламистов. Они убеждены, что следуют указаниям Пророка и что только так можно защитить и спасти ислам. Осознание своей безусловной правоты, можно сказать даже – святой правоты, в глазах радикальных исламистов оправдывает самые жуткие, самые бесчеловечные поступки. Все беды, которые постигают неверных, заслужены ими и могут рассматриваться как проявление божественной справедливости. Селборн приводит такой пример: после крушения американского космического корабля «Columbia» и гибели астронавтов мусульманские духовные лица радикальной ориентации открыто выражали свое глубокое удовлетворение и объявляли, что это Бог наказал врагов ислама. Эти суждения «проистекали из глубочайшего ощущения правоты. Так, имам Большой мечети Мекки, главной святыни ислама, мог в июне 2002 года призвать всех мусульман объединиться против всемирного заговора индусов, христиан, евреев и неверующих, который угрожает высшим истинам ислама… Такое мировоззрение имеет свои корни в исторической памяти ислама, в его сакральных текстах, в возрожденной силе веры, в отвращении, испытываемом по отношению к миру неверных… Все это нельзя изменить точно так же, как нельзя изменить устои веры христиан или евреев⁸⁶. Наиболее четко ту же по существу мысль выразил Алексей Малашенко: «Исламизм не болезнь, которая поддается пусть трудному и длительному, но все же лечению. Это клетки самого «организма» исламской традиции, исламской политической культуры»⁸⁷.

Но ведь есть и другие клетки. Ислам, как и другие великие религии, содержит в себе различные компоненты. Малашенко, указывая на наличие в исламе двух крайних направлений – умеренного и радикально-консервативного, – сомневается в перспективах первого из них. «Исламисты монополизируют религию, – пишет он. – Они выходят победителями из любой религиозной полемики с властью, которую им легко критиковать с позиции «чистого ислама»…»⁸⁸

Селборн считает ошибкой веру в существование перманентной дихотомии между «умеренными исламистами» и «экстремистами»⁸⁹. По мнению Малашенко, «реформаторы проигрывают своим оппонентам. Они предлагают сложные для восприятия среднего мусульманина идеи, апеллируют к разуму, а не к чувству и вере. Реформаторы отстранены от работы в мечетях. Наконец, их попросту мало… Большинство верит, что переосмысление ислама ведет к его искажению… Каждый, кто твердо высказывается за необходимость переосмысления исламской конфессионально-культурной традиции, сталкивается с неприятностями у себя дома… В «гонке» между консервативным реформизмом и реформаторством, – считает Малашенко, – пока исламисты опережают своих конкурентов на целый круг»⁹⁰.

Исследователь ислама М. Хермасси полемизировал с теми, кто признавал существование «умеренного исламизма»: «Концепция умеренного исламизма практически мертва… Мы прошли путь от исламизма как умеренной политической силы до исламизма как новой формы, прикрывающей суть: попытку террористов захватить власть»⁹¹.

А где же все-таки умеренные мусульманские богословы, понимающие, в какую пропасть толкают джихадисты исламское сообщество, видящие, что слово «мусульманин» во многих странах уже становится синонимом слова «террорист»? Например, германский Институт демоскопии в Алленсбахе еще в 2006 году выяснил путем опросов, что у 98 % немцев со словом «ислам» ассоциируются понятия «насилие» и «террор»⁹². Разумеется, умеренные богословы существуют. Стоит упомянуть иранского философа Абдулькарима Соруша, выступающего против того, что «муллы присвоили себе Коран», ливанского исламоведа Ридвана ас-Саида, противящегося тому, что «Хизбалла» монополизировала истолкование священных текстов, турецких ученых Мехмета Пачачи и Омера Озсоя, иранку Ширин Абади, удостоенную Нобелевской премии мира, египетского богослова Насра Хамид Абу Зейда, эмигрировавшего в Нидерланды, чтобы там преподавать. Имеются и официальные лица, отвергающие экстремизм, например марокканский министр по делам религии Ахмед Тауфик⁹³.

Но, как правило, такие голоса широкой массе мусульман не слышны. Боясь прослыть «белыми воронами», если не предателями, умеренные богословы мало что могут противопоставить тем, кто говорит: «Посмотрите на американцев – они в Ираке, в Афганистане, их военные базы на святой земле Аравии. Посмотрите на евреев – они отняли у нас священный Иерусалим». Как отмечали западные авторы Дана Аллин и Стивен Саймон, «готовность исламистских проповедников осуждать терроризм затухает… Развивается тенденция к расширенному толкованию тезиса об оборонительном джихаде – другими словами, тенденция, благоприятствующая Усаме бен Ладену»⁹⁴.

Запад, по мнению большинства экспертов, оказался неспособным сколько-нибудь эффективным образом противодействовать пропаганде экстремистов в мусульманском мире. А эта пропаганда при помощи Интернета достигла невероятного размаха. Считается, что в мировой банковской сети спрятано более 1 триллиона долларов на счетах, доступных террористам. Поддержание всемирной террористической сети составляет до 30 миллионов долларов в год. По данным Д. Нечитайло, относящимся к 2011 году, насчитывается более 3000 радикальных исламистских сайтов, из них около 70 можно с уверенностью назвать «виртуальным университетом джихада». По данным французской полиции, в стране 150 из 1600 мечетей находятся под контролем экстремистов, 23 % французов, принявших ислам, заявляют о своей приверженности салафизму. Абсолютное большинство тех, кто получает первоначальный импульс радикализации через Интернет, – это молодые люди (их называют «цифровым поколением»), проводящие много времени во Всемирной сети, которая служит для них, по сути, единственным источником информации о политических событиях и вообще способом общения⁹⁵.

Что могут предложить мусульманам западные мыслители, публицисты, журналисты? Прежде всего надо посмотреть, как они сами реагировали на рост исламизма, в первую очередь в своих собственных странах, а потом уже попытаться понять, что можно противопоставить экстремистской пропаганде в целом, включая страны ислама. Селборн утверждает, что по крайней мере среди политиков наиболее обычной реакцией был страх, беспокойство по поводу того, что жесткий ответ мог оскорбить местную мусульманскую аудиторию⁹⁶.

Действительно, растущее мусульманское население в странах Западной Европы представляет собой все более значительную часть электората, и ни одна политическая партия не может себе позволить оттолкнуть мусульман, ведь это означает потерю какого-то количества процентов, а именно их может и не хватить.

И все же совершенно неверно было бы объяснять слабость реакции западных правительств и общественности на все более вызывающее поведение исламистских экстремистов только электоральными соображениями. Суть дела гораздо глубже, и чтобы ее понять, надо обратиться к относительно недавней истории западной общественной мысли. Речь идет об антиколониальных, антиимпериалистических настроениях общества, порожденных глубокой и прочной антибуржуазной традицией, доминированием левых взглядов в интеллектуальной среде. Достаточно вспомнить великих европейских писателей ХIХ века – Гюго, Бальзака, Диккенса, Флобера, Анатоля Франса, Золя, – чтобы понять их неприязнь к буржуазии, к новому хищному классу предпринимателей с его мелкотравчатой, эгоистичной, ограниченной мещанскими интересами культурой. Эта традиция, захватив также Америку, перешла и в ХХ век (Джек Лондон, Драйзер, Ромен Роллан, Томас Манн, Герберт Уэллс, Бернард Шоу). Подобно тому, как в России на рубеже веков было модно выступать в защиту угнетенного народа, против деспотизма, самодержавия, в Западной Европе «властители дум» считали себя обязанными клеймить эксплуатацию народных масс капиталистическими заправилами. Это отнюдь не означало перехода на позиции сторонников социализма, а тем более марксизма. К середине ХХ века антибуржуазные настроения интеллектуалов, задававших тон в образованном обществе Западной Европы, переросли в антиколониальные. Империализм был признан закономерным и, возможно, худшим следствием капитализма, а угнетенные народы Азии и Африки были объявлены жертвами эксплуатации, расовой дискриминации, иногда доходящей до элементов геноцида. Поскольку же в течение короткого периода после Второй мировой войны колонии освободились, чуть ли не единственной жертвой империализма и неоколониализма оказались палестинцы, в защиту прав которых с каждым годом все громче поднимали свой голос западные интеллектуалы. А в центре палестинской проблемы неизбежно оказывался Иерусалим, третий по своей «святости» город ислама, что, в свою очередь, непременно вело к усилению значения мусульманского фактора в освободительной борьбе арабского народа Палестины. Далее последовали две иракские войны, операция в Афганистане и т. д. Волей-неволей мировое мусульманское сообщество стало выглядеть как жертва богатого и агрессивного Запада.

Многие западные общественные и политические организации, а также СМИ стали высказывать все большее сочувствие к «жертвам агрессии», странам ислама. К этому добавилось ощущение вины за все злодеяния колониализма в прошлом и позапрошлом веках. Надо было как-то «загладить прежние грехи», компенсировать жителям третьего мира страдания их предков. Наконец, широкое распространение «политкорректности» способствовало тому, что стало неприличным вообще упрекать, а тем более обвинять обосновавшихся на Западе мусульман за то, что их поведение все чаще оказывалось мало совместимым с устоями и традициями западной цивилизации. Негласно доминирует мнение, что людям, «обиженным судьбой», прибывшим из стран, где сплошной голод, насилие, деспотизм, можно прощать то, что считается недопустимым для коренных жителей.