Текст книги "Непрерывное восхождение. Том 2, часть 1. Сборник, посвященный 90-летию со дня рождения П. Ф. Беликова. Письма Г. В. Маховой (1934-1936). Письма (1938-1975)"

Насилия, как видите, нет в Законе, есть свободный выбор, и в этой свободе – вся красота и смысл человеческой жизни. Этим и кончу свое сегодняшнее письмо. Боюсь, что начинаю злоупотреблять перепиской. Сваливаю на Вас много сырого материала, требующего времени и желания, чтобы продумать его. В таком виде, как я Вам его преподношу, тяжеловато его принять. Но видите, Галя, для меня тоже чужая воля священна. По своему выбору можете принять некоторые мои мысли и, продумав их собственным разумом, сделать их своими. Я не хочу Вам навязывать своих идей, своих теорий, как бы полезными я их не считал, они все-таки ничего Вам не дадут, если Вы их сами предварительно не продумаете и не сделаете их настолько же своими, насколько сейчас они мои. «Толкать» других я себе позволяю, и здорово толкать иногда, но не больше.

Всего же хорошего Вам.

Павлик

П. Ф. Беликов – Г. В. Маховой

5 ноября 1935 г

<…> А о молитве Кому-нибудь (уже с большой буквы) – писать сейчас не берусь. Подумать надо. Я лично без молитвы жить не могу, мне она нужна, нужна каждый день, каких-нибудь 3 минуты сосредоточения, глубокого раздумья, утверждения себя [в] сущем – дают больше, чем все учения мудрецов. Но я никогда не молюсь своему бессилию. Я молюсь Вечной Силе, созидающей миры, могу молиться той частице этого Огня, которая и во мне заложена, а бессилие?.. Бессилие ничего не создало. Зачем ему молиться? <…> Жизни можно радоваться. Можно, и следует даже, находить радость и в тех буднях, в тех мелочах, которые засасывают нас и от которых рано или поздно необходимо будет отказаться. Красота во всем – и в вечном, и во временном, и в древней, от ошибок веками забронированной, мудрости, и в ошибочных чувствах, продолжительность которых – одна весна. Красота и стремление к ней многое оправдывают. Один красивый аккорд, в котором звучание, искренность и искания души чувствуются, тяжелее на весах справедливости, чем года аскетической жизни ради овладения какими-нибудь способностями духа. Поэтому не верьте в свои плохие качества, как бы много их ни было, а верьте только в хорошие, как бы мало их ни находили, – лишь они правильны, другое – ложно. И я тоже прав, если на них базируюсь. <…>

Всего хорошего.

Павлик

П. Ф. Беликов – Г. В. Маховой

18 декабря 1935 г

<…> А вот Вы насчет музыки писали. Хорошее дело музыка, люблю ее, только плоховато ее знаю. Одно обидно – обманывает она меня почти всегда. Вслушаешься – зовет, зовет куда-то, что-то нарастает в душе, ждешь – вот, вот – сейчас для всего накопившегося откроется выход, последний аккорд объяснит все и успокоит. Но последний аккорд обыкновенно ничего не объясняет. Или он обращается в отступление и кончает тем, с чего начал, т. е. снова тихонько зовет и заманивает, или неожиданно обрывается, падает убитый, как подстреленная на лету птица. И хочется взять какую-нибудь стеклянную вещь и разбить ее о клавиши инструмента – авось последний аккорд удастся и удовлетворит накопившиеся, не находящие себе выхода чувства. Да, зовет музыка, зовет и тревожит – в этом ее хорошее качество, и не приводит никуда, не успокаивает – в этом, пожалуй, ее еще лучшее качество. Надо нас звать и тревожить. Что будет, если мы здесь на земле успокоимся? Мерзость запустения будет, смерть, хуже смерти – самодовольный сон живых трупов. Поэтому я музыку и люблю, хоть и обманывает она, хоть и обидно за эти обманы, но иначе нельзя. Нельзя без музыки жить. Окрасить природу в однообразный серенький мертвецкий цвет или лишить ее музыки – одно и то же. <…>

Всего наилучшего. Пишите.

Павлик

П. Ф. Беликов – Г. В. Маховой

22 декабря 1935 г

Усаживаюсь поудобнее за свой стол. У меня теперь – громадный стол, и на нем в порядке (по мнению моей мамаши, впрочем, – в беспорядке) расположены всякие мои записки и книги. И, кажется, здесь, за своим столом, лучше всего я себя чувствую. Ходил сейчас в город прогуляться. Заметно предпраздничное, или уже праздничное, настроение. Толпами идет народ. Улицы покрыты белым, только что налетевшим, снегом. Но скучно, Галя, ой как скучно среди этой снующей и куда-то торопящейся толпы. Глазеют люди у витрин, восторгаются разными вертящимися штуками и ажурными чулочками. Ну куда, спрашивается, зимой ажурные чулочки? Не понимаю! Когда спускался с лестницы на Харью улицу (а здорово вышло – Харья улица! Сейчас только обратил внимание на такой «дословный» перевод), подумал – вот стоят большие дома, возносят гордо свои трубы к небу, а вот между домами толкутся люди. Ведь это они – человеки, «венцы творенья» – воздвигнули сии постройки, а разве они являются хозяевами их? Нет – они рабы своих творений. Рабы этих больших домов, этих вертящихся штук в витринах, этих ажурных чулочек. «Что – трамвай для человека или человек для трамвая созданы? Это же понимать надо!», – сказал как-то Зощенко. Серьезный все-таки Зощенко писатель. За его ломаниями и смешками много жуткой правды находится. Когда я вглядываюсь в толпу, – мне всегда вспоминаются эти слова, всегда задаешь себе вопрос – кто же и для кого создан. Судя по внешнему виду – так человек для трамвая. И грустно становится. Ну почему люди продали себя в рабство трамваю? Такие невеселые мысли меня каждый раз посещают при прогулках по городу. В деревне лучше. Хотя вряд [ли] – в Сыренце. Мне хотелось бы куда-нибудь в глушь забраться на пару лет, захватить с собою побольше книг и встречать поменьше людей. Одиночество и аскетизм, конечно, я не проповедую и не исповедую, наоборот скорее. Но для того, чтобы окрепнуть хорошенько, определенный срок одиночества необходим, надо закалить себя так, чтобы люди тебе не мешали и не сбивали бы тебя на каждом шагу, когда это достигнется – иди к людям, исполняй свою обязанность по отношению к ним, а не достигнувши власти над собой, тяжело жить среди людей, и никакой пользы нет ни тебе, ни другим от твоей шатающейся походки среди слепых. Правильно сказано в одной из индийских книг: «До того, как помогать миру, надо увидеть Бога». А тут, глядишь, тысячи «спасителей человечества» предлагают помощь погибающему человечеству, а сами, как флюгарка на ветру, вертятся. Но хватит «пессимизма». К тому же и нет его у меня, особенно когда я за свой стол усядусь. В сторону уходят снующие без толку люди. Все до времени. Пускай себе снуют – один раз надоест это занятие. Таков мудрый закон природы – что не необходимо человеку, то рано или поздно надоест до отвращения, как бы привлекательно оно ни было, и лишь то, что необходимо, не надоедает.

Большой перерыв. Помешали писать нагрянувшие внезапно знакомые. Потом спать лег. Сейчас пятый час утра. Проснулся в половине четвертого и знаете, что делал?.. Стих писал. Это моя болезнь – один стих в году я должен обязательно написать. И вот уж несколько дней страдал, тема была, мучился я мучился – не написать, хоть ты лопни. Ни с какой стороны я не поэт, и стих для меня писать, что дрова колоть – последнее даже легче. А тут вдруг проснулся и написал. На радостях посылаю его Вам. Хорошего в нем, правда, немного найти можно, к тому же он только сейчас написан и всех ошибок заметить сразу нельзя. Но мысль-то как раз подходящая к письму, и приведу Вам этот стих как доказательство ненужности одиночества, когда нет в том нужды. Итак, начинаю. Прошу не критиковать строго – не забудьте, что не поэт я, не был никогда поэтом и не буду.

 
Не пой священных гимнов, жрец,
В уединенном темном храме,
Не славословь, седой мудрец,
Величье Бога в сером камне.
 
 
Открой глаза, прозри на миг,
Гляди на жертвенник святой —
На нем лишь пыль истлевших книг,
А Бога нет перед тобой.
 
 
Он там, где пахарь за сохой
Идет в поту с мечтой о всходах;
Пойми – не дремлет Бог живой
В мертвящем склепе темных сводов.
 
 
Освобожденья жаждешь ты?
Не обрести его, поверь.
И местью попранной мечты
Закована к свободе дверь.
 
 
В миру, отвергнутом тобой,
Не заходя в твою обитель,
Сковав себя земной мечтой,
Идет, как раб, Освободитель.
 

А теперь – спать дальше. Завтра [дел] много.

Павлик

П. Ф. Беликов – Г. В. Маховой

24 декабря 1935 г

<…> Посылаю Вам свой доклад о Канте, хоть на то согласия Вашего получено и не было, но рискую и без согласия. Прошло у меня чтение довольно хорошо, можно быть довольным, немногочисленную публику удалось разговорить и заинтересовать. То, что я Вам посылаю, только само ядро доклада, к нему же было еще предисловие и послесловие, но они не записаны, и, что, конечно, самое важное – были вопросы с мест и вообще разговоры на затронутые темы, разговоры эти показали, что доклад слушателями воспринят и усвоен. Был на докладе и один заправский философ, заявился он с целью «разнести» меня на все корки, ибо предполагал, что я в своем докладе, как это часто делается, буду говорить или очень «за» Канта, или очень «против». <…> Но спасает меня в философии интуиция. Знаний мало, и слишком отрывочны они, но интуиция, похвастаюсь, замечательная, и она помогла мне значение Кантовской философии обрисовать так, где совершенно неважно – «прав ли Кант или не прав», потому что важным является не разрешить проблему, а правильно ее к разрешению поставить, и, конечно, Кант это сделал, как последователи, так и противники Канта этой заслуги отнять [у] него не могут. Такой постановкой дела удалось мне заправского философа расшевелить, разошелся человек, к удовольствию слушателей, по всей философии, и, кажется, уговорили его в следующий раз читать о Гегеле, я торопился на работу, и до конца собрания мне быть не пришлось. Это мне больше всего по сердцу, о Гегеле мне очень хочется послушать, но если заправский философ о Гегеле читать не будет, то, вместо того чтобы слушать, мне самому придется о Гегеле писать, т. к. после Канта слушатели обязательно пожелали узнать о Гегеле, что и правильно, одним Кантом ограничиться нельзя, Кант дал сильный толчок, но к чему этот толчок привел, можно узнать только из последующей ему философии. И для меня самого гораздо полезнее эту философию изучать, чем других учить. Приходится по необходимости другой раз «проповедником» становиться, желания же у меня к тому никакого, рановато еще, самому учиться надо, а тут берись людей учить. <…>

Всего наилучшего. Поклон Толе передайте и пишите.

Павлик

П. Ф. Беликов – Г. В. Маховой

30 декабря 1935 г

<…> Ведь мысль, Галя, это та же музыка, даже больше, потому что не достижимы для музыки те высоты, куда мысль может взвиться, на музыкальном инструменте ограничено количество клавиш, и этого ограничения не знает мысль. Орлиные полеты даны мысли. Знаете стих[отворение] Гумилева «Орел»? Оно начинается так:

 
Орел летел все выше и вперед,
К Престолу Сил сквозь звездные преддверья,
И был прекрасен царственный полет,
И лоснились коричневые перья.
 

Летел орел, летел все выше и выше к солнцу и, задохнувшись от блаженства, умер. Он умер, но упасть он больше не мог, потому что был не доступен уже силам земного притяженья. И стих кончается:

 
Лучами был пронизан небосвод,
Божественно-холодными лучами.
Не зная тленья, он летел вперед,
Смотрел на звезды мертвыми очами.
 
 
Не раз в бездонность рушились миры,
Не раз труба Архангела трубила.
Но не была добычей для игры
Его великолепная могила.
 

Из всего на земле существующего только мысли человеческой даны возможности для столь высоких полетов, только мысль соприкасает с Вечным наше бренное здесь существование, как же после этого мысль не любить? Какая же после этого земная жертва будет для нее достаточно великой? Какое земное одеяние достаточно прекрасным? Нет, нельзя не любить мысль! Все ее падения только доказывают, что действительно с большой высоты она сорвалась, если способна так низко пасть, и на возведение ее на подобающие ей высоты следует употреблять все силы. А теперь все-таки лягу спать, завтра допишу письмо, а то уж поздновато – 4-й час, покамест мысль находится в нашем теле, приходится заботиться, чтобы ее жилище в должном порядке и состоянии находилось, а я-то, грешный человек, и маловато об этом забочусь.

С Новым Годом, Галя, имею честь поздравить. 1936-й начинаю письмом к Вам. Держитесь крепче! Плохо придется Вам в этом году от моих писем, забросаю Вас ими, как снегом, ведь, говорят, что примета такая есть – что под Новый Год делаешь, то и целый год делать будешь. Этой примете верить можно. Вот уже четвертый Новый Год встречаю я за своим письменным столом со своими книгами и записками – и действительно в промежутках много философией занимался. Но это первый Новый Год, который я встречаю трезвым, последний раз пил год тому назад, к 12-ти часам был уже в хорошем «взводе», но это мне не мешало думать, с 12-ти до 5-ти сидел и проверял свои философские знания. Это было год тому назад. Сравнил свое тогдашнее мировоззрение и кругозор с теперешним. Могу быть довольным ушедшим годом. Многое удалось переменить и дополнить. Дай Бог, чтобы дальше так же шло. Плохо, когда горизонты заволакиваются густыми тучами, и думаешь – дальше нет ничего, а между тем – стоит только тучи с места сдвинуть – и новые невиданные до сих пор дали открываются. <…>

Да, можете меня поздравить, Галя, раскачался сегодня – в театр сходил. Ведь как последний раз с Вами был, так с тех пор и не собраться было, а сегодня отправился «Марицу» слушать. В общем ничего. Постановка даже, можно сказать, – хорошая. Благодаря вертящейся сцене удачно и красиво удалось разрешить проблему перемены картин. Сцена вертится по ходу пьесы, и артисты переходят из одной обстановки в другую, как из комнаты в комнату. Довольно эффектно получается. Но певцов в «Эстонии» все-таки нет. Да и артистов мало. Женские роли – туда-сюда. Мильви Лайд иногда даже хороша бывает, но мужские роли – тихий ужас. Исключительно только типично комические роли удаются, всех же «первых любовников» с успехом можно заменить первопопавшимися сапожниками. Не знаю, когда теперь опять попаду в театр. Думаю, что перерыв будет большим, – попробую подождать, кто кого переживет, я ли Сави или Сави меня. Если мне будет суждено Сави пережить, то сразу же, в день его смерти, отправлюсь в «Эстонию». С удовольствием прослушаю какую-нибудь оперетку без его вмешательства по ходу действий.

А теперь кончаю и заваливаюсь спать. Благодарю еще раз за книгу и пожелаю еще раз счастья и исполнения всех Ваших желаний в новом наступающем году. Надеюсь, что удастся нам в этом году лично встретиться и поговорить – ведь Вы так мало изволите писать о себе, что все тяжелее и тяжелее мне становится поддерживать с Вами связь и угадывать Ваши душевные настроения и направления. Хотелось бы посмотреть, какие перемены в Вас произошли за истекший год. Как встречусь с Вами, так уставлюсь на Вас и буду смотреть минут пять без перерыва, чтобы ничего не пропустить. Толе поклон передайте.

Павлик

П. Ф. Беликов – Г. В. Маховой

9 января 1936 г

<…> Сперва только пару слов о Гумилеве. Очень рад, что он Вам понравился. Это один из моих любимейших поэтов, я от него в восхищении и бесчисленное количество раз могу его перечитывать. Сила его стиха – изумительна, и темы он берет какие-то сверхчеловеческие, космологические что ли, и, может быть, именно потому мелкие человеческие страстишки и страдания в его изложении приобретают характер грандиозного. Гумилев никогда не плачет сентиментальными слезами, не сетует на житейские неприятности, столь обильные на путях каждого человека. Тоска и печаль Гумилева величественны и торжественны, потому что они не только его печаль и тоска, но являются таковыми и для всего человечества. В том месте, где многие поэты не упустили бы случая поплакаться о горемычном житье-бытье, Гумилев чеканит:

 
Чрез дымный луг, и хмурый лес,
И угрожающее море
Бредет с копьем наперевес
Мое чудовищное горе.[48]48
  См. стихотворение Н. Гумилева «Одержимый».


[Закрыть]
 

Обязательно советую Вам с Гумилевым познакомиться. Если не удастся Вам достать его книг (их, кажется, не очень-то много тут), могу Вам несколько стихов послать. А теперь уж заодно и о своем стихе напишу. Стихотворные его достоинства, конечно, никудышны, а насчет мысли постараюсь Вам дать маленькое объяснение. Безусловно, Вы совершенно правы, утверждая, что потребность славословить Бога не может быть осуждаема. Но славословие отреченного от мира, который отрекся ради достижения для себя лично спасения и освобождения, такое славословие никому не нужно. Храм как место славословия – лишь временный этап, и то, что люди славословят Бога в храмах и забывают Его в жизни – плохо. Может быть, Вы помните – Вы видели у меня репродукцию Рериха «Покровительница Культуры»?[49]49
  Речь идет о картине Н. К. Рериха «Sancta Protectrix» («Мадонна Защитница») (1933).


[Закрыть] Она изображает Богоматерь с эмблемой мира, скрывающую своим покрывалом храмы. Вы еще спросили: «Но ведь не только же церкви есть культура?». Совершенно правильно. Церкви иногда бывают даже меньше всего культурою. Но в такой передаче Рериха скрывается следующий символ: всякая отрасль культуры должна быть священна. В подходе к разрешению научных, общественных, воспитательных, социальных и других проблем должны быть такие же торжественность, Бого-славие, чувства ответственности и служения Вечному, как и в храмовых молитвах. Всякое дело культуры, совершаемое вне храма, не может не быть Богослужением. Нет нужды поэтому замыкать своего Бога в храм за семью замками, когда вся земля может быть храмом, если в ней дела Божии творятся. <…>

Вот я Вам как-нибудь соберусь рассказать о русском философе Федорове. Это был замечательнейший человек, и говорю наперед, что его философия Вам понравится. У него исключительно философия дела, а не умственных заковырок, которые нередко вытекают в форму гимнастики ума без практического значения. В этом грехе и Кант несколько замешан. Федоров совершенная ему противоположность и стоит как человек и философ на недосягаемой высоте. Достоевский, Толстой, Соловьев и многие другие русские писатели обязаны Федорову – все они черпали идеи из его гениального ума. Но, как и большинство гениев, в свое время Федоров остался непризнанным, и только теперь о нем заговорили как русские, так и Западная Европа. Даже в современной Сов[етской] России идеи Федорова, правда инкогнито (без упоминания его имени), проповедуются все-таки самими правительственными кругами.

10 января 1936 г

<…> Чувства – святые явления, приглушать их не следует, только помнить надо, что у чувств нет глаз, они слепы и вручать слепому свою судьбу нельзя. Надо учиться управлять чувствами, и краски их от этого не блекнут, не превращаются они под руководством разума в скучную прозу, по-прежнему и страдать, и радоваться заставляют, но не способны уже бросать нас по собственному капризу куда им угодно. Слов нет, что хорошо на крыльях чувств летать, но ведь, направляя чувства по собственным желаниям, мы не обрезываем им крылья и вместе с тем гарантируем себя от низких посадок после [высших] полетов. Недалеко я ушел еще в овладении своими чувствами, но уже не скажу, как Вы, что боюсь с их стороны неприятных сюрпризов. Сажусь, правда, в лужу нередко, потому что сила воли еще недостаточно выработана, но, как бы ни сел, все равно знаю, что вылезу, и не беспокойство и отчаяние, а только недовольство собою остается в результате. Во всем свое хорошее и польза. Ну, всего наилучшего покамест. Пишите, как в Евве живете и как после Сыренца нравится. Поклоны от меня Гансику, Вале и Рейну передайте.

Павлик

П. Ф. Беликов – Г. В. Маховой

24 января 1936 г

<…> Между прочим, об этом злополучном ближайшем будущем думаю со страхом и трепетом, – взвалил на свои плечи такие обязанности, что косточки потрескивают. Во-первых, 3 февраля в Русском Литерат[урном] Кружке[50]50
  Русский Литературный Кружок – общественная организация, официально зарегистрированная в Таллинне в 1899 г. В 30-е гг. ХХ века П. Ф. Беликов принимал активное участие в его работе.


[Закрыть] состоится живая газета. Поручили мне писать передовицу. Вообще, передовица для газеты – дело плевое, занять публику на 10–15 минут какой-нибудь простой темой – не ахти какой труд. Но для меня темы, кажется, самим чертом в аду выдумывают[ся]. Так и [на] этот раз вышло. Произошло в кружке несколько инцидентов [между придерживающимися] старых литературных традиций и искателями новых тем и новых форм. Дело в том, что чествовал нынче кружок Толстого, Мережковского и еще кого-то из «старых». На прошлой неделе был юбилей Островского, взялись чествовать и его. В подготовке к этим чествованиям уходило почти все время, и другим чем-либо заняться не проходилось. Так вот часть членов, узнав о чествовании Островского, иронически заметили: «Ну, опять покойничек». Одному поэту предложили по поводу юбилея Островского написать что-нибудь, так этот поэт, типун ему на язык, не задумываясь ответил: «И без меня панихиду отслужите». Чествование, конечно, все-таки состоялось, и началось оно с весьма колкого упрека по адресу молодых членов и вообще молодого поколения, которые не ценят и даже не знают русских классиков и [этим] самым печальным фактом нарушают лучшие традиции русской культуры. Не забыты были в этом обличении и злополучные «покойнички» и «панихида», в которой не пожелал принять участия поэт, творчеству которого, между прочим, было посвящено одно из собраний кружка в нынешнем сезоне. Одним словом – скандал в благородном семействе, да и только. Живая же газета издается преимущественно силами молодых, ввиду того, что по летам и я к ним принадлежу, насели на меня мои «коллеги», дабы я очистил запятнанную на вечере Островского их честь. Довольно мудреная задача, смутно сейчас представляю себе, как я с ней справлюсь, но все-таки рассчитываю справиться и взял на себя передовицу на эту тему. А вот во-вторых, через неделю, 10 февраля, предстоит мне второе «удовольствие», к которому я не знаю, с какой стороны и подступиться. В том же кружке назначен на этот день литературный суд по рассказу Бунина «Дело корнета Елагина», и навязали мне в этом суде роль подсудимого! Пока что душа моя еще более-менее спокойна, потому что читал я сей рассказ уже давно и наполовину перезабыл его суть. Дело состоит там в том, что корнет Елагин убивает при весьма странных обстоятельствах и по весьма странным и неясным причинам свою любовницу. В факте убийства сознается сам, но разводит в своем признании такую психологию, что черт в ней ноги поломает. И та перспектива, что мне придется эту психологию расхлебывать, – вызывает дрожь во всех моих членах. Если еще прибавить, что на настоящих литературных судах (будут: председатель, секретарь, прокурор, 3 защитника, медицинская экспертиза в лице настоящего доктора, и хотят пригласить пару юристов для правильной постановки всей этой церемонии) я никогда не присутствовал, то неудивительно, что мое положение весьма незавидно, пожалуй, настоящему корнету Елагину, если таковой существовал, легче, чем мне, было. Какой-то трагический талант у меня – ввязываться в такие истории. Не люблю я всякие публичные выступления и открытые собрания кружка почти никогда не посещаю, а все-таки даю себя уговорить и соглашаюсь на такие роли. Ведь этак, пожалуй, можно меня и уговорить заделаться китайским императором! Правда, с ролью последнего легче было бы справиться, чем с корнетом Елагиным. Но зато уж отзвоню на этих двух вечерах – и с колокольни долой, никакими коврижками больше выступить не заставят, и то уже наберется 4 раза за этот сезон, с меня за глаза довольно, ведь это артистом надо быть, чтобы чувствовать удовольствие или удовлетворение от такой деятельности, а я никакой не артист и поэтому признаю лишь доклады и беседы в небольшой, знакомой аудитории, где понимают тебя и ты понимаешь других – такая деятельность мне больше нравится, и более полезной я ее считаю. И, знаете, когда я пишу Вам письма на темы философские, то Вы для меня вполне достаточной и гораздо более приятной аудиторией являетесь, чем публика на открытых собраниях Литературного Кружка. Только уж очень Вы, Галя, неспокойная аудитория. Не разглядеть мне за дальностью расстояния, что у Вас на душе творится, но надеюсь и искренне желаю Вам, чтобы все, творящееся в Вашей душе, приводило Вас к лучшему. Не знаю, насколько я в силах это пожелание сделать большим, чем только пожелание, насколько мне дана возможность раскрыть для Вас радостный смысл жизни, об этом тяжело сейчас судить. Лишь когда я почувствую в себе достаточно силы и увижу ясно пути, которыми можно было бы уничтожить Ваши кошмары и Ваши сомнения, лишь тогда я возьмусь доказать Вам, что мне есть до них дело и от меня можно ожидать помощи для преодоления их. Сейчас же это остается только пожеланием. Искренность его может вполне заменить недостаточность осуществившихся надежд и заполнить время, требуемое для их осуществления. Но это, конечно, уже от Вас, Галя, зависит, а не от меня, т. к. заставить Вас верить в свою искренность я не могу. <…>

Всего наилучшего.

Павлик

П. Ф. Беликов – Г. В. Маховой

25 января 1936 г

<…> И на столе сейчас прекрасная книга лежит – «Пути Благословения» Рериха. Вот кого я могу читать и перечитывать. Если в любой книге Рериха наугад открыть какую-нибудь страницу, всегда найдешь близкие и разуму, и сердцу слова. Многие ли писатели таким качеством могут похвастаться? Вот Вам сразу и пример. Открыл книгу и читаю: «[А] ведь каждую минуту кто-то может быть научен и обрадован. Обрадован не деньгами, но радостью познания новых далей. Ведь если бы весь мир возрадовался хотя бы на одну минуту, то все иерихонские стены тьмы пали бы немедленно».[51]51
  Пути Благословения / Рерих Н. К. Пути Благословения. New York, 1924.


[Закрыть] Правда, Галя, почему мы так мало и так редко радуемся. Чего нам не хватает для этого. Ну я понимаю – мы не можем себе позволить каждый день удовлетворения всех своих чувств, мы не в состоянии позволить себе всех земных удовольствий, но разве [все это] надо для радости? Самая незначительная причина может быть поводом для радости, и похоже, что мы нарочно избегаем этих причин и ищем каждую причину, которая дала бы повод раздражению. Вот еще две строчки из Рериха: «Одна мать, держа на руках своего младенца, спрашивала, что есть чудо? Спрашивала, отчего чудеса не встречаются в нашей жизни. Держа в руках чудо, она спрашивала, что есть чудо?»[52]52
  Пламя / Рерих Н. К. Пути Благословения.


[Закрыть] Не поступаем ли и мы таким образом, когда говорим – нам нечему радоваться. Разве не закрываем мы своих глаз на большинство достаточных для радости причин и жалуемся после этого, что нам нечему радоваться? Неразумная птица умеет выражать своим пением радость, когда увидит первые лучи восходящего солнца, а умудренному человеку чувство радости незнакомо, несмотря на то, что его душа несоизмеримо богаче птичьей. Разве допустимо такое положение? Допустим, что больше чем от птиц с нас спрашивается, что трудно нам приходится, что дорого обходится расплачивание за свои ошибки. Но ведь:

 
Сколько б не дал человек, – все мало,
Чтоб пред жизнью погасить свой долг.
 

Все-таки наши вопли о страданиях – ничто перед одним мгновением истинного счастья. И нет человека, который мог бы пожаловаться, что такое мгновение его обошло. Разве не было их у нас? Или разве не будет их? Были и, конечно, будут еще. Чтобы радоваться, небольшое усилие надо сделать. Надо лишь прозреть, захотеть видеть дальше сегодняшнего дня, и кто научится смотреть вдаль, к тому обязательно радость придет. Потому что «радость – есть особая мудрость», а всякая мудрость пользуется большими масштабами, всякая мудрость живет веками и в веках, и если от этих грядущих веков отвернуться, радость станет редким гостем. Ведь ей тесно в миниатюрных рамках наших минутных настроений, мы душим ее своими будничными заботами о том, как сегодня нам прожить, что поесть и во что одеться. Много работы, очень много надо произвести над собой, чтобы расширить свои горизонты, обновить свои понятия, уничтожить привычки и серенькие никчемные обычаи. Но работа эта вознаградится достойной платой – радостью. [От]работав вчера 18 часов на фабрике, я заработал 8 крон, но не радость. Чтобы ее заработать, нужно за ту работу приняться, которая действительно облагораживает человека. Она самая неутомительная работа, без вреда для здоровья, ей можно посвящать 18 часов в сутки, да редко это делается. Не так ли? Будем надеяться, что в будущем отведем ей должное внимание и большее время.

А теперь прощаюсь. Поздно уже, надо спать заваливаться. Пишите, Галя, рад бываю всегда Вашим письмам, и когда Вы сочтете нужным, после строгой цензуры, уничтожить написанное, то вспомните – что нехорошо уничтожать радость, для других предназначенную.

Всего наилучшего.

Павлик

П. Ф. Беликов – Г. В. Маховой

5 февраля 1936 г

<…> Примусь с завтрашнего дня за литературу, во-первых, слишком уж у меня большие пробелы в этой области, во-вторых же, читать хорошие произведения – сплошное удовольствие. И Толстым надо заняться, и Достоевским, и Лесковым, и современными – Буниным, Зайцевым, Шмелевым и т. д., и т. д. Меня почему-то считают в нашем литературном кружке хорошо знающим не только русскую, но и иностранную, не только классическую, но и современную литературу. Стараюсь своих «коллег» не разочаровывать в их мнении обо мне и даже на литературные темы осмеливаюсь передовицы писать (правда, не особенно убедительные), но все-таки свои пробелы не забываю и хочу теперь заполнить их, чтобы в обман публику не вводить. Да и сам чувствую уже заранее удовольствие от того, что свои пробелы можно заполнять такими иногда прекрасными вещами. Хочется мне основательнее с Рабиндранатом Тагором ознакомиться, у него такие прекрасные вещи имеются, что их можно читать и перечитывать, наслаждаясь мыслями, словами и музыкой ритма. Приведу Вам маленький отрывок из его книги «Гитанджали» (Жертвенные песнопения): «Ты сделал меня другом тех, кого не знал я доселе. Ты ввел меня в жилища доселе мне чуждые. Ты приблизил далекое и чужого сделал мне братом. Мне тяжело покидать привычный кров, я забываю, что в новом живет старое и что Ты всюду со мной. Сквозь рождение и смерть в этом мире или в других мирах, куда бы не вел Ты меня – Ты все тот же, единственный спутник моей бесконечной жизни, связующий сердце мое узами радости с неведомым. Познавшему Тебя ничто не чуждо. Для него нет закрытой двери». Это же стих, настоящий стих и с очень глубоким смыслом. <…>

Только на предыдущей странице я восхищался красотами литературы и сейчас могу повторить, что очень люблю и ценю их, но не задумываясь все эти красоты я отдал бы за то, чтобы приблизиться хоть на один вершок к великому смыслу Бытия. Но не хватает силы. Такое приближение пока что только сны, а не действительность еще, до действительности далеко, очень далеко. Трагедия же в том, что это далекое зависит от мгновения. <…> Иногда чувствуешь это мгновение совсем близко и все кругом проясняется, иногда же оно кажется невозможным в этой жизни и скрывается за неразгаданной чертой смертного часа. Но рано или поздно оно должно наступить, это не только моя вера, это – все мое знание, которое обязывает меня жить так, а не иначе и которое упрекает меня за каждую жизненную ошибку, за каждое отдаление желанного момента. Слишком много таких отдалений и ошибок, они в каждом пустяке, в каждой мелочи, они в разбрасываемых по ненужным направлениям мыслях и в дымящей[ся] папиросе, которую я сейчас сосу, они в каждом неправильном поступке, и они же в допускаемом тобою бездействии там, где нужно действовать. <…> И когда гнетут физическая усталость и безразличие, когда мысль притупляется тщетными усилиями выбраться из тупиков, тогда одно остается, прислушаться к сердцу и, уловив его веления и предчувствия, положиться на них. Они никогда не обманывают. Без слов подскажут то, что разум бессилен словами выразить. И опять радостью наполняется все твое существо, исчезают сомнения и уверенность появляется в каждом шаге, потому что сердце указало ту цель, которая невидима для глаз. Надо чаще прислушиваться к своему сердцу. Разум слишком отравлен окружающими нас ложью и пошлостью. Но в глубину сердца нет доступа этим темным врагам. Если сердце не прогнило, если хоть одна его струнка вибрирует на явления красоты и блага, то этой стрункой будет спасено все наше существование со всеми его ошибками. Так-то, Галя, та сила, тот мощный рычаг, которым можно будет перевернуть свою жизнь, направить ее путями, идущими мимо ненужной житейской суеты и нагроможденности, та сила в нас, она не до конца растрачена, и, когда будут использованы все кривые пути, исчерпаны все кажущиеся возможности, мы воспользуемся ею, если не сумеем этого сделать раньше. Но чем раньше – тем лучше. Будем надеяться, что у нас хватит благоразумия не ждать последних сроков. Ведь незачем. Когда у нас есть вкусное блюдо на сегодняшний день, мы его обыкновенно съедаем, не откладывая на завтра. Чем же наша душа хуже нашего желудка? Почему ее мы кормим «завтраками»? Если есть тому причины, то уничтожить их надо. Ну и уничтожим.