Текст книги "Красная стрела. 85 лет легенде"

Верховенский поперебирал в голове всякие возможные варианты своего ответа: “а давай”, “а что скажет сын пастора?”, “а что за радости у нас предусмотрены?” – все оказалось какой-то дурью – в итоге помолчали минуту, тема провисла, ни к чему не пришли.

Чувствуя, что пьянеет, Верховенский решил прибегнуть к прежним, проверенным способам отрезвления: прибавил температуры в парилке на максимум, наподдавал так, что явившийся армянский массажист тут же вышел, а стриптизерша даже не стала заходить, полюбовавшись клубами пара сквозь стеклянную дверь.

Таджикская певица терпела, розовея. Вскоре они вместе побежали к душевой, встали в соседние кабинки, он врубил себе холодную, но оказалось, что вода слишком холодна, в связи с этим он, натянув шланг, направил леденящую струю душа на соседку – она даже не вскрикнула, но атаковала в ответ. Вообще, уместно тут было бросить свой шланг к черту и сделать шаг к ней под душ, наказать ее там как-то, схватить за что-то, все к этому шло.

Но, вообще говоря, это было не в традициях Верховенского, он всегда стремился избежать такого поворота событий – избежал и в этот раз. Просто прибавил теплой и ополаскивался минут семь, в основном поливая замечательно пьяную, бесчувственную и мягкую, как винная пробка, голову. Таджикская певица тоже пошумела душем и ушла.

Стриптизерша танцевала, встав на лавку, писатель-почвенник спал сладко, как Илья Муромец, сын пастора обнимал таджикскую певицу за плечо, но Верховенскому вдруг показалось, что ей явственно, агрессивно мало одной руки, лучше две или даже четыре – и пусть все руки скользят по ней.

Нет, это нельзя вынести. Нет, этого нельзя допустить.

Надо что-то предпринять. Надо разлить алкогольной жидкости. И выпить ее.

– Беса тоже можно подцепить. Как венерическую болезнь, – улыбаясь, цедил сын пастора, разговаривая непонятно с кем.

Верховенский еще раз внимательно осмотрелся – нет, действительно, на сына пастора никто не обращал внимания.

И он не стал обращать – ушел, спрятался в парилке.

Поддал, посидел, поддал, улегся. Даже вроде бы заснул. Снова поддал.

– Хорошо? – спросил его маленький, поросший белым волосом человек. Белый волос вился по его скользкому телу, как водоросли по морскому камню, – было понятно, что если прикоснуться к человеку рукой, то на пальцах останется нехорошее, брезгливое ощущение даже не рыбы, а какого-то пахучего болотного гада. Волосами были покрыты его крупные, мясные уши, вдавленные виски, короткая шея, некрупное тело с большой грудной клеткой – настолько большой, будто бы у него горб вырос впереди. И только кисти рук были безволосые, розовые, будто бы вареные, с пальцами, лишенными ногтей.

Он приветливо улыбался – лицо казалось стареньким, но при этом носило задорное выражение; сидел он недвижимо, но казалось, что внутри него все шевелится и слегка бурлит, словно он бурдюк с вареными, распавшимися от жара на разноцветные вялые волокна овощами.

Руки он держал перед собой, и пальцы, лишенные ногтей, все время чуть шевелились, словно против воли, словно бы независимо, как бы отдельные от него, будто бы живые.

* * *

Когда Верховенский, поспешно натянув на мокрое тело носки, рубашку, трусы, джинсы, уходил, то ли драматург, то ли стриптизерша танцевала с голой грудью, проснувшийся писатель-почвенник крестился, неотрывно глядя на нее, армянский массажист дирижировал танцем своей подруги при помощи расплескивающейся бутылки водки, таджикская певица лежала на животе, в комнате отдыха, одна, постелив простынку на кожаный диван. Сына пастора не было видно.

Верховенский не попрощался.

На вокзал он приехал раньше времени – за три часа.

У него было странное, ухмыляющееся настроение – как будто он что-то впервые украл, но никто этого не заметил. Его слегка пошатывало, но в меру. “Не было никакого старичка”, – твердо решил он, быстро успокоившись. Улегся на лавку, уверенный, что не заснет, а только немного подремлет, и в ту же секунду исчез из сознания.

Его растолкал полицай, сообщив, что на лавках лежать не стоит.

Верховенский тут же встал, демонстрируя свое замечательное физическое состояние и восхитительную степень трезвости, но полицай, не оценив всего этого рвения, ретировался.

Часы на стене явственно показывали, что поезд Верховенского ушел. Он все равно не поверил – сбегал, отчаянно ругаясь матом то про себя, то полушепотом, то в голос, на перрон. Ну да, так тебя и заждался твой проводник, удерживая состав за поручни.

– Полицай! Сука! – ругался Верховенский. – Где тебя носило! Ты не мог меня разбудить раньше! Тупой скот! Наберут тупых скотов! Видит ведь – спит человек! Неужели нельзя догадаться, что его надо разбудить? Чем они вообще занимаются!

Побежал к кассам, там, неизвестно откуда, в два часа ночи образовалась очередь. Люди стояли странные, смурные, медленные, кто в капюшоне, кто в платке, лиц не разглядеть. Что-то подолгу шептали кассиру в окошечке – будто рассказывали историю своей медленной и смурной жизни. Кассир, не поднимая глаз, долбила по клавишам, как наборщица.

Верховенский едва сдерживался, чтоб не начать бить и топтать всех стоявших впереди.

Через час еле добрел до кассира, но та ровно перед Верховенским захлопнула свои ставни, воскликнув: “Я же говорила: не занимать!”

Он встал к соседнему окошку, почему-то туда никто не занимал – оказалось, что это касса с доплатой за срочность. Срочно купил билет на поезд, который уходил через три часа. Других поездов не было. Срочность стоила тысячу рублей.

Расплатившись, Верховенский обнаружил свободное окно для простых людей, где очереди не было вовсе и кассир скучала, распределяя мелочь по отделам кассы.

Никогда еще Верховенский так не презирал себя.

Он начал по уже неистребимой привычке нынешнего городского человека искать мобильный телефон – ну вдруг какие-то важные эсэмэски пришли, а он не заметил, или звонил кто-то близкий и надежный, а он не слышал, к тому же в телефоне собственное, всегда самое точное время – не то что на этих вокзальных часах – кто знает эти часы! – а в своем мобильном часы и минуты карманные, теплые, родные.

Прощупывая даже не седьмой, а только второй карман, Верховенский наверняка понял, что телефон потерян, оставлен, забыт, отчужден навсегда, – так же, наверное, очнувшиеся после операции, прислушиваясь к себе, вдруг понимают, что на этом пустующем месте когда-то была их нога, почка, другой изъятый в кровавый и холодный таз орган.

Мысль Верховенского начала метаться – и неотъемлемая глупость этой мысли висела у нее как консервная банка на кошачьем хвосте, – избежать этой глупости было невозможно, она ужасно громыхала. “В бане оставил? – думал Верховенский. – Украли на вокзале? Выронил в такси?”

Как будто все это имело значение.

Думать о потере было бессмысленно – украли и украли, выпал и выпал, а если он все-таки оставил телефон в бане, его вернут пьяные товарищи – если сами тоже не забудут, – но в любом случае искать ночью товарищей не станешь, да и где их искать, да и как их искать – Верховенский, подобно подавляющему большинству его современников, не помнил ни одного дружеского телефона – а были времена, когда люди носили в голове целые телефонные книжки, ну или как минимум номеров тридцать.

Еще с полчаса, гоняя пешим ходом по платформе туда и обратно, Верховенский размышлял о своем телефоне и ненавидел себя, размышлял и ненавидел себя, и все ненавидел и ненавидел себя, и еще немного размышлял по прежнему кругу.

Последний раз он звонил, когда вызывал такси, но это был стационарный телефон на квартире, а до этого – до этого все было так давно, ужасно давно, – за это время мобильный мог вырасти, жениться, сбежать из дома, попасть в тюрьму, отрастить усы, сменить адрес, цвет, вес, обои, плитку в прихожей, цветок на подоконнике.

– Какая ты тупая мразь, Верховенский, – говорил себе Верховенский. – Зачем ты, мразь, напился? Зачем? Ты хлестаешь, мразь, уже почти неделю! Зачем ты, мразь, непрестанно пьешь? – но одновременно Верховенский уже озирался в поисках ночного, с разливом ларька – потому что голова пылала изнутри, как будто он случайно унес в мозгу всю баню с ее пеклом, и после его ухода компания сидела в недоумении, подмерзая в холодных лужах и на стылых сквознячках.

Виски взбухали, и затылок переживал невыносимые перегрузки. В голову что-то ломилось и потом ломилось прочь из головы.

Организм вопил о пролонгации медленного алкогольного суицида. Организм требовал перезагрузки, дозаправки, прививки.

На сотом полувздохе “ну ты и мразота, алкашня, гнида проспирто…” Верховенский решительно направился к ларьку.

– Пива, – попросил он хрипло, как если бы первый раз в жизни, сбежав от жены, вызывал по телефону проститутку в гостиничный номер. – Темного и светлого. Две.

“С двумя буду. С темной и светлой” – так попытался себя развеселить Верховенский, хотя желание, например, садануть собственной головой о стекло ларька вовсе не утихло, а увеличивалось со скоростью летящего к земле парашютиста, не раскрывшего парашют.

Спасти могло только пиво – Верховенский открыл его мгновенно и тут же, у окошечка, начал с темного, с темненькой – темненькая пришла, повозилась, всосалась, прониклась, и, да, да, да, еще раз, еще вот так, еще глубже, еще глоток – залечила, избавила, вернула к жизни.

Что до светлого… светлая уже разглаживала, ласково чесала грудь, дышала куда-то в шею, не делала резких движений, после нее – после светлого пива – ужасно захотелось курить, – если не покурить – испарится все счастье, все удовольствие, вся радость – невыносимая, разноцветная полнота черно-белого бытия.

Верховенский закурил и поплыл: сначала внутри головы, а потом вослед за головой – глядя в грязный асфальт, то бормоча, то напевая вполголоса. Ну опоздал на поезд. Ну что? Утром поеду. Всякое бывает. Что мы, не люди, что ли. Право имеем. Не тварь дрожащая.

За первой сигаретой Верховенский сразу прикурил вторую, чтоб пар не кончался, чтоб жар не стихал, и шел на пару вперед, ведомый выдуваемым дымом.

Дед нарисовался из ночного воздуха, испарений, фонарных бликов – все такой же, увитый своим белым волосом, только уже одетый, – завидев Верховенского, сразу куда-то пошел, поспешил.

Верховенский махнул ему рукой – в руке бутылка недопитого светлого пива – никакой реакции; крикнул – та же ерунда. Бежать с бутылкой было неудобно – пришлось допить, обливаясь.

– Дед! – выдохнул в полную грудь. – Ты чего за мной ходишь? – И сам рванул за дедом.

Тот, казалось, по-заячьи вскрикивал от ужаса и все никак не мог набрать скорость, семенил на своих гадких ножках.

Верховенский хохотнул, нагоняя:

– Ты, бля, бес, врешь, не уйдешь!

Был готов зацепить деда за плечо, но тут его самого развернуло в противоположную сторону, ударило по ногам, ошарашило, сбило…

Полицай держал Верховенского за шиворот. Тот силился вывернуть голову, чтоб посмотреть на деда, и не получалось.

– Он бежит за мной! Бежит! – вскрикивал дедушка. – Бежит и бежит!

– Ты сам за мной ходишь! – громко ответил снизу Верховенский, хотел еще добавить, что дед явился к нему в баню, прямо в парилку, но даже в своем пропитом состоянии догадался, что последняя претензия прозвучит сомнительно, тем более что, перехватив его покрепче, полицай сказал: “Заткнись пока!”

Его напарник отвел деда в сторону, о чем-то с ним переговорил, а дальше Верховенский ничего не видел, потому что его подняли и повели, больно держа за локоть.

– Чего вы в меня вцепились? – спросил Верховенский. – У меня паспорт есть, я поезда жду.

– Заткнись, – повторил полицай, только еще более неприятным тоном.

В привокзальном участке у Верховенского забрали документы, ремень, деньги и посадили в клетку.

Минут через десять пришел полицейский, весь какой-то старый, серый, желтозубый, носатый, из носа волосы. Уселся за стол неподалеку от клетки и стал листать паспорт Верховенского так внимательно, будто искал там штамп: “Разыскивается Интерполом”.

– Господин полицейский! – жалобно попросил Верховенский. – У меня в паспорте лежит билет, обратите на него внимание!

– Ты что тут рисуешься у вокзала? – спросил полицейский, помолчав.

– Я поезда жду! Где мне его еще ждать? На Красной площади?

– А за дедом чего гнался? – спросил полицейский через полминуты. Такое ощущение, что звук до него доходил очень долго.

Зато до Верховенского мгновенно.

– Спутал со знакомым, – сказал Верховенский.

– Пьяный ты, – горестно сказал полицейский еще через минуту. – Мы десять минут смотрели, как ты там колобродил…

– Я ведь просто пиво пил, – сказал Верховенский.

– А ты знаешь, что пиво нельзя пить на улице? – строго поинтересовался полицейский и тут же, без перехода, спросил: – Сколько денег с собой было?

– Не помню… Было что-то…

– Ну, вспоминай, – посоветовал полицейский и ушел.

Верховенский скучал в клетке. Пивные силы начали оставлять его, к голове подступали черные тучи, свинцовые обручи, пахучие онучи.

Он зажмурился от ужаса: состояние было такое, что смерть казалась и близкой, и мучительной.

“А вот открою глаза – а тут опять дед сидит!” – подумал Верховенский. Подождал и открыл глаза. Никого не было. Лучше б, наверное, было. Он чувствовал себя невыносимо стыдно, чудовищно.”

“Значит, я не чудовище, раз мне чудовищно, – вяло, с черной тоской в мозгу каламбурил Верховенский. – Чудовищу ведь не может быть чудовищно – ему всегда нормально…”

Последнее “о” отозвалось такой пульсацией в голове, словно вся она была полна мятежной и мутной кровью, рвущейся наружу

Морщась, Верховенский прилег на пахнущую всей человеческой мерзостью лавку, некоторое время пытался заснуть, и даже вроде бы получилось, но пробуждение случилось быстро – что-то больно взвизгнуло в области шейных позвонков и пришлось очнуться.

Верховенский начал тихо стонать, то открывая глаза, то закрывая, – голову ни на мгновение нельзя было оставить в покое, иначе случилось бы что-то непоправимое. В очередной раз открыв глаза, увидел часы в дежурной комнате – оказывается, до поезда осталось всего пятнадцать минут.

– Господин полицейский! – позвал Верховенский из глубины своего черного, заброшенного, всеми плюнутого колодца. – Господин полицейский!

Его слышали, но никто не реагировал.

– Да что ж это такое, – сморщился, как старая обезьянка, Верховенский; наверное, он был ужасно некрасив в эти минуты.

– Да что ж это такое! – крикнул он, когда осталось уже минут шесть. – Что же вы так издеваетесь! Как же вам не стыдно!

Еще через полторы минуты пришел дежурный. Неспешно открыл клетку, попросил Верховенского расписаться в журнале, отдал паспорт, ремень и сказал: “Свободен!”

* * *

К поезду Верховенский мчался бегом, впрочем, через десять метров осознав, что значат тысячи сигарет и многие литры алкоголя, пропущенные через его тело.

Вдоль состава он уже не бежал и даже не шел, а только, будто агонизируя или отбиваясь от ночного кошмара, перебирал бескостными, готовыми согнуться в любую сторону ногами. Он еще пытался прибавить ходу – но на самом деле лишь мелко переступал, имитируя бег, – в конце концов, если б он просто и привычно шагал, это оказалось бы куда более быстрым способом передвижения.

– Ну, давай же! – звала Верховенского проводница его дальнего, как смерть, вагона; лицо ее расплывалось сквозь его слезы, в которых тоже было градусов тридцать спиртовой крепости – откуда ж в теле Верховенского взяться чистой воде; дышал он недельным перегаром – попав в это дыхание, небольшая птица рисковала ослепнуть.

Он сразу не пошел в купе, а стоял в тамбуре – изо рта текла и не вытекала бесконечная слюна, такая тягучая и длинная, что на ней можно было бы удавиться.

“Интересно, а можно вот так умереть?” – думал он, пульсируя всем телом.

Поезд вздрогнул, сыграл вагонами, тронулся, проводница ушла, и Верховенский, обернувшись к противоположной двери, увидел того самого, поросшего волосами дедушку – он стоял на платформе и кому-то махал рукой и делал всякие дурашливые знаки типа: держись, крепись, веселись, не упускай своего.

Поспешили назад по своим делам привокзальные здания, недострои и долгострои, начали делать длинные прыжки придорожные столбы, а Верховенский все стоял в тамбуре.

Потом, неожиданно для самого себя, собрал отсутствующие силы и пошел в купе.

Там уже разложились и спали три мужика. Его верхняя левая полка была свободной.

На улице рассвело – состав несся сквозь весеннее утро; начались леса; некоторое время Верховенскому казалось, что он слышит поющих птиц, – одновременно он стягивал джинсы, рубаху, носки – все пахло пьяным телом, пьяной кожей, всею плотью, но в первую очередь разлагающейся, втрое увеличенной печенью и еще скотом, скотобойней…

Накрыв голову подушкой, Верховенский попытался заснуть.

Зашла проводница, еще раз проверила его билет.

Как только отступало тяжелое опьянение, у Верховенского начинались изнуряющие половые позывы – судя по всему, тело понимало, что вот-вот издохнет, и требовало немедленного продолжения рода. Проводница была в синей юбке, не очень молода, не очень красива – но она могла бы продолжить род, она могла бы. Верховенский терзал себя мыслями, как он лезет к ней в ее маленькое рабочее купе в самом начале вагона, а потом лезет в эту синюю юбку – как в мешок с подарками – и долго нашаривает там рукой: что же я хотел тебе подарить, дружочек, что-то у меня тут было, какой-то живой зверек, ну-ка, где ты, мышь, сейчас я тебя найду, вцеплюсь в тебя пальцами…

Сон снова подцепил Верховенского, словно поймал его в старую сеть с большими прорехами – все время наружу высовывались то рука, то нога, то лоб – и тогда рука, нога или лоб замерзали, леденели, и Верховенский поспешно прятал эту часть тела под одеяло. Сон тащил его на берег, рыбак не был виден, Верховенский не сопротивлялся и только страдал всем существом.

На берегу Верховенский вздрогнул и остро, как укол булавки, понял: умер сосед по купе.

Умер наверняка.

Сосед не дышал и не шевелился – восковая, твердая, чуть желтая шея, видная из-под одеяла, явственно давала понять: труп.

Все это Верховенский вспомнил и понял, еще не открыв глаза.

“Как быть?” – решал. С одной стороны, труп себе и труп. Просто лежит. Проводница обнаружит, что это уже не пассажир, а труп пассажира – на конечной станции следования – где выходит и Верховенский, – но он же выйдет раньше.

“Хотя потом начнется следствие, – размышлял Верховенский. – Будут вызывать. Возможно, я стану подозреваемым в убийстве. Он, кстати, не убит? Быть может, он не просто умер, а его убили?”

Верховенский все-таки посмотрел и сразу увидел эту шею, этот воск.

Он еще какое-то время представлял, как его находят в городе, везут на допрос или на опознание.

У Верховенского имелась странная черта: он был способен, хотя не очень любил, врать, зато искренне говорить правду не умел вовсе – получалось сбивчиво, нелепо и подозрительно. Если б его, к примеру, поставили перед вопросом: “Ты украл деньги?” – в любой ситуации – в случае пропажи чьей-то сумочки на работе или некой суммы из портфеля в школьной раздевалке, – он бы растерялся, и начал бы нести околесицу, и вообще вести себя так, что всем сразу стало бы очевидно: вот он, ворюга.

И тут, значит, убийство в купе. Вошел самым последним. Все спали. У него, единственного, была возможность убить. Тем более что спал к тому моменту и потерпевший, впоследствии ставший мертвым. Пока он не спал – его было убить сложнее. А заснувшего – возьми и убей.

Взял и убил.

“И забрался спать на верхнюю полку, какой цинизм!” – думал о себе Верховенский как о натуральном убийце.

“Я находился в состоянии алкогольного опьянения, – начал он оправдываться перед судом присяжных, – у меня ужасно болела голова… я пил уже пятый, нет, шестой день, спал мало, похмелялся уже с утра, коньяком… к тому же я был в бане – и там… В общем, неважно”.

– Нам все важно! – ответил твердо, но устало судья.

– Это было не-пред-на-ме-рен-ное убийство, – произнес Верховенский искренне и с болью в голосе, снимая все вопросы сразу.

Тут где-то позади Верховенского, за стенкой вагона, раздалось быстрое женское дыхание, и сразу стон – легкий, нежнейший, не оставляющий никаких сомнений, что с этой женщиной сейчас происходит.

Верховенский тут же забыл про соседский труп, черт бы с ним, и обернулся к стене, за которой слышалось ритмичное постукивание чего-то о что-то. То ли стучал не снятый с ноги мужской ботинок, то ли оставленная на женской ножке туфелька, то ли голова – быть может, даже женская голова, а может, и колено, чье угодно колено – места же мало на полке, куда деть четыре колена сразу.

Женщина еще раз застонала. Голос был молодой, ломкий, удивляющийся.

“Но как же? – подумал Верховенский. – Там же купе! Одно дело – труп, он может просто лежать, никому не мешая! Но женщина – ее же услышат все соседи по купе!”

Верховенский, как слепой, суетно и торопливо трогал стенку, выискивая планку, которую можно отогнуть, или шуруп, который можно вывернуть, – чтобы все, насквозь, увидеть.

“Какое же там у них счастье происходит! – думал Верховенский. – Какое счастье и радость! Как им обоим счастливо и радостно! Почему же люди почти всегда делают это друг с другом, сплошь и рядом, за каждой стеной, а я почти никогда, а когда делаю – у меня нет такого счастья, какое было бы, окажись я сейчас там, за стенкой, между чужих розовых коленей!”

“А какая эта женщина?” – думал Верховенский. Когда слышишь подобный, вскрикивающий и задыхающийся женский голос, всякий раз ужасно – просто ужасно! – желается ее увидеть. Она ведь должна быть красивой. Или просто хорошенькой. Но очень хорошенькой. Такой вот хорошенькой, от которой вовсе не подозреваешь подобных поступков – чтоб решиться в поезде… или где-то в другом, почти общественном месте… где могут застать, заметить…

Верховенскому к тому же очень не хотелось, чтоб кто-то из соседей по его купе, исключая, естественно, мертвого, услышал происходящее за стенкой.

Женщина тем временем стихла – как-то разом, как отрезало, – ни перешептывания, ни смеха, ничего.

Верховенский вдруг догадался, почему она могла себе позволить такое поведение. Его купе было вторым от закутка проводницы. Между проводницей и купе Верховенского, кажется, было еще одно, маленькое, как конура, одноместное купе – туда-то и забрались эти… двое…

“Совсем стыда нет, – сладко, но чуть обиженно думал Верховенский. – Совсем нет… Ладно, меня не стесняются – я-то все понимаю, но проводницу! Ей каково!”

“И теперь притихли там… Нет бы еще… пошевелились…”

Пюка женщина за стеной дышала, Верховенский даже забыл, как мерзко он себя чувствует, какая мука заселилась в его голове.

А в тишине опять вспомнил.

Вот если бы его позвали в соседнее купе – у него даже голова прошла бы. Может быть, попробовать объяснить этой женщине, что ему нужно… в общем говоря, он ведь хочет ее не из половых прихотей, не из разврата, не из пошлости, не по причине неистребимой мужской кобелиной сути – нет, все не так. Просто у него очень, очень, очень болит в голове. Некоторая помощь необходима ему, чтобы избавиться от страдания. Это акт милосердия будет с ее стороны, ничего общего не имеющий с плотским копошением. Даем же мы таблетку цитрамона страдающему человеку. А если у вас нет цитрамона? Нужна же хоть какая-то замена!

Верховенскому не терпелось выйти в коридор и посмотреть, какая она, – она же ведь должна была вскоре появиться, сходить в туалетную комнату, поправить прическу и прочее.

“Какой вид у нее будет? – размышлял Верховенский. – Независимый? Уставший? Веселый?”

Веселый – самое маловероятное. Напротив, казалось Верховенскому, женщины тут же забывают, что с ними происходило, ведут себя так, словно бы они ни при чем.

Но все-таки надо выйти и проверить: так все будет или как-то не так.

Верховенский перевернулся на другой бок и снова наткнулся на воск. О, какая поганая мертвая шея.

Надо что-то сделать с воском.

“Все время надо что-то делать”, – печалился Верховенский.

Он лежал, пытаясь хоть о чем-нибудь размышлять, но ничего не выходило. Мысли путались одна за другую, и получилось думать только отдельные слова, причем каждое с восклицательным знаком в финале: “…пытаюсь!., надо!., сосед!., выйти!.. поезд!..”

Устав вконец, Верховенский приступил к одеванию, стараясь не помнить, что у него творится в голове. Голова разрушалась и сыпалась.

Рывками натянул джинсы – отчего-то джинсы изнутри пахли, как если бы в них слило мочу какое-то мелкое животное вроде ежа. Рубаху натягивал, уже спрыгнув вниз (в голове при этом что-то спрыгнуло вверх), и одновременно влезал в ботинки. Надо было идти к проводнице и сообщить ей про труп. Осталось только убедиться, что это все-таки труп.

Верховенский попробовал восстановить тот момент, с которого ему наверняка стало понятно, что он едет в одном купе с мертвецом, но это оказалось невозможным.

Тогда Верховенский тихо и медленно просунул руку под простыню и потрогал ногу трупа. Пятка была ледяная. Под простыней лежал мертвец безусловный и очевидный. Верховенский провел рукой дальше – вдоль ноги, и тут мужчина неожиданно и резко развернулся, вскрикнул, уселся на своей нижней полке – делая все это одновременно.

Верховенский удивленно смотрел на кричащего человека. Оживший труп, сначала просто кричавший какую-то согласную букву, вскоре придумал отдельное слово, которое можно было с выражением выкрикивать.

– Грабят! Грабят! Грабят! – каркал он.

Тут же проснулись остальные два соседа по купе.

Сосед сверху сначала перегнулся и посмотрел вниз на кричавшего, а потом уже на Верховенского.

Сосед снизу, находившийся за спиной Верховенского, присел на своей полке и быстро попытался подтащить к себе ботинки пальцами ног.

Верховенский сделал шаг вбок, потому что мешал соседу искать ботинки, а тот еще и подтолкнул Верховенского.

Верховенский отскочил к самой двери и озирался оттуда.

На шум ворвалась проводница:

– В чем дело?

– Он полез ко мне в простыню! – кричал бывший труп. – Он что-то хотел вытащить у меня из карманов, – труп сдернул простыню, и здесь выяснилось, что он спал в брюках.

У трупа было темное, в черных крапинах лицо, он был носат, неприятен, набрякшие веки, сизая щетина, желтые зубы: лет под шестьдесят с гаком на вид, хотя наверняка сорок пять, ну, сорок девять.

– Чего мне нужно у тебя в простыне, идиот? – заорал Верховенский. – Что мне там взять?

– А! – заорал в ответ труп. – Значит, ты искал что взять!

– Я сейчас полицию вызову! – сказала проводник.

– Он искал, что взять! – кричал труп, и черные пятна прыгали у него по лицу.

Верховенский скривился то ли от злобы, то ли от страха, то ли от бессилия, махнул рукой и ушел в тамбур. В тамбуре не было никого.

Похлопал по карманам и – вот те раз! – нашел в заднем смятую пачку с одной сигаретой.

Ах ты, сигарета. Ах ты, никотиночка моя.

Вот только зажигалки не было.

Сколько зажигалок он оставил на пьяных столах – ими наверняка можно было бы зажечь свечи для всех православных святых поголовно и подпалить заодно несколько вражеских конюшен.

Но сейчас не было ни одной зажигалки и ни одного святого поблизости, чтоб дал прикурить. Только сам Верховенский отдавал конюшней.

Вроде бы оставалась зажигалка в куртке – но возвращаться в купе он боялся.

Какая же глупая ситуация: с одной стороны, все-таки хорошо, что он не проходит по делу об убийстве, но зато теперь непонятно из чего получился натуральный грабеж.

Ох!

Раскрылась дверь в тамбур, заглянул мужчина в синей форме – тоже, видимо, проводник.

Верховенский притих. В зубах его притихла сигарета, не шевелясь.

– Вообще здесь не курят, – сказал проводник.

Верховенский виновато сморгнул.

– Че там у вас стряслось? – спросил проводник, вытаскивая из кармана зажигалку – большую, красивую, резную, в форме зверя, – и подал ее Верховенскому.

Проводник был симпатичный, улыбчивый, с ямочкой.

Верховенский нерешительно прикурил. Попытался было вернуть зажигалку, но проводник отмахнулся:

– Дарю! Я неделю назад курить бросил!

Верховенский, чуть ли не впервые в жизни угодив в скользкую ситуацию, ответил просто и честно:

– Мне показалось, что он умер! Я решил проверить! Не будешь же труп трогать за голову: а вдруг живой? Я решил потрогать за ногу!

– Показалось, что умер? – проводник довольно хохотнул. – Умер и лежит, спать не дает? – он еще раз хохотнул.

Верховенский тоже улыбнулся – слабо, пристыженно, просительно.

– Первый раз такая ерунда, – пояснил он. – А тут еще мы выпили… В баню пошли…

Верховенский внимательно посмотрел на проводника, тот, приветливо щурясь, слушал и спокойно ждал продолжения речи.

– Ив бане, – закончил Верховенский, – ко мне в парилку зашел дед, поросший белым волосом, гадкий на вид. То есть не зашел, а показался.

– Показался? – проводник широко улыбнулся. – То есть он не с вами был?

– Не с нами, – сказал Верховенский. – Его вообще не было.

– Добрый дед-то? – спросил проводник заинтересованно.

– Вроде да, – ответил Верховенский.

– Это банник, – сказал проводник весело и уверенно, как про своего знакомого. – Банник паровой.

– Что это? – спросил Верховенский.

– Нечисть! – просто ответил проводник, но посреди слова закашлялся и долго кашлял, согнувшись. Откашлявшись, пояснил с улыбкой:

– Курить, говорю, бросил неделю как… А тянет. Ни от одной привычки не отвяжешься никак!

Они постояли молча. Верховенскому все-таки было не по себе.

– Что теперь, полицию вызовут? – наконец спросил он проводника.

– Да ладно, какая полиция, – отмахнулся проводник. – Иди, досыпай…

– Я, знаете, не хочу. Боюсь. Я, наверное, тут в тамбуре постою, – сказал Верховенский.

Проводник внимательно посмотрел на него, вздохнул, попутно полюбовался на один, а затем на второй носок своих отлично вычищенных ботинок и решил:

– Иди в шестое купе, хорошо? Там нет никого.

* * *

Верховенский докурил.

Чем дальше курил – тем меньше было удовольствия. Во рту стоял мясной вкус – притом что это был вкус собственного мяса.

По вагону он прошел быстро, пугаясь, что дверь в его купе будет распахнута – тогда ему придется столкнуться с ожившим трупом и еще о чем-то объясняться.

Но нет, все купе были закрыты.

Верховенский нашел шестое и поскорей спрятался там. Оно оказалось пустым. Это было прекрасно. Кабы не голова – совсем было бы хорошо. Но пока было совсем плохо.

Он в очередной раз снял рубаху и джинсы и опять взобрался на верхнюю, уже расправленную полку и зарылся в одеяло. Сделал там себе домик, лежал в темноте, дыша освежеванным телом, ежиной мочой, вареной печенью, плесенью, вчерашним спиртом, прокисшим пивом. Уютно…

“Куртку потом заберу… Перед самым выходом…” – решил Верховенский.

Но опять укусила булавочная игла, и он, сев, остро и болезненно вспомнил (он же только что видел!): рядом с его прошлым купе не было никакого одноместного – а сразу закуток проводницы.