Текст книги "Про Хвоста"

Семь утра. Гостиничный будильник-телефон неумолимо будит меня. Минут пятнадцать отмокаю под душем, прихожу в себя – лёг спать в три. Спускаюсь в ресторан, завтракаю и – в дорогу, учиться.

Гостиница находится на улице Камбронн – Rue Merde (улица Говно), как говорят парижане: достославный генерал Камбронн в битве при Ватерлоо, будучи окруженным англичанами, на предложение сдаться ответил: «Говно! Гвардия умирает, но не сдаётся!» – чем обессмертил своё имя. Ехать мне через весь центр, с пересадками, минут сорок, начало занятий в полдевятого, опаздывать нельзя. Половина того, что читается на лекциях, мне известна или не нужна, но пропускать неудобно – люди стараются… Лекции идут в быстром свободном темпе, на столах бутылки с водой, можно курить, чем я и пользуюсь, – без сигареты можно заснуть! Бросил курить год назад, но тут начал снова. Из экономии сразу начал курить крепкие «Голуаз», помогает. Ребята закупили в нашем посольстве «Мальборо» – польстились на дешевизну – и прогадали, явный фальшак. Довольно легко справляюсь с трудностями перевода – помогает знание предмета и, как ни странно, общая эрудиция и хорошее знание русского языка (в чём явно опережаю своих молодых одногруппников). Лекции стараюсь конспектировать по-французски. Тем не менее погружение в язык дается с огромным напряжением. Где-то недели через две начинают сниться сны на французском, и ловлю себя на том, что думаю по-французски.

Занятия продолжаются часов шесть, с перерывом на обед. Обед с обязательными сырами, с вином. Знаю, что после вина будет смертельно хотеться спать, но удержаться нет сил – вино всегда хорошее. После занятий – свободное время. Время прогулок по городу или визитов к друзьям. Созваниваюсь с Хвостом и еду к нему в мастерскую. Мастерская расположена в так называемом сквоте – старом заброшенном цехе, занятом художниками «самозахватом» под мастерские, – полиция и владелец территории смотрят на это дело сквозь пальцы: по крайней мере, место защищено от пожаров и разного криминала. Сквот делят между собой несколько художников: француз из Эльзаса занимается графикой, рисует сложные композиции из штрихов и линий, парень из Сенегала пишет огромные абстрактные полотна из цветовых пятен, ещё один африканец работает над фигуративными ритмическими картинами с фольклорными сюжетами. Русский парень – давний эмигрант – сидит в своём углу, склонившись над миниатюрами. Хвост только закончил оформление русской церкви где-то в провинции и сейчас занят абстрактными деревянными скульптурами и какими-то чудными механизмами, явно со свалки. Охотно помогаю ему – пилю какую-то деревяшку, шлифую, приколачиваю. К вечеру собираемся все в конторке цеха, сбрасываемся, кто-то идёт за вином. Достаю бутылку привезенного с собой армянского коньяку. Сноб француз заявляет, что этот напиток – вообще не коньяк. Беседа затягивается за полночь. Через несколько дней намечается устроить выставку, будет дана реклама, придут маршаны, критики… Возвращаюсь в отель.

…Вечер, мы с Хвостом гуляем по городу после работы. Пляс Пигаль – один из центров вечерних развлечений парижан: ревю, театры, кафе. Знаменитых парижских проституток здесь нет, они – в переулках, окружающих район. Например, на улице Сен-Дени – стоят в тени домов и у своих подъездов, «демонстрируют линию», но напрямую не пристают – запрещено законом! Есть молоденькие, хорошенькие, есть и ужасные. Блядская улица втекает в небольшую, удивительно уютную площадь с очень подходящим названием – площадь Невинных. Кафе, столики, как везде здесь принято, вынесены на тротуар, берём по кружке пива и сидим, наслаждаясь тихим вечером, журчанием струй фонтана.

…Воскресенье, ясный прохладный день, гуляю по Парижу, направляюсь к Гранд Опера. В сквере, на подходе к площади, развлекается стайка молодых девушек и ребят, они заигрывают со мной, предлагают развлечься с ними, с кем-то конкретно или со всеми вместе. По некоторым признакам полагаю, что они проститутки и «проституты» (или разыгрывают таковых), хотя ведут они себя очень мило и ненавязчиво. Мягко отказываюсь от предложения, и мы весело расходимся. Двигаюсь дальше – у меня встреча с Хвостом на ступенях Оперы. Вообще площадь Оперы и расположенное там «Кафе де ля Пэ» – всеобщее, всемирное место встреч. Считается, что здесь можно встретить человека, которого потерял давно, с которым жизнь развела на разные стороны глобуса. Другой раз мы с Хвостом гуляем по Набережной букинистов, копаемся в книжных развалах, разглядываем старые гравюры, открытки. Есть русские книжки, но немного. Идём в расположенное неподалеку кафе – копию знаменитого, ныне закрытого кафе «Режанс», где главное блюдо было игра в шахматы. Оштукатуренные стены исписаны автографами знаменитостей нашей эпохи. Хвоста здесь знают. Взяли по чашке кофе и шахматы, сгоняли партию-другую.

…Зашёл в мастерскую к Хвосту. Он занят: наехали в Париж русские рок-музыканты – Юрий Шевчук, Гарик Сукачёв, группа «Колибри». Хвост – центр тусовки, все его знают, и он всех знает, всем помогает, налаживает контакты, устраивает концерты, быт. Вообще мне странно – артисты, которые в России собирают ревущие стадионы, здесь, в Париже, находятся в самых стеснённых обстоятельствах. Девочек из «Колибри» подвёл менеджер, они оказались в незнакомом городе без связей, без контрактов, почти без денег… К вечеру так или иначе всё образуется, все собираются в сквоте, соображается ужин, вино, достаются гитары, оканчивается всё замечательным джем-сейшеном.

… Едем с Хвостом на Блошиный рынок – ему надо купить кое-какой инструмент для его деревянных скульптур. Парижский Блошиный рынок – это особый город в городе, он занимает огромную территорию. Чего там только нет! Парижане ездят сюда, как на прогулку и чтобы провести время. Идём по аллее, глазеем по сторонам, вдруг чувствую в кармане у себя чью-то, явно не мою, руку. Раздосадованный, бью по ней – рука исчезает. Но тут вижу, что группа арабов перемещается от меня и пристраивается к идущему впереди Хвосту. Предостерегающе кричу Алёшке, но арабы испаряются, как будто понимают по-русски. Купив, что надо, насмотревшись на разные диковины, устраиваемся на веранде кафе и пьём пиво. Солнышко светит, толпа галдит разноязыко – хорошо…

Следующий раз мы встретились уже в Москве, когда он, наконец, вернулся. Была большая выставка его работ, приехали деревянные скульптуры из Франции, макеты его реставрационных работ. Были большие планы…

Татьяна Коваленко

Переводчик. Живет в Санкт-Петербурге.

Сорока и Хвост

В 1968 году Юра Сорокин получает наследство, огромные по тем временам деньги, и начинает с ним расправляться.

Я тому свидетелем не была, но многое слышала о периоде, когда он был богат. Слышала от него и от многочисленных друзей. Богатство, нежданно свалившееся, – огромное испытание, и не все его выдерживают. К счастью, длился этот период не долго. Участвовала в расправе масса народу.

Были, естественно, грандиозные попойки, пили попеременно то у Сороки, то у Хвоста, благо жили они в пяти минутах ходьбы – Хвост на Греческом проспекте, а Сорока на 7-й Советской. Деньги раздавались направо и налево. Что-то он послал своей маме, которая в это время жила в другом городе. Самым мудрым поступком Сороки было то, что он одолжил денег своим коммунальным соседям и никогда не требовал возврата долга, тем самым поставив “бедолаг” в зависимость, что было крайне важно при его вольном образе жизни. Можно было не слишком опасаться, что соседи вызовут милицию или настучат куда следует при нарушении норм коммунального общежития.

Себе Юра купил под нажимом Хвоста огромный приёмник с проигрывателем, фотоаппарат “Миг” и заграничную монографию о поп-арте в букинистическом магазине. Но было и счастье – две длительные поездки с друзьями. Одна в Грузию с художниками, москвичами Люсей и Лёшей Лобановыми, а другая в Армению и Среднюю Азию с Алёшей Хвостенко.

Путешествия были настолько яркими, что вспоминал Юра о них, как об одном из самых значительных событий своей жизни. Впрочем, “Путешественником” Сорокина прозвали задолго до этих поездок, он был истовым ходоком, пешеходом, исколесившим пол-России. Но Средняя Азия была откровением, даже стихи стали возникать у него именно там. Как он рассказывал, свое первое стихотворение сочинил “после страшного подпития, искупавшись в родоновой ванне” и, наверное, выкурив местной травки. Одно из ранних стихотворений посвящено Хвосту.

 

К а.л. хвостенко

Квадрат гранитного собора
Упруг и тесен, как гранат, —
Его зерна гранит пунцовый
Дарит старинный Арарат.
 
 
Графит старинного стекла
Гранит осколков света блики,
И блёкло блещущий металл
Явит чеканеные лики
Святых, застывших в узких нишах
По стенам жёстким и остывшим.
 
 
А над конической вершиной
Скелет столь узкого креста,
Взнесённый ввысь, семиаршинный,
Будто чугунная стрела, —
Символ претензий непомерных, —
Как длань клинка над шлемом медным.
 
 
…Под срубом северных соборов
Тебя манит армянский храм:
Тогда, взирая на помора,
Ты мыслью мчишься в Ереван.
 
 
Скажи, зачем тебе Севан?
Там спит форель на хрупкой ветке.
Гляди: за связью древних рам
Ещё твой Бог, обугленный и ветхий.
 
 
Ещё твой бок прилеплен к парапету.
Ещё твой блок качается по ветру.
 
 
Ещё твой плуг лущит щепу болот.
Ещё твой плут плетёт плетень тенёт.
 
 
Ещё в дупле сидит твой огурец —
Блажен и весел нежный огурец.
 
 
Ещё ползёт по телу мягких мыслей
Мясистый клоп, подвижностью напыщен.
 
 
Ещё твой клоп в твой маленький уют —
Чарующевлекущий чахлый спрут.
 
 
И, как Кааб благого Магомета
Обтянут чёрноугольной парчой,
Твой блик (как бледен блеск кометы)
Ещё затянут паранджой.
Твой лик дымка травы тян-шанской
Колеблет сладостный дурман…
 
 
Алёшенька,
а не распить ли нам полбанки?
А завтра уж – всенепременно! – в Ереван.
 

Поскольку поездка с Хвостом была вторая по счёту, она не была столь беззаботной и гладкой, как первая, так как денег поуменьшилось.

Им приходилось даже подрабатывать с помощью уже упомянутого фотоаппарата “Миг”, который мгновенно выдавал карточки, чем поражал воображение местных жителей. Были переезды на грузовиках и даже на ослах. По пути они покупали книги, бывшие в дефиците в Ленинграде. К концу своего турне стали продавать всё, что можно было продать и даже свой замечательный фотоаппарат, а в самом конце пришлось давать телеграмму друзьям, чтобы те прислали деньги на обратный путь.

Вернулись всё равно героями и счастливцами.

Юрий Сорокин (1938–1999) – человек ярко и многообразно одаренный, но, в отличие от большинства поэтов, не спешивший являть миру свои творения. Отчасти это связано с тридцатилетним стажем тунеядца. Так некогда называли людей, чей труд не регистрировался отделами кадров. Он не вступал в согласие с режимом – пусть даже в качестве абитуриента, рабочего сцены или, скажем, институтского лаборанта. Все началось с исключения из Военме-ха за участие в небезызвестных

обсуждениях эрмитажной выставки Пикассо (1957). Сорокина не раз вызывали на Литейный для допросов по факту выставок, которые он устраивал у себя дома; по делу Иосифа Бродского, с которым он дружил с детства; по трагикомическому следствию о подпольном движении «мудистов» и так далее. Отчасти это вызвано брезгливостью к сомнительной славе. Сорокин снисходительно посмеивался над сверстниками, строившими себе громкие репутации на основании куда менее рискованного прошлого, и сторонился состязания в сертифицированном вольнодумстве.

<…> Летом 1967 г. Анри Волохонский женился на моей сестре и поселился в нашем доме, тут же наполнившимся такими блистательными говорунами, как Алексей Хвостенко, Леонид Ентин, Юрий Сорокин. Вскоре выяснилось, что последний не только словесен, но и мастеровит. Это сблизило нас, и малое время спустя мы приступили к работе, повлекшей многолетнее соавторство. Изделие – металлический сувенир к юбилею генетика Лобашева – получило известность под названием «дрозофила». Образ действий был охарактеризован Волохонским как «суетщательное рукоблудие».

<…> Сорокин принадлежал к редчайшей разновидности вольнодумцев, способных к свободе без иждивенчества. Его пример опровергает мнение о том, что неблагосклонное внимание «органов» обрекает на нищету. Более того, доходы от его «ненасильственного сопротивления» служили источником ссуд (обычно безвозвратных) для близких и не очень близких знакомых.

<…> Его стихи позволяют догадываться, что поэт не стремится навязать читателю свои истины. Строго говоря, ему нет дела ни до читателя, ни до истин. Он делает нас случайными свидетелями откровений и ценит не итог откровения, но пребывание в откровении – единственный неоспоримый знак успешности земного существования.

ФЕЛИКС РАВДОНИКАС

Журнал «Санкт-Петербургский университет», № 18 (3642), 27 июня 2003 г.

Вера Есаян

Художник-реставратор. С 1979 г. живет в Париже.

… Приходится начать с фактов, многим известных. Знакомство Сережи с Анри и Алешей произошло в конце 50-х – начале 60-х годов в среде театрально-художественной и литературной московско-ленинградской богемы (на фоне Алешиной песни «Не то»[1]1
  Одна из первых песен Хвостенко, написанная, по всей видимости, в соавторстве с Б.И.Дышленко. Полный текст можно найти в сборнике «Верпа», KOLONNA Publications 2005, стр. 439–440.


[Закрыть]).

Московские художники Женя Измайлов, Ваня Тимашев, Вадим Космачев и Сережа были в те годы, пожалуй, первыми ценителями и поклонниками песен Анри и Алеши в Москве. Именно в их кругу появлялся Алеша со своей гитарой и со словами: «Мы вот тут новую песню сочинили», – и гремел «Потоп». Замечу здесь, кстати, что у Сережи была привычка задавать один и тот же вопрос: «Чьи слова?», так что авторство и «Сучки с сумочкой», и «Рая» в те времена не ставилось под сомнение – Хвост отвечал: «Анри», про другие говорил: «Наши».

Позже, когда Хвост перебрался в Москву, Анри и Леня Ентин наезжали уже в их общую с Алисой комнату в коммуналке Мерзляковского переулка, здесь и продолжалось совместное творчество. Обстановка в комнате была, как и у всех «поющих прелюдии», – никакая, зато на задней стенке шкафа, отгораживавшего тахту, красовался ковер из репродукций и открыток – личный музей для Алисы и еще не появившейся Анюты.

Если Алешину одаренность Сережа оценил сразу, то объем и глубину хвостовской эрудиции в области литературы открывал для себя постепенно, а по-настоящему оценил их уже здесь, на Западе, назвав Алешу «ходячей антологией русской поэзии». Художественные вкусы их во многом совпадали. Оба свободно читали по-английски и еще в Москве, не дожидаясь переводов, познакомились и с Пинтером, и с Бекетом. Поэтому, когда режиссер стокгольмского театра «Шахразад» Вилли Карлссон, с которым в начале 80-х работал Сергей, поделился с ним мечтой о постановке современной пьесы, Сережа с полной ответственностью назвал ему Хвоста как возможного автора. Так появилась пьеса «Синдром Робинзона», поставленная по-английски в 1983 году в Стокгольме[2]2
  Русский вариант пьесы называется «Эффект Робинзона Крузо». Его можно найти в Интернете: http://magazines.russ.ru/ra/2005/10/hvos4.html Английский текст и его вариант для сцены, а также французский перевод находятся в архиве Aлексея Хвостенко в Бремене.


[Закрыть].

Приходы Алеши с гитарой и с новыми песнями из Тивериады, из Нью-Йорка, из Лондона продолжались в Париже. Однажды, вместо обычного «Ну что, споем?», он сказал: хочу прочитать маленькое стихотворение, которым очень доволен, «Охота на дерево».[3]3
  Под названием «Дерево в саду» напечатано в сборнике «Верпа», стр.245–247.


[Закрыть] Сережа считал, что последняя строфа – формула Алешиной жизни: поэт – жизнь – музыка.

Случилось нам с Сережей присутствовать при первом свидании Алеши с новорожденной Верочкой. Почему-то мы оказались в палате у Риммы раньше него. Хвост вытащил Верочку из кроватки, поднес к окну, и мы услышали: «Римуля, да ведь она красавица!»

Поэтический вкус Алеши Сережа считал безупречным и очень внимательно прислушивался ко всем его высказываниям о поэтах и поэзии. Именно под влиянием Алеши взялся он в последние годы жизни перечитывать заново всю русскую поэзию. «Другом в поколении» был для Сергея Хвост.

Как-то, описывая коллекцию фарфоровых фигурок в собрании М.Л.Ростроповича и Г.П.Вишневской, Сергей в одной из фигурок, «Разносчике», обнаружил необыкновенное сходство с Алешей: тот же высокий лоб, фасон бороды, а главное, совершенно хвостовский насмешливый взгляд. Сделав фотографию, Сергей послал ее Алеше, а через пару дней получил прелестнейшее «послание в 128 строк»[4]4
  См. «Верпа», стр.359–362.


[Закрыть].

Париж,

27 сентября 2010 года.

Сергей Есаян

Ирина Нагишкина

Театровед. Живет в Москве.

Ленинград, 1974

«Вот приеду в Питер.

Мы пойдем на Греческий, у дома Хвоста станцуем танго».

Я – Васе Аземше. Дом Алиски, весна 2010.

Пишу нехотя, из-под палки. А если так, то буду говорить с тобой. Обращаться к твоей светлой тени. Ты как хочешь, чтобы мы тебя вспоминали? Я, конечно, вспоминаю и люблю. Хотелось бы обозначить твою огромную общую одаренность, твою незаурядность. Не тексты, не песни, не гитару. Сверх этого! Больше! Как? Прямо вот: красивый, талантливый, доброжелательный, умный, обаятельный. Так многие напишут и будут правы. А о высокой духовности, о постижении Абсолюта, совершенства, истины – так об этом эзотерики, или молчать лучше. В первый приезд, в начале 1995 года, ты сказал, что помнишь о нашем знакомстве: осень, то ли 67-го, то ли 68-го года. Ванька Тимашев, я – и навстречу ты, Енот, Сорокин. Раннее утро, пустынный Невский. Енот еще съехидничал: «Им что, лет по восемнадцать? Ну, эти московские». Дружить начали сходу, будто век знакомы. «Мы все были оборвыши и заморыши» (Бродский). Потом? Мотание меж двумя столицами, твой успех в Москве, особенно среди дам. Большая Бронная, звонок в дверь, часов 7 утра. Сосед Борька: «Хвост приехал!» Он тебя обожал, из полсотни мужиков любил только Игоря Нагишкина, тебя и Левушку Рыжова. Хороший вкус у соседа Борьки. Полинка и я радовались!

И в комнате, и на кухне становилось живее, светлее и новее. Чего мы праздновали всё время? Сашка Васильев: «Это жизнь такая. Совок не всё удушил».

Ну, не знаю, как тебе наш грандиозный приезд в Питер вдвоем с Алиской. Я очень хотела, чтобы вы поженились. Свадьбу на Бронной до сих пор вспоминают со светлым, но нервным смехом. Ваш Мерзляковский. Не могу понять, как получалось: соседи вроде, а живем полной многолюдной жизнью, шляемся туда-сюда, пьём, поём, едим, курим, громко говорим, орём. Один Губанов чего стоил! Помнишь, ты вошёл в порезанной куртке, весь в царапинах:

– Хвост, что это?

– А, Губанов у подъезда спрашивает: «Хвост, кто как поэт лучше, я или Данте?» Я ему: «Да ты и до Пушкина не дорос!» Он и бросился на меня с ножом.

Весь центр Москвы был нашим. Когда ни выйдешь, днем или ночью, тут же встретишь знакомых. Вы с Пятницей в семь утра явили себя на Бронную: «У тебя всё схвачено, в твоем магазине уже в восемь вино дадут, а Полечке всё равно пора в школу».

Надо сказать, Полину ты очень любил. Подолгу внимательно говорил с ней. Песни же твои она пела с детства, свою училку по музыке обучала им. Помню Крым, Алушту: солнечное Рыбачье. Ты там работал пляжным фотографом. Ну, стало быть, большая кодла около тебя, московско-питерская: Леня Чачко, Петя Беляков, Енот, Ярмолинский, Марина Резницкая, Полинка и я. Ты Полинке на пляже часто давал деньги.

– Откуда у тебя?

– Хвостик дал.

Безумные поездки в горы, костры, ночи на пляже. Вино. Песни. Пели все, хором. Но… запевала был ты. Помнишь, как радовались рожденью Анечки? И как мы, свиньи, раздолбай, не пошли встречать Алиску с дочкой из роддома. Питерские твои тогда приехали: помню, был Лева Лосев – сильное впечатление. Кстати, вы – питерские – не матерились, говорили точнее, суше, любили классику. Откуда ты такой взялся: певучий, музыкальный, всенародный? Уже считалось, что мы «авангард», «андеграунд». Не знаю, как «under», но на полу спали все, рядами: на Бронной, на Мерзляковском, у Лошади на Уральской.

Про наркотики не буду… Это наше «внутреннее дело». Да, Хвост? Почему-то шлялись по посольствам, особенно по Венесуэльскому: Бурелли помнишь? Но его быстро выслали. Ты был желанным гостем в «салонах»: у Аиды Хмелёвой, Ники Щербаковой, Люды Кузнецовой, Рубинки. И везде пел. Московская обыденная жизнь: дети, радости, тревоги, болезни, выздоровления, безденежье… Вдруг откуда-то много денег. Квартиру в Беляеве помнишь? Там поставили палатку туристическую посреди комнаты, в ней пили, вели серьезные разговоры. Мы с тобой: о душе, о смерти, о Боге. Ты говорил: «Я твое душераздирание уважаю, но у меня всё не так – мягче, отстранённее». Я на тебя не заглядывалась, я на тебя задумывалась.

1977 год. Твой отъезд, много проводов, и огромные у Сапгиров на Щепкина. Новости, слухи из Парижа. Твой журнал. Твое творчество. Твои болезни. Твои песни. Москва 1995 год. Твой приезд. Большая радость. Большой сбор у Алиски на Ленинградке. Те же песни. Не разочарование, но горечь: как мы постарели, взрослые дети, у меня двое внуков, болезни. Но, наши ночные разговоры: Бог, душа, любовь, смерть… Стали мы мудрыми? He-а, нет и нет! Твои приезды, концерты, Пасха у Алиски 2004 года. У тебя двое внуков, у меня уже пятеро. Мы сидим, обнявшись, на диване в гостиной у Алиски, улыбаемся друг другу. И… 1 декабря 2004 года. Ужас. Горе. Смерть… Я-то, Хвост, «с отвращением читаю жизнь мою», но тебя вспоминаю легко, светло и радостно. У тебя здесь Алиска, совершенно чудесная Анечка, внук Алексей, внук Петр, внучка Инночка. Светлая тебе память, Алеша Хвостенко!