Текст книги "Красная стрела. 85 лет легенде"

“Это, что ли, проводница так развлекалась? – спросил он сам себя. – Ас кем? С этим вот вторым проводником?”

Минуту Верховенский сидел, потом у него стали мерзнуть плечи, и он снова улегся.

“Чего ты всполошился-то? – поинтересовался сам у себя. – Ну, проводница и проводница… Хотя голос ведь совсем не ее был!”

“А с чего ты взял, что не ее?”

“Не похож!”

“Женщины, когда так делают, – они тоже не совсем на себя похожи, и этот их голос ты никогда не услышишь, даже если очень попросишь! Даже… если очень…”

Верховенский начал задремывать – в полудреме вспоминая, что в прошлом купе… этот ограбленный труп с носом и желтыми зубами… он почему-то был похож на полицейского, что возвращал ему паспорт… а деньги, кстати, зажал… да и все остальные соседи по прежнему купе… оба мужика… тоже почему-то были похожи друг на друга и на этого носатого… и как сильно пахнет плотью… землей какой-то…

– О как! – громко сказали рядом с Верховенским.

Выждав секунду, он осторожно выпростался из-под одеяла, успев подумать, что это полицейский из дежурной части явился, или, скорее, труп из прошлого купе, или они оба в одном носатом, в черных крапинах лице.

На Верховенского смотрел незнакомый мужчина, очень приличный, белолицый, явно раздосадованный.

– Я понимаю, что вам хочется спать, – сказал он. – Но отчего все-таки именно в моей кровати, которую я оставил полчаса назад? Вам не хотелось согревать своим телом простынь? Вы предпочитаете для сна теплую постель?

Самое неприятное, что вослед раздосадованному господину вошла молодая женщина, очень красивая, независимого вида.

Верховенский вспомнил, что за минуту до его пробуждения была остановка поезда. Судя по всему, это была последняя станция перед его городом.

Молодая женщина поставила красивую сумку в самый дальний край нижней полки, а после изящно уселась сама, закинув ногу на ногу. Она была в отличных, остроносых, украшенных цепочками и серебряными бляхами сапожках. Внешне все происходящее в купе ее не волновало. Но Верховенский отлично знал такой сорт молодых женщин: за этой бесстрастностью стояло идеальное, до миллиметра выверенное презрение к дурно пахнущему человеку, к чему-то забравшемуся в чужую кровать.

“Как будто эта сука сама никогда не была в чужой кровати!” – зло подумал Верховенский.

– Вы как-то поясните свое поведение? – спросил между тем строгий господин.

– Вы хотите лечь? – спросил Верховенский, едва разлепив ссохшиеся губы и с трудом шевеля языком.

– Вы предлагаете мне лечь рядом с вами?

– Мы через пятнадцать минут уже приедем, – сказал, изнемогая от хаоса в голове, Верховенский.

– То есть что нам зря время терять? Пятнадцать минут у нас есть?

– Черт! Чертовщина! – сказал Верховенский, садясь, – внутренности головы качнулись, как холодец, – обнимая себя за холодные и мокрые плечи, он почти прокричал: – Меня сюда уложил проводник! Слышите? Проводник! Подайте мне мои джинсы!

– Проводник? – переспросил строгий господин, джинсы, оставшиеся внизу, естественно, не подавая. – Сейчас мы спросим у самого проводника.

“Сейчас придут опять… а я в трусах… в чужой кровати…” – грустно, будто бы предсмертно думал Верховенский.

– Извините! – позвал он молодую женщину, сидящую внизу. – Мне очень неудобно! Но не подадите ли вы мне джинсы?

Она подняла на него глаза и тут же спокойно отвернулась к окну, будто бы ничего не слышала. За окном столбы замедляли свои прыжки, неразличимые на скорости провода, медленно расплетались, становились видны, их можно было сосчитать. Верховенский сосчитал: шесть. Кажется, шесть проводов или около того.

Пришла проводница в синей юбке.

– Просто нет слов, – сказала она. – У вас все в порядке с психикой, молодой человек? Вы что тут вытворяете?

Объясняться, сидя в трусах на чужой кровати, было нелепо, и, плюнув на все, Верховенский спрыгнул вниз.

Молодая красивая женщина поднялась и демонстративно вышла вон.

Строгий господин хотел вроде бы остаться в качестве благодарного свидетеля расправы проводницы над этим ничтожеством, однако желание что-то важное сообщить незнакомой молодой женщине до прибытия поезда пересилило. Произнося что-то насмешливое в адрес Верховенского, но обращаясь уже к изящной даме, строгий господин исчез из проема дверей.

Проводница, кусая губы, мазнула взглядом по одевающемуся Верховенскому и тоже вышла.

Он быстро облачился – его мучили разом и озноб, и ужас, и похмелье, и тошнота, и страх, и полсуток не покидающее его чувство гадкого бреда.

Заметил красивую сумку, которую оставила молодая женщина.

“Я устрою тебе, тварь, – подумал Верховенский. – Джинсы тебе сложно подать мне, тварь. Смотри теперь, как будет!”

За всю жизнь Верховенский ни разу ничего не украл и даже не имел подобных желаний. Но тут в нем разом выросло огромное бесстыдное чувство – более острое, чем элементарный соблазн. Он раскрыл молнию чужой сумки – это было почти так же, как потянуть молнию на юбке, только еще хуже, еще болезненней, еще жарче для сердца.

Верховенский, не разбираясь, рыл там рукой, желая на ощупь понять, какая вещь самая лучшая, самая дорогая, самая нужная этой пренебрегшей им, его джинсами, его обществом твари.

Но загрохотала дверь, и Верховенский резво отпрянул, угодив спиной ровно в объятия строгому господину.

– Да исчезнешь ты отсюда или нет! – сказал строгий господин, пытаясь разминуться в купе с Верховенским.

Верховенский почти выбежал в коридор.

Поезд замедлял ход, пассажиры выстроились в очередь у выхода.

Вид за окном дрогнул и встал. По недвижному асфальту пошли в разные стороны ноги.

Верховенский заглянул в первое купе и нашел там свою куртку.

Долго еще озирался: не забыл ли чего?

Но у него ничего не было.

Выходил из вагона последним. На улице стояла уставшая проводница – под глазами темные круги. Такие бывают от недосыпа и еще, если перед вами недавняя вдова.

Проводница с какими-то смешанными, неясными чувствами смотрела на Верховенского.

– Вы ужасный пассажир, – сказала она. – Лучше бы мне вас больше никогда не видеть.

– Я ни в чем не виноват, – всплеснул руками Верховенский. – Меня в чужое купе отправил проводник! Неужели вы думаете, что я сам бы туда пошел!

– Какой проводник! – ответила синяя юбка. – Тут только я проводница! Никто вас не мог отправить, не выдумывайте!

– Вот! – вдруг вспомнил Верховенский. – Вот, смотрите! Был проводник! Он даже зажигалку мне подарил! – И вытащил из кармана красивую, резную, в виде непонятного зверя зажигалку.

“Дешевка, конечно, – попутно оценил Верховенский этот предмет, – но все равно любопытная штука…”

– Откуда это у вас? – спросила проводница, забрав из рук Верховенского зажигалку.

– Я ж говорю, что он подарил! Проводник! – повторил Верховенский.

– Это Сергея зажигалка, – ответила проводница. – Он погиб неделю назад.

Верховенский шмыгнул носом, поиграл скулами, снова шмыгнул и пошел прочь.

“Хватит уже, – неопределенно сказал себе. – Хватит. Оставьте меня в покое…”

Напоследок оглянулся: да вот же он, спиной к Верховенскому, стоял все тот же проводник, что подарил зажигалку. Верховенский крикнул: “Эй!” – чтоб тот обернулся, – но только голубь взлетел, а из людей никто не отреагировал.

И ладно. И Бог с ними. И пусть.

Дом Верховенского был неподалеку от вокзала. В доме жила мама, ждала молодая жена, беременная, с животом тугим, яблочным, ароматным.

Он открыл своим ключом, из кухни вышла мама, улыбаясь.

– Где? – спросил он.

– Не вставала еще, – ответила мама, вглядываясь в Верховенского.

– Раздевайся, – попросила. – Снимай с себя все. От тебя смрадом несет. Ты где был-то? С кем общался? Сынок?

Верховенский молча, не стыдясь матери, разделся догола и только попросил:

– Ледяную включи мне.

Подсолнухи
Анна Матвеева

Туман переполз через трассу, улегся спать в поле. Справа – пшеница, слева – виноградники. Вино и хлеб. – Я дорогу почти не вижу, – пожаловалась Лида. – Мне уже дети какие-то мерещатся, будто они бегут перед нами. С корзинками.

Пескатор глянул на нее с интересом. Лида крепко держалась за руль обеими руками. Давно стемнело, но она так и не сняла темные очки. Некогда было.

Дети с корзинками могут пригодиться, – решил Пескатор. Как и дорожная евхаристия.

– Вон там, смотри, отельчик. Три гордых звезды. Съезжаем? Машина сменила полосу, закрутилась в петлях съезда.

Перед тем как лечь спать, Лида показала Пескатору свои пальцы – они даже после горячего душа не могли разогнуться, привыкли держать руль.

– Восемьсот километров! Ты монстр! – жалобно сказала Лида. И тут же уснула.

Пескатор вышел на балкончик, попытался разглядеть окрестности, но кругом были тьма и туман.

Пескатор был писателем, а Лида умела водить машину, знала четыре языка, разводила костер с одной спички и могла очаровать даже каменную бабу Но если бы спросили Пескатора, кто для него Лида, он сказал бы – муза. Ее слова, наблюдения, мысли, открытия текли прямым ходом в его прозу И это было нормально – потому что именно Пескатор вдыхал в них жизнь, вытаскивал скрытый смысл, как улитку из раковины.

Он был профессиональным литератором, а Лида – она просто такой родилась. Кстати, псевдоним “Пескатор” тоже Лида подсказала. В детстве будущий писатель хвалился перед мальчишками, что знает, как на латыни “рыбак”. Так его и звали до десятого класса.

Так его звали и знали теперь.

Он был достаточно известным писателем, для славы не хватало самой малости. Будто он уже докатил шарик к последним ступенькам – помните эту игру с шариком, катящимся к вершине белой пирамиды?.. Докатил и сейчас медленно, не дыша, пытается загнать его в крошечное жерло.

Тут надо быть очень осторожным! Шарик, зараза такая, только и ждет, что рука человека дрогнет и можно будет весело сорваться с вершины и нестись с удовольствием к подножию.

И опять – начинай все сначала.

Пескатор работал каждый день. Как рыбак, бросал удочку с наживкой глубоко в себя – и смотрел, что клюнет. Иногда не шла даже мелкая рыбешка, тогда Пескатор браконьерствовал – кидал в себя сеть. И там уже хоть что-то, да попадалось, пусть даже мутные воспоминания или давным-давно рассказанные Лидой, застрявшие в дальних углах памяти сюжеты.

Детство Лиды, ее родители, подруги, учеба, первый муж – все давно жило в романах Пескатора, и, как отмечали в последнее время не только завистники, но и поклонники, он начал повторяться.

Сегодня даже сеть не принесла ничего значительного – Пе-скатор уныло записал только хлебо-винные поля и детей-при-зраков, бегущих через дорогу с корзинками. Здесь можно провести аналогию с бездетностью героини. Которой еще нет – ни героини, ни бездетности.

Придется будить Лиду.

Пескатор прилег рядом с музой, брезгливо отодвинул подальше от себя гостиничное одеяло.

– Лида, мне нужна твоя помощь.

Подруга промычала что-то не слишком вдохновляющее, ничем не напоминающее игру на лире, и перевернулась на другой бок. Пескатор попробовал потрясти ее за плечо, но Лида спала так крепко, что писатель тоже зевнул. Человек ведь. Хоть и сочиняющий.

Он уткнулся носом в подушку и уже через минуту видел во сне черные круглые буквы, поднимающиеся по скользким ступеням вверх.

– Ты не представляешь, что мне сегодня приснилось, – громко сказала Лида. Она была уже одета, причесана, слегка, как нравилось сочинителю, подкрашена. Даже кофе принесла. – Видимо, в прошлой жизни меня расчленили и отправили по почте посылками – потому что во сне я ехала в нескольких сумках по движущейся ленте. Это так увлекательно! Хотя и не очень удобно. Сахар я добавила, но не размешала. Как допьешь – торопись, нам надо выехать не позднее девяти. В час – интервью в Барселоне.

Пескатор уныло скреб ложкой по дну чашки. Он ненавидел интервью. Но эту поездку оплачивали издатели, а от них зависели те последние ступеньки, которые никак не мог преодолеть окаянный шарик.

– Не горюй, – Лида погладила писателя по голове. – Я буду рядом, и надолго это не затянется.

К вечеру им надо было оказаться в Жироне. Там собиралась важная компания, ради которой они, собственно, и поехали в Испанию в самое пекло. Можно было бы устроить краткую вакацию, но Пескатор ненавидел морские купания. И отдых как идею. Поэтому – кондиционер, платные дороги, бесстрашная Лида, гнавшая вперед съемную машинку. Машинка – будто фанерная. Пескатор, как только они обходили очередной грузовик, всякий раз съеживался, словно кот в грозу.

– Чудесное утро, – сказала Лида. Имя городка, приютившего их на ночь, улетучилось как сон. Надо же, подумал Пескатор, какие странные, особенные сны снятся Лиде…

– Сегодня будет очень жарко.

Утро и вправду выдалось пылким. Небо раскалилось, деревья застыли, как снайперы. Лида добавила мощи кондиционеру и заботливо повернула шторки в сторону писателя. Он вытирал салфеткой мокрые от пота усы.

И вот тогда они увидели подсолнухи.

Точнее, поначалу они все-таки увидели проституток.

Пескатор вспомнил, как Лида рассказывала: ее племянник-первоклассник услышал где-то слово “проститутка” и спросил интеллигентную бабушку, что это?

Писатель покатал во рту слово, подумал, в нем и вправду есть что-то детское. Игривое. Вполне способное привлечь первоклассника.

Бабушка ответила: продажная женщина.

– Она продает почки и другие органы? – спросил племянник.

История пошла в дело, в роман Пескатора, пылившийся в магазинах, уже будучи дважды унизительно уцененным.

Проститутки сидели на пластиковых стульчиках на фоне живописных полей и кустов, по пути из Перпиньяна в Барселону. Они были прекрасны – во всяком случае, из окна машины, пролетавшей на максимальной фанерной скорости, выглядели они восхитительно. Короткие шортики. Голые животы. И сутенеры в кустах.

– Остановись! – велел Пескатор. А Лида вдруг заспорила:

– Не буду. Мы не успеем. И мне не хочется на них смотреть.

Пескатор зацепил взглядом последнюю девушку – в белой мини-юбочке она прохаживалась вдоль трассы. А дальше пейзаж сменился, и справа от Пескатора зашумело желтое море подсолнухов.

Все они смотрели, как положено, в лицо хозяину. И только один, малахольный, отвернул голову в сторону трассы.

– А вот здесь можно съехать, – сказала Лида. – Сделаем пару снимков. Ван Гог!

Пескатор вылез из машины, оглянулся. Все же он был раздосадован тем, что они не остановились посмотреть на продажных женщин. Он даже надеялся, вдруг и здесь какая-нибудь ходит, в поле желтых голов. Еще он сердился на Лиду. Как только подсолнухи, так сразу Ван Гог. Был еще и другой ван – Дейк. Тоже нарисовал подсолнух, правда один. И себя рядом. Подсолнух – символ преданности. Или загубленной земли. После “соняшни-ков”, как зовут желтоголовых украинцы, несколько лет ничего не растет. Убитые земли.

Пескатор прихватил один цветок за шейку, глянул строго, поверх очков.

Мордочка у подсолнуха виноватая, черная. Прикрылся лепестками, как пальцами.

Лида скрылась из виду, цветы отвернулись. Пескатор пошел к машине. Между полем и дорогой была полоса невысокой травы. Сочинитель шагнул и ухнул в яму. Прямо как в детстве, когда скакал на коленях у старой няньки. “В ямку бух, – скрипела нянька, – раздавили сорок мух”.

– Лида! – закричал Пескатор. Он ушел в яму ровно по шею. – Лида, я упал!

Подсолнухи упрямо смотрели в противоположную сторону, только один, непослушный, повернул голову к яме. Пескатор попытался выбраться, но в яме росла не трава-мурава, а какие-то убийственные автохоры с длинными острыми шипами. На правой руке писателя набухали глубокие царапины.

Лида появилась не сразу – осторожно перешагнула через опасную полосу.

– Подожди, я тебя сфотографирую. Для архива.

– Ты о чем? – не поверил ушам Пескатор. – Будешь снимать, как я сижу в яме?

Лида не спеша поменяла объективы. Потом взяла писателя на прицел и несколько раз безжалостно щелкнула. В упор. Контрольный выстрел – на увеличении.

Зрелище, Пескатор это понимал, уморительное. Писатель был мелкой породы, не имел ни красоты, ни солидности. Прошлым летом ходил дома в шортах, и сантехник, явившийся чинить кран, потребовал позвать кого-то из взрослых. Пескатор в тот же вечер написал ядовитый рассказ с главным героем-сантехни-ком, но обида все равно не ушла. И сейчас, в этой яме, с шипами в руках и ногах, с равнодушными подсолнухами-предателя-ми наверху, он был просто готовый герой для своего рассказа. Точно! Рассказ! Сейчас Лида вытащит его, и он напишет такую историю!

– Я хочу написать об этом, – сказала Лида. Она протягивала ему не руку, пусть и сильную, но все равно женскую, а небольшой посох, неизвестно откуда взявшийся.

– Ты же не писатель! – Пескатор так удивился, что не сразу уцепился за посох. И посох исчез.

– Лида, не уходи! Это я упал в яму. Это моя история. И колючки эти драные вцепились в меня.

Посох снова появился, навис прямо над головой сочинителя – как судьба.

– Отличная вещь, – заметила Лида. – Наверное, крестьяне припрятали. Лежал рядом с ямой для воров. А рассказ будет называться “Яма”.

– Лида, в русской литературе уже есть “Яма”, – угодливо пошутил Пескатор. Ему совсем не хотелось встречаться с местными крестьянами, хотя… об этом тоже можно будет написать.

– Хорошо, – легко согласилась Лида. – Он будет называться “Подсолнухи”.

Пескатор задумался. Он столько лет питался историями, мыслями и словами Лиды, что она имела право взять у него что-то взамен. Помимо денег, человеческой симпатии и мужской любви. И хотя ему жутко не хотелось этого делать, он кивнул и ухватился за посох. А потом с гримасами и воплями вылез из ямы и первым делом скрутил голову непослушному подсолнуху, смотревшему куда не надо.

– Об этом я тоже напишу, – пообещала Лида.

Фанерный автомобиль стартовал с визгом, Пескатор выдергивал колючки и косился на свою музу, пальчиком крутившую руль. Если честно, она ничем не напоминала музу. Она была удивительно красивая – лучше любой проститутки! Как он раньше не замечал, не видел в ней этого внутреннего огня, что вырвался на волю среди желтых цветов?

– Лида, я люблю тебя, – сказал писатель. – Только не бросай меня, пожалуйста. Пиши что хочешь, хоть пьесы, хоть романы!

– Ия заберу себе детей с корзинками, которые вчера мерещились. Это мои дети.

– Конечно, Лида!

– И мои сны, они все снились мне – а описываешь их ты. И перестань таскать из романа в роман бабушку Дашу! Это моя бабушка!

Они долетели до Барселоны за час. Лида не умолкала даже во время поиска нужных съездов, даже расплачиваясь за парковку. Последнее, что она сказала сочинителю перед тем, как выйти из машины:

– Теперь твоя очередь быть музой.

Интервью у Пескатора брали почему-то в ювелирной лавке. Журналист местной газеты приторговывал украшениями, и когда в лавке звенел колокольчик, хозяин нажимал “стоп” на диктофоне и выбегал к клиентам. Это было по-своему трогательно. Хотя и невыносимо.

– Самое главное, что я хочу сказать моим каталонским читателям, – сообщил Пескатор, – отныне я буду работать с соавтором. Очаровательная Лидия поедет вместо меня в шотландский замок писать роман. А я продолжу работу в холодной Сибири.

– В шотландском замке тоже не жарко, – заметила очаровательная Лидия.

Ювелирный журналист потрясенно замолчал, а потом вежливо спросил, сколько у них сейчас градусов ниже нуля. Лида хохотала и светилась, как фосфорная, так что интервьюер включил у себя режим “сальные глаза”. Пескатор держался за горло, словно пытался нащупать там очередной острый шип – но там не было ничего, кроме знакомого всю жизнь адамова яблока.

Адам проглотил кусочек яблока, Евино угощение, и он застрял у всех мужчин навеки в горле. Только бы Лида не бросила его. Он обещает никогда не думать о шариках, которые поднимаются ввысь и падают с вершины к подножию. Он не станет одалживать Лидины сны и бабушку Дашу. И не повернет “головы кочан” в сторону полевых проституток, пусть они даже вьются перед окном машины, шелковые, как бабочки. Он не посмеет будить ее ночью. Лишь бы Лида осталась с ним.

С чего он взял, будто в жизни имеет значение что-то еще?

Лида шепталась с журналистом, по лавке бродили бесхозные клиенты, похожие на овец, отбившихся от отары.

– Нам пора, – сказала она наконец. – Поедем, Пескатор, нас ждут в Жироне.

Писатель был счастлив, что Лида выбрала другую дорогу – трасса номер семь шла напрямую до Жироны. Никаких полей и кустов. Ноль проституток и подсолнухов.

– А потом можно в Париж! – весело сказала Лида. – Хочешь в Париж?

Она вдруг съехала на обочину, включила аварийку и расхохоталась.

– Дурачок, ты что, правда поверил, что ты теперь будешь музой, а я писателем? Я же не умею писать!

– Тогда зачем ты все это устроила?

– Для нового рассказа, – серьезно сказала Лида. – Дарить новые чувства – моя работа.

Пескатор посмотрел на нее задумчиво. Годилось.

Он отстегнул ремень, дотянулся, несмотря на короткору-кость, до заднего сиденья, где млел, засыхая, дерзкий подсолнух. Писатель надел его себе на голову, как тюбетейку.

Мимо свистели машины.

А Лида смеялась.