Текст книги "Про Хвоста"

Юлий Златкис

Родился в 1937 г.

Математик. Живет в Москве.

Когда мне предложили принять участие в настоящем издании, я надолго задумался.

Я у не пишущий человек, к тому же не могу гордо назвать себя близким другом Алексея Хвостенко. Я просто его искренний почитатель и человек, проживший часть своей жизни параллельно с ним. О нем гораздо лучше напишут друзья его питерской юности и его соавторы, которых сегодня жизнь разбросала по разным уголкам мира. Я же смогу рассказать лишь о том, чем он был для меня.

Летом 1973 г. я переехал из Одессы в Москву. А 31 октября, на дне рождения нашего общего друга, я впервые увидел и услышал Хвоста, о котором так много слышал от своих московских друзей. Его пение, его обаяние производили ошеломляющее впечатление. Я был просто не в силах расстаться с ним, и после окончания праздника мы с женой поехали в Мерзляковский переулок – в их с Алисой комнатку в огромной коммуналке, в которой после так часто бывали. Это была ночь, когда родилась Анечка Хвостенко.

С этой памятной ночи началась моя настоящая жизнь в Москве. Общение с Хвостом стало поворотным этапом, изменившим мое мироощущение. Встречались мы не часто, но никакие праздники без него не проходили. Общение с ним было восхитительным. К нему манило. Его песни, поэзия с тех пор всегда во мне. Алешино обаяние и дружеская расположенность к любому входящему в его дом человеку (какая там расположенность – объятия) заставляли меня все больше чувствовать себя в другом, настоящем, мире, полном радости и любви. Я люблю Хвоста, люблю его окружение, многочисленную свиту равных и прекрасных людей, которые вместе с ним вошли, впечатались в мою жизнь. Не буду перечислять. Их много в Москве и Питере, во Франции, Америке и Израиле. Вместе со многими из них мне посчастливилось бывать на бесчисленных пирах-праздниках, где Хвост пел и читал стихи. А потом было прощание. Долгое прощание. Отъезд Хвоста откладывался, и мы не раз «отваливали» на разных квартирах Москвы.

Пили, ели и записывали его песни на жалкой технике, имевшейся в нашем распоряжении. Затем долго прощались в Шереметьево и стояли толпой у выхода к трапу самолета, по которому он шел с маленькой сумкой через плечо и гитарой, составлявших весь его багаж. Думали тогда, что прощаемся навсегда. Потом ходили друг к другу, пили, вспоминали, плакали. И стало пусто в Отечестве. И завели магнитофоны, доставали записи, журнал «Эхо», справлялись у знакомых русских, французов, американцев про жизнь Хвоста за границей.

В прекрасной статье Киры Сапгир, посвященной памяти Алексея Хвостенко, сказано, что ему мало как кому в XX веке удавалось восстановить изначальную суть эллинской поэзии – ликующий гимн в честь древнего божества – Энтузиазма. Я бы еще добавил ее словами – дионисийского торжества. Он излучал легкость, радость, свободу – я не знаю более свободного человека. Он, действительно, был «от мира независим» и, как многие глубокие люди, загадочен. Никогда не понимал, как он успевал работать средь шумных длинных празднеств. Когда успевал читать (а он кучу всего читал), как он писал? Поэзия его от «Буколики» до глубоких трактатов вроде «Дурного дерева» насыщена огромным количеством животных, часто неведомых тварей, трав, деревьев, неожиданных образов, метафор, смешных рифм и фонетических неожиданностей. Все это было поразительно и ново.

Впервые услышав его пение, я задохнулся от восторга (так бывает, когда слышишь подлинно высокое), хотя вряд ли уяснял смысл отдельных строчек. И вот что важно: во многих его произведениях форма значительнее содержания – хаос несовместимых предметов, удивительных существ и положений. И все это вместе с манерой исполнения, замечательной музыкальностью завораживает, приводит тебя в восторг и пробуждает торжественное ощущение.

Ладно, про особенности стиля Алексея Львовича Хвостенко (а именно так – с пиететом – будут величать его, классика в будущем) многое напишут лингвисты и литературоведы. Музыкальную же одаренность исполнения вряд ли кто – кроме нас, живых слушателей-свидете-лей, впоследствии оценит. Уверен, однако, что его стихи, пьесы, картинки и коллажи будут высоко ценимы людьми, продолжающими жить после нас.

Прошло много времени, и Хвост снова в Москве, все друзья ликуют. Первый раз после приезда мы свиделись в доме А. Лабцевича. Куча старых друзей с уже взрослыми детьми. И поразительно – дети знали его песни, тексты, подпевали… Замечу в скобках о песнях Хвоста и наших детях. Наш одиннадцатилетний сын, встретившись с Хвостом в Париже, был более всего ошеломлен не фактом явления «живого Хвоста», но «живого» Соханевича, о приключениях которого он сам пел с большим энтузиазмом.

Потом было много концертов в клубах и домах, и везде было много молодых и уже незнакомых нам людей. И это очень радовало. Хвост постарел, жил, как всегда, себя тратя, и пел, и работал…

Жаль что нет его. Жизни стало меньше…

Я часто слушаю записи его песен, ставлю их хорошим знакомым, молодым и старым, и не всегда нахожу в слушателях тот подъем и восхищение, которых жду. Возможно, потому, что, слушая запись, они не слышат «живого» голоса, как его слышим мы. «Кончилась эпоха», – сказал мой просвещенный друг. Может, и так. Но я не верю, что Хвоста забудут.

Ольга Абрего

С 1969 г. – во Франции.

Преподаватель, переводчик, актриса. Живет в Париже.

Хвост, мой кум

(разрозненные воспоминания)

Осенним вечером 1977-го года, войдя квартиру священника Свечина, где должен был петь ленинградский бард из Москвы Хвостенко (что за сюрреализм? если ленинградский, то почему из Москвы, а если из Москвы, то почему ленинградский?), я увидела человека с ликом Христа, сидящего за столом с гитарой. Он пел, и эти песни не были похожи ни на какие другие, слышанные прежде. Осмелев после нескольких стаканов вина, я стала задавать дурацкие вопросы: «Скажите, пожалуйста, а вы эсхатологист?» – «Да, конечно», – отвечал Хвост, склонив голову набок и слегка вытянув губы. Или: «Скажите, пожалуйста, а вот когда вы поете “В слезах моя сестрица выходит из травы”, это что, реминисценция книги Иова: “Червю могильному скажу: ты мать и сестра моя”?» – «Да, конечно», – отвечал Хвост.

Когда, позднее, я пригласила его к себе и показала ему свои стихи и рисунки, он их напрочь разругал: «Реалистов надо бить». Несмотря на это, мы с ним очень подружились. Много гуляли, я показывала ему мои любимые места в Париже, знакомила с людьми из разных стран. Вскоре Хвост уехал на некоторое время, кажется, в Америку, а вернувшись, сказал, что скучал он там не о России, а о Париже.

Много было всяких смешных историй. Например, однажды в Ландах мы пошли в ресторан на берегу океана полакомиться морскими гадами с белым вином. День был облачный, но с теплым ветерком. Сидим, беседуем за огромным блюдом. Когда мне понадобилось отойти на несколько минут, к столу подошла официантка и спросила: «C’est termine?» (Закончили?) А Хвост, который еще не выучил французского, отвечал: «Термина, термина», потому что он подумал, что она его спрашивала, было ли вкусно. Но, когда официантка взяла и стала уносить блюдо, Хвост бросился за ней, крича: «Нет, нет, не термина!»

А на обратной дороге, возвращаясь в русский лагерь «Орел», мы остановились в лесу у киоска бесплатной дегустации («Дорога вин» проходит и по Ландам). Для хозяев киоска было совершенно очевидно, что мы не то что ящика, но и бутылки ни одной не купим, – все равно они нас не отпускали до вечера и все продолжали поить и поить нас, расспрашивая обо всем на свете.

А как часто гуляли по Парижу ночами – он с гитарой, а я с собакой, – и множество людей подходили к нам, чтобы завести разговор («А на каком это языке вы разговариваете?», «А кто вы?»). Это просто невероятно, с какой силой аура Хвоста притягивала самых разных людей. И как часто приятели обращались ко мне с просьбой: «Ой, ты, кажется, дружишь с Хвостом, познакомь с ним меня!» Или, приглашая меня в гости: «А ты не могла бы привести с собой Хвоста?»

Помню Хвоста счастливым папашей, в солнечный день на террасе кафе с маленькой Верочкой в коляске. Как Хвост окунал палец в кружку с пивом и давал облизнуть пену малютке.

А теперь оборотная сторона медали: у Хвоста не было возможности заниматься искусством. Чтобы заработать на жизнь, он работал с техническими переводчиками: макеты, монтажи, надписи на чертежах… Но у переводчиков у самих день густо, день пусто, а к концу 80-х дела пошли совсем плохо. Кончилась золотая эпоха больших заказов «под ключ». От стресса и тревог у Хвоста зачесалась на пальцах экзема. А дальше – еще хуже. Ведь язва двенадцатиперстной кишки тоже случается на нервной почве. Первый врач из скорой помощи оказался полным идиотом – сделал Хвосту электрокардиограмму, сказал, что сердце здоровое, и уехал. Второй врач оказался не лучше. Вечером того же дня Хвоста в беспамятстве увез в больницу с перитонитом Виталий Волобуев. Лечение длилось очень долго. Несколько раз оперировали. Он похудел на двадцать пять кило, и лицо его обрело какую-то юношескую красоту. В тот момент ситуация казалась полностью безнадежной. В те дни, когда двое русских парижан встречались, то первым вопросом было: «Как здоровье Хвоста?» К его изголовью съезжались друзья из России, из Америки, из Англии, из Германии и Израиля. Московский друг Андрей Эльдаров привез ему из Москвы большой старинный крест. Позднее Хвост говорил, что этот крест и спас ему жизнь. Но, мне кажется, что обученные тибетскими монахами чуткие руки Лены Лозинской тоже сыграли большую роль.

Оставался еще один стресс: Хвост прикован к постели, а Римма и Вера – без средств к существованию. И тогда через газету «Русская мысль» был брошен клич: «Помогите семье Хвоста, который столько радовал нас своими песнями». И люди отовсюду начали присылать – кто десять, кто сто, кто тысячу. Многие прилагали к деньгам записки или письма, читая которые можно было расплакаться. Когда Хвост выздоровел, то врач поблагодарил его за это. Ведь шансов на успешный исход почти не было.

Тем временем был снесен дом, в котором Хвост прожил шесть лет на улице Золотой Капельки, в этом парижском Гарлеме, куда иногда отказывались ехать таксисты, и Хвосту предоставили роскошную социальную квартиру в новом доме возле Порт де ля Вилетт. Так что в 1990 году старый Новый Год был встречен с блеском и с большим скоплением народа. Одновременно праздновалось новоселье.

А мастерскую Хвост оборудовал себе в сквоте на улице Жюльетт Додю, дом 14. Изначально русских там было двое: Валентин Мария Тиль и Саша Путов. Были несколько французских художников, несколько африканских, а еще было большущее антильское семейство с массой маленьких детей и с мамашей на сносях, а также с величественной бабушкой по имени Кабала Модерн – из тех мулаток, что еще носят народные костюмы из клетчатого Мадраса и кружев. Помещение сквота было огромным: бывший завод, 1900 кв. метров, со стеклянной крышей, с двориком, заросшим сорняками, достигавшими роста деревьев, и со сторожевым домиком. Вскоре антильское семейство вернулось на остров Гваделупу, некоторые французские художники перешли в другие сквоты, а число русских все возрастало. А как там было хорошо! И когда в теплые вечера во дворе ставили столы, и когда в дождливые дни столы сдвигались в мастерской. И было, где потанцевать, и можно было петь, не боясь, что будут браниться соседи снизу. Часто люди со стороны праздновали в сквоте свой день рождения или просто устраивали вечеринки.

А какие к нам приходили гости!

Приходил Полунин со всеми своими лицедеями, приходил Додин со своей труппой, приходила и пела для нас очаровательная Тамара Гвердтицели, при всем своем великолепии такая простая и скромная. А еще у нас выступала ленинградская группа «Колибри», и одна девушка из этой труппы, Инна, захотела креститься в Париже. Крестными были Хвост и я. С тех-то пор мы и кумовья.

А еще устраивали вернисажи и дни открытых дверей. А как разволновался Хвост, когда было сообщено о приезде Театра актерской импровизации на Арбате – в его репертуаре была пьеса Анри и Хвоста «Иона»: «Ты представляешь, впервые одну из наших пьес будут играть по-русски. На английском уже играли, на шведском тоже, а вот по-русски еще никогда». Актеры были молоды и пластичны, режиссеры остроумны и изобретательны, костюмы, декорации, свет – все на уровне. Но, когда по окончании спектакля подошли поздравлять Хвоста, он был печален: «Мы-то писали буффонаду, а они сделали мистерию!» Но аббат Жан, руководящий объединением «Конф люанс», пригласившим театр, известен на весь Париж своим хлебосольством и серьезным винным погребом хорошего знатока, так что все закончилось праздником.

Однако судьбы сквотов, как бы они ни были прекрасны, почти всегда одинаковы: в какой-то момент вокруг заброшенного помещения, занятого сквотерами, начинается суета застройщиков, наследников владельцев, муниципальной администрации, и все заканчивается выселением, чаще всего с участием полиции. Когда осенью 1991-го года к нам на Додю пришел судебный исполнитель, нам удалось отстоять наш сквот, причем с помощью полиции, которая нам симпатизировала и указала на ошибку в процедуре: отсутствие постановления префекта. Потом всю зиму была осада. Был и поджог, который мы погасили. А 2-го июля 1992 года сквот окончательно закрылся. Помещение простояло заколоченным лет десять, лет пять там был пустырь, а потом на его месте был разбит небольшой сквер. Мы там иногда собираемся на пикник.

Новый сквот искали долго, но все никак не находили. Один раз обнаружили чудесное огромное помещение возле станции метро “Ош”, проникли в него, заночевали, а утром прикатили бульдозеры. Пришлось убегать. Были какие-то временные пристанища: самое старое кабарэ Парижа «Три киянки», куда когда-то приходили отдыхать строители Нотр-Дама, «Кристалл-Палас» с подачи Вили Бруя (какие там устраивались вечера!), шашлыки на Монжероновской мельнице. А потом меня неожиданно взяли в театр в Монлюсоне, и я уехала из Парижа на несколько месяцев. От Парижа до Монлюсона 350 км, но Хвост приехал туда с Толей Шагиняном, Мариной Карофф и Леночкой Гуревич.

Пьесу он разругал, режиссуру тоже (причем зря), а меня похвалил. Когда я вернулась в Париж, Хвост обосновался в большом сквоте на острове Жатт. Сквот находился на берегу Сены, стены были покрыты виноградом – настоящим, из которого можно было отжимать вино. Хвост обрадовался моему приезду: «Будешь играть в балете “Лежит”!»

Я сыграла. Было только одно представление, но рассказать о нем я не могу ничего: в течение всего спектакля я лежала на сцене под покрывалом. А на сцене происходили чудеса: жгли воду, возникали какие-то неожиданные предметы и т. д.

Следующий спектакль Хвоста «Нежный террор» был сыгран в сквоте Бобиньи. На мой взгляд, этот спектакль был единственным, где размеры сцены и помещения были под стать творческому размаху Хвоста. Там все было настоящее: и акробаты, которым позавидовал бы любой цирк, и шаман, и огни, им зажженные по всей сцене, и детвора.

А потом был «Симпозион». «Симпозион» не был сквотом. Этот подвал был снят Хвостом и еще несколькими художниками с помощью друга и мецената Мили Хволеса. Первым спектаклем, поставленным в «Симпозионе», была пьеса «На дне», вернее, «Играем Горького на дне». Часть текста принадлежала Горькому, другая часть переписана Хвостом в стихах.

Театр Хвоста любительским не был. Большинство задействованных актеров были профессионалами, причем высокого класса. Например, Толя Переверзев сочетал работу в Комеди Франсэз с участием в спектаклях Хвоста. А Володя Толстый – известный киноактер. А вот Игорь Арчугов актерского образования не получал, но, видя его природный талант, Хвост не побоялся дать ему одну из главных ролей – и не ошибся, результат был великолепен.

А после этого Хвост, наконец, поставил «Иону» – так, как он хотел. Этот спектакль – жемчужина, во многом благодаря самоотверженной работе художников Маши Петровой и Алеши Батусова. И Арчугов был хорош.

Последней режиссерской работой Хвоста в «Симпозионе» был «Пир». Не знаю, как и что рассказывать о нем. Он не для всех был понятен. У Хвоста было много новых планов, проектов, которых не удалось осуществить. «Симпозион» распадался очень постепенно. Долгов было столько, что помочь не мог никто. Наверняка, хлопоты и стресс этих месяцев сильно приблизили кончину Хвоста.

Недавно оставившая нас художница Люда Бойцовская в нашем последнем разговоре незадолго до ее смерти сказала:

– Ольга, а ты знаешь, почему мы все так хвораем, разваливаемся?

– Почему?

– Да потому, что Хвоста с нами больше нет. Ведь он был НАША ДУША.

Париж,

15 октября 2010 года.

Михаил Гробман

Родился в 1939 г. в Москве.

Поэт, художник. Живет в Израиле.

 

Акростих алеше хвостенко, победившему михаила гробмана в карточной игре под именем “баккара” три раза из пяти

Анатомия растений
Легкокрыла и свежа —
Еж не знает утомлений
Шелест свойство есть ежа
Есть другие впечатленья
 
 
Хвостовые например…
Ветер веет в оперенье,
Ост и Вест не знают мер,
Спит синица словно сойка,
Тигра тень томит туру,
Егозит по даме тройка —
Нежно нянчит баккару…
Кенарь карточных умений
Обр поет твой скромный гений
 

11 мая 1980 года Иерусалим № 415

 

Сонет-акростих мишелю гробману, обманом обыгравшему меня в “баккару” в собственном доме

Мускус сердца оставив, поставив на гран
Ицу мацы и, забыв всё на свете,
Шествует Мише на Лю по планете,
Еву тряся из кармана в стакан.
 
 
Любо ему городить на сарай караван,
Юбку приятеля крапом с изнанки пометив,
Горстью лица по рубашке скакать и в подклете
Рысью червей на трефовый молиться Коран.
 
 
Обь потрясая обманом со дна Иордана,
Бурю затеяв в колоде пустейшей игры,
Мускулом хитрости мечет он партию Хана
 
 
Ана на Анну мою из удмуртской травы.
Нутрией в норку он тащит меня за штаны,
Удом на пику оправив источник обмана.
 

30 мая 1980 года в Иерусалиме

Вадим Космачёв

Родился в 1938 г. Скульптор.

Эмигрировал в 1979 г. Живет и работает в Вене (Австрия) и Висбадене (Германия).

Немного о Лёше

«Литературу я чувствую, как штаны, так же близко и вообще «как своё», всегда в них (постоянно ношу), но что же с ними церемониться???!!!»

Вас. Розанов

В таких штанах прошёл свою жизнь Алексей Хвостенко. Не помню, чтобы I и он с ними обходился иначе.

Но помню его отъезд – день прощания с друзьями, с серым, но родным небом той Москвы. Нарко-хмельная толкотня, гулянка-поминки, плач, смех, горе, радость.

Никого из покидавших в те поры навсегда «Порт пяти морей» не обошёл стороной этот кафкианский ритуал, в особенности, кто из нашего круга.

Уезжал очарованный странник, чарующий чарователь душ, звуков, текстов, тел, делавший из фразы песню, из песни фразу, из жизни «чайник вина», наполненный чистой воды словесами, работой золотостарателя: тонна песка – крупинка металла – промой, отсей да взвесь. Он мыл, отсеивал, взвешивал. Поищите в «Верпе» сор. Сора там нет. Всё слажено, скроено, прибито. А где он брал гвозди и молоток, было известно лишь причастным, которых присутствие создавало ауру избранности и высокость претензии.

И уже на Сене, в ином пространстве-времени, эта аура помогала молотку не бить мимо гвоздей.

Аура дружбы, аура любви… и дистанция в том и другом. Ведь слияние, на ком упомянутые «штаны», мало с кем и чем возможно, окромя слова, формы, кисти и подобного инструмента. Не все выдерживали. Иные, миг продляя, прибегали, бывало, и к оружию.

Эх, оружие!.. Холодное оно, горячее ли – нож, пулю, петлю, иглу – часто связывают с поэзией две = арифметические черты, как плата за подлинность.

Наша поэзия вообще – существительное женского рода. Все дети Алёши, говоря словами из песни, женские люди. Чему тут удивляться? Удивляться можно было разве его парижскому автомобилю, решившему однажды весёлым майским утром 84 года доставить нас в Шартр[5]5
  Известный готический аттракцион в 60 верстах от Парижа.


[Закрыть]. Я не испугался, надеясь на свой венский опыт в обхождении с тем, в чём поехали. На опыт и набор правил: не давить на пол, по возможности придерживать гремящие дверцы, не увлекаться быстрою ездой. Однако передвижение в направлении к Шартру потребовало ешё одного обязательного действия: усердной, бесконечной молитвы. Шофёр начинал – я продолжал, кончал я – начинал шофёр, я – шофёр, шофёр – я и т. д. до места. Усердие наше могло если не исключить, то сколько-нибудь отсрочить неминуемый взрыв. И молитвы были услышаны. Мы пображничали в Шартре и благополучно добрались к ночи до столичного предместья Creteil, где наш самокат, видя, что Господь не даёт ему сил спалить ездоков, замолк, встал, шипя и качаясь… Мы отбежали. Залегли. Осмелев, вернулись, свинтили номера и наугад побрели через поле к мелькавшим поодаль жилым коробкам.

К счастью, одна из них оказалась мне знакомой. В ней, на отшибе, обитал и творил незабвенный Миша Рогинский.

Среди его блистательных холстов и «клеёнок», в очаровании скромного застолья, в облаке взаимной симпатии, в угаре воспоминаний пролетел остаток ночи. И забыли мы о недавних молитвах, о Спасителе, отвернувшем беду.

В наказание день этот и эта ночь в жизни моей остались дорогим подарком, никогда не повторившимся вновь.

Но по прошествии лет начинает и мне, следуя «Верпе», казаться, что суть поступков наших (хотя не всех) – музыка.

Какой же, уходя, желать себе после этого памятник, кроме оставленных нот?

«По Василию Розанову: из многих только один, показывающий зрителю кукиш», – тихо шепчет мой друг.

Вена, Австрия,

1.10.2010 г.