Текст книги "Ялос-2015"

 
Люблю цветущий тамариск!
Весна. И ярость волн слепая.
Дрожит в солёных брызгах кисть,
дрожит у гибельного края.
От штормов рушится обрыв,
но стихнет моря нрав суровый,
и, словно кается, залив
весь отражает куст багровый.
А тот висит на волоске,
скрепив откос корнями мудро.
О, если б и моей руке
такая цепкость к строчкам трудным!
Такая вера в торжество
усилий!
Вижу каждый день я,
как цепкий куст – не волшебство? —
спасает берег от крушенья.
А сам цветёт —
багряно-кремов —
бессилен перед ним Прокруст,
и самый изощрённый демон
не поколеблет божий куст…
Не усомнюсь, как год назад,
в своём призвании я низко,
безволия постыдный яд
нейтрализован тамариском.
И я иду, иду на риск,
я сам к себе сегодня строже;
цветёт над морем тамариск,
он по-другому жить не может!
Держись!
И берег свой держи!
Цвети, чтоб жизнь казалась краше!
Не зря приветливо с баржи
тебе всегда механик машет.
Не зря пичуг залётных писк
трепещет в шуме волн контрастно;
цветёт над морем тамариск,
цветёт возвышенно и страстно!
 

 
Плющ подбирается к самой макушке
дуба, объятого ленью,
жёлтые крокусы, словно веснушки,
склон облепили весенний.
 
 
Я над строкой, как всегда, терпеливый,
жду, чтобы образы спелись,
словно снежинками,
дикие сливы
белым цветеньем оделись.
 
 
Ранней весной опьянён уже весь я,
весел – ну чем не повеса? —
жёлтые крокусы, словно созвездья,
светятся в сумраке леса.
 
 
Примулы вдоль ручейка у тропинки,
зелень воспрянувших почек,
где-то кукушка ведёт без запинки
счёт, мне бессмертье пророча.
 
 
И на все беды рукой не махну ли,
если, все в солнечном дыме,
жёлтые крокусы в небо вспорхнули
бабочками золотыми…
 

 
Качает сухогруз волна,
спят чайки на волне;
нигде нет улиц Рузвельта
других в моей стране.
 
 
И черноморских ветров соль
горька, что океан.
На Рузвельта – отель «Бристоль»
и славный ресторан!
 
 
Чудесных в Ялте див не счесть,
их больше что ни год,
за что же иностранцам честь
мой город отдаёт?
 
 
За то, что в самый грозный час
сплотила нас беда,
а дружбу мы без громких фраз
приветствуем всегда.
 
 
Дели с открытою душой
и горе, и успех.
А Рузвельт был тогда большой
авторитет у всех.
 
 
Политики аэрозоль
коварен и бедов:
английский помнит порт Бристоль
дым транспортных судов.
 
 
Кольцо блокад и бед разжав,
познав победный путь,
здесь, в Ялте, главы трёх держав
вершили мира суть.
 
 
В Ливадии хранит дворец
средь перечня потерь,
какой нашёл себе конец
фашистский лютый зверь.
 
 
Так сладок в зной арбуз для рта,
как сладок город мой,
когда иду по Рузвельта,
в тени её, домой…
 

 
Забуриться, что ль, в кабак «Бристоль»?
«Южным» ресторанчик звался нежно.
Здесь мелькнули юность и надежды —
в этом-то и всей печали соль.
 
 
Ресторанчик «Южный» – шум и чад,
шарм послевоенный, блеск и драки,
о прошедших днях сейчас молчат
новоиспечённые писаки.
 
 
Говорят, помпезным стал «Бристоль»,
но могу на это лишь заметить:
как салюту звёзд не обесцветить, —
Айседоре не затмить Ассоль.
 
 
Грина и Есенина люблю!
Вспомню их – и в сердце словно талость.
Сколько за кормою миль осталось!
Жизнь – она подобна кораблю.
 
 
Порт английский славится – Бристоль.
Улица – в честь Рузвельта! – всё краше!
Ради них забыть нам юность, что ль,
ничего не выйдет – это наше!
 
 
Той гостишки «Южной» бедный быт,
голь, толкучка, гопники, бандиты,
и хотел бы, только не забыт
шарм послевоенных лет несытых.
 
 
Пусть в душе останется мечтой
ресторанчик, где на скрипке Додик
«Чардаш» выдавал, и было вроде
до «Бристоля» уж – подать рукой…
 

 
Ялтинский бриз – запах полыни;
лавр, кипарис, ливни глициний.
 
 
Кукситься, что ль, вставшему рано?
Ныне «Бристоль» мне по карману!
 
 
Ныне я царь! Выйду из бара —
модный кепарь, бриджи, сигара.
 
 
К пляжу пойду в знойную пору,
всё на виду – город и горы.
 
 
А облака даль укачала,
чешут бока яхты причалам.
 
 
У «Ореанды» встал супердом.
Вина Массандры, чаек содом.
 
 
Ялтинский бриз лечит все боли!
Лавр, кипарис, глянец магнолий…
 

 
Грязная пена, муть до буйков, грузный накат.
Шторм затихает, не вечно затянуты гайки.
На берег выброшен труп хвостокола – он скат,
плоская, то есть, акула, и рвут его чайки.
 
 
Шторм затихает, за мысом и вовсе затих.
Что ему надобно было? Какого он чёрта!
И появление в скверах весёлых франтих
снова вернуло элитную славу курорта.
 
 
Ах, как магнолии пахнут, как розы цветут!
С Ялтою в августе может сравниться лишь Ницца.
Розово-шёлковый кружит зари парашют
и ленкоранской акации в крону садится.
 
 
Шторм затихает, за мысом и вовсе затих,
чайки умолкли, устали от ора и гвалта;
летнюю Ялту вобрать в себя пробует стих
и не поймёт, что становится сам уже Ялтой.
 
 
Он отмечает: на пляже опять кутерьма,
солнце в тела загорающих стрелы пуляет,
летнее море, что явно сходило с ума,
снова зеркальностью душу и взор изумляет.
 
 
Воздух с водою слились, горизонт растворив,
и у дороги просёлочной Южного Крыма
лох серебристый и узкие листья олив
чем-то Элладу напомнили неуловимо.
 
 
А над Ай-Петри, как замки, стоят облака,
яхта плывёт, и несутся все чайки вослед ей,
первая, с грязью и мутью штормящей, строка,
самоочистясь, становится светлой, последней…
 

 
Ветер гладит ковыль, пиленгасы идут к Донузлаву,
лох листвой серебристой украсил наш пыльный маршрут,
тарханкутская степь знает горе, но знает и славу,
здесь забвения травы в траншеях войны не растут.
 
 
Возле древних раскопов колышутся алые маки,
горизонт от жары то поблёкнет, то как бы парит,
(там скуластые скифы летят, обнажив акинаки,
и кипчакский колодец надёжно камнями прикрыт).
 
 
Зайцы прыснут к посадке, взлетят куропатки над полем:
– Эй, водила, сверни! Напрямик здесь петлю эту срежь!..
Мы уже целый час пограничникам зенки мозолим,
мы торопимся к бухте, которою славен Атлеш.
 
 
Там вода что хрусталь, там кефаль прямо с берега видно,
там у грота подводного прячется кто-то, как тать,
и угрюмые крабы выходят на гальку солидно,
чтоб смотреть на луну и огромные звёзды считать.
 
 
Пусть «жигуль» отдохнёт, мы за мысом поставим палатку,
ночь рассыплет по травам то ль росы, то ль блёстки слюды,
костерок разожжём, и сегодня мы выспимся сладко,
чтоб нырнуть на рассвете в манящую тайну воды.
 
 
И всю зиму потом будут сниться денёчки нам эти,
и расскажешь ты снова, зайдя на минутку ко мне,
как на чистом песке, под водою почти незаметен,
черноморский калкан[2]2
  Калкан – щит (тюркск.) – черноморская шипастая камбала, королева камуфляжа.


[Закрыть], словно щит, возлежал у камней…
 

Наш путь – степной,

наш путь – в тоске безбрежной…

А. Блок

 
Ковыль, полынь да маки, маки,
всё степь да степь, да редкий лес;
висит над полем кобчик, аки
нательный крест сухих небес.
Жара. Желтеет колос нивы,
ни тучки – месяц, – хоть завой,
да ночью звёзды, словно сливы,
висят над самой головой.
Пылит дорога. Травы никнут.
Забыл Господь, что есть дожди.
И если раздаётся крик тут,
ответа на него не жди.
А колос жёлт, но пуст, и это
тревожит жителей всех сёл.
Была бы воля у поэта —
в стихах бы дождь с утра пошёл.
Но нет, жара, всё зноем дышит,
всё пекло, адский всё режим,
да кобчик в небе, словно вышит
белёсой гладью, недвижим.
Да у античного раскопа,
чей правый скос как будто сбрит,
о тщетности пути некрополь
пытливой мысли говорит.
Куда ушли, что стало с теми,
кто жил здесь и обрёл конец?
Кто сеял смерть здесь? Скифы? Время?
Мор? Глад? Свинец?..
Солончаки. Пустой колодец.
В гадюке спящей зреет яд.
Да ветряки – дань новой моде —
безжизненно везде стоят.
Да шёлковый ковыль лоснится,
да на бугре, что рыж как йод,
стреноженная кобылица
понуро молочай жуёт.
О небеса, зачем так круто
берёте, что не скрыть тоски?
Роняют маки Тарханкута,
как капли крови, лепестки.
Овец заблудшею отарой
белеют валуны в степи
да отголоском Божьей кары
горчат стихи…
 

 
Матёрый волк, убийца, зверь,
ощерен, зол, несыт:
не бойся, не проси, не верь —
над выводком хрипит.
А в зоне, зенками в упор
уставясь, чтоб постиг:
не верь! – хрипит в законе вор, —
не бойся, не проси!..
Забвения заносит снег
страну, округу, сад,
где человеку человек
товарищ был и брат…
Как волк живи! Живи как рысь!
Влачи звериный век!
Не верь, не бойся, не проси,
железный человек.
Как вкруг оси, вокруг потерь
кружит во тьме земля:
не бойся, не проси, не верь —
повсюду слышу я…
 

Людмиле Константиновне

и Васильичу

 
На Тарханкуте дождь четвёртый день.
И, скрашивая наши огорченья,
махровая апрельская сирень
промыта струями до умопомраченья.
Она пылает, что ацетилен,
то мельхиором, то как неба просинь,
негаданный наш вынужденный плен
в селе Кузнецком стойко переносим.
Дождь за дождём! Какой-то анекдот!
Простуженно орут к рассвету пивни.
Кто в нашей шкуре побыл, знает тот,
как ночь не спать, прислушиваясь к ливню.
В глазах друзей, – ох, доля нелегка! —
нет-нет да и тоски замечу тень я.
Соседка нам парного молока
с утра приносит в виде утешенья.
Васильич точит на бычков крючки,
колдует с леской, что-то там бормочет,
редиски свежевырванной пучки
настырный дождик в огороде мочит.
Зовёт хозяйка оценить стряпню.
Меж ливнями, в посадке, после чая,
вдруг, присмотревшись пристально ко пню,
мы вешенок семейство различаем.
Грибы в апреле! Вот те и сюрприз!
Посадка хилая, ведь далеко не лес-то.
На пятый день уносит тучи бриз,
крепчающий к полудню до зюйд-веста.
И на грунтовке гиблой, как болото,
на мокрой и разбитой колее
«жигуль» буксует до седьмого пота
и рвётся к Донузлаву, как Пеле!
Там, по молве, уже кефальи стаи
гуляют в створе, заходя на риф.
Пусть наши души вовсе не из стали,
но Донузлав магнитом тянет их.
Там рай рыбацкий! Там дельфиньи спины
мелькают между волн у берегов,
там лобанов преследуют дельфины
и загоняют в сети рыбаков.
А то промчится стая пиленгасов,
сверкая в пене серебром боков.
Там можно встретить легендарных асов —
прославленных подводников-стрелков.
Вперёд! Вперёд! В лицо удачи ветер
упруго дует, бред тоски круша,
жизнь справедлива всё-таки на свете
 

 
Птица морская, ныряльщица долгая, тварь,
с неба упавшая в хлябь в полоумной отваге,
краток запас моих знаний и беден словарь,
чтобы тоскующий крик твой возник на бумаге.
 
 
Стрелка секундная круг завершает второй.
Вынырни! Вытянись! Клювом голодным поляскай!
Брызги летят и кусают, как бешеный рой
ос ошалевших, солёных, февральских.
 
 
Где таких ос я увидел?.. А здесь, возле бун,
штормом разбитых, где мусора всякого залежь.
Бьются в истерике волны о чёрный валун,
если уж очень надолго ты в них исчезаешь.
 
 
Птица морская, разбойница тощая, тать,
вижу, как тщетно твоё в этой хляби нырянье,
беден словарь мой, чтоб крик этот словом назвать.
Может, рыданье? Не знаю. Быть может, рыданье…
 

 
В песок впитался пенный вал,
лизнув по ходу детский мячик.
Полтинник я уж разменял,
а всё наивен, словно мальчик.
Познав обиды, злость, беду,
ещё пою, как будто птица.
Всё, кажется, живу в бреду,
всё жду, вдруг что-то прояснится.
Плыву, как странник Одиссей,
отважно горести встречаю,
я на предательства друзей
предательством не отвечаю.
Что дали мне мой путь и труд?
Как горько сознавать и странно:
средь великанов – лилипут,
средь лилипутов – великан я…
Я, в общем, средний человек,
поэт, конечно, но не слишком.
Уже к концу склонился век,
а всё наивен, как мальчишка.
Пора, пора поверить мне,
что белый свет совсем не белый,
как этот блеск заиндевелый
совсем не иней на волне.
 

О.И.

 
Холодрыга такая, что душу озябшую жалко,
ни теплинки, поди, не осталось на тусклой земле,
как боксёры часами гоняют себя на скакалках,
так же крыльями чайки всё машут и машут во мгле.
 
 
В море сером бегут, обезумев, отары барашков,
волны грохают в мол, весь он льдом покрывается, и
этой крымской земле лейбл вполне подойдёт —
«Made in Russia» —
дуют ветры с Тамани, тоску поселяя в крови.
 
 
Тамариски у моря стоят как хрустальные, ибо
все в сосульках от брызг, я лизнул одну – веришь, горька.
Ты вчера позвонила, сказала, что любишь. Спасибо!
Я и раньше-то знал, что теплеет в груди от звонка.
 
 
Я пишу эти строки тебе вместо писем, я помню
тот сентябрь, тот перрон, как я брёл по обочине дня…
Все отроги в снегу, все ущелья, и всё же легко мне,
потому что ты любишь, ты всё-таки любишь меня…
 

 
Обожаю тебя, моё синее!
И спокойное!
И неистовое!
Прихожу к тебе как на исповедь.
Причащаюсь тобой.
И сильный я!..
А когда море в солнечном блеске
и в предгорьях цветёт миндаль,
я на «ультру» – прозрачную леску —
из волны вывожу кефаль.
Скаты сумрачно в гротах колышутся,
Жак Кусто опускается к ним.
Голос моря приборами пишется —
объясним ли он?
Объясним?..
Там прозрачны глубины мерцающие,
там акул невесомый полёт,
и медуз хоровод замирающий,
и в зелёной дали пароход.
Там мальчишка в щемящем забвении
бродит возле шаланд рыбаков
и бубнит с фанатичным рвением
неуклюжие строки стихов.
А правее, у стен равелина,
прянет в небо – ракетою в синь! —
и застынет на миг – а ф а л и н а, —
самый умный на свете дельфин!..
 

 
Секунд на пять дыханье задержи
и посмотри, как тихо и достойно,
садятся облака на Демерджи,
чтоб после над Алуштой плыть спокойно.
В её долине бродят тополя,
высоток новых непривычен глянец,
и, как в России хлебные поля,
здесь виноградники, куда ни глянешь.
Ей от ветров защита – Чатыр-Даг,
он в профиль – всем шатёр напоминает,
и моря бирюза сияет так,
как бирюза небесная сияет.
Алушта мне по нраву, как родня,
алуштинцы и ялтинцы как братья,
мне кажется, что не найду и дня,
который чёрным мог бы называть я.
Я глубину исследовал и мель,
чтоб рыб перехитрить характер ушлый,
я пронырял здесь от горы Кастель
всё побережье до границ Алушты.
И мне, культуры преподав урок,
весь в зелени тонул, известный очень,
Профессорский элитный уголок,
который почему-то был Рабочим.
Хранит преданья крепость Алустон,
здесь вечность поработала немало,
троллейбусы штурмуют небосклон,
упорно пробиваясь к перевалу.
А в синеве морской порхают яхты
и режут гладь круизные суда,
как будто взяли обаянье Ялты
и сдвинули восточнее, сюда…
 

 
Побродили и мы по планете с названием Крым,
восхищались и пели, с бедою познались и риском:
Тарханкутский маяк злой метели пронизывал дым,
Ай-Тодорский маяк ночь пронзал гладиатором римским.
А маяк Херсонеса все мифы Эллады пропел,
с мыса Сарыч маяк подавал нам тревожные знаки:
то я видел во сне ливень таврских разбойничьих стрел,
то скуластые скифы неслись, обнажив акинаки.
Генуэзские башни вели разговор об ином,
о торговле, любви, но суровыми были бойницы:
виноградники пахли пронзительным терпким вином,
и огромные звёзды мерцали в листве шелковицы.
Воробьи и дрозды торопливо клевали инжир,
вот и мы торопились на прошлое глянуть без грима:
в казематах Мангупа ютится загадочный мир,
а Чуфутское кладбище тайны хранит караимов.
Видно, жизни не хватит, чтоб край свой
познать до конца;
песни стоны сменяли, а эхо протяжно, как вопль.
Я не трогаю пласт, где лавины огня и свинца
прокатились по Крыму…
(Да вспомним хотя б Севастополь!)
Я не трогаю пласт киммерийских легенд и холмов,
что ковыльной пыльцою присыпан, как свежей порошей,
потому что на это уйдёт много толстых томов,
как заметил однажды певец Киммерии – Волошин.
И о том промолчу, что несло нам обиды и боль,
о Майдана зловонье, дохнувшем фашистским бессильем,
потому что все точки над i расставляет любовь
к нашей истинной Родине – многострадальной России.
И когда мы сойдёмся в кафе под платаном густым,
мы представимся сами себе чем-то вроде масонов,
за планету мы выпьем с названием солнечным Крым,
не за остров же пить, да простит нас Василий Аксёнов.
 

Лев Болдов
(17.07.1969 – 19.02.2015)

Родился в Москве. Окончил Московский институт инженеров транспорта по специальности «Прикладная математика». Работал преподавателем математики, журналистом, редактором. Стихи писал со студенческих лет. Автор восьми поэтических книг, в том числе «Транзитный пассажир» (2006), «Секретный фарватер» (2009), «Солнечное сплетение» (2013), «Полет» (2015, посмертный).

Стихи публиковались в журналах «Кольцо А», «Литературная учеба», «Культура и время», «Радуга» (Киев), «Южное сияние» (Одесса), «Брега Тавриды» (Симферополь), «Колокол» (Лондон), в еженедельнике «Панорама» (Лос-Анджелес). Член Союза писателей Москвы. Лауреат I Международного Волошинского конкурса (2003). Лауреат премии «Эврика!» (2008). В последние годы жил в Ялте.

 
Как дальний отзвук колокольный —
Моя рассветная пора:
Тот мальчик в синей форме школьной,
Застывший посреди двора.
 
 
На нём берет и ранец рыжий.
Он толстогуб и лопоух.
Ещё он жизнью не обижен,
Ещё, как тополиный пух,
 
 
Под ноги стелется дорога…
Помедли, не спеши взрослеть!
Но так торжественно и строго
Гудит раскатистая медь!
 
 
Вот юноша, юнец нескладный —
Горлан, мечтатель, стихоплёт,
Уже ступивший безоглядно
На тонкий, неокрепший лёд.
 
 
Назад! Беги, ломая сучья!..
Но гул растёт со всех сторон,
И в воздухе галдят созвучья,
Как стая вспугнутых ворон!
 
 
И вот он – честолюбец, дока,
Разящий рифмой и вином,
Состарившийся раньше срока,
Оставшись вечным пацаном.
 
 
Позёр, комедиант бродячий…
Нашёл, упрямец, что искал —
Изведав волчий гон удачи
И одиночества оскал?
 
 
…Я знаю, что, не раз отпетый
Своим заложником земным,
Я буду жить. Хоть жизни этой
Не пожелал бы остальным.
 
 
Бельмом, посмешищем, кумиром,
Себя раздевшим догола, —
Пока над безучастным миром
Гудят мои колокола!
 

Е. Соколовской

 
Нет спасения мне.
Мои ночи горьки и бессонны.
Чайки Клода Моне
Надо мною парят, невесомы.
 
 
Сизый сумрак в окне.
И движения крыльев незримы.
Чайки Клода Моне —
Бесприютной мечты пилигримы!
 
 
Наяву и во сне
Жизнь проходит туманом белёсым.
Чайки Клода Моне —
Над моим заболоченным плёсом.
 
 
Пусть в густой пелене
Без руля и компáса плывуя
Чайки Клода Моне,
Я вас вижу – и, значит, живу я!
 
 
И покуда во мне
Будет стих окольцованный биться,
Надо мной в вышине
Будут белые гордые птицы —
Чайки Клода Моне!
 

 
Ковш колодезной воды —
Со звездой на самом дне.
Вновь Созвездие Беды —
Надо мною в вышине.
 
 
Сколько бисер ни мечи,
Ни запутывай следы —
Слишком долгие лучи
У Созвездия Беды.
 
 
Слишком свет неистребим —
От Созвездия Беды!
И рождённые под ним —
Словно Вечные Жиды.
 
 
Каждый скукою гоним —
От звезды и до звезды.
Каждый ревностно храним —
Лишь Созвездием Беды.
 
 
И на все прорехи их
На сизифовы труды —
Семь заклёпок золотых
У Созвездия Беды!
 
 
Ковш колодезной воды,
Струйка дрожи по спине…
И Созвездие Беды
Покровительствует мне.
 

 
Надо всё потерять, чтобы вновь оценить
Шум листвы и дождя серебристую нить,
Скрип качелей, трамваев трезвон поутру
И на скатерти солнечных бликов игру;
И в воскресном метро путь вдвоём налегке,
У торговки вокзальной черешню в кульке,
И тропу через лес, и безлюдье окрест,
И на даче поленьев берёзовых треск;
Зелень с грядки, из чайных стаканов вино,
И шмеля, залетевшего с гудом в окно,
Из колодца воды леденящей струю,
Шорох платья, усталую нежность твою
И волос, по подушке рассыпанных, прядь —
Чтобы вновь полюбить, надо всё потерять!
 

 
Этот странный мотив – я приеду сюда умирать.
Коктебельские волны лизнут опустевшие пляжи.
Чья-то тонкая тень на подстилку забытую ляжет,
И горячее время проворно завертится вспять.
 
 
Я приеду сюда – где когда-то, мне кажется, жил.
И вдыхал эту соль, эту смесь волхованья и лени.
И полуденный жар обжигал мне ступни и колени,
И полуденный ангел, как чайка, над пирсом кружил.
 
 
Я приеду сюда, где шашлычный языческий дух
Пропитал черноусых жрецов, раздувающих угли,
Где, карабкаясь вверх, извиваются улочки-угри,
И угрюмый шарманщик от горького пьянства опух.
 
 
Этот странный мотив… Я, должно быть, и не уезжал.
Всё вернулось, как встарь, на глаза навернувшись слезами.
Вот возницы лихие с тяжёлыми едут возами,
Чтоб приморский базар, как встревоженный улей,
жужжал.
 
 
Вот стоит в долгополом пальто, чуть ссутулившись, Грин.
Это осень уже, треплет ветер на тумбах афиши.
Остывающим солнцем горят черепичные крыши,
К покосившимся ставням склоняются ветви маслин.
 
 
Этот странный мотив… Ты забыл, мой шарманщик, слова.
Я приеду сюда умирать. Будет май или август…
И зажгутся созвездья в ночи, как недремлющий Аргус,
И горячие звёзды посыплются мне в рукава!
 

 
Кто знает – Небо или Ад
Командуют творцом,
Когда он мнит, что – вне и над,
Когда, смирен лицом,
 
 
Он взращивает дивный сад
На собственных костях —
Кто знает, Небо или Ад
В дому его гостят?
 
 
Когда красив он и крылат,
Охваченный огнём, —
Кто знает, Небо или Ад
Разбушевались в нём?
 
 
И в час, когда он, кончив труд,
Уходит – в звездопад,
Кто знает – Небо или Ад
Навек его берут?
 

 
«Любовь убегает». Скульптура Родена.
Высокие залы, колонны, полотна…
И дверь, за беглянкой закрытая плотно.
И стук каблучков в подворотне Эдема.
 
 
Напрасны все клятвы, мольбы, увещанья.
Любовь убегает – удержишь едва ли!
Небрежный кивок, поцелуй на прощанье.
И – шпилька, забытая на покрывале…
 
 
И серой громадой нависшее небо!
Ни водка, ни женщины не помогают.
Как всё беспричинно, жестоко, нелепо.
И непоправимо. Любовь убегает.
 
 
На узком запястье пульсирует вена…
Опомнись, ведь всё это выдумал сам ты!..
Слезятся софиты. Галдят экскурсанты.
Любовь убегает. Скульптура Родена.