Текст книги "Красная стрела. 85 лет легенде"

– Да ладно, злые вы языки, – Анюта, оживленная, в жемчугах, похожих на крупную чернику, явно сегодня купленных, потянулась к Наташе с блюдом креветок. – Подставляй, подруга, тарелку, а то мы столько всего заказали, не справимся. Давай, помогай!

Наташа сладко вздохнула и набрала себе доверху пряной вкуснотищи. Юбка предательски потрескивала, но от еды на душе полегчало. Теперь Наташа вспомнила, что женщину в желтой кофточке с очень красивыми, словно гладью вышитыми бровями на незначительном личике, зовут Вероника. Она как раз говорила, щелкая палочками для еды, будто клювом, над чашкой с лапшой:

– Так я что хочу сказать: у Тани с Восточного, ну, вы знаете Таню с Восточного, пятьсот восьмой офис, трикотажик супер. У меня в двух шопах коллекция ушла за неделю. Девочки, я не для того, чтоб рекламу, мне-то какой интерес, я уже новый заказ оплатила, но вам всю правду советую, берите, не прогадаете. А у Тани этой, между прочим, любовник из ихнего райкома, такой мужчина представительный, вроде как Брежнев в три четверти натуральной величины…

– Прихожу вчера на Силк-маркет себе кое-что посмотреть, – рассказывала, не обращая внимания на Веронику, веселая Анюта. – Слышу, китайцы кричат: “Гуся-версася! Гуся-вер-сася! Бери десева!” Якобы Гуччи и якобы Версаче. Гуся! Хоть бы научились правильно бренды произносить!

– Не скажите, Аня, китайские коллеги грамотные маркетологи, – рассудительно произнесла пятая женщина, знакомая, но с незнакомой стрижкой на круглой, как у снеговика, вбитой в плечи голове. – Они кому продают товар? Нам, русским. Потому и кричат, что русским будет прикольно, они подойдут поближе, а там и купят чего-нибудь. Бизнес надо делать на положительных эмоциях. А нам легче удавиться, чем улыбнуться. Как увидишь за границей морду кирпичом, значит, наш, русак.

– А у меня как раз положительное сообщение, – вмешалась Валентина, сияя небольшими яркими глазами, оставшимися ей на память от былой красоты. – У меня Валерка, сын, поступил на юридический. На бесплатное, сам, без репетиторов. В кои веки порадовал мать!

Все загалдели и сгрудили стаканы с пивом и вином. Наташа знала Валерку по Валентининым рассказам, как знала и других детей, мужей, матерей и свекровей, что составляли жизнь ее приятельниц вдалеке от Ябаолу. Все эти люди, рассказанные и, конечно, присочиненные, были для Наташи как герои книги, иногда интересной, иногда скучноватой. Раздрогин, тоже законный, всем известный персонаж, теперь подлежал изъятию – но почему-то Наташа промолчала про развод. Подумала, что, может быть, никогда и не сообщит об отставке Раздрогина, а будет врать про его новые загулы, бестолковость, про его высокое давление, сочинит ему еще парочку брюнеток, а то и купит новую машину, Nissan Patrol, как он хотел, жалко, что ли, если не всерьез.

– Девочки, ну когда же вы в гости-то ко мне соберетесь?! – воскликнула расчувствованная, раскрасневшаяся Валентина. – Обещаете, обещаете! У нас такая Волга, такие пляжи. На рыбалку поедем, не хуже мужиков!

“Никогда, – подумала Наташа, отвернувшись к окну, за которым тлел в раскаленном тумане низкий, какого-то марсианского бурого цвета, пекинский закат. – Никто никогда ни к кому не приедет в гости. Вот так и проходит наша единственная жизнь”.

Ночью Наташа то и дело вскакивала к мобильнику, точно он был грудной младенец; его молчание было пронзительней самого громкого крика. Несколько раз она открывала в контактах номер Раздрогина, но всякий раз нажимала на “Выход”.

Это было оно, то самое убийственное, пожирающее душу беспокойство, какое охватывало дома, когда Раздрогин шатался где-то допоздна. Но теперь-то что ей за дело до своего бывшего? Следовало уже давно выставить паразита вон. Но все было так трудно, столько лет на одних нервах. Наташа то попадала по неопытности на дорогие кредиты, то у нее на складе прорывало трубу и товар плавал в разваренном говне, а то еще надо было разруливаться с бандитской “крышей”, и Наташа вилась ужом, чтобы не лечь под бригадира Костяна, обритого, белоглазого, приходившего в ярость за полторы секунды и тогда испускавшего страшный едкий дух кабаньей случки, от которого у Наташи подгибались ноги. Как было в этом во всем выдержать еще и стресс разрыва с Раздрогиным, тем более что пойти ему из дома было совершенно некуда? Много раз после скандалов Раздрогин порывался уйти на вокзал и там жить. Он даже вытаскивал в прихожую свою старую сумку, кое-как набитую вещами, и принимался, с набухшим от натуги лбом, завязывать шнурки – но тут Наташа сама бросалась между ним и дверью, между ним и этим вокзалом или каким-нибудь другим бомжатником, в ужасе от того, как Раздрогина потом искать, как лечить от воспаления легких, от лишаев и вшей. Нет, она просто не могла себе позволить такого удара, посыпался бы бизнес – а было очень страшно остаться без своего дела, без денег на жизнь.

Наутро Наташа отправилась на Новый Ябаолу, думая о своем заказе, который уже неделю как отшит на фабрике и ждет отправки. Это в Пекине жара плюс тридцать, а в Окурове уже летали сырые белые мухи, и скоро зима. Хорошо пойдут шубы из норки-поперечки, куртки из крашеной лисы, все в стиле Ferre и Simonetta Ravizza. У китайцев – культ и культура копий, говорят, они еще до нашей эры подделывали свою старину, и подделки с течением столетий сами становились подлинниками. Здесь никого не смущают фальшивые юани: если тебе дали подозрительный “стольник” с розовым, как пион, председателем Мао, можешь спокойно им расплатиться на рынке, в харчевне. Масса фальшивых купюр работает почти наравне с настоящими деньгами, честно вращает колеса экономики. Видимо, только в Поднебесной и стало возможно производить мегатонны “брендовых” реплик, которые мирно наполняют магазинчики вроде тех, что держит Наташа. Уж кто-кто, а она хорошо знает своих клиенток: им и не нужно подлинного, и дело не только в дешевизне китайского товара. Жизнь, для которой они покупают хрустящие, словно бумагой переложенные меха и сумки с буквами, на деле – чистая иллюзия. Эта выдумка ничего не имеет общего с их реальностью, той, где давка в транспорте, сволочное начальство, ангинозные рассветы по понедельникам, дача и дождь по выходным. Но как, скажите, вытерпеть реальность, если больше ничего нет?

На меховых этажах оптового мегамолла пахло, как на звероферме; в проемах вместо дверей висели шторы грязного атласа, в тесных витринах кое-где красовались, изображая роскошных дам, манекены-калеки, с беспалыми культяпками и шершавыми язвами вместо носов. Все это вместе напоминало дешевый бордель – но именно здесь делался огромный товарооборот и ковалось счастье россиянок, замерзающих в снегах. Наташа заранее радовалась встрече со своим менеджером, которую по-русски тоже звали Наташа. Маленькая китаянка, личиком похожая на белку, всегда была проворна и услужлива, много смеялась, давала хорошую скидку, и в сумке рядом с тяжелым, как булыжник, ненавистным мобильником для нее лежал подарок – павловский платок.

Накануне в ресторане подвыпивший девичник взялся подсчитывать, где у каждой больше тезок – дома или в Китае. Получалось, что в Китае. “Да их вообще хреновы миллиарды, наших узкопленочных братьев по разуму!” – неполиткорректно кричала, вся в помаде и соусе, хмельная Анюта. А Наташа тогда подумала, что Россия и Китай – как два поставленных друг напротив друга огромных зеркала. Окажешься между зеркалами – и увидишь уходящие на две стороны, в две головокружительные бесконечности ряды одинаковых Наташ, и каждая, независимо от национальности, будет тобой.

В оптовом офисе, где Наташу должны были ожидать с готовыми накладными, было душно, влажную кожу щекотали невидимые пушинки, дородные шубы-образцы висели стеной до потолка. Наташи-китаянки почему-то не было на месте; над столиком ее, как всегда, теснились пришпиленные картонки: “Наташа самая честная!”, “С Наташей работать выгодно и надежно!” – крупно и криво, печатными буквами, отзывы русских покупателей. Тут же висела бережно хранимая вырезка из какого-то китайского журнала: дочка Наташи, сияющая, с черными глазками-запятыми и в длинном, как морковка, пионерском галстуке, снята на фоне какого-то парада, с большим количеством плещущих знамен. В этом все местные нравы: Наташа-китаянка не поставила бы на рабочем месте частную фотографию дочки, как это делают везде в мире, – но если получена, через журнал, санкция государства, тогда можно и должно предъявить и гордиться.

– Здравствуй! Приехала! – раздался за спиной Наташи задыхающийся голосок.

К ней, с рыхлыми чернобурками в охапке, спешила менеджер Люся, скуластенькая, очень милая, кабы не зубы, торчавшие вперед, будто горелые щепки. С ней Наташа еще никогда не работала.

– А где?.. – она указала на пустующий стол.

В ответ на это Люся выронила меха и схватилась за щеки:

– Так ты не знаешь? Неделя назад было, – она принялась раскачиваться, скуксив личико в сухофрукт. – Машина сбила ее, на велосипеде ехала, задавило совсем насмерть!

– О господи, – Наташа прикрыла глаза, боясь теперь посмотреть в сторону девочки, все так же улыбавшейся с журнальной вырезки. – А кто задавил? Его нашли, арестовали? Когда суд?

– Ай! – менеджер Люся с досадой махнула на Наташу коротенькой ручкой с бирюзовым колечком. – У нас товар стоит, – она потерла пальцы, обозначая деньги, – а человек ничего не стоит. Машина быстро уехала, кто будет искать?

Наташа тяжело опустилась на пластмассовый стульчик для посетителей. Она понятия не имела, что именно сейчас чувствует. Все-таки здесь стояла невозможная жара, белый круг вентилятора, гнавший пуховый воздух, сам был как меховая шапка.

– Ну, а что с моим заказом? – спросила Наташа, сама не своя.

– Я не работала, она работала, откуда знаю? – китаянка Люся жалобно вздохнула, разваливая и листая лежавший на столе торговый гроссбух. – Может, готово, может, не готово. Ты не плачь пока, я ищу завтра, послезавтра. Стараться буду для тебя, мы друзья с тобой!

– Может, заново оформить? – предложила Наташа, заметившая, что менеджер Люся даже не читает записей. – Деньги-то я перевела.

На это китаянка снова скуксилась, наморщив мягонький лоб.

– Ты не обижайся, цена другая будет. Норку тогда дешевле брали, теперь дороже. Тогда выбирай, смотри товар, я тебе хорошо сделаю, тоже скидку дам.

– Нет уж, ты мой товар поищи, – решила Наташа, прикинув убытки. – Может, прямо сейчас?

– Послезавтра приходи, – загадочно улыбнулась китаянка.

Дальше дни за днями проплывали, словно во сне. Солнце, как масло, обжигало сквозь белый туман, и даже тени были горячи, будто неостывший пепел. Наташа металась по Ябаолу, ища, чем наполнить свои магазины, остававшиеся без главной зимней поставки. У китаянки Люси, взявшейся вдруг важничать, послезавтра превратилось в новое послезавтра, а хваленый трикотажик у Тани с Восточного оказался сущей дрянью, синтетикой грубых расцветок с железными солдатскими пуговицами, которую даже при экзальтированном дамском воображении нельзя было представить иначе как на помойке.

Странные это были дни. Вдруг, посреди хлопот, Наташа вставала столбом, не обращая внимания на толчки прохожих и горькое пекло. Она никак не могла осознать, что Наташи-ки-таянки больше нет. Будто она стоит между двух громадных зеркал, но в одном исчез ближайший ее двойник, пропал и весь ряд, и открылась бездна, пустая, а все-таки тянущая с ужасной силой в какую-то бесконечно далекую точку. Наташе казалось, будто она проваливается в Китай, перестает понимать, что творится вокруг. Мобильный телефон сделался ее соблазном и ее врагом. То она часами держала его в руках, а то боялась к нему прикоснуться, точно он был ворованной вещью или взрывным устройством. “Нельзя, нельзя”, – твердила она себе, уставившись на черный заблокированный экран с мучнистым пятном от ее напудренной щеки. Вечерами, в номере, каждые полчаса, когда удавалось не позвонить, были победой. А ночью Раздрогин снился старый, страшный, в азиатской бороде из пяти седых волосин, высосавшей щеки до зубов.

Наконец, Наташа не выдержала. Обедая в “Коле-Николае” с Анютой и Валентиной, набравшими за эти дни красного китайско-марсианского загара, она вдруг начала говорить, говорить – про новую девицу Раздрогина, превратившую его машину в мусорный бак на колесах, про то, что муж делает работу, для которой можно в Окурове нанять любого за триста долларов, а хочет всего, будто он топ-менеджер и большое начальство. И вообще, Раздрогин – отравитель. Она, Наташа, счастлива для него стараться, а он отвечает свинством, а продукты распада доброты в организме токсичней, чем мышьяк или стрихнин.

– Да разведись ты с ним! – в сердцах воскликнула Валентина, едва дослушав. – Чего ты тянешь его на себе столько лет? Мы же не слепые, видим. Вроде ты, Наталья, умная, а распоряжаешься собой, как дура. Бросай его, живи для себя! Все лучше, чем терпеть от ничтожества. Ты что, в койку себе никого не найдешь?

Тут Наташа притихла, тщательно пережевывая салат с соевым соусом, будто заправленный ее, Наташиными, сладко-солеными слезами. Про развод она ничего не говорила. И вообще-то не собиралась.

– Ты сознаешь, что сама неправа? – наседала на нее тем временем Анюта, стуча жемчугами по тарелке. – Где твой разум, где твоя гордость? Это же неправильно, все, что ты делаешь. Ты же сильная женщина, сама себе хозяйка!

Наташа, с полными влаги глазами и с полным ртом, чувствовала себя не сильной женщиной, а распекаемой школьницей. Да ведь она и собирается разводиться с Раздрогиным! Но тут ей вдруг показалось, что некий Взгляд с Высоты, обыкновенно вбирающий весь окоем, на какую-то секунду сфокусировался именно на ней. Что-то не так. Определенно ее, Наташу, несет не туда. Но у кого искать совета, к кому обратиться?

Сегодня у Наташи был последний день, чтобы сделать у китаянки Люси новый заказ. Придется доплатить, не оставлять же полупустыми два магазина накануне сезона. По пути на Новый Ябаолу она продолжала чувствовать макушкой тот внимательный Взгляд, будто несла на голове кувшин с водой. У самого мегамолла ей встретился согбенный китайский старик, шаркавший на ногах-калачиках, с целыми потеками смолистой, морщинистой кожи под глазами, тусклыми, будто капли остывшего супа. Наташа чуть не ахнула: этот дедушка был вылитый Раздрогин из сегодняшнего сна.

В шубном офисе не было уже и Люси. На месте ее сидела новая, совсем юная девчонка, по-пацански грубоватая, с жесткой шевелюрой, постриженной на манер, называемый по-русски “взрыв на макаронной фабрике”.

– Як Люсе, с ней тоже что-то случилось? – спросила Наташа, обомлев.

– Нет, нет! – китайская пацанка засмеялась так хорошо и молодо, что у Наташи отлегло от сердца. – Люся уехала в деревню, к мама и папа. Я тебе чем помогать? Хочешь шуба, жилет?

Наташа вытащила из сумки многострадальные платежку и договор. Пацанка уставилась в документ, забавно шевеля толстыми губами цвета какао.

– А! О! Это ты! – вдруг вскричала она, ударив себя по лбу – Мы думаем, куда пропала? Заболела? Товар на складе, неделя ждет, другая ждет. Ты забирай? Идем, смотри, подпись ставь. Очень хороший качество шуба, жилет!

Вот, значит, как. Все это время, пока Наташа металась и мучилась, заказ преспокойно лежал, сформированный и готовый к отправке. Ну, хитрая Люся! Счастливого ей пути в деревню. Китайская пацанка все провернула очень быстро и, получив в подарок залежавшийся в сумке павловский платок, закуталась в него с довольным видом, несмотря на жару. Сразу жилистый, с улыбкой, как у птеродактиля, подсобный рабочий перевез Наташины коробки на железной телеге через переулок в экспедиционную контору. Не прошло и сорока минут, как груз был оформлен, оплачен, и китайские товарищи, все в белых рубашках, пахнувших утюгом, пожелали Наташе счастливого пути домой.

Уф. Вот и все. Наташа присела на высокий поребрик, глотнула теплой воды из полупустой бутылки. День клонился к вечеру, стоял тот смутный час, когда тени на асфальт ложатся курсивом и в нежном тусклом воздухе глухая киноварь старых китайских стен и резкий красный, развешанный тут и там, цвет народной республики соединяются в странную, какую-то инопланетную гармонию. “Вот сейчас я позвоню, – внезапно решила Наташа. – В конце концов это мой мобильный телефон и мой муж”.

И только она сказала это себе, как мобильник, столько времени каменно молчавший, вдруг запиликал в сумке свою бравурную мелодию. Наташа, с сердцем в пятках и душой в небесах, раздернула “молнию”. Мобильник не давался, вилял в барахле, скользил и прыгал, как живая рыбина. Наконец Наташа его схватила.

– Наточка, заинька, – раздался в телефоне жалостный, сильно уменьшенный расстоянием голос Раздрогина. – У меня тут беда произошла, ты когда прилетишь?

– Что, что случилось? – Наташе показалось, что сердце у нее сейчас взорвется.

– Я два пальца сломал на ноге!.. – кричал еле слышный Раздрогин. – Уже не в больнице, дома… всю картошку съел… костыли…

– Раздрогин, миленький!!! – Наташа, вскочив на ноги, тоже кричала на весь Ябаолу. – Найди гречку, найди консервы, в левом верхнем ящике на кухне! Доставай осторожно, не упади! Я завтра вылетаю, ночью буду дома! Слышишь, завтра ночью!

– Заинька, родная, жду… – донеслось через тысячи километров, и связь оборвалась.

Наташа перевела дух, чувствуя, как по спине, между лопаток, бежит ручей. Она улыбалась. Улыбалась за всех русских, что ходят по заграницам с мордами кирпичом. Она сияла посреди запруженной торговой улицы ярче нежных фонарей и ядовитых реклам, ярче всего, пылающего как космический запуск, пекинского электричества. Мир вокруг снова был радужным и резким, видным, будто сквозь очки минус семь или минус восемь. Мир полнился счастьем. “Да, я сама себе хозяйка, – мысленно сказала Наташа Валентине и Анюте, всем, кого это касалось и не касалось вовсе. – Пусть мое счастье неправильное, но оно мое, и это моя жизнь!” Вдруг она непреложно поняла, будто кто ей вложил в голову, что они с Раздрогиным состарятся вместе. И эта будущая старость теперь защищала ее, как защищает всех, у кого хватает сил на пожизненный брак. Теперь Наташа знала, что самолет не упадет, двигатели его не загорятся, и вообще, бояться нечего. И дома надо сразу прикинуть стоимость кредита на Nissan Patrol. Не дороже денег, а деньги есть.

Внезапно Наташа спохватилась, глянула на часы и, все также улыбаясь, махая тренькающим рикшам, устремилась на Силк Маркет покупать мужской шелковый халат. Нет, два.

Попутчики
Захар Прилепин

Ближе к вечеру Верховенский придумал идти в баню.

Захотелось настолько сильно, что не было сил удержать себя. Как будто кто-то позвал и терпеливо дожидался там.

В компании Верховенского были таджикская певица и ее, вроде уже бывший, любовник – бритый наголо сын католического пастора, сноб и богохульник; армянский массажист и его подруга – то ли драматург, то ли стриптизерша, бородатый писатель-почвенник… и, собственно, он, Верховенский. У него и у почвенника не было при себе женской пары, поэтому Верховенский иногда в шутку хватал почвенника за бороду, а тот бил его с размаху мощной ладонью по голове. Все хохотали.

– Надо в баню! – призвал Верховенский. – Там пекло!

– У тебя же поезд, – рассудительно напомнил писатель-почвенник Верховенскому.

– ''Застоялся мой поезд… в депо!” – спел сын пастора, задвигая всем своим длинным костистым телом таджикскую певицу в уголок, но та, как ящерица, ускользала. Вставала посреди комнаты, выжидая, чем закончится банный вопрос.

Таджикская певица была в легком красном платье. Когда она оказывалась на свету, спиной к окнам, все в ее ногах было видно. Верховенский попытался найти себе вроде бы случайную позицию напротив нее, чтоб рассмотреть получше, как просвечивает, – и сам себе усмехнулся: щас же в баню пойдем, смотри не хочу.

Армянский массажист поглаживал подругу, подруга поглаживала массажиста.

– Поезд ночью – до поезда восемь часов, – прозвучал ответ Верховенского писателю-почвеннику. – Мы успеем пролить цистерну горячей воды на себя за это время.

– Я тоже хочу в баню, – сказала таджикская певица.

Верховенский был почти трезв и очень деятелен, компания выпила три бутылки водки, это ни о чем.

Наступила его любимая степень алкогольного опьянения – воздушная, причем воздух бил откуда-то снизу, густой, горячей, обволакивающей волной. Эта волна наполняла легкие, заставляла улыбаться и обожать все вокруг, быть стремительным, всеми любимым, дерзить женщинам и знать, что лучшие мужчины твои братья.

Он набрал номер столичной справочной, в справочной узнал про ближайшую финскую парилку, в финской парилке заказал номер на шесть человек, тут же вызвал такси, долил всем водки, сын пастора пил нехотя – так как любил оставаться трезвым, чтоб ровно нести достоинство, но и все-таки тоже выпил. Пока перекуривали, позвонили из такси, выходите, серая “Лада”, 312.

То ли драматург, то ли стриптизерша накрасила красивые губы. Таджикская певица, присев на стул в прихожей – тонкая ровная спина, вельможные повадки, – протянула ножку, и сын пастора помог ей надеть высокие красивые сапоги.

– А варежки и шапку на завязочках ты тоже ей надеваешь? – спросил Верховенский сына пастора и тут же добавил: – А давай, друг, ты будешь ее одевать, а я раздевать? Мы же друзья, у нас все поровну, я во всем готов тебе помочь. Нет? Ну, давай хотя бы я второй сапог помогу? Опять нет? Хорошо, а мне ты можешь ботинки надеть? Ты мне ботинки – я тебе шапку? А она пусть сама наряжается, не маленькая…

Таджикская певица внимательно слушала Верховенского, но из его предложений ни одно не было принято ни ей, ни сыном пастора.

Посему они, два мужика, начали наряжать друг друга с писателем-почвенником, путаясь в вещах, застегиваясь вперемешку всеми четырьмя руками и наматывая шарфы на лицо товарищу наподобие бинтов.

В хохоте вышли в подъезд.

Толкаясь, вышли из подъезда.

На улице, грязная как из лужи, слонялась туда-сюда весенняя погода, чесала спину о дома, садилась в сугробы, оставляла чумазые следы в снегу, отхаркивалась, каркала, хлопала крыльями и форточками.

– Шесть много, – сказал водитель такси, посчитав компанию; он был горный, загорелый, щетинистый, весенний. Вышел из машины, дышал, щетинился, загорал.

– Много, да, – согласился Верховенский с водителем. – Ты лишний. Оставайся тут, машину заберешь у сауны, туда прямой троллейбус ходит.

Водитель не соглашался на такой вариант, пугливо посмеиваясь.

– Хорошо, тогда едем все вместе, – предложил Верховенский. – А в сауну зайдешь с нами, и вот эти две девушки, по очереди, помоют тебя. Нет? Ты не измазался еще? Тогда они помоют себя, а ты на них посмотришь? А? Они ужасно грязные, им надо помыться. Ты ведь любишь грязных женщин?

Водитель стал улыбаться добрее, тем более что подыграла стриптизерша, в несколько танцевальных шагов подошла к нему почти в упор, повернулась спиной и вдруг сложилась пополам – всего на одну секунду, – как будто ее ударили по затылку, сломали ровно надвое. Челкой едва не коснулась грязного придорожного снега – и вот уже снова распрямилась во весь рост и, так и не обернувшись лицом к водителю, будто ничего и не было, чуть переступала под свою внутреннюю музыку Юбка ее раскачивалась, как цветок-колокольчик, в ушах водителя, кажется, стоял легкий звон.

– Ну, договорились? – сказал Верховенский водителю; все уже забирались в машину. – Хотя, если тебе девушки неинтересны, – добавил он уже в салоне, – я могу предложить тебе помыть вот этого бородатого парня и расчесать ему бороду.

Водителю про бороду не нравилось, он что-то говорил про полицию, заводя свою, 312-ю, “Ладу”.

– Какая полиция? – отвечал Верховенский. – Тут триста метров, – хотя был в этом районе впервые. – Я доплачу тебе по сто рублей за каждую девушку. За грудь каждой девушки по сто рублей. Сам пойдешь в сауну, пересчитаешь их груди, получишь по сто рублей за каждую грудь. Знаешь, сколько у нее грудей? – Тут он покрепче усадил стриптизершу к себе на колени и довольно бесцеремонно взял ее рукой за скулы, показывая водителю обладательницу нескольких бюстгальтеров. – Вот у нее знаешь сколько? Ты себе даже такого не представляешь. Я тебе просто скажу, а ты сам считай: она бы могла одновременно вскормить трех джигитов вместе с их лошадьми.

Другу стриптизерши пришлось сажать на колени писателя-почвенника, таджикская певица ехала на переднем сиденье одна, ее пастор вздыхал, задавленный, где-то на облучке, в общем, все перепуталось.

Верховенский еще умудрился заставить водителя остановиться возле киоска, купил все, что увидел, расплатился не глядя; продукты в пакетах вывалил таджикской певице на колени, подарил водителю чупа-чупс за вынужденную остановку

Правда, в сауну водителя не взяли, он и не просился, хотя, быть может, надеялся до последнего.

Верховенский первым разделся и умчался в парилку

О, жар. О, жара. О, жаровня.

Долго никого не было. Он поддал так щедро, что в голове стал постепенно раздуваться горячий воздушный пузырь. Улегся на лавку, закрыл глаза, кажется, даже задремал.

Кто-то зашел и вышел. Или не вышел. Никак нельзя было понять, вышел или не вышел.

Верховенский открыл глаза: пусто.

Спустился и пошел в комнату отдыха, к пакетам со снедью. Компания до сих пор переодевалась – Верховенский давно заметил, что люди ужасно медленные.

У таджикской певицы откуда-то оказался с собой купальник, она явилась, когда Верховенский расставлял всякие салаты и бутылки на столе. Все-таки чуть тоньше, чем надо, подумал он, глядя ей на ноги, но юная, такая юная, у таких изящных, юных, тонких женщин особенно удивителен живот – совершенно нереальный.

– Как же работают твои внутренние органы? – спросил Верховенский, бережно прихватив ее за тонкий бок одной рукой (второй прикуривал) – расстояние между пальцами, большим и указательным, – было такое, словно бы он держал бутылку. – Как работают твои внутренние органы? Это же удивительно! Внутри тебя не может поместиться ни один серьезный орган!

– Может поместиться один орган. И даже два могут, – вдруг сказала таджикская певица очень спокойно, – подобным тоном она бы ответила на вопрос заинтересованного и при деньгах человека о диапазоне ее голоса.

Сын пастора образовался у нее за спиною, но не подал вида, хотя все слышал, и все поняли, что он все слышал, и она говорила настолько внятно, чтоб все осознали, что все здесь присутствующие – а их было трое – все слышали и отдают себе в этом отчет.

Тут ввалился армянский массажист – приземистый, крепкий, с очень развитыми руками, в красивых трусах, следом его подруга в белой простыне, писатель-почвенник в трусах попроще, вся грудь и весомый живот поросли курчавым волосом.

Верховенский обрадовался в меру голым друзьям, но все как-то не мог освоиться с мыслью про органы, впечатление было такое, словно ему прислонили чем-то холодным к голове, ко лбу, надо было срочно отогреть это место.

Он налил себе водки в пластиковый стаканчик, полный – и загасил его в одну глотку – опьянение было в той стадии, когда удивляешься: надо же, как я много пью и совсем не пьянею, пью уже который день, и даже месяц, и чувствую себя безупречно, что-то, видимо, изменилось в организме, теперь у меня, наверное, никогда не будет похмелья, его и раньше, вообще-то говоря, не было, а теперь просто настанет новая жизнь – буду хлестать целыми днями и чувствовать себя все лучше… вот только орган… надо что-то решить с органами…

Он покосился на таджикскую певицу. Нет, не может быть. Куда, собственно говоря, как? И как можно? Много вопросов.

Таджикская певица никогда так себя прежде не вела, она к тому же была замужем – и вроде бы жила с ним в мире и таджикском согласии, муж тоже более-менее занимался музыкой, имел связи на радио, ее песни крутили на разных мелких волнах, она вот-вот должна была стать почти звездой, пока, впрочем, хватало только на концерты в клубах для своих и случайных.

– А чего один-то? – спросил писатель-почвенник, поочередно нажимая на три “о” в произнесенной фразе и присматриваясь к столу с единственным мокрым пластиковым стаканчиком.

Верховенский тогда налил всем и себе еще один раз, снова полную, и – во как я умею! – опрокинул в себя вторую подряд пластиковую норму, а через минуту уже сидел в парилке.

Зашла как ни в чем не бывало таджикская певица. Он с удивлением рассматривал ее как изящную емкость для своих и посторонних органов.

Низко склоняясь голой головою – высокий, – появился сын пастора.

Таджикская певица подвинулась.

Для стремительно пьянеющего Верховенского постепенно наступало то время, когда любое женское движение становится преисполненным трепетного, возбуждающего смысла. Вот она подвинулась – на самом деле она же не просто подвинулась, она, чуть перенеся вес тела на ладони, приподняла и снова расположила на горячей лавке себя, женщину, полную разнообразных, необычайных, влажных, очень близких женских чудес.

Сын пастора вдохнул, выдохнул и, чуть посомневавшись, ушел: ему было слишком горячо.

Таджикская певица сидела очень серьезная и молчаливая.

Верховенский начал считать до ста – потому что было жарко, а уходить раньше таджикской певицы он не хотел. Она вышла в районе семидесяти. Прыгая через три цифры, доскакал до сотни и поспешил следом.

Рюмка, сигарета, рюмка, сигарета, рюмка, рюмка, рюмка, две сигареты подряд, начал танцевать со стриптизершей – просто для того, чтоб отвлечься от таджикской певицы, красивое лицо которой все время выплывало из дымных облаков – сама она не курила, единственная в компании.

Писатель-почвенник и армянский массажист начали бороться на руках, кто-то из них победил, все ужасно кричали.

У Верховенского тоже все кричало в голове, он носил этот шум с собой, часто подливал в этот шум водки, становилось еще шумнее, он пошел в парилку, в парилке тоже почему-то неведомо кто орал разными голосами. Он набрал в таз воды, облил верхнюю лавку холодной водой, улегся на живот. Пришла таджикская певица, он перевернулся на спину. Она села у него в ногах, специально – он был уверен, что специально, – касаясь бедром его ноги. Следом появился сын пастора, ведомый своими нехорошими предчувствиями.

– Что-то вы невеселые, – сказала таджикская певица, хотя оба были вполне себе веселые, веселей некуда, но ей надо было сказать про невеселых, чтоб произнести следующую фразу, и она ее произнесла: – Давайте я вас порадую.

Верховенский, улыбаясь, сел, чтоб освободить место сыну пастора, а верней, чтоб хоть на время освободиться от ощущения женского бедра: этим бедром надо было как-то заняться, но как?

Сын пастора примостился на лавку, таджикской певице ничего не ответил, хотя ответить должен был он.