Текст книги "Красная стрела. 85 лет легенде"

– Эх, и заживем мы тут с тобой, – пробормотала Лялька, улыбаясь, – эх и заживем!

Вот только осталось купить дом.

Нечаянная встреча
Сати Спивакова

Добрейшая бабушка моя называла меня “пташечкой”. Возможно, поток детской болтовни был похож на птичье щебетание…

Летом 1941 года она бежала с контуженным во время Первой мировой войны и потому не призванным в Великую Отечественную мужем и моим восьмилетним отцом из горящего Ростова-на-Дону, из-под немецких бомб, в Ереван. Одна бомба попала в состав, и папа, маленький, тоже был контужен, к счастью, легко. В жизни бабушки этот переезд из Ростова в Ереван под бомбами так и остался единственным большим перемещением в пространстве. Армения показалась раем. Бедным, убогим, но раем. Все-таки тыл!!! К чему это я? Ах, да. Бабушка моя, особа чрезвычайно изысканная для своего времени (фильдеперсовые чулки, брошки на шляпках, духи “Красная Москва”, пудра “Коти” и наборы открыток с видами столиц мира), была еще и прекрасная рассказчица – про то свое единственное путешествие рассказывала так, что попутчики ее вставали передо мной как живые.

А вот у меня так сложилась жизнь, что все время в пути, с ранней юности. Попутчики, встречи… Сколько их было? Сразу и не вспомнить! При слове “путешествие” – один большой вокзал, перестук колес, сложные синкопы движущегося состава. Хотя больше я люблю летать, а не трястись в вагоне. И не только потому, что самолетом быстрее и с поездами связаны какие-то тревожные ассоциации (привет бабушке!), а дело в воспоминаниях, о которых и вспомнить-то неловко, даже если они давно завалены грудой дней, пожелтели, как полароидные снимки…

Кому из вас не знакомы исповеди соседу по купе, случайному попутчику. Ты понимаешь, что больше никогда его не увидишь, что лишь на одну ночь он оказался в твоей орбите, и – тебя начинает нести, как поезд под откос… Искушение – прикинуться Шахерезадой, проверить свою способность сочинять сказки. И вдруг покажется в прокуренном тамбуре, что лицо человека напротив, пускающего дым тебе в лицо, отныне будет самым дорогим. Мираж этот рассеивается обычно через 30 секунд после прибытия на конечную станцию… И телефон попутчика летит скомканным бумажным шариком на дно привокзальной урны, а с ним и ночные откровения под звон подстаканников, подрагивающих на пластиковых столиках. Дверка захлопывается, ключ выкинут за ненадобностью… Где вы, мои попутчики? Спутники бесчисленных перемещений по миру? Лихие фантазеры-болтуны, стеснительные очкарики, жуликоватые мачо, педанты, умеющие поухаживать за дамой, холеные дипломаты, пьющие артисты, друзья детства (как, ты не помнишь? мы же учились в параллельных классах, ты читала Лермонтова на перемене).

В общем, коллекция моих воспоминаний о путешествиях обширна, и она в исключительно дурном состоянии, как любая коллекция, которую лишь собирают, не имея времени классифицировать.

И все-таки есть одна история, которая стоит особняком и из памяти ее уже не вымарать. Бог знает, чем всё это могло кончиться.

…Мне до сих пор снится море, горящее в закатном пламени, пенная дорожка волн, стремящаяся догнать корабль, а иногда, если вдруг заболею, поднимется температура, и в полусне начинаю играть в игру “если бы”, мне снятся ЕГО глаза: огромные, удивленные, блестящие, как черный оникс, и всякий раз я вздрагиваю и просыпаюсь в жаркой испарине…

Июнь 2008 года. Мы с мужем гостим у милейшей пары интеллигентных пожилых людей. Они приглашают нас на пару дней в “круиз” на своей “яхте”. Яхта, на поверку, оказалась малюсеньким парусником: салон, открытая терраска со столом, диванчиком и парой кресел, две каюты… Но море!!!! Какое море!!! Бирюза, сапфиры, изумруды, серый жемчуг… Нет и намека на волны, на неведомый и опасный подводный мир… Утром просыпаемся в красивейшей бухте недалеко от Бодрума, и я ныряю в тишайшую, теплейшую воду… Я медленно уплываю, наслаждаясь лаской морской воды…

ОН вынырнул из воды стремительно, столкнувшись со мной в лобовом ударе, в сантиметре от меня, глаза в глаза… Огромная, круглая, гладкая, лысая голова, два гигантских черных глаза, белые, торчком усики… ТЮЛЕНЬ!!! Не знаю, кто из нас был сильнее удивлен?!

Только потом, спустя много часов, я пойму, что это и есть – страх смерти!

А в самую секунду встречи с этой “рыбкой”, кроме задохнувшегося в гортани крика, инстинкт скомандовал – плыви назад!! Но обаятельное, жизнерадостное чудище решило со мной задру-житься всерьез! Назад не получалось! Тюленище взмывал надо мной и плюхался сверху всей своей откормленной жирной тушей, как будто предупреждал: сейчас я тебя утоплю! Погружаясь под воду, я видела его песочно-серый, необъятный живот, выплывая на поверхность, наглотавшись воды, чувствовала липкий сильный хвост, которым он обволакивал всю меня до пояса. В руках не осталось сил отталкивать чудище, ноги постоянно находились в тисках его хвоста, дыхание не поспевало за тахикардией… Мгновенная мысль: утонуть вот так, средь бела дня, тихим солнечным утром в маленькой бухте Средиземного моря, жаль, что никто даже не узнает, не поймет, не увидит, не снимет на камеру… (Впрочем последние мысли пришли задним числом.)

Все так бы и закончилось, если бы наши друзья не любили иногда вооружаться биноклем в желании получше рассмотреть берега….

Когда на помощь подплыла спасательная лодка с двумя членами экипажа, я уже почти не оказывала сопротивления неожиданному поклоннику из царства морского. Поклонник же оказался весьма настойчивым – втащить меня, полубездыханную, на лодку удалось лишь вместе с ним: он плотно повис у меня на ногах, и расцепить нас удалось не сразу – двое здоровенных морячков потрудились изрядно. Так мы и доплыли до парусника, с тюленищем, занявшим все дно лодки. Меня внесли на палубу, а мой попутчик пытался вскарабкаться по трапу туда же – он решительно не хотел от меня отказываться, и лишь мощной струей воды из шланга и тыканьем в бока палкой морякам удалось заставить его убраться восвояси, туда, откуда приплыл. Тюлень с диким шумом плюхнулся в воду и сгинул на глубине…

Вы спросите, как оказался в Турции тюлень? Нам удалось разгадать эту загадку, лишь причалив через пару дней к берегу. В первой же местной газете, на первой странице, я обнаружила цветную фотографию своего неугомонного поклонника: мой кавалер возлежал на полосатом пляжном лежаке дорогого отеля, а вокруг стояли зеваки – кто с фотоаппаратом, кто с куском рыбки, кто еще с чем… Оказалось, мой несостоявшийся убийца был гвоздем летнего сезона, местной знаменитостью: некий турецкий миллионер, биолог по призванию, привез тюленя с Северного моря, впаял ему в хвост датчик и выпустил у берегов Бодрума, чтоб понаблюдать, как он будет чувствовать себя один (обычно тюлени плавают парами, так мне сказали) да еще в теплом Средиземном. Говорили, обычно он плавал у берега, выползал на пляж и с удовольствием предавался играм с отдыхающими и чревоугодию, а вспышки фотокамер и внимание окружающих его вроде забавляли… Но пару раз в день он исчезал, и даже суперчувствительный датчик (маленькая красная кнопка в центре хвоста) переставал реагировать на установленную на берегу аппаратуру по дислокации. Видимо, уходя ежедневно на часок-другой с радаров, тюленище искал меня… Искал и нашел! К счастью, встреча наша была недолгой!

Венецианские декабри
Андрей Бильжо

Их у меня скоро будет десять.

Я бегу в Венецию в декабре не только потому, что ее бесконечно люблю. Не только потому, что скучаю по ней и ревную ее. Но и потому, что декабрь в Москве для меня невыносим. В декабре в бешеной Москве я просто сходил с ума. В прямом смысле. Уж себе-то я диагноз могу поставить точно и громко, не оглядываясь на врачебную этику.

Эта подготовка к Новому году уже с начала ноября, эти елки за два месяца до, эти пробки, грязь, эти истеричные подведения итогов, этот новогодний юмор, это тревожное “нам надо встретиться до Нового года, старик”. Все это смешивалось в голове в одну кашу. (Один мой больной сказал: “Не надо размазывать кашу по волосам”. Это так, вспомнилось к “каше”.) И еще мелькание лампочек, автомобильные гудки и автомобильные сирены. Даже сейчас, когда я пишу этот текст своей чернильной ручкой, ярко все это представляя, мелкая дрожь, трудно отличимая от тошноты, рождается где-то в области эпигастрия. Вот еще и поэтому я стал убегать в Венецию. И сейчас с радостью перехожу к ней.

Господи, как же мне там хорошо и спокойно. Особенно в декабре. И какая она, Венеция, в декабре разная. Она всегда отдает мне себя, но не без остатка, оставляя что-то про запас. Венеция бесконечна и непостижима. Она всегда дарит мне что-то совсем неожиданное. И совсем непредсказуемое. Так было только в детстве. Вот точно и, может быть, это самое главное! Написал сейчас и понял. Я убегаю или улетаю туда (в прямом и переносном смысле), как в детство.

Набережная Дзаттере, на которой я живу, самая широкая и просторная. Она плавно перетекает (в Венеции надо по возможности избегать сухопутных глаголов) в “Набережную неисцелимых”, любимую Бродским. На Дзаттере много ресторанчиков, в которых я знаю многих официантов. А они знают меня. Некоторые ресторанчики имеют платформы на воде. И когда в декабре тепло, а бывает и плюс восемнадцать на солнце, я сижу на воде. То есть я сижу, конечно, на платформе, которая, в свою очередь, лежит на воде. Эту набережную солнце, когда оно не занято борьбой с облаками и свободно, всегда щедро заливает. Я пью, покачиваясь вместе с платформой, белое вино, покачивающееся в бокале, и смотрю на разные суда, которые вычерчивают свою, только им ведомую, выкройку на зеленом листе канала Джудекка, который отделяет набережную Дзаттере и остров Джудекка.

Вышивающие бесконечную вышивку суда очень разные. Они разной формы, размеров, цвета, функций. Они в десятки раз разнообразнее машин. Смешные, чудаковатые, грозные, агрессивные, тупые, задиристые, гламурные, работящие, строгие, крикливые, застенчивые, властные (дальше поставьте сами любые эпитеты, сколько хватит у вас фантазии и словарного запаса, какими бы вы могли и хотели наградить людей, и вы попадете в точку).

Иногда по каналу (только по этому) проплывают очень-очень-очень большие туристические лайнеры размером с пятнадцатиэтажный дом. На фоне этого лайнера Венеция становится маленькой, несчастной, беззащитной и трогательной. Она становится похожей на ребенка или старика, переходящего многополосную автостраду с мчащимися красивыми и самоуверенными машинами. Впереди и сзади лайнера – два венецианских буксира. Один, который впереди, тянет второй, который сзади сдерживает. Машине лайнера работать нельзя. Вибрация такого масштаба для Венеции опасна. Два эти буксира спокойны и уверены в себе. Они повидали много красавцев, прибывших из разных стран. Но буксиры – венецианцы, а это многое объясняет. И еще… Как важно, принимая серьезное решение, выключить внутри себя машину и отдаться двум буксирам. Буксиру “за” и буксиру “против”.

Именно в солнечном декабре, щурясь и зная точно, что происходит в это время в Москве, приятно чувствовать и видеть все это. И думать обо всем этом, не думая о Москве.

Но бывают декабри в Венеции очень мокрые. Это когда высокая вода. “Аква альта”. И тогда я надеваю высокие и даже очень высокие сапоги, которые заканчиваются там, где начинается нога. Ходить в сапогах по воде – это детское счастье. “Сапоги” по-итальянски “стивали”. И в этом слове есть что-то радостное и фестивальное. У венецианцев стивали зеленого цвета. Как венецианская вода. Все в сапогах. В сапогах в ресторане. В сапогах в музее. В сапогах в академии. Стоишь в зеленых сапогах и смотришь на “Грозу” Джорджоне, где небо такое же зеленое, как вода и твои сапоги. В сапогах венецианцы идут в театр “Фениче” и несут в мешочках сменную обувь. Сменку. Ох уж эти мешочки со сменкой. Матерчатые, со шнурком. Раскрутишь его над головой за шнурок, и он летит, как комета с хвостом, под потолок. И хорошо, если вернется на землю и не решит зацепиться “хвостом” за рожок школьной люстры с белыми матовыми шарами. А как драться этими мешками было приятно! Кому-нибудь по башке… В театре сапоги меняются на элегантную обувь. А сапоги сдаются в гардероб.

В сапогах приятно ходить по площади Сан-Марко. Когда все туристы, плотно прижавшись друг к другу, стоят на мостках, сделанных специально для них. Я бродил по Сан-Марко один не раз. То есть совсем один. А плотно сжавшиеся в один конгломерат туристы с завистью смотрели на меня и фотографировали этого странного венецианца. А вокруг меня плавали чайки. “Аква альта” – это время, когда ОПТ чаек вытесняет с Сан-Марко ОПТ голубей.

Бывают декабри в Венеции туманные. Разноцветный туман, где в каждой капельке влаги радуга, плотно стоит в Венеции. Без темных очков днем тяжело. Режет глаза. А в темных очках невозможно увидеть эти маленькие и удивительные радуги. И поэтому сквозь слезы (своя родная влага), щурясь, я смотрю на туман. В тумане через туман. Люди выплывают, уплывают, дробятся на атомы и восстанавливаются вновь.

Бывают в Венеции декабри снежные. Как-то выпало много снега, и лежал он долго. Почти неделю. Был снег, солнце и “высокая вода”. Островки снега плавали по затопленным улицам.

Венецианцы радовались и кувыркались в снегу в первый день. На второй помрачнели. А на третий испугались. “Неужели так будет всегда?..” Они прятали лица в шарфы. Я подбадривал их тем, что рассказывал им, что в Москве минус тридцать пять. Впрочем, от этих рассказов, по-моему, венецианцам становилось только страшнее.

Именно в декабре хорошо в Венеции путешествовать по воде. Хорошо и потому, что мало народу, и потому, что другое настроение. Светло-грустно-задумчивое. Ближе к воде – ближе к вечности. С воды Венеция показывает тебе себя совсем, совсем другой. Ты как бы подглядываешь за ней, и от этого примешивается к описанному настроению еще и волнение. А Венеция, по мере твоего движения, все время поворачивается к тебе своими новыми и новыми сторонами.

Путешествия по каналам и по лагуне – это нереализованные детские мечты мальчика, родившегося в империи, но, к сожалению, не в провинции и не у моря.

В редком снежном декабре хорошо сесть в гондолу. Только обязательно в ту, в которой гондольер не успел смести снег. Надо, чтобы на черной лакированной гондоле лежали белые сугробики снега. Сидишь в красном чреве черной лодки, укутавшись в синий плед, и прогуливаешь снег по зеленой воде каналов.

Вспомнилось… Однажды в ноябре в Суздале вдруг выпало очень много снега. Я оказался там. Вместе с венецианцем мы катались на расписных запряженных санях. Мы сидели, укутавшись в плед. А ямщик гнал вороного по белому снегу. Я подумал тогда, что Суздаль похож на Венецию. Сани – гондола, ямщик – гондольер.

Впрочем, срочно обратно в гондолу. В ней надо быть одному. И надо, чтобы гондольер молчал. Должен быть только плеск воды и плеск мыслей.

Но в этом маленьком путешествии есть один недостаток. Это ощущение себя туристом. А в Венеции мне (как и многим) хочется невозможного. Раствориться там и быть своим.

Поэтому я предпочитаю вапоретто. В декабре на вапорет-то – только венецианцы. И там я свой. Ну хорошо, хорошо, почти свой. Вапоретто – это такой речной трамвайчик. В детстве я любил кататься на трамваях. Именно на трамваях.

Вапоретто похож на вафельное мороженое (вафля сверху, вафля снизу) на той стадии, когда оно, если его аккуратно облизывать по периметру, превращается из прямоугольника в овал (на продольном срезе).

На вапоретто я никогда не прохожу в салон, я стою на открытой палубе в середине, обдуваемой ветром с капельками соленой воды, чувствуя мышцами ног, как плещется подо мной вода, как покачивается на ней судно и как стучит его сердце. Так, наверное, наездник чувствует всеми мышцами своего тела свою лошадь.

Я люблю наблюдать за работой… вот не знаю, как называется эта профессия, ну пусть будет проводник-матрос. Так вот, я люблю наблюдать, как проводник-матрос, юноша или девушка, объявляет остановки. Как мастерски за доли секунды вяжет узлы, как швартуется. Все движения очень точны. Он всегда любезен, внимателен и строг.

Я люблю наблюдать за венецианцами. Они все знают друг друга. Входя на вапоретто, здороваются, а расставаясь – прощаются. Так школьники входят в свой класс. А они все, венецианцы, – одноклассники. Вся жизнь проходит на глазах друг у друга. Один и тот же маршрут. Бабушки в шубках и на каблуках. Мужчины в простроченных ромбиками куртках с вельветовыми воротниками или в пальто любимого венецианцами зеленого цвета, расходящееся куполом книзу с вертикальной складкой на спине от воротника до края. Я люблю выходить неизвестно где и, выпив рюмку траппы, согревшись ею, продолжить дальше свой маршрут на вапоретто, узнавая маленькую, но бесконечную Венецию.

Дома в Венеции в декабре у меня стоит маленькая искусственная наряженная елка. Венеция вообще скромно ожидает Рождество и Новый год. Без истерик. Она столько всего видела и так хороша собой, что ей не надо особенно надрываться и особенно украшать себя.

Свою венецианскую елку я разбираю в марте. Когда возвращаюсь из Москвы в Венецию. (Карнавальный февраль, как правило, я пропускаю. А тихий январь хорош и в Москве.) Получается, как в том бородатом анекдоте. “Елку я выношу 8 Марта”.

Как-то в декабре в Венеции я купил в магазине цветок – “Рождественскую звезду”. Вы, конечно, знаете этот цветок с красно-зелеными листьями. Где зеленый цвет переходит в красный. А тогда я увидел его впервые. Цветок этот стоял у меня в Венеции дома. Весь декабрь. А на Новый год я улетал в Москву. Я всегда на Новый год возвращаюсь в Москву. (В последнее время у меня в жизни много разных возвращений.) Я уже вышел из дома и закрыл дверь. И почувствовал какой-то дискомфорт. Какую-то тревогу. Я что-то не сделал или сделал что-то не так. Все закрыл. Все выключил. Я вернулся. На столе в темноте (ставни были закрыты) стоял и краснел цветок. Я его бросил. Я его предал. Попользовался, полюбовался и бросил. Тогда я достал старый чемодан и положил в пустой чемодан цветок. Сел с этим чемоданом на вапоретто, потом на автобус, потом в самолет, потом в машину.

Так “Рождественская звезда” оказалась в холодной, неприветливой, заснеженной, психопатичной Москве.

Этот цветок еще долго смотрел на меня с благодарностью. И краснея.

Марсианская народная республика
Ольга Славникова

Теперь смешно вспоминать, как Наташа Раздрогина, будучи в незапамятные времена пухлым белесым подростком с большими щеками цвета редиса, мечтала полететь на Марс. Оказалось, что она банально боится летать, даже самолетами гражданской авиации. А летать приходится каждые два-три месяца: бизнес есть бизнес.

Пожилой аэробус трясло, будто телегу на разбитом проселке. Наташа сидела, вцепившись в подлокотники, чувствуя ступнями, поджатыми пальцами ног, семь километров пустоты. Сегодня в “Шереметьево” лил густой дождь, и когда аэробус, вырулив и помедлив, рванул на взлет, влага поползла по иллюминатору толстыми дрожащими слоями, искривляя мир, который для Наташи никогда не будет прежним. Да, она все для себя решила. Так и сказала своему Раздрогину, сдвинувшему брови птичкой:

– Теперь только развод. Я от тебя ухожу, на этот раз по-настоящему. И что бы ты ни говорил, я тебя не слышу и не вижу в упор.

Она бы и ушла немедленно в тот же день, но было глупо собирать вещи, когда в прихожей уже стоял ее бывалый чемодан, готовый наутро ехать в Москву, а оттуда в Пекин. Что ж, каких-нибудь десять дней. А потом сразу на квартиру, купленную под офис. Нет уже смысла переводить ее в нежилой фонд, надо просто переселиться и жить. Ничего, что первый этаж, ничего, что окна заросли чащобой мусорных кустов и закрыты ржавыми решетками, полными паутин и истлевших листьев, вместе похожих на содержимое гроба. Как говорится, решаемые проблемы. Главное – Раздрогин оставлен не на улице, в уюте и тепле, надо потом аккуратно уволить его из фирмы, пусть-ка поищет работу в родном Окурове с его тремя заводами и четырьмя ларьками. Или пусть в Москву поездит на электричке, вылезая из теплой постели в половине пятого утра. Ничего-ничего, взрослый человек.

Здесь, наверху, не было ни дождя, ни снега, вообще никакой погоды. Пронзительно чистая ночь, как огромная линза, сквозь которую, казалось, кто-то наблюдал за трепыханием слабосильного самолетика. В иллюминаторе напряженное крыло качалось и гнулось, распахивая пространство, будто плуг землю; под ним в разрывах сизых, как печной дым, облаков неспешно проходили города, похожие на угли догорающих костров. В соседнем кресле храпел, оттопырив красное ухо, бровастый китаец; спал и весь самолет, лишь кое-где в белых овалах индивидуального света блестела раскрытая книга да пылали мониторы, освещая птичьи чубчики китайских студентов, и сейчас, в объятиях бездны, что-то настырно изучавших. Наташа завидовала бесстрашным сновидцам, не чуявшим тряски. Она пыталась вообразить, что будет, если обшивка аэробуса лопнет. Или загорятся двигатели, превратившись в бочки с полыхающим керосином. Интересно, долго ли падать с высоты в семь километров? И что почувствует Раздрогин, увидев сюжет в новостях?

Эта его девица, узенькая брюнеточка, на голове точно разбили чернильницу, рот нарисован в пол-лица и похож на печень. Не первая и не последняя у Раздрогина, Наташа пережила таких десяток или два. Но на этот раз муж загулял злостно, забыл про все, в том числе про квартальный отчет, который составил, естественно, бухгалтер, а Раздрогину всех дел было – отвезти документы в налоговую. Документы провалялись месяц у него в “фольксвагене”, и кроме злополучных бумаг, заляпанных какими-то сладкими пятнами, в машине обнаружились помада того самого печеночного цвета, истрепанный журнальчик “Лиза” и одна красная дамская перчатка с пальцами как стручки жгучего перца. Может, забрать у Раздрогина машину? Пожалуй, не стоит: если в эту развалину не вкладывать денег, она сама через месяц встанет.

Больше Раздрогину ни копейки! Даже в утро Наташиного отъезда он звонил своей девице, или она ему, не суть. Наташа, закаменев, ждала такси, а Раздрогин расхаживал по спальне, приложив мобильник к мохнатой щеке, щерился, хмыкал, шарил воспаленным взглядом по ковру. Он всегда так говорит по телефону: ходит, ходит и словно не слушает собеседника, а ищет под ногами оброненный предмет. Собственно, так они и познакомились двенадцать лет назад, в парке, у фонтана, пылившего прохладой на гипсовые бюсты местных героев войны, похожие на рассаженных по постаментам белых ворон. Молодой человек в мягкой, как булка, бородке, будто что-то искавший среди толкотни праздного народа и прелых голубей, показался тогда Наташе очень близоруким. Тут же она и увидела искомое: неуклюжие очки на опыляемом влагой асфальте, полные воды. Но выяснилось, что зрение у Раздрогина сто процентов. В память о встрече они сохранили реликвию; очки оказались очень сильными, минус семь по меньшей мере, и в хорошие минуты семейной жизни Наташа и Раздрогин надевали их по очереди: сквозь линзы, толстые, как донца стаканов, мир был резок и головокружителен, будто выпитые махом двести грамм водки. Что стало теперь с этими очками? Наташа и не помнит, где они лежат.

А что стало с Раздрогиным? Растолстел, похож в китайских шелковых халатах, навезенных ему в изобилии, на яйцо Фаберже. Борода сделалась жесткой, какой-то звериной, а волосы теперь растут только на половине головы, всего хватает на жидкий хвост, спереди лысина обширна, как обсерватория, только нет за ней никакого особого интеллекта. И что все эти крашеные девицы находят в Раздрогине? Лично Наташа не находит в бывшем муже ровно ничего. Сейчас, в самолете, мобильник отключен, но, как только чартер сядет в Пекине, моментально полезут от Раздрогина большие, как романы, эсэмэски. Как-то умел он раньше и разжалобить, и оправдаться. Лучше вообще ничего от него не читать.

Наконец, истрепанный аэробус шаркнул колесами по посадочной полосе, встряхнулся, покатил, в салоне жидко похлопали, озабоченные уже наземными делами: паспортным контролем, багажом. Наташа включила мобильник и бросила его обратно в сумку: пусть ищет сеточку. Выйдя на трап, она глубоко вдохнула мутный и теплый воздух Поднебесной, в котором запах авиационного керосина был как запах цветов. Все-таки в Пекине она ощущает себя лучше, чем в отчужденной, недоброй Москве. Здесь партнеры, здесь дела, здесь недорогие ресторанчики, извещающие о себе красными фонарями, похожими на лук, что сушится на русских кухнях. Странно вспомнить, как, впервые оказавшись здесь и попав на улицу, всю пылавшую прозрачным красным жаром, Наташа бросилась бежать, решив, что это веселый квартал.

Перед паспортным контролем русскую группу, собранную с бору по сосенке в одну коллективную визу, встречал знакомый китаец Володя, веселый, тощий, как доска, в неизменной серой рубашечке и замызганных шортах, валившихся с него мешком. На самом деле Володю звали, конечно, иначе, но Наташа никогда не могла запомнить его родное имя. Все китайцы, с кем она имела дело, были Люси, Светы, Саши, Коли, Сережи: казалось, они брали себе все эти имена с удовольствием, точно дети, играющие в русских. Здесь, в Поднебесной, все было немного ненастоящее, немного игровое – по крайней мере, на взгляд приезжего, не допущенного к сердцевине жизни. В чем трагедии, в чем печали этих бесчисленных маленьких людей, вблизи совершенно разных, но уже на расстоянии двух шагов неотличимых друг от друга, как неразличимы астры на клумбе и муравьи в муравейнике? Наташа не имела представления после стольких-то лет.

Вот наконец суровая пограничница, курносая, со щеками-горшочками, клацнула по Наташиному паспорту вверенным ей государственным штампом. Группа туристов-купцов, влача багаж, выбралась вслед за бодрым Володей на уже ощутимый припек. Автобус был все тот же: надсаженная развалина в новенькой ярко-желтой краске, где кондиционер работал, будто в горячую ванну добавляли струйку теплой воды. Наташа, за весь полет не сомкнувшая глаз, чувствовала, как на нее пьяными волнами наплывает дремота. Вдруг она спохватилась, что телефон в битком набитой сумке до сих пор не заработал. Открыла, нашла: все в порядке, сигнал есть, но сообщение только от МТС: “Добро пожаловать в Китай”.

Почему-то Наташе сразу расхотелось спать. Она уставилась в окно, где уже начинался громадный Пекин, погруженный, как всегда, в молочный смог. Транспорт здесь был разнообразен и порой удивителен: вот на мелкий мопед надстроен целый же-стянои грузовичок, похожий на простую детскую игрушку, только нагруженный настоящими тяжелыми мешками; вот велосипедист, налегая на педали, точно поднимаясь пешком по крутым ступеням, везет высокую, как телефонная будка, железную кабинку, в будке пассажирка что-то с аппетитом ест, отрясает от крошек блузку на груди. И тут же – современные, зеленые с желтым, яркие такси, “лексусы”, “мерседесы”, все это сигналит, мчится, сбивается в кучи перед светофорами, в железных потоках виляют велосипеды, до жалости хрупкие, с беспечными, как птицы, черноволосыми седоками. Сегодня смог в Пекине даже плотнее обычного: ближнее здание видится ясно, второе едва проступает, третье – как тень на стене. Белая мгла придает какое-то особое величие центру столицы: хайтековские башни, черно-зеркальные громадины, словно плывут в облаках.

Перед самой гостиницей Наташа еще раз проверила мобильник. Не имеет значения, что от Раздрогина ни слова. Лишь бы не загулял совсем, не спалил квартиру на радостях.

Район торговой улицы Ябаолу говорит на ломаном русском. Аптека “Сеня”, универмаг “Людмила”, в холле гостиницы, на полу, радужные разводы от очень мокрой уборки, выставленная табличка предупреждает: “Ноги скользят” – в смысле Wet floor. Россия отражается в Ябаолу, как лицо в самоваре: смутно, широко, на себя не похоже, и все-таки это она, Родина, смотрит пристально из-под медного лба прямо в душу далеко уехавшего торговца. Даже китайские иероглифы здесь похожи на русские пряники; плотный велорикша, желая привлечь клиентов к своей потертым алым бархатом крытой повозке, выводит сахарным тенором “Подмосковные вечера”.

В номере Наташа хотела подремать с дороги, но сон не шел, подушка была комковата и грузна, будто в нее зашили какое-то мертвое животное. На сердце лежала тень. От хандры имелось проверенное средство: хорошо покушать. На Ябаолу с этим было все в порядке, если, конечно, знать места. Наташа встряхнулась, приняла как можно более холодный душ, на деле – будто погладила ноющую кожу тепловатой кисточкой. Стуча в фанерном шкафу одежными вешалками, поймала себя на том, что слишком наряжается для выхода в будничную пыльную жару. Да бог с ним, все равно. Начинается новая жизнь, без Раздрогина, представленного здесь наглым мобильником, сосущим электричество из шаткой розетки. Вот пусть и остается в номере, а Наташа пошла отдыхать.

Ресторанчик, куда она направлялась, назывался “Коля-Нико-лай” и считался русским: здесь подавали нечто, состоявшее из всего того же, что борщ, и называвшееся борщом, но в китайской сумме дававшее вкус подслащенной травы. На самом деле русские предпочитали местное меню, и Наташа предвкушала хрустящую рыбку под мандариновым соусом, курицу с арахисом, жаркий пышный рис. Кроме того, ресторан служил местом встречи простых русских бизнесвумен, только и видевших друг друга, что здесь, на Ябаолу. Рыжая Надя из Курска, большая, как медведица, Вера Григорьевна из Челябинска, красотка и куколка Анюта из Петрозаводска, многодетная, с тяжелыми руками, Валентина из Саратова, еще пять-шесть человек “наших”, которых встречаешь иногда постоянно, иногда не совпадаешь с ними по году, по два. Все-таки “наши” ближе и родней, чем все окуров-ские клиентки и подружки, а почему так получилось, непонятно. Должно быть, влияет какой-нибудь китайский божок с полированным радостным пузом, не дурак выпить и закусить.

Русский ресторан охраняли мелкие гипсовые львы, больше похожие на мускулистых бульдогов. Внутри, как всегда, полутемно, светится зеленый аквариум с толстыми золотыми рыбами, что веют в мутной воде своими рваными вуалями. Так и есть: за дальним столом и Валентина, и Анюта, с ними еще две смутно знакомые русские бабы, все машут, зовут, привстают, поддавая снизу блюда с закусками.

– Какие приехали люди! – Валентина, жарко дышавшая едой, сгребла Наташу в квадратные объятия. – Да ты раздобрела, мать, не обхватишь тебя! Хорошо живешь или как?

– Или как, – потупилась Наташа, опускаясь на стул. Да, юбка из синенькой жатки сегодня едва застегнулась, так что теперь, не есть вообще? Наташа вдруг почувствовала, что слезы подступили и давят на нос, и никак не отшутиться.