Текст книги "Про Хвоста"

Александр Путов
(1940–2008)

Художник.

Отрывки из книги “Реализм судьбы”.

<…>

Ноябрь закончился одной из самых дурацких выставок, которые я сделал в своей жизни, в Кёцлинге.

(Чаво-чаво?)

ВКёцлинге, говорю, на границе Германии и Чехословакии, к юго-востоку от Мюнхена, есть такое <место>, полугородок-полудеревня в Баварии. Затеяли это всё те же герои нашего времени, Рубина Арутюнянц и Сережа Циммерман.

Участники: Путов, Савельев, Хвост и примкнувший к ним Титов (Володя), который сам не поехал, но дал для выставки несколько работ.

На чьей машине мы ехали, знает только Хвост. Он и вел машину (не имей сто рублей, а имей сто друзей). Кстати, наш «Ситроен» был уже давно разбит.

Была хорошая погода. Благодаря трезвости Хвоста (относительной), мы доехали до цели. Зал был прекрасен, но совершенно пустой.

Развеска не заняла много времени – всё было подготовлено в Париже. «Какой стол – такой и стул», – сказал Слава. Во время открытия выставки мэром города зал был совершенно пуст. Присутствовали только мы, три художника, мэр города и еще некто Долли, которая играла роль подставной утки между Рубиной, культурным центром и нами, тремя художниками. В Париже принято выставку художников открывать хотя бы маленькой символической выпивкой, сюда этот обряд еще не пришел. Итак, на выставку не пришел ни один зритель, ни один житель, ни один охотник. Стол был не нужен – баварцы оказались не голодными. А то, что касается живописи, то было ясно, что они просто не поняли, зачем и кому это может быть нужно.

Однако после окончания «вернисажа» нас пригласили в компанию любителей пива и сосисок. Это был зал с тремя-четырьмя огромными, метров в десять длиной, столами и такими же длинными и мощными лавками по обе стороны от каждого стола. Сидели человек двадцать за одним столом, остальные были свободными.

Пивные кружки были огромными, литра два вместимостью. Нас усадили за стол. После нескольких глотков пива языки развязались. Баварцы спели что-то, ударяя в такт пению кружками по столу. Хвост взял в руки свою «балалайку», у меня была при себе губная гармоника. Через пять минут мы спелись все и пели что-то среднее между «Хава нагила» и немецким гимном. Если память мне не изменяет, я даже пустился в пляс.

Потом слово попросил Хвост. Он захотел спеть «Над небом голубым» и еще что-то из своего репертуара.

Пока он пел, я достал бумагу и карандаш и нарисовал мужика, сидевшего напротив меня. Он оказался мясником. Закончив рисунок, я дал ему посмотреть. Я думал, что он посмотрит рисунок и возвратит мне его обратно. Но он, посмотрев на него, ничего не сказал, а просто смял его огромной ручищей и аккуратно положил в пепельницу.

Заночевали мы у охотника, у которого весь дом был увешан чучелами голов убитых животных.

На следующий день посетителей не прибавилось, но снег, который выпал накануне, начал таять. Под вечер ударил морозец, и узенькая дорожка, ведшая к шоссе на Мюнхен, совершенно обледенела, так что можно было ехать на коньках. Тем не менее решили вечером ехать в обратный путь, прихватив для веселости бутылку коньяку.

Начинало темнеть. Машина совершенно не слушалась руля, и мы врезались в первый же бетонный столб, стоявший на обочине узенькой дорожки, метра три шириной. По обе стороны дороги была канава в один метр глубиной. Этого оказалось достаточно, чтобы машина не поехала вниз по холму, через который проходила дорожка.

Это нас спасло. Столбик и канава. Немцы рассчитали точно. Машина села в канаву, как в ловушку, вместо того, чтобы начать кувыркаться вниз по холму в сторону леса. Но мост машины был сломан. И еще: Слава сидел впереди, вместе с Алешей. При резкой остановке машины они оба в один момент стукнулись лбами о переднее стекло, сделав в нем две маленькие дырочки, вокруг которых пошли кругами трещины, наподобие волн от брошенного в реку камня.

Скоро пришла помощь. Тягач вытащил машину из канавы, сказал, что сломан мост. Починить можно будет только завтра.

Пришлось снова заночевать у нашего охотника. На следующий день машина была более-менее исправна. Кажется, нам даже сделали ремонт бесплатно. Во всяком случае, Хвост ничего не платил – такой принцип был у человека.

В этот день потеплело. Наша дорожка превратилась в размазню, смесь снега с грязью, но это не было так опасно, как лед. Проехав так километров пять, Хвост, сказав «Уф!», остановил машину у какого-то кабака, заправиться пивом.

Вошли. Несколько огромных столов, какие мы уже видели. За одним сидела банда неонацистов, 15–20 дебилов. Мы заказали себе по кружке пива. Сели за стол, подальше от компании. На стенах висели фотографии Гитлера, Геринга, Геббельса и других художников и коллекционеров. У них, сидевших за столом, был очень

озабоченный вид, как будто они изучали что-нибудь, арифметику или историю искусства. Выпив пиво, я вышел в прихожую подышать свежим воздухом. Смотрю, в уголочке стоит аппарат, напоминающий керамическую печку для обжига.

«Смотри», – сказал я подошедшему Славе Савельеву: на аппарате была приделана табличка, где красивым готическим шрифтом было написано: Kleine Gaskammer.

Вышел один из них, спросил: «Кто вы будете?» – Мы художники из Парижа, – сказал находчивый Слава.

Дальше ехали без проблем до Мюнхена, попивая коньячок, потом свернули на улицу Гебеле и приехали к Анри Волохонскому.

Все были на взводе после ужасной дороги и достаточно пьяны, чтобы не обошлось без глупостей.

У Анри сидел Яша Якулов, музыкант, которого Анри очень ценил. Я слушал музыку Яши в один из моих приездов в Мюнхен, в мюнхенском кафе, где Яша играл свою музыку и классику. Он очень нуждался тогда в деньгах, и Анри, будучи добрым христианином, помог ему тогда организовать этот концерт.

И вот сейчас, перед тем как мы ворвались, два гения, музыкант и поэт, сидели и мирно беседовали, как потом выяснилось, перед включенным магнитофоном. Короче, шла историческая беседа, которую мы прервали.

Хвост, едва переступив порог, запел что-то из блатного репертуара, а я, когда великие люди поморщились от нашей бестактности, еще подлил масла в огонь, выступил в защиту Хвоста в таких словах, к которым уши Анри не привыкли.

Я не помню, как мы расстались. Есть признаки, что мы заночевали у Рубины.

Заканчивался месяц ноябрь 1989 года.

<…>

В начале февраля у нас дома, на ул. Пердонет, собрались несколько друзей: Рене Штрюбель, Алеша Хвостенко, Валентин Тиль и Юра Титов. Обсуждались три проблемы. Рене сказал, что есть хорошее место для нового сквата, но он не хочет, чтобы там был проходной двор для шпаны из Буано, «Арт-Клоша», наркоманов. Очень хороший шанс. Там легально жила бедная негритянская семья, которая ушла, их сменила другая семья – русских, тоже легально. Пока больше никого там нет. Пространство большое. Достаточно места для двадцати ателье. Это бывший гараж или фабрика.

Решили не откладывать и завтра же встретиться у метро «Колонель Фабьен», что было недалеко от сквата.

Потом выступил Алеша. Он родил новую идею – создать «Ассоциацию русских художников в Париже».

Потом я рассказал о приятеле-художнике Тароне Гарибяне, который игрался лопаткой на Урале, и его заподозрили, что он ищет алмазы, так как, кроме живописи, он занимался еще ювелирными делами. Половину срока он уже отсидел (его осудили на пять лет). Не можем ли мы с помощью будущей Ассоциации русских художников и других связей со знаменитыми людьми попытаться вытащить Тарона из тюрьмы?

И я показал альбом фотографий тароновских работ всем присутствующим. Все одобрили.

– У меня есть связи на «Радио Либерти», – сказал Рене, – можно организовать передачу.

– Я могу позвонить Ростроповичу, – сказал Тиль.

– Не надо собирать подписи, – предложил Хвост, – можно ограничиться согласием с просьбой Ассоциации. Мы не можем ехать в Америку за подписями.

– У моего брата большие связи в мире музыкантов в Швейцарии, он скрипач известного квартета «Синомине», – сказала Сильвия.

– Моя бывшая жена Алиса – адвокат. Она поможет, – сказал Хвост. И дело закрутилось быстрее, чем я ожидал.

Через пару месяцев мы собрали уже сто двадцать имен людей, готовых поддержать новорожденную Ассоциацию в ее просьбе освободить Тарона из тюрьмы досрочно и как можно скорее, так как здоровье его не терпит отлагательств. Три экземпляра прошения послали «куда надо» – Алиса взяла бумаги в свои руки. В новом сквате на улице Жульетт Додю, 14–16, начали работать сразу же после собрания на Пердонет.

А на первой же пьянке в новом ателье выбрали бюро Ассоциации. Президентом назначили Славу Савельева. Скромный Алеша взял себе вторую скрипку, вице-президента, Сильвию выбрали секретарем. Печать вырезали не из картошки, а заказали у специалиста.

Мне достался членский билет с номером 007, тот же номер, что у Джеймса Бонда.

Итак, в начале февраля начали работать на Жульетт Додю, но точные координаты – перекресток Ж. Додю и Самбр-е-Мёз. Поэтому многие мои работы подписаны с обратной стороны: «Скват Самбр-е-Мёз». Но ворота выходили на ул. Ж. Додю, поэтому ателье вошло в историю под именем «Жульетт Додю», или «русский скват». Он просуществовал почти два с половиной года и стал очень известным во многих странах – во-первых, благодаря группе гениальных художников, работавших там, а во-вторых, благодаря поэтам, из которых особенно замечательным был Алеша Хвост, открывший ворота в Европу и Америку и прежде всего в Россию. Это Хвост направил поток русских эмигрантов, артистов и просто туристов. Среди них нередко бывали интересные люди, которых я рисовал.

<…>

Между тем, благодаря Хвосту, Жульетт Додю начал превращаться в проходной двор, куда люди с бутылками вина, пива и дешевой колбасой со всех стран света шли и шли, как ходоки к Ленину. Лучшего собутыльника, чем Хвост, трудно было найти. К обеду, завтраку и ужину кто-нибудь приходил с авоськой, и стол редко оскудевал, а когда случались перебои, скидывались, кто сколько даст, и пьянка продолжалась. Всегда можно было подойти к «рабочему» столу Хвоста и выпить стакан вина или пива. Бренчала гитара, Хвост или еще кто-нибудь пел. Иногда засиживались допоздна, и тогда за грязным столом царила атмосфера свободы, богемности, остроумия, братства.

<…>

Между Олегом <Соханевичем> и Хвостом часто бывали споры, всё равно о чем, например, о вышивании гладью, хотя ни тот ни другой никогда не держали в руках иглу.

Или, например, о значении французского слова «перфект». Олег утверждал, что «перфект» значит красивый, прекрасный, и доказывал это так: однажды Олег сломал ногу и обратился к врачу. Врач взглянул на ногу Соханевича и сказал: какая превосходная нога. Олег понял, что врач употребил слово «перфект», чтобы похвалить ногу за ее красоту. Хвост же считал, что врач просто спросил, какая нога исправна, и т. д.

Но чаще всего спорили о стихах. Хвост не выносил того, что пишет Соханевич, и уже тогда, в 1990 году, сожалел о том, что написал такую хорошую песню о его подвиге.

Когда кто-то другой пел знаменитую песню о герое, Олег с большим чувством восклицал: «Хорошая песня!» При этом Хвост недовольно морщился.

<…>

Валерий Клевер

Художник.

Эмигрировал в 1977 г.

Живет в Калифорнии

(г. Тысяча Дубов).

 
Луна заглянула
сквозь стеклянную крышу…
Наполнилась золотом
моя картина о столице.
Только в этот час
я вижу её законченной …
А хризантемы стоят и стоят
в голубом стакане, как будто облако
проткнуло гладь воды…
Я вспоминаю о родине далёкой…
Но ателье Жульетт Додю
меня в ладонях
держит крепко.
Вот Хвост верёвку вьёт
для своей скульптуры,
она змеёй
под нашими ногами
ползёт в мираж…
К Алёшке фея подошла
и тихо шепчет что-то…
Законы геометрии
и столб сеченья золотой
напоминает осень…
Вот жёлтый шмель
нашёл жилище
в хвостовских жареных скульптурах
и песню Невельсон
Луизы
жужжит
в чужой долине горя.
 

 
Слегка покачивается Хвост
от крепкого вина.
Лицо как из слоновой кости
в луну превратится скоро.
И я напишу двоелунье…
Пусть дети мои гадают,
где Жульетт Додю проживает.
Да что там говорить…
Нам не хватило землицы русской.
 

 
Теперь вот
собрались в Париже,
привыкли к бедности,
к безденежью, к войне,
к скитаньям,
лишь только б
сохранить любовь к вину…
Бокал, наполненный ликёром
плодово-ягодным,
передо мной!
Кручёные бока горят огнём…
В нём сфера целого завода
вмещается легко.
 

 
Вот Ольга д`Абрего,
плодово-ягодная страсть
от ножки перешла
на светом залитый отлёт —
и что-то напевает миражу
Наверно, Путову…
А тот стоит
под гулкою струёй дождя
и моет сердце и ладони…
И месяц
хлещет водопадом
в мой
плодово-ягодный ликёр…
 

 
Змея ещё ползёт к Хвосту,
он ей закручивает узел…
Закрыты двери жизни…
Деревья почернели,
как будто бы скворцы
сидят на ветках,
а не листья.
Ущелье ночи
приближает праздник.
«Там на облаке есть город золотой…» —
начинает Хвост.
А Ольга д`Абрего
(«д», наверное, от «дерева»),
ломая сучья слева и справа
от своего «д»,
выводит голосом сухим:
«А по двору ангелы летали,
под руки хватали…»
И грудь наполняется теплом,
руки взлетают…
Душа горит…
А Игорь,
который Арчугов,
напоминает:
«А мы спать ложились, Богу не молились»…
И вот от этого карканья
чистого красивого голоса
пламя нашей песни начинает
затухать.
Но тут Титов Володя
подбегает к двухтавровой
стальной колонне и
отбивает чёткий ритм…
Воздух загорается звоном,
как будто
колокола России
пробудились от большевистского сна.
 

 
И пошло
бурное круженье песни:
«Мы не боимся смерти…»
«Баргузин, пошевеливай вал!»
«Никакие дороги не страшны…»
«Шумел камыш…»
Змея на полу остановилась…
Через грозные пороги жизни
льётся наша русская душа.
А роза ветров
её расплёскивает по свету,
И каждый о своём:
о реке,
о прямой дороге,
о золотом облитом Граде,
о нежелании просить пощады
у палачей и денежных мешков,
о слезах матери
и камышах забытой нами юности…
Жульетт Додю, ты слышишь песню?
Для тебя поём
Во имя долга странствий.
И ангел появился…
Жаль, что не мог подняться в воздух.
Взобрался по стеклу на крышу
и грохнулся на землю…
Грехи, наверно, не пустили в небо…
На синеву простора
глядел наш Батусов Алёша,
и звёздочки в глазах
бесились от лампадки.
Повержен ангел. И навеки,
тоскуя по родному краю,
уносят сны его в тревоге.
Вот что однажды
мне сказал Алёша:
«Иду я по дороге,
и женщины стоят нагие,
и хочется одеть их,
да так,
чтоб пламенели над землёю!»
Чтоб жизнь иною стала,
насыплю горы
счастья и солнечных лучей! —
дизайнер-модельер!
Да! Далека дорога,
но посох мешает идти.
Поют Алёшки – Батусов и Хвост.
Змея лежит
на золотой дороге.
С ладони Ольгиной руки
Гуров смотрит на меня…
Скульптура к выставке
готова.
И мы заканчиваем:
«Едем дальше,
видим – хвост,
под хвостом скульптура мокнет.
Мы берём её за хвост —
пусть скульптура сохнет…»
Так впустую и кончился
день.
Глубокая ночь за стеной.
И ярко горит Селена…
 

(1991 год, Париж.)

Камиль Чалаев

Родился в 1962 г.

Музыкант. Живет в Париже.

Sonetto Collo Coda

(сонет с хвостом – итал.)

 
Лист выходит в область неба,
корень ищет тьмы ночной…
 

В.А.Жуковский

Лариса Волохонская, известная переводчица на английский, сестра старинного Алешиного друга и соратника Анри Волохонского, попросила меня написать что-то про Хвоста в связи с его грядущим юбилеем: Хвостенко в этом, 2010-м, году исполнилось бы 70 лет. Я долго не мог подступиться к задаче, тем более что первая попытка, предпринятая сразу после его ухода, в 2005-м, по просьбе Вадима Нечаева, увенчалась неуспехом, – в Женеве мой компьютер упал со стола и твердый диск отказал, а с ним пропало и все его содержание. Кое-что удалось спасти, но текст, написанный про Алешу в те времена, остался где-то в виртуальном небытии. Не пробую его восстановить, времени прошло немало, с сегодняшнего расстояния все видится немного в ином свете, поэтому начну заново.

Не в моей компетенции давать оценку художественным качествам артиста. Я всегда считал Алексея Хвостенко активистом, он был человек дела, творил и сочинял безостановочно во всех областях, и сегодня трудно сказать про него, кем он был более – поэтом, скульптором, художником или певцом. Такая это была античная фигура в своей полноте, в его поэзии просвечивает эта склонность к древности, к греческой мифологии и философии, эрудиция, достойная его напарника, поэта, ученого и переводчика Анри Волохонского, который считал и считает Хвоста гением. Гений же, как известно, есть талант, помноженный на работоспособность. Хвост “делал” всю свою жизнь, но под деланием иногда подразумевалось отсутствие всякого делания – “пускай работает рабочий, а я работать не хочу!” Творчество Хвоста выявлялось в каждом его воплощенном жесте, хотя стихи его колеблются между имитацией гекзаметрического стихосложения и абсурдистскими опытами поэзии ОБЕРИУтов; картины, коллажи и скульптуры его напоминают чем-то ранний конструктивизм, пьесы его так же, как и постановки, достаточно наивны и реалистичны; характеризует его работу использование подручных материалов и вторичного сырья, как в физическом, так в моральном и также кадровом плане (подразумеваю человеческий фактор)… Но, по известной закономерности холизма, из суммы составляющих складывается некое другое единство, и именно эта иная общность характеризует жизнетворческий путь Хвостенки-кометы, описавшей круг по нашей галактике и завершившей свой горящий огненный полет там, откуда она, собственно, и прилетела.

Мы познакомились в 1989 году в сквате на улице Жюльетт Додю в Париже. Во Франции эмигранты именно так говорят, а не “сквот”, так что останусь с местным акцентом. Не могу сказать с точностью, кто меня туда привел, помню первые мои впечатления молодого (27 лет) студента Сергиевского подворья – ворота, двор, грязноватая кухня, застолье, Владимир “Толстый” Котляров, Ольга Абрего, Слава Савельев, Валентин Тиль-Самарин и Алеша Хвостенко. Рёне Стрюбель, художник-анархист, за главного со стороны “местных”. Тогда, кстати, меня запросил Котляров, прямо за стаканом – “А вы эмигрант?” – на мой утвердительный ответ (брал-то я билет в одну сторону, что мне показалось нормальным в те времена) последовало пророческое заявление: “Тогда вы никогда не будете счастливы! Вы можете стать богаты, знамениты или удачливы, но никогда не будете счастливы!” Сегодня трудно сказать, так это или нет, и вообще, что есть счастье…

Хвост позиционировался в сквате как главный, его называли Дед. Он был важной фигурой, знаменитой во всех отношениях, – к нему то и дело приезжали разные прославленные гости из России и Европы: «Лицедеи», «Аукцион», Слава Полунин, Константин Кедров, разные журналисты, много всякого народа, Хвост был фигурой общественной. Он стоял как бы во главе угла русской художественной третьей эмиграции в Париже, был мотором и инициатором многих действий; болтал бегло по-английски, с некоторым трудом по-французски; у него был своего рода собственный двор из почитателей и почитательниц. Он умел извлекать пользу из всякого вида общения, что помогало во многих случаях в связи с его передвижениями по разным артистическим точкам как в Париже, так и в Европе, и даже за океаном. Об этом я скажу позже, когда речь пойдет о клубе «Симпозион» на Райской улице, что около Восточного вокзала.

Итак, нас представили, может, это была Катя Попова, певица, которая сыграла судьбоносную роль в моих первых парижских эмигрантских шагах. Так или иначе, мы коротко обменялись фразами, я сжато набросал свою ситуацию, кто-что-откуда и зачем, и Хвост сказал (не дословно): “Ну вот хорошо, приходи почаще, будем работать вместе”. Чем ближе к ночи, тем больше вина; застолье всегда переходило в серьезную пьянку, а поскольку я каждое утро должен был стоять в 7 часов в храме – петь службы под управлением профессора-литургиста Николая Михайловича Осоргина, – то приходилось уходить пораньше и брести в общежитие – благо неподалеку, три-четыре квартала, и я на месте. Под этим знаком прошел первый год моих богословских штудий – службы утром и вечером, между ними лекции, часть из которых проходила в полусне, ужин после вечерни и уход в скват – там начиналась другая школа, дикая, соответствующая тогдашней парижской ситуации, встречи с самыми разными реальными людьми, практика распознавания добра и зла.

Со временем привыкания что-то стало изменяться (мой взгляд?) – в русско-советском обществе проходили выставки, вечера, встречи, записи телепередач про богему. Вера, Алешина дочка, приняла участие в моем первом парижском самостоятельном спектакле, “Architektonik” в Cafe de la Danse, 1990 год. Ей было, кажется, пять лет, мы вышли за ручку на сцену, она была с клубком красной шерсти, и этой ниткой Вера стала обматывать всех участников во время представления, пения и различных символических действий.

Не довольствуясь одной советской эмигрантской тусовкой, в начале девяностых я начал делать ответвления в бывший монастырь (couvent des Recollets) на Восточном вокзале, а также в скват в пассаже Дюбай, в ста метрах от монастыря. Там был зал и делались концерты, была веселая обстановка свободного творчества, французско-европейская богема была относительно молода, все занимались искусством, как считали нужным. Было, конечно, и всякое другое, сопутствующее художественному процессу и ему помогающее…

Русский скват на Додю разогнали в 92-м году, я это помню потому, что совпало с началом моей работы во Французской комедии над спектаклем “Маскарад” Лермонтова, поставленным Анатолием Васильевым. Тогда я проехал на машине, мой первый водительский опыт, мимо взбудораженной площади, наполненной народом, полицией и зеваками, мимо сквата. В этот же период стали разгонять многие другие неформальные художественные центры Парижа. Помню, как раз трио Воробьев-Стацинский-Хвостенко, дефилирующее перед запертыми дверями Жюльетт Додю, среди полиции. Отсылаю тех, кто интересуется более подробной историей этих лет, к книге Саши Путова “Реализм судьбы”, которая готовится к выходу в НЛО (привожу отрывки в приложении к моей статье). Потом скват переехал прямо за стенку Сергиевского подворья, в бывший гараж или фабрику, мы тогда много общались с питерским скульптором Юрой Гуровым, он заодно заходил принимать душ в студенческое фойе института. С Хвостом мы виделись постольку-поскольку, он был всегда в центре внимания и повелевал, так что в помощи особенно не нуждался, да и жить ему было где – и проектов совместных мы тогда с ним еще не делали, хотя и встречались. В то же время я впервые всерьез поговорил с Юрой Титовым, неприкаянно бродившим по улице Crimee. Юра как бы всегда находился в некоем непроницаемом на первый взгляд шаре-пузыре, описывая диагонали и зигзаги по двору. Когда он проявился в первый раз передо мной, он как будто впустил меня в свой шар, его лицо оказалось в двух дециметрах от моего, и он все повторял мне: “Камиль! а, Камиль? Камиль… ты меня понял?!” Это ощущение я помню до сих пор, доступ во внутренний мир Юрия Васильевича.

В связи с разгонами скватов и моей личной жизнью, я постепенно отошел от богемной жизни, стал искать свои пути реализации, у меня появилась Сабин, работа во французском театре закончилась, и надо было как-то жить по-другому. Начались будни поисков работы, я стал петь с хором «Accentus», продолжал учиться то там то здесь, в IRCAMe на электронной музыке, в Высшей практической школе Сорбонны (Е.Р.Н.Е.) на документальном кино и так далее, сооружал какие-то проекты. В то же время начались наши поездки в Турцию, в частности, на фестиваль Assos в Малой Азии, где я открыл для себя Страну Востока.

В 95-м году Хвостенко затеял проект на слова Велимира Хлебникова, в котором должны были участвовать Анатолий Герасимов и его тогдашняя подруга Лора де л а Жирарде. Дима Резниченко – благодаря которому смог увидеть свет мой “Реквием Аетернам/Теотокион”, смоделированные на Акай и семплерах и спетые совместно с Anne Baquet за год до того, предсмертный “заказ” протоиерея Игоря Верника (1911–1994), – принял всю нашу компанию в своей студии “Дима”, в комнатенке под крышей на улице Святого Мавра (rue Saint Маше). У него и были записаны “Семеро”, вышедшие на компакте в том же году вместе с другой песней Хвоста с «Аукцыоном». Это было серьезное, деловое сотрудничество на равных, и тогда все было, как говорится, впереди. Тогда же Толе Герасимову сделали сложную операцию на сердце, и мы к нему ходили в больницу все вместе. Ценнейший соратник, Дима потом вернулся в Россию, какое-то время продолжал заниматься аранжировками и записями, но потом это дело бросил, женился и стал делать нормальный автомобильный бизнес, чтобы прокормить семью.

Во второй половине девяностых появился Алеша Довшан, гитарист из ташкентской группы «Ялла». Кажется, именно Хвост нас и представил. Не помню точно, как это все получилось во времени, могу только сказать, что в 97-м году, когда я вернулся из очередной поездки в Турцию, исполненный оттоманских и византийских мотивов, вооруженный неями, танбурами, мандолинами и африканскими арфами– начало моей коллекции инструментов было положено именно в этот момент, – мы решили делать новый совместный диск с Хвостом и Довшаном. Появился и товарищ, готовый спонсировать его выход, Олег Белоконь, которому все за это очень благодарны. С этого момента мы всерьез занялись записью, хотя изначально техника была очень примитивная – четырехдорожечный кассетный Fostex, – все происходило на квартире, где жил Алеша Довшан, улица Jean Robert, в довольно странном 18-м парижском квартале, наполненном в те годы наркоманами и бродягами.

Довшан и Хвост сильно выпивали, и я тоже за компанию. Мы записывали музыку иногда вслепую, или вернее вглухую, – то есть каждый канал писался отдельно, не слыша того, что происходит на соседнем. Это создавало исключительную атмосферу ладотональной, как сказал бы Болеслав Яворский, неопределенности, в некоторых пьесах. Запись происходила недели две, я должен был бы поднять свои архивы и начать день за днем вспоминать тогдашнюю парижскую жизнь, чтобы быть более точным, но в задачи этой статьи не входит доскональность описания, а скорее – некие общие впечатления об Алеше и проведенных рядом с ним и поодаль годах. Два Алеши и я на записи: было и весело, и тяжело, мы все говорили на разных музыкальных языках, но в результате как-то сошлись. К тому времени открылся уже «Симпозион», и с этого диска началось более плотное наше творческое содружество с Хвостом. Кажется, он как раз отсутствовал между 95-м и 97-м годами, летал в Нью-Йорк, где просрочил штатовскую визу более чем на год, и поэтому обратно путь ему был заказан. Оттуда Хвост вернулся с записанным совместно с Толей Герасимовым диском, одним из шедевров которого является в частности песня “Неразумный город Москва”; эта запись характеризуется высокопрофессиональным музыкальным сопровождением, и вообще, Хвост там прекрасен и зрел, и Анатолий тоже.

Мы же закончили наше произведение под названием “Говорящие птички”, после чего начались его мутации вплоть до того, чтобы привести дело к приличному виду, выпускаемому на компакте. Оригинал прошел две чистки, одну в home-studio Филиппа Лорана и вторую в профессиональной студии звукозаписи Parelies, где приготовлен был “гласмастер”. Все-таки качество этой записи оставалось (и останется навсегда) страшноватым, откровенная андеграунд-запись. Хвост читал-напевал-прохрипывал между двумя сигаретами свои стихи в микрофон по книжке “Продолжения”, вышедшей в Питере в 1995-м году; Довшан играл на гитаре с дисторцией, я же использовал все возможные и невозможные восточные инструменты, камни и пластиковые трубы, пригонял, где можно и нельзя, нечетную гемиолическую ритмику к этому плавающему звуко-поэтическому действу. Мы были им поглощены. Считаю, что это одна из самых сокровенных и искренних записей тех времен, в которой Хвост вышел из своей обыденной рок-эстетики рекуперации, так как он часто приспосабливал к своим стихам разные известные и заезженные мотивчики шлягеров – тут же произошло нечто совершенно иное. Мы выпустили 500 экземпляров, с очень хорошим буклетом – стихи в оригинале и их переводы по-английски, французски и немецки, статья, рисунки инструментов, фото нас троих, сделанное Тилем в «Симпозионе», – диск был на диво хорош, как объект. Только, к сожалению или к счастью, он далеко не пошел за неимением каналов распределения, то есть дистрибуции, и остался библиографическим раритетом. Но вот что написала российская критика по этому поводу: «Приснился однажды наркоману Чевеиду Снатайко страшный сон: идет он по знакомому городу. Ночь, улица, фонарь… И нет аптеки!”

Баян Ширянов

«В бородатом 1978 году Сергей Довлатов писал жене о Хвостенко: “Песенки убедительно средние, несамостоятельные”. Думаю, что слова эти могут быть применительны и сегодня, не ко всему, разумеется, хвостенковскому наследию, а только к данной конкретной работе. В альбоме явно чего-то не хватает, нет той самой “аптеки”. Давшан с Камилем своей игрой Хвоста откровенно заслоняют.

Ночь, улица, фонарь и всё»

How

«Питерская “Caravan Records” выпустила очередной альбом Великого и Ехидного. Новый обэриут Хвостенко выразительно декламирует тексты своего сочинения, Камиль Чалаев и Алексей Давшан сопровождают это безобразие игрой на всякой восточной экзотике. Вроде всё, как обычно. Но почему-то ни за что не трогает. Зря Хвост разминулся с “Аукционом”».

Для публичного сведения, “Караван рекорд” диск наш просто спиратировал, мы же остались, в общем, и не при дисках, и при таком вот “общественном” мнении. Ну, история рассудит… Не знаю, что там не услышали Ширяновы про аптеку, потому что джентельменский набор (стакан пива с утра и пара колес коды вдогонку за другой парой) присутствовал перманентно.

В 1997-98 годах Хвост занимается активно театром, в “центре”, на острове Жатт, а также в клубе «Симпозион». Тут ставились одна за другой постановки: “Иона”, “На дне”, что-то еще потом. Я задумал инструмент в виде креста со струнами, долго обдумывал, собирая различные детали на берегу моря, покупая какие-то отвлеченные деревянные предметы, подбирая подгрифники, струны и колки и выклянчивая луссы (что-то вроде рубанка для сверления конических отверстий) у скрипичных мастеров на улице Мадрида (исторический квартал парижской консерватории). После всего именно в подвале у Хвостенко и был окончательно собран инструмент, названный «крестобасом». Определив при его появлении роль Хвостенко как консультанта, мы лихо исполнили совместно с Консультантом гимн радости в связи с появлением этого, как говорили французы, Гаффофона (по известному комиксу Гастона Лагаффа). Момент сей увековечен российским телевидением, приехавшим в то время снимать русское рассеяние в Париже и попавшим в клуб на рю Паради.

Как я говорил, был поставлен «Иона» по одноименной пьесе Волохонского-Хвостенко. В спектакле были задействованы театральные силы эмигрантского Парижа, в том числе наш близкий друг, сибиряк Игорь Арчугов. В качестве музыки включались номера из «Говорящих птичек», а также специально записанные пьесы; Виталий Скворкин, игравший главную роль – Пророка, – бил палкой в другой мой инструмент, пропавший с разгоном «Симпозиона», – spoon-bell. Этот спектакль шел много раз в подвале: один раз был генеральный прогон с остановками, который я отснял на камеру, прямо с середины сцены, и мы с Хвостом из этого материала смонтировали у меня дома на компьютере видеофильм, который сегодня можно увидеть в Интернете, в компрессированной версии. Необходимо пересмотреть архив и найти оригиналы этих съемок, по которым можно будет восстановить многие неизданные кадры из жизни клуба и самого Алексея Хвостенко.