Текст книги "Ялос-2015"

 
Минувшее в нас прорастает незримо.
Вдруг ставень качнётся и скрипнет крыльцо,
И где-то на улочках Старого Крыма
Почудится старого Грина лицо.
 
 
Как странен волшебник с чертами бродяги,
Носитель фантазий и грустных усов —
В стране, превратившей в кровавые стяги
Полотнища алых его парусов!
 
 
В стране, присягнувшей штыку и нагану,
Где счастлив любой, избежавший оков, —
И можно смотреть, как плывут к Зурбагану
Пушистые парусники облаков!
 
 
И можно умчаться из крохотной кельи
За тысячу миль, разминувшись с бедой,
И пить в кабаках молодецкое зелье,
И резаться в кости с матросской ордой!
 
 
Какие там обетованные кущи?
Какой там прикормленный вечный покой?
Он просто ушёл за своею Бегущей,
Махнувшей ему обнажённой рукой!
 
 
В дырявом шарфе, в макинтоше потёртом —
Туда, где легендами ветер пропах,
Где гроздья огней зажигает над портом
Мальчишка с растрёпанной книгой в руках.
 

К. Вихляеву

 
Есть особенный шарм у поэтов, сроднившихся с Крымом.
Эта терпкая грусть в сладкозвучье их неповторимом,
Этот эллинский дух, что как факел горит, не сгорая,
Это тайное братство заложников вечного рая!
 
 
Есть особая прелесть в их строках, изысканно-пряных,
В этой царственной лени и мудро скрываемых ранах.
Разве можно надменно носиться с гордыней и горем
Там, где дремлют дольмены и горы венчаются с морем?!
 
 
О, блаженное право болтать на эзоповской фене,
Когда впору – о стену башкой или бритвой по вене!
Попивать свой мускат, маскируя ландшафтами чувства…
Нам, увы, недоступно волшебное это искусство!
 
 
Наш удел – среди серых дворов и небес голубиных
Бить челом супостатам, пить горькую, мучить любимых,
Вечно быть в должниках у суровой и скаредной Музы,
Проклиная бесплодье, нужду и семейные узы!
 
 
Воевать с ветряками, себя зачисляя в пророки,
У великих заимствовать все бытовые пороки.
И над пеплом страниц сигаретным рассеяться дымом!..
Есть особенный шарм у поэтов, сроднившихся с Крымом.
 

 
Я мотаюсь по Родине, словно заправский цыган.
Нынче Крым, завтра Питер, а после – Рязань или Тула.
А в столице все тот же разбойный, хмельной балаган,
Тот же мусорный ветер и окон чернеющих дула!
 
 
Но полуночный Киев зажжет караваны огней,
Но январская Ялта укроет панамами пиний —
И желание жить пробирает до самых ступней,
И желание славы свой хвост распускает павлиний!
 
 
Как телок беспризорный ласкаясь к чужим матерям,
По просторам Отчизны как шарик воздушный порхая,
Что ищу так упрямо, как будто себя потерял —
За полжизни отсюда, в кварталах сгоревшего рая?!
 
 
И чужие проспекты меня провожают любя.
И чужие вокзалы встречают улыбкой радушной…
А вернусь – и в московском трамвае увижу себя —
На коленях у папы. И лопнет мой шарик воздушный.
 

 
Шумит весенний гам, и мир творится снова.
И снег сползает с крыш, как старое тряпьё.
А все-таки печаль – на дне всего земного,
И никуда, поверь, не деться от неё.
 
 
Живёшь ли целый век скучнее пса цепного
Иль вёрстами дорог судьба твоя пылит —
А всё-таки печаль на дне всего земного.
И тихий её свет в глазах твоих разлит.
 
 
Будь вошь ты или вождь, аскет иль Казанова,
Паши или пиши, молись иль зубоскаль, —
А всё-таки печаль на дне всего земного —
Прозрачная, как лёд нетающий, печаль.
 
 
И в этом бытия оскома и основа.
И да пребудет так в белёсой мгле веков —
Да светится печаль на дне всего земного,
Всех песен и легенд, и сказок, и стихов…
 

 
Ключи от Рая – у меня в кармане.
А двери нет – весь дом пошёл на слом.
 
 
Там наши тени в утреннем тумане
Пьют кофе за невидимым столом,
От общего ломая каравая.
Пузатый чайник фыркает, как конь,
И бабушка, по-прежнему живая,
Сметает крошки хлебные в ладонь.
 
 
Присохла к сердцу времени короста.
Но проскользну, минуя все посты, —
Туда, где всё незыблемо и просто,
Где нету страхов, кроме темноты.
 
 
Где пахнет в кухне мамиными щами,
Где все печали – мимолётный вздор,
Где населён нелепыми вещами
Таинственный, как джунгли, коридор.
 
 
Там детские прощаются огрехи,
А радость не приходит на бровях.
Там сахарные звонкие орехи
На ёлочных качаются ветвях.
 
 
Там сказки, словно птицы, к изголовью
Слетаются – любую выбирай!
Там дышит всё покоем и любовью —
Он так уютен, мой карманный рай!
 
 
И далеки жестокие годины,
Где будет он, как яблоко, разъят…
 
 
Земную жизнь пройдя до середины,
Я постоял – и повернул назад.
 

 
А я – я из времени семидесятых.
Наивных, развенчанных, в вечность не взятых.
С цитатами съездов, с «Берёзкой» и с БАМом,
Со складами по опозоренным храмам,
С борьбою за мир, со столовским компотом,
С Генсеком, кочующим по анекдотам,
Со Штирлицем, с очередями за пивом,
С народом, сплочённо-немым и счастливым.
 
 
А я – я из времени семидесятых.
С Эйнштейнами на инженерских зарплатах,
С «Ироньей судьбы», с «Белым Бимом», с Таганкой,
С Арбатом, не ставшим туристской приманкой,
С Тверской, не пестрящей валютной натурой,
С великой несдавшейся литературой.
 
 
Да, я из того, из «совкового» теста.
И нет мне в сегодняшнем времени места.
И пусть не тупей, не слабей, чем другие,
Оно не простит мне моей ностальгии,
Оно не простит моего ретроградства,
Соплей романтических нищего братства.
Оно не простит. И не надо прощенья.
Мне в столп соляной не грозит превращенье.
Пока ярок свет над помостом фанерным,
Пока мне «Надежду» поёт Анна Герман.
 

С. Геворкяну

 
Талант – не дар, а банковская ссуда,
Годами возвращаемый кредит.
На фунт изюма горечи полпуда —
Господь за дозировками следит!
 
 
Ты думал, в рай попал – проветрись, парень.
Всевышний – не купчишка-филантроп.
Ты завербован им, а не одарен.
И жизнь положишь, расплатиться чтоб.
 
 
Забудь же все земные погремушки —
Ты лиру под расписку получил.
И с той минуты, братец, ты на мушке —
У Неба, не у рыночных жучил.
 
 
Но, сознавая, что из жизни выпал,
Что перекрыт надёжно путь наверх,
Себе признайся честно: был же выбор,
Хоть ты его с презрением отверг.
 
 
Ты мог бы в кабаках сорить деньгами
И нежиться в барханах женских тел.
Ты мог бы быть – с твоими-то мозгами —
Покруче многих, если б захотел!
 
 
Вольно ж тебе, над рифмами шаманя,
В услужливые веря чудеса,
Сидеть на кухне с фигою в кармане,
С оплаченной путёвкой в небеса!
 

 
Бьют часы петушиным крылом.
Время кошек, бродяг и влюблённых.
Старый дворник, взмахнув помелом,
Исчезает в чернеющих кронах!
 
 
Ты пришла, ты стоишь у стола.
Треплет платье сиреневый ветер.
Кто придумал, что ты умерла?
Мы бессмертны, как боги и дети!
 
 
И, о счастье бесстыдно трубя,
Мы летим над уснувшим кварталом!..
Ты прости, что я стал без тебя
Поседевшим, больным и усталым.
 
 
Видишь соты еврейских дворов,
Где я рос, быстроглаз и неловок,
Видишь в небе счастливых коров,
Что парят легче божьих коровок?!
 
 
Видишь, лошадь, Пегасам под стать,
С надоевшею твердью рассталась?..
Это я научил их летать.
Только мне без тебя не леталось.
 
 
Сколько музыки, света, огня!
Мир луною увенчан, как митрой.
И пускай будет плакать родня —
Там, в квартире с забытой палитрой.
 
 
Я целую тебя – на весу,
Унося к райским кущам и чащам.
Только туфельку, словно слезу,
Ты обронишь над городом спящим.
 

 
Меж сосен, как между свечей,
Зажжённых медленным закатом,
Он уходил – уже ничей,
Не подотчётный супостатам.
 
 
В мерцающую синеву
Он уходил, прямой и строгий,
Бессмертные роняя строки,
Как парк – последнюю листву.
 
 
Здесь было всё его – ручьи,
Дома, овраги, перелески…
Всё – до полета занавески,
До вздоха гаснущей свечи!
 
 
Он выправлял им голоса.
С каким младенческим упрямством
Он дирижировал пространством,
В себя влюбляя небеса!
 
 
Беспечный, как античный бог,
Печальный, как пророк библейский,
Прошедший как по тонкой леске
Сквозь жёрла варварских эпох,
 
 
Отшельник в собственной стране,
Он уходил, во тьму врастая.
И строк осиротевших стая
Кружила в гулкой вышине!
 
 
Он уходил – как долгий день
Уходит, ночи покоряясь, —
Во всех живущих растворяясь,
На всё отбрасывая тень.
 
 
И в небе, как прощальный знак,
Как несмолкающая нота,
Как долгий след от самолёта,
Парила подпись «Пастернак».
 

Юле и Нилу

 
Отряхнув на неделю привычных забот паутину,
Как весенние птицы, мы радостно кружим с тобой
Над улыбчивым морем по ялтинскому серпантину,
Где нам машет Ай-Петри косынкой своей голубой.
 
 
Нам сейчас дела нет до вчерашних тревог и огрехов,
Если можно легко затеряться на несколько дней
В этих улочках сонных, которыми хаживал Чехов,
В этих парках, хранящих дыханье великих теней.
 
 
Будет низкое небо, неласковый город промозглый,
Будут вязкие будни и тяжкой усталости ком.
А ночами мы будем лечить себя этой приморской,
Этой щедрой нирваной, в нее ускользая тайком!
 
 
И когда я исчезну, зарывшись в летейскую тину,
Бесприютной беглянкой сюда возвратится душа —
Чтоб кружить неустанно по ялтинскому серпантину,
Этим морем и солнцем, и зыбким покоем дыша.
 

Л. Козовскому

 
Белеющей кромкой родного Понта,
Курортный закрыв сезон,
Уходит за линию горизонта
Печальный мой гарнизон.
 
 
Оставлены крепости, порты, склады —
Форпосты большой игры.
Десантная рота ночной прохлады
Вползает во все дворы.
 
 
Кто завтра нам, грешным, залижет раны,
Кто будет так с нами щедр?
Молчат кипарисы, молчат платаны,
Ветвями разводит кедр.
 
 
И нам ли, неверным, искать спасенья,
В раю застолбив места?
И первая капля тоски осенней
Упала в ладонь листа.
 
 
Молчи. Все слова будут нынче лживы.
Нальём и поднимем тост —
За август, за то, что ещё мы живы
Под брызгами этих звёзд!
 
 
За сонного моря скупые ласки,
За трапез ночных изыск,
За то, как вручную сажали в Ласпи
Багряного солнца диск!
 
 
За эту игристость, за это иго.
За то, что есть ты и я.
За неудержимость любого мига
Летучего бытия.
 

 
Окон февральских морозная влага.
Свечечка теплится еле живая…
Что вы забыли, доктор Живаго,
В чреве летящего в бездну трамвая?!
 
 
Что потеряли вы в давке московской —
Средь костоломного единодушья,
Где даже сам Командор Маяковский
Шпалер ласкает, давясь от удушья?
 
 
Где вы, Арбата знакомые лица —
Музы любимцы, жрецы Гиппократа?
Люмпенским локтем пихает столица
В бок недобитого аристократа!
 
 
Кровью безвинной промокла бумага.
Мчится трамвай мостовыми Лубянки.
Что вы забыли, доктор Живаго,
В этой консервной грохочущей банке?!
 
 
Будет Голгофой маршрут ваш увенчан.
В облаке райском морозного пара
Бледные лица двух любящих женщин
Вас осенят у ограды бульвара.
 
 
Вот оно, Господи, – вырваться, выпасть
Зёрнышком – из молотилки Прокруста!
Но лишь – соседей похмельных небритость
С запахом злобы и кислой капусты.
 
 
Но – лишь метели дымящийся саван…
Свечечкой тусклою теплится совесть…
Хмурый кондуктор закроет глаза вам.
Вот и начнётся бессмертная повесть.
 

 
Нападками газетными исколот,
Вдали от всех превратностей и бед,
Ещё не стар, хоть далеко не молод,
Курил он, опершись о парапет.
 
 
Он всё глядел куда-то сквозь и мимо…
Она, уже давно не так стройна,
Но до сих пор мучительно любима,
Стояла рядом – спутница, жена.
 
 
Внизу искрилось ласковое море,
Шептались сосны крымские вокруг…
И он сказал: – Нас ждёт немало горя. —
И услыхал: – Но я с тобой, мой друг.
 
 
Какая бы ни разыгралась драма,
Друг другу наши вверены сердца.
– Но будет ложь, и кровь, и царство Хама.
– Ну что ж, мы будем вместе – до конца!
 
 
Пройдя сомнений тягостные петли,
Покой земной не выслужив себе,
Стояли посреди красот Ай-Петри
Она и он, покорные судьбе.
 
 
Вонзались в небо кипарисов свечи,
Чуть слышен был громов далеких лай.
И обнимал любимую за плечи
Последний император Николай.
 

 
Чёрных окон провалы под веками ставен.
Этот дом умирать под забором оставлен.
В чехарде перемен обойдён и обижен,
Он ветшает, к земле пригибаясь всё ниже.
 
 
Штукатурки куски на прогнившем паркете…
Здесь резвились когда-то счастливые дети!
И витал Божий дух, легкокрыл и бесплотен,
И надменные дамы глядели с полотен.
 
 
Он, как Фирс-доходяга, забыт в прошлом веке,
Он бормочет, как Вий: «Поднимите мне веки!» —
Чтобы солнечный луч разогнал эту сырость,
Чтобы снова в бокалах вино заискрилось!
 
 
Чтобы вновь зазвучали скрипичные струны,
Чтобы пары кружили, пронзительно юны,
Чтоб безусый поручик, изящен и пылок,
Пел романсы, ещё не убитый в затылок!
 
 
Чтоб полковник, раздавленный в той мясорубке,
На коленях застыл перед ангелом в юбке,
Чтоб цветущая леди смеялась по-детски,
Не догадываясь о снегах соловецких!..
 
 
Клочья ржавых обоев, торчащая пакля.
Пыльный занавес неба в финале спектакля.
И распахнута комнат пустых анфилада —
От Эдемского до Гефсиманского сада.
 

Я увидел во сне можжевеловый куст…

Н. Заболоцкий

 
Я увидел во сне Петропавловский шпиль
И балтийского рейда предутренний штиль,
И невзятого Зимнего гордый фасад,
И пронизанный солнцем Михайловский сад,
И могучие торсы ростральных колонн,
И напичканный сплетнями светский салон,
И строки гениальной небрежный полёт,
И мятежную гвардию, вмёрзшую в лёд,
И на вздыбленном, неустрашимом коне
Усмиряющий воды шедевр Фальконе!..
И такой ностальгией аукнулся вдруг
Этот сон: «Возвратите меня в Петербург!»
И надменный лакей мне промолвит в ответ:
«Полно, барин! Такого названия нет. —
И добавит, скосив подозрительно глаз: —
Пропускать, извиняюсь, не велено Вас!»
 
 
И обступит меня петроградская тьма.
Как не велено?! Вы посходили с ума!
Он же мой – я отравлен им с первого дня —
Этот город, кормивший с ладони меня!
Где я горькую пил и бумагу марал,
Где в блокадную зиму мой дед умирал,
Где балтийское небо кромсала гроза,
Где на летние ночи, расширив глаза,
Мои тезки глядят у чугунных оград!..
Я прошу, возвратите меня в Ленинград!
И убитый комбриг мне промолвит в ответ:
«Ты забылся. Такого названия нет. —
Так он скажет, окурок втоптав сапогом.
И добавит чуть слышно: —
Свободен. Кругом!»
 
 
И вскричу, как Фома я: «Не верю! Не ве…
Я же помню дворцов отраженья в Неве!
Я же помню: в семнадцатом – это меня
По Кронштадту вела на расстрел матросня!
Я же помню, как он отпевал меня вслух,
Я же помню, как я в нём от голода пух,
Как несли репродукторы чёрную весть!..
Он же был, этот город! Он будет. Он есть!»
И качнется Исакия гулкая высь:
«Ты добился. Иди. Но назад не просись.
Не пеняй на сиротскую долю потом.
Этот город – мираж, наважденье, фантом.
Кто попал, как пескарик, в его невода —
Причастился небес и погиб навсегда!»
 
 
И шагну я, набрав, словно воздуха в грудь,
Самых ранящих строк, – в этот гибельный путь!
И с моста разведённого в чёрный пролёт
Рухнет сердце, уйдя, как торпеда, под лёд!
И поднимут меня, как подранка, с колен
Шостаковича звуки средь воя сирен!
И в кровавый рассвет уходящий без слов,
Мне с Лебяжьей канавки махнёт Гумилёв.
И как пьяный я буду бродить до утра
По брусчатке, что помнит ботфорты Петра!
 
 
Я, оглохший от визга московских колёс,
Я вернулся в мой город, знакомый до слёз!
Чтоб скользить по каналам его мостовых,
Удивляясь тому, что остался в живых!
Чтоб в горячую лаву спекались слова,
Чтобы к горлу, как ком, подступала Нева.
Чтоб шальные друзья и лихая родня,
С ног сбиваясь, напрасно искали меня.
Чтоб угрюмый ключарь им промолвил в ответ:
«Спать идите! Его в этом городе нет».
 

 
Я мечтал бы прожить, как буддистский монах,
Обитающий сразу во всех временах,
Отрешась от мирской круговерти.
И выращивать розы ветрам вопреки,
И следить за теченьем неспешной реки
В размышленьях о жизни и смерти.
 
 
Я мечтал бы не биться, как рыба в сети,
А с улыбкой провидца по жизни брести,
Чётки времени перебирая.
И проделав богами отмеренный путь,
Под ракитой присесть и спокойно уснуть —
Где-нибудь на обочине рая.
 
 
Но к несчастью в другой я родился земле —
Где кровавое солнце вставало в золе,
Где вели на костер и на дыбу,
Где кипящей смолой заливали уста,
Где огнём и мечом насаждали Христа
И катили сизифову глыбу!
 
 
В этой дикой стране я родился и рос.
И вонзались под кожу шипы её роз,
И полярные звёзды сияли.
И бессмертный пахан усмехался в усы,
И страну раздирали под грохот попсы!
И всем этим отравлен не я ли?!
 
 
Так что мне не сидеть на речном берегу,
И не взращивать сад в ледяную пургу,
И духовной не мучиться жаждой.
А рыбешкой потерянной биться в сети,
И с улыбкой по минному полю брести,
И, конечно, взорваться однажды.
 

 
Пусть в груди безжизненно и пусто,
Пусть не видно света впереди —
В церковь Иоанна Златоуста
Улочкой извилистой приди.
 
 
Здесь, вдали от торжища и гвалта,
Пива, чебуреков, шашлыков
Медленно плывут над старой Ялтой
Белые баркасы облаков.
 
 
А в проулках юркают мальчишки,
Солнце отливает янтарём.
И толпятся белые домишки,
Словно паства перед алтарем.
 
 
И глядишь, хандре бросая вызов, —
Пленник благодарный этих мест —
Как над частоколом кипарисов
Золочёный вспыхивает крест.
 
 
Не ищи ни избранных, ни званых
Там, где свечки теплится слеза,
Там, где из окладов деревянных
Смотрят Богоматери глаза.
 
 
Где, сжимая боль твою до хруста,
На безвестный укрепляя бой,
Церковь Иоанна Златоуста
Вновь тебя возносит над собой!
 
 
И на воздух выйдя, окрылённый,
В будто бы преображённый свет,
Вдруг замрёшь пред будущей Мадонной —
Девочкой четырнадцати лет.
 

…Всем, кого люблю – на Земле

и на Звёздах…

 
А Бог повсюду и везде.
Где страха нет, где люди – братья.
На полюсе ли, на звезде,
В постельных горестных объятьях…
 
 
В Неваде, в крымских ли горах,
В татарском крохотном ауле…
Лишь только б не нахлынул страх,
И шашкой бы не рубанули!
 
 
И бродит маленький еврей —
С цветами – в городе нацистском…
Лишь только б вырваться скорей…
Кольцо сжимается – уж близко…
 
 
Эйнштейн, Мессинг, Мессершмитт,
Чапай с горящими глазами!..
И «сладко» Лещенко хрипит…
И наци клацают тузами!
 
 
А по экрану – впопыхах —
Раскрашенный порхает Штирлиц!
И тошный подступает страх,
И брошенный вихляет «виллис»!..
 
 
Проснуться, броситься к окну,
Услышать птиц, увидеть горы,
Ворваться в зелень, тишину!
Но сонно лязгают затворы!
 
 
И ты летишь – «несчастный Грин» —
В канаву, в бездну, в преисподню!
И вялый облезает грим —
И обрывается «сегодня»!
 
 
И душный нарастает сон.
И – астма, судороги, ступор…
Нет – пляж, джазисты в унисон
И Руст, не раскрывавший купол.
 
 
Он тает, тает в небесах,
Сливающихся с океаном!..
И сохнут слезы на глазах…
«Билетов нет. Ступайте, Анна…»
 
 
Не Соловьев, а соловьи.
И ласточки в силках не бьются!
И все мечтают о любви!
А боги горестно смеются!
 

 
Предсмертные хрипы и храпы.
Оставлен последний редут.
Уходят налево сатрапы.
Поэты направо идут.
 
 
Походкой негнущейся флотской
Идут Ворошилов и Троцкий
И прочий крикливый кагал.
А там – Модильяни и Бродский,
И грустный волшебник Шагал.
 
 
Не вечна посмертная слава.
Потомки – сотрут в порошок!
Уходят поэты направо.
А те – Вельзевулу в мешок!
 
 
Идёт хит-парад негодяев.
А может, героев, как знать!
А там – Мережковский, Бердяев —
Культуры немеркнущей знать!
 
 
Но снова налево – колонны!
И «левый» доносится марш.
Угрюмые грозные клоны —
Те, кто вырезал миллионы
Под фраз кровоточащий фарш!
 
 
Вам больше не будет пощады —
Нерон, Муссолини, Хусейн!
С подмостков нырнёте дощатых —
В прогнивший летейский бассейн!
 
 
А справа – огромные звёзды:
Набоков, Сезанн, Пастернак —
Прожившие гордо и розно.
Но встретиться вовсе не поздно —
Вам подан для этого знак!
 
 
Ну что же, подводим итоги.
Вердикт – справедливо суров.
Направо – поэты и боги.
Налево – жрецы катастроф!
 
 
Но люди не учат уроки.
А Небо – упрямо молчит.
И в нём Бонапарт одинокий
Вандомской колонной торчит!
 

…Сожгли библиотеку у меня в усадьбе.

Из писем А. Блока

 
Что все перипетии века,
Штандартов пёстрых мельтешня —
Когда горит библиотека,
Горит в усадьбе у меня?!
 
 
Сгорают Пушкин и Гораций,
И Данте корчится в огне —
Средь обречённых декораций
В забытой Господом стране!
 
 
Я собирал их по крупицам,
Любовно гладил корешки —
Чтоб всё досталось краснолицым
Рабам, рванувшим за флажки!
 
 
Вершись, разбойная потеха, —
Всё безысходней, всё ясней!
Горит моя библиотека —
И вся усадьба вместе с ней!
 
 
Мой планетарий, моя Мекка,
Ковчег мой на семи ветрах —
Горит моя библиотека,
Державу превращая в прах!
 
 
В предсмертных судорогах века,
В горниле беспросветных дней
Горит моя библиотека —
И я сгораю вместе с ней!
 

 
Запущен в небеса, как дротик,
Не сбитый снайпером пока,
Летит бумажный самолетик —
И прошивает облака!
 
 
Он снизу – крохотная точка
В потоке турбулентных лет.
И облачная оболочка
Его окутывает след.
 
 
Но рвётся яростный разведчик
Упрямо – выше облаков —
К соцветиям небесных свечек,
К мигалкам звёздных маяков!
 
 
В бездумной фанатичной тяге —
Запущен детскою рукой —
Тот сложенный листок бумаги —
С моей дымящейся строкой!
 

29.01.2015

 
От людского безумия,
Помотавшись по свету,
Ты ушёл в новолуние,
Как и должно поэту.
 
 
Нет ни озера с плёсами,
Ни реки с берегами,
Только звёздные россыпи
У тебя под ногами.
 
 
То бои, то скитания,
От рутины подальше…
Бог даёт испытания,
Чтоб писали без фальши.
 
 
Бог даёт одиночество,
Награждая за это
Редким даром пророчества
Только лучших поэтов.
 
 
В бесконечной мистерии
Повседневной мороки
Из небесной материи
Ты кроил свои строки.
 
 
И бродил неприкаянно
С нерешённой загадкой,
Чью-то душу нечаянно
Освещая лампадкой.
 
 
Мы всего лишь прохожие,
Незаметны, неброски…
Горсть земли подмороженной
Глухо стукнет о доски.
 
 
И скользнёт к низу донышком,
И с тоской, и с любовью,
Месяц, тонкий, как пёрышко,
К твоему изголовью.
 

23.02.2015