Текст книги "Непрерывное восхождение. Том 2, часть 1. Сборник, посвященный 90-летию со дня рождения П. Ф. Беликова. Письма Г. В. Маховой (1934-1936). Письма (1938-1975)"

А покамест всего наилучшего. Пишите.

Павлик

П. Ф. Беликов – Г. В. Маховой

26 февраля 1936 г

<…> Наша жизнь и жизнь нашей мысли – это две разные жизни. Но они тесно между собой связаны, в большой зависимости друг от друга находятся. И побеждает всегда, хоть на первый взгляд с этим и трудно согласиться, – мысль. Что человек думает – тем человек и становится. Не может жизнь со всеми ее невзгодами сломить того, чья мысль непреклонна, чья мысль не путается в сомнениях и знает ясно цель своих устремлений. Перед такой мыслью житейские трудности расступаются. «Для меня в грядущем будет обман только в том случае, если я буду избавлен от какого-нибудь бедствия, но и это нельзя считать обманом», – говорил Сенека. И меч горя притупился о такой щит, горе потеряло свою остроту. Но стоит только маленькому сомнению свить гнездышко в мыслях, как моментально все мухи превращаются в слонов. И зарождается в человеке недовольство. Сам на себя бросишь иногда беспристрастный взгляд и удивишься – откуда появляется столько недовольства. И одним ты не доволен, и другим, как будто весь мир сговорился против тебя и не упускает ни одного удобного случая, чтобы тебе не насолить чем-нибудь. А в действительности-то мир живет своим чередом, перенося через тысячелетия одни и те же печали и радости, выбор их громаден, как в универсальном магазине все равно, и люди выбирают обыкновенно самый дрянной, подгнивший товарец, соблазняясь дешевкой. Лишь бы дешевле заплатить, как будто жизнь – это распродажа сезонных вещей. Очень охотно мы верим в бессмертие и вечность человеческого существования, но пожертвовать одним днем, чтобы к этой вечности приблизиться, мало кто считает желательным. Недосугом все отговариваемся. А ведь прекрасно звучит – человеку некогда сделаться вечным! Величайшую задачу разрешил Христос на земле. Кто, кроме Него, мог бы сказать про себя: «Я – путь и жизнь».[53]53
  «Я есмь Путь и Истина и Жизнь» (Иоанн, 14:6).


[Закрыть] Ведь каждый момент Его земного существования был до предела насыщен земной жизнью и вместе с тем являлся путем от земной жизни к жизни высшей. Таким образом, средство превращалось в цель, относительная ценность становилась абсолютной ценностью. Как далеки еще мы от этого, даже разуметь мы можем приготовление к чему-либо и это само что-либо лишь как два отдельных этапа. Но насытить приготовление самой целью настолько, чтобы первое без остатка во втором растворилось, – не способны. И жизнь от этого получается половинчатой, не живем, а приготовляемся. Вечный приготовительный класс. Да и нельзя нам без этого. Приготовляться необходимо, и было бы не так страшно, если бы мы сперва приготовились, а потом попробовали бы жить. Но обыкновенно мы сперва пробуем жить, жить «полной жизнью» и, когда убеждаемся, что сия «полная жизнь» оказывается жалкой пародией на что-то, лишь тогда вспоминаем о подготовке. Вот и приходится вместо обычной подготовки заниматься ломкой уже готового, но плохо приготовленного материала. Скажите, что для нас труднее – увеличить ли свои хорошие качества или уничтожить плохие? Перед вторым большею частью руки от бессилия опускаются. <…>

Всего наилучшего.

Павлик

П. Ф. Беликов – Г. В. Маховой

3 марта 1936 г

Пишу лежа в постели. Пришел сегодня с работы и почувствовал, что надвигается какое-то подобие гриппа. Простудился, вероятно, вчера. Пришлось вчера работать две смены, утомился немного и, идучи с работы домой, простудился. После 16 часов, проведенных на фабрике, уж очень я обрадовался свежему воздуху да сильному ветру, распахнул пальто на радостях, чтобы освежило меня как следует, да так и дошел до дому. Вот оно и освежило. Даже больше, чем следует. А неприятное чувство, когда тобой начинает завладевать простуда. Насморк, голова тяжелая, от температуры сохнут губы, дышится как-то трудно. Пришел с работы, лег в постель, уткнулся лицом в подушку, да так и пролежал весь день в полудремоте. Спать не спал, но чтобы бодрствовал – тоже сказать нельзя. Сейчас ночь уже. Спать не хочется и думать тоже надоело. Почитал, посмотрел на стены и потолок своей комнаты, подумал и надумал писать письмо. О чем же писать? О себе, о Вас или вообще? Можно начать с первого. Пришлось сейчас как раз немного о себе подумать. Говорят, что человек в момент смерти вспоминает всю свою жизнь. И мне сейчас вспомнилась своя. Потому что это не была еще смерть, потребовалось на воспоминания больше момента. Тикают часы, бегут секунды, бегут минуты, а в памяти выплывают все новые и новые эпизоды. Как их много, всего не перечислить. Вспоминается самое раннее детство. Помню, как мы жили еще в Нарве на Сенной площади, мне тогда было всего около трех лет, но как ярко сохранились в памяти отдельные случаи. Не могу уже представить себя таким маленьким. Подумайте, только – 3 года! Нет, себя я не помню с этих пор, но окружающие меня люди и обстановка оставили в мозгу свои отпечатки, они для меня, как фотографии. Бог знает, что я тогда из себя представлял? Что я и сейчас-то из себя представляю – вопрос не выясненный. Но что представлял из себя весь калейдоскоп прошедших передо мной картин, об этом можно судить. Может быть, те забытые чувства, которые возникали во мне тогда, имеют что-либо общее с теми, которые возникают теперь при воспоминании. Теперь же каждый раз становится у меня на душе светлее, когда я вспоминаю Кавказ. Помню парк в Ессентуках, крупные душистые розы, синее, по сравнению с нашим, даже – темно-синее небо и на этом синем фоне две острые вершины Эльбруса. Они покрыты снегом и так блестят, что смотреть на них больно глазам. Почему там, наверху, снег, а внизу, в парке, жара – этого я никак не мог себе объяснить. Мне хотелось на них забраться. Я не верил, что до их подножия несколько дней пути, они казались совсем близко. Один раз с Шуриком мы отправились из гостиницы на… Эльбрус. К вечеру нас нашли за городом и привели обратно. Когда мы переехали в Кисловодск, который расположен у самого подножия Машука, у меня появилось к горам чувство уважения и доля страха. Эльбрус издали казался игрушечным, но Машук вблизи, хотя он и меньше Эльбруса, был слишком грандиозен для того, чтобы появилась охота на него забраться. Больше всего меня беспокоила вершина Машука. К ней я относился очень недоверчиво. Полоса облаков и туманов, которые почему-то всегда окружают Машук, отделяют верхушку от самой горы, кажется, что верхушка висит в воздухе, и очень недоверчиво я на нее поглядывал: все думал, что свалится и раздавит меня обязательно. Помню грозу с ливнем. Описать ее нет слов. Как будто громадный ушат опрокинули над землей и ее заливает сплошной поток воды, именно поток, в котором капель не различить. Темно стало так, что в комнате зажгли лампу, когда же вспыхивала молния, казалось, будто лампу тушило, настолько ее свет был мал по сравнению с блеском молнии, а от грома надо было затыкать уши, в горах такие раскаты раздавались, будто сами они на мелкие части трескались. Страшновато было, не скрою, но любопытство побеждало страх. Несмотря на запрет, я все-таки удрал на балкон, на нем скопилось очень много воды, и меня мучил вопрос – поплывет ли стул по балкону, если его опрокинуть на спинку. Поплыл он или нет – не помню, но что мне за вымоченные до колен ноги попало – запомнилось. Запомнились еще несколько ущелий, поездка в замок «Коварства и любви», грот в Машуке с серным озером, Лермонтовский грот, откуда замечательный вид, прямо дух захватывает – и страшно так, что не смотрел бы, и красиво так, что глаз не оторвать; поезд в горах, где на три-четыре вагона два паровоза полагается, спереди и сзади, – одному паровозу не одолеть подъемов. И много, много отдельных картин с ясностью фотографий запечатлелось в памяти. Как приятно бывает их перебирать, как приятно в ревельском туманном дне вспомнить воздух, насыщенный солнечными лучами и ароматом роз. Как много там роз! В парках, в садах, в скверах, прямо на улицах на клумбах – все розы и розы, большие и самых разных цветов – белые, желтые, красные и даже черные. После Кавказа опять Нарва. В то время я отличался большой любознательностью. Мне надо было знать, из чего всякие вещи делаются, – например, из чего делают стекло, бумагу, спички и т. д. и т. д. Все объяснения мне давал папашка, я его за это очень уважал, что он такой умный и все знает, но все-таки некоторые явления считал нецелесообразными. Например, советовал в торговле все товары продавать по одной цене, чтобы легче было считать, и был огорчен тем, что мое предложение не принималось. Потом опять путешествие. Волга от самого истока до устья. Большие пароходы, белые, как лебеди, шумные пристани и целые стаи чаек. Им бросают с палубы кусочки булки, и они их прямо на лету ловят. Немного помню Нижний Новгород и хорошо – Саратов, там мы жили больше года, пережили революцию, восстание анархистов, стрельбу, пожары. Потом в товарном вагоне ехали до Петрограда. В России начинался голод. В Петрограде с мешочками приходили к вагонам люди, чтобы выпросить чего-нибудь съедобного. Потом жили в Ямбурге[54]54
  Ямбург – название г. Кингисепп (Ленинградская обл.) до 1922 г.


[Закрыть]. В Эстонии были немцы, и сразу в Нарву было не попасть. Потом опять Нарва. Война с красными, обстрелы. Бегство отца. Лазарет у нас на квартире, и отъезд в Ревель. После заключения мира – обратно в Нарву. Зимой – школа. Летом – Гунгербург[55]55
  Гунгербург – название г. Нарва-Йыэсуу (Усть-Нарва) до 1917 г., курорт в Эстонии.


[Закрыть] и Гапсаль[56]56
  Гапсаль – название г. Хаапсалу до 1917 г., курорт в Эстонии.


[Закрыть]. К 23-му году от прежнего отцовского состояния почти ничего не осталось, он пошел служить в акц[ионерное] общ[ество] «Нарва Импорт» и попал в Сыренец. Туда же за ним поехал и я. Около года, кажется, жил в Сыренце, и затем опять Россия. Петроград. Люблю его вспоминать, его «оград узор чугунный, Неву, одетую в гранит, дворцы, Адмиралтейскую иглу» и т. д. Нельзя Петроград не любить, прожив в нем, как я, около трех лет. Коренные жители Петрограда не могут себе представить, как можно жить где-либо вне его. Ведь петербуржцы, волею судеб очутившиеся в иммиграции, не столько тоскуют о довоенной жизни, о своих погибших капиталах, о судьбах России, наконец, как о самом Петрограде.

Знаете стих Агнивцева:

 
                        Как вздрогнул мозг, как сердце сжалось,
                        Весь день без слов, всю ночь без сна, —
                        Сегодня в руки мне попалась
                        Коробка спичек Лапшина.
                                    Да, сердце раб былых привычек,
                                    И вот в движении вдруг
                                    Из маленькой коробки спичек
                                    Встал весь гигантский Петербург.
                        Исакий, Петр, Нева, Крестовский,
                        Стозвонно плещущий Пассаж,
                        И плавный Каменноостровский,
                        И баснесловный Эрмитаж.
                                    И первой радости зарница,
                                    И горя первого слеза,
                                    И чьи-то длинные ресницы,
                                    И чьи-то серые глаза.
                        Поймете ль вы, чужие страны,
                        Меня в безумии моем,
                        Ведь это юность из тумана
                        Мне машет белым рукавом.
                                    Последним отблеском привета
                                    От Петербурга лишь одна
                                    Осталась мне всего вот эта
                                    Коробка спичек Лапшина.
 

Каждый город имеет свое лицо. И, может быть, ярче всего это свое лицо выражено у Петрограда. Если петербуржец живет в других маленьких городах, он вспоминает грандиозность своего Петрограда, если он живет в гигантских городах Западной Европы или Америки, то вспоминает своего «гранитного барина», с которым не в состоянии спорить в величии многочисленные небоскребы. Величие выражается не только величиной, но и спокойными, плавными линиями архитектуры, улицами, проведенными как по линейке, и правильными пропорциями отдельных частей. И Петроград выдержан, донельзя выдержан, в своем особом Петроградском стиле, который накладывает на все свой отпечаток. Ни революция, ни красные флаги и платочки, ни демонстрации стотысячной рабочей толпы не могут сгладить черт «гранитного барина». Его «голубую кровь» не испортить никаким мезальянсом. Мне хотелось бы еще побывать в Петрограде. Очень многим я ему обязан. Его дворцы, его музеи, театры, опера открыли мне красоту искусства. Потом опять Сыренец, который научил меня любить природу. Я часто вспоминаю Сыренец и когда-нибудь навещу еще его. А теперь я уже четвертый год сижу в Ревеле. В данный же момент даже не сижу, а лежу и вспоминаю все, что было. Но не вспомнить всего. Очень много было. Это быстро сказать: Петроград, Сыренец, Ревель, но ведь каждый день, каждый месяц, каждый год в Петрограде, в Сыренце и Ревеле чем-то заполнялся, что-то приносил и что-то уносил без возврата. Вот вспомнил, как уезжал из Саратова отец, а я его не пускал, вцепился в его ногу, и с трудом меня оторвали, и вспомнил, как полгода тому назад я вошел в квартиру и нашел его на полу, в крови, мертвым.[57]57
  Отец П. Ф. Беликова умер от кровоизлияния, связанного с болезнью органов пищеварения.


[Закрыть] Неужели это все тот же отец, все тот же я, что был в Саратове и что теперь есть? Бесчисленные нити радости и горя переплетают каждый день, каждое воспоминание. И все эти нити клубком свиваются во мне. Лежу я сейчас с насморком, с температурой, а запах роз, вершины Эльбруса, Волга, Петроград, Сыренец, все встречи, все лица, все, все проходит передо мной. Что это все было на самом деле или это только плод моего полудремотного состояния? Ведь все, кроме насморка и температуры, как во сне, ведь ничего, кроме насморка и температуры, я не могу реально ощутить в данный момент. Правда, от этих печальных реальностей я отделаюсь после смерти, но много ли смогу я взять с собой по ту сторону жизни из виденных «снов»? Нет. Немного еще. Багаж слишком легок для дальнего путешествия. Надо еще жить, еще видеть сны, создавать их. И тяжело от этого становится и радостно, а все вместе называется «жизнь», и, правда, я люблю ее. Но надо кончать писать, устал уже, да и не только не написать, но и не рассказать всего того, что в этом коротеньком слове «жизнь» заключается.

Целый день перерыва. Вчера голова разболелась не на шутку, так что за письмо не приняться было, сегодня же дело идет на поправку, полегчало по всем статьям, госпожа простуда, проведши в моем организме 3 дня, решила удалиться, по-видимому, взять ей с меня особенно нечего и останавливаться на долгое время в столь некомфортабельной гостинице, как моя персона, ей нет расчета. Оно и к лучшему. Завтра утречком рискнем отправиться на работу. А то нашему фабриканту беда – запасных ткачей нет, кто не придет – машина стоять должна. К тому же у нас на всю фабрику только один подмастер и один мастер, причем последний машин чинить не умеет, ткачихи тоже, конечно, не умеют (вот уж «бабья» несообразительность! Ведь по 15 лет практики, а что случись – так только руки разведут, ни гайки не подвернуть, ни ремня не подтянуть – ничего), и если меня или Шурика в отсутствие подмастера на фабрике нет, то часто бывает, что стоят все четыре машины, сидят четверо ткачих и только сам хозяин бегает как угорелый, но никак своей беготней горю помочь не может. По этим-то причинам и приходится на фабрике торчать сплошь и рядом по две смены, особенно когда еще ночная смена работает. На этой неделе обещали ночную смену закрыть – тогда все-таки легче будет.

А вот вчера жалко, что дома провалялся. Должен был познакомиться с проф[ессором] Янсоном, читал недавно одну его рукопись о творчестве и воспитании. Много интересного там нашел, хотел по поводу некоторых вопросов с ним поговорить, и была уже «аудиенция» назначена, да так и не пришлось ею воспользоваться. В его рукописи затронута одна тема, которую мне хотелось бы подробнее разработать. Тема эта о так называемом «среднем ученике». Весьма резонно в своем труде Янсон указывает, что «среднего ученика» не должно быть. И, по-моему, тоже все эти «средние ученики», «средние учителя», «средняя аудитория» и т. д. и т. д. – все это позор современного общества, и виною этому позору – неправильно поставленное воспитание. Школьные знания почти сплошь представляют собой какие-то готовые мертвые формулы, меньше всего пригодные для жизни. Почти две тысячи лет тому назад Сенека спрашивал: «Неужели полезнее изучать, где блуждал Одиссей, чем заботиться о том, чтобы не заблудиться самому». И вот в течение двух тысяч лет «средние» головотяпы из среды «средних» педагогов считают первое более полезным и калечат молодые поколения, превращая их в «средних людей». Один этот термин – «средний человек» – позорен для человечества. Ну еще, скажем, средний кочан капусты, средняя свинья, пудов так на шесть – это еще туда-сюда, но в высшем олицетворении индивидуальности – в человеке – «среднего» не должно существовать, и если существует, то только потому, что оно искусственно создано неправильным воспитанием. В детях дошкольного возраста никак «среднего ребенка» не обнаружить – все они разные. И немало «героических» трудов приходится употребить школе, чтобы патентованными программами добиться создания «среднего уровня», который отнимает у человека все самое ценное. Надо только удивляться, как удается некоторым за этот «средний уровень» перескочить, как до сих пор имеются у нас талантливые и самобытные художники, писатели, музыканты и другие творцы. Замечательная, между прочим, аттестация для школы – почти все без исключения гении, крупные таланты, изобретатели и вообще люди с ярко выраженной индивидуальностью – были в школах плохими учениками, «ниже среднего уровня». Может быть, потому они и выявились, что злополучный «средний уровень», до которого они «не поднялись», не наложил на них своего губительного отпечатка. У школы надо отнять автономию – давать людям аттестаты. Пусть люди, в свою очередь, тоже дают аттестаты школе. Тогда раскроется весь кошмар современного воспитания. Я больше чем уверен, что 90 % «хороших учеников» окажутся никуда не годными людьми и многие, на кого школа махнула в отчаянии рукой, оставят далеко позади себя своих педагогов. Ой как нужно призадуматься «сеятелям разумного, доброго, вечного»… А они слишком мало думают. Уроков «доброты», «нравственности», «чести» – нет вообще в школьных программах. Какая-то ничего не говорящая сердцу «этика», какое-то «Римское право», в котором нет и доли правды, какой-то «необязательный Закон Божий» с необязательным, по-видимому, раем и адом, какая-то геометрия, которая учит мерить землю, но не учит о том – сколько человеку земли надо. Во всем этом трудно и подобие программы найти. Правда, если за что и можно благодарить школу, так первым долгом ее следует благодарить за то, что она умудряется каким-то чудом держать «средний уровень» несколько выше полного умопомешательства. Впрочем, это заслуга скорее самих учеников, нежели педагогов. Хотя несколько несправедливо я выразился. Много заслуг и у педагогов есть, много среди них хороших людей, и вина ложится скорее на патентованные программы и учебники, на всю постановку образования и воспитания, которую необходимо в корне изменить. А то ведь некоторые имеют наивность удивляться, почему так медленно прогрессирует человечество, в лучшем смысле этого понятия. Неуместная наивность. До тех пор, пока школы выпускают «средних людей», наподобие как фабрики выпускают патентованные подтяжки, до тех пор о прогрессе и мечтать не приходится. <…>

Павлик

П. Ф. Беликов – Г. В. Маховой

31 мая 1936 г

<…> Вы видели, Галя, чтобы я себя в каких-нибудь случаях жалел? Ведь мне настолько жалость не нужна, что я сам ею никогда не пользуюсь. Приходится в жизни страдать, приходится и радоваться, одинаково благословляю оба чувства. Там, где не учит жизни радость, пусть учат горе и страдания. Ведь средства-то в конце концов не так важны, главное – цель, главное – жизнь, радость же и страдания лишь двигатели ее, и потом ни безысходного горя, ни совсем усыпляющей радости не испытывал я в жизни и испытывать вряд [ли] буду, не собираюсь во всяком случае. Потому что в беспредельности, каковой жизнь является, безысходность немыслима так же, как и блаженство, заставляющее забыть все сущее. И Вы глубоко правы, когда предполагаете, что у меня имеется общее восприятие жизни целиком, человечества целиком и лежащей перед ним вечности. Да, это чувство никогда меня не покидает. Я иногда даже чувствую как бы биение Космического пульса, перед которым наши личные страдания и радости – сущий пустяк, близорукость какая-то, которая дальше своего носа ничего не видит. Но Вы глубоко ошибаетесь, если думаете, что это чувство обезличивает людей. Личность, индивидуальность – в человеке самое главное, и значение индивидуальности растет на общем фоне человечества, а не уничтожается последним. Знаете такую истину Агни Йоги: «Насколько одна Беспредельность не представляет конкретных последствий, настолько конечность будет умаляющим понятием. Только соотношение этих антиподов составит правильное решение косм[огон]ической проблемы».[58]58
  Агни Йога, 91.


[Закрыть] Нельзя же представить себе человечество, закрывая глаза на отдельных людей, и ошибочно думать, будто личное и общее противоречат друг другу. Но я начал далеко забираться в философию. У меня это быстро получается, и, может быть, именно потому, что мои личные отношения к людям не нарушаются и не противоречат общему отношению ко всему сущему. <…>

Всего же Вам наилучшего. Пишите, как процветает Ваше садоводство и не раскопали ли Вы где-нибудь моих игниридовых растений?[59]59
  Письмо П. Ф. Беликова З. Г. Фосдик от 14 ноября 1968 г.: «…Относительно термина “игниридовые растения” я просмотрел все словари (в том числе ботанический атлас и англо-русские ботанические), но перевода с одного языка на другой нет, вернее, нет даже такого термина в русском языке. Сам корень – латинский (Игни – огонь). Не исключено, что Е. И. ввела этот термин как объединяющее понятие об огненосных растениях, и в эту группу могут входить растения различных групп общепринятой классификации. В свое время я переписывался с Клизовским (когда он работал над своей книгой и задавал много вопросов Е. И.) и спрашивал от него, какие растения можно отнести к игниридовым. Он ответил, что полынь, мяту, валериан, т. е. заключающие в себе огненность. <…> Помимо указанных, к этой группе относятся, конечно, и Гималайские Балю и Мору, возможно, и все семейство рододендро[но]вых, т. к. последние относятся к вересковым, а вереск богат огненностью».


[Закрыть] Привет Толе передайте.

Павлик

П. Ф. Беликов – Г. В. Маховой

22 июля 1936 г

<…> Знаете у Байрона строфу: «…сочти все радости, что на житейском пире из чаши счастия пришлось тебе испить, и согласись, что кем бы ни был ты в сем мире, есть нечто более отрадное – не быть»? Вот на этом-то «не быть» я бы и остановился, если бы хотел себя успокоить, это «не быть» не раз соблазняло меня в минуты малодушия, но теперь оно потеряло всякий смысл и всякую власть надо мной. Поэтому я считаю трусостью отвергать бессмертие. Человек боится будущего и потому его отрицает. Человеку страшно очутиться перед лицом Беспредельности со своим жалким багажом знаний, он чувствует, что Беспредельность раздавит его, а смелости победить эту Беспредельность не хватает. Вот и хочется уничтожения, ибо смелости нет захотеть бессмертия. Ведь «не быть» гораздо легче, чем «быть» – как Вы, Галя, думаете? <…>

Павлик

П. Ф. Беликов – Г. В. Маховой

26 июля 1936 г

<…> Философию я очень люблю, занимаюсь ею, знаю ее более-менее, во всяком случае настолько, чтобы в ней не сбиваться, и, похвастаюсь, не сбиваюсь в ней, но тем не менее я также отдаю предпочтение экспериментальной науке. Это значит, что свое мировоззрение я не согласен строить на теориях, созданных путем логических рассуждений. В основу своего мировоззрения я беру факты и из них уже вывожу теорию, которой заполняю недостаток фактов, так что последняя является для меня как бы предварительным планом для дальнейшего изучения. <…> Я же делал, делаю и много еще буду делать поправок в своих теориях, ибо познавание новых фактов их обязательно изменяет, но без теорий нельзя обойтись, как бы ошибочны они ни были, потому что надо знать, в каком направлении следует искать факты. <…> Действительно, истинное знание нельзя никому другому передать, надо, чтобы другой сам узнал. Поверить мало, надо узнать. И Вас я не прошу особенно верить мне, я могу только просить узнавать. <…> Конечно, мое мировоззрение не есть исключительно мое. Очень многие останавливаются на оккультном миропонимании. Но оно столь широко, что требует индивидуального подхода к себе в каждом отдельном случае. В нем нет одного закона для всех, нет догматических доктрин, оно разнообразно и эластично, как сама жизнь, главное его положение то, что все бывает, ничего нет невозможного, ибо жизнь есть свободное творчество, жизнь, как мысль, создает рациональное и нерациональное разнообразие предметов и явлений. Имея такое широкое под собой основание, оккультные науки не поддаются легко изучению. Чтобы правильно к ним подойти, необходимо сперва отказаться от всех своих теорий и предубеждений, отказаться как бы от самого себя, превратить свой мозг в чистую доску, на которую с самого начала можно было бы беспристрастно заносить изучаемые явления. Помните, я Вам читал из маленькой книжки: «Взгляните на небо, как бы в первый раз».[60]60
  Листы Сада Мории. Озарение. Ч. III, IV, 8.


[Закрыть] Так и требуется на себя и на все окружающее как бы в первый раз взглянуть, позабыв все теории, все этикетки, пришпиленные услужливыми, но неумелыми руками к каждому предмету. Это не так легко сделать, как на первый взгляд кажется. Да и потом, повторяю, каждый по-своему подойдет к ним, смотря по своим особенностям, ибо оккультные науки требуют индивидуальности для изучения их, без этого нельзя, надо что-то дать от себя, чтобы что-нибудь получить, индивидуальность как раз и будет таким от себя даваемым. Но поэтому часто бывает, что и последователи оккультных наук очень противоречат друг другу. Люди далеко еще не совершенны, чтобы не ошибаться – это раз, во-вторых же, степени развития людей очень различны и развиваются они как бы по разным направлениям. Поэтому до определенной границы (обыкновенно в деталях) последователи оккультизма без противоречий друг другу обойтись не могут. На более высоких степенях противоречия, конечно, исчезают, но «истина» целиком тем не менее не познается, ибо нельзя познать всего сущего, не было такого Адепта, который говорил бы: «Я знаю все», потому что нельзя Бесконечность вместить в какие-то границы знания. В этом и заключается принцип Вечности. Меняя формы и состояния, все сущее может совершенствоваться без конца, ибо комбинация форм, состояний и сочетаний их неисчерпаема. Но я не буду сейчас далеко в философию входить. Скажу лишь пару слов об оккультизме. Оккультизм развивался как на Западе, так и на Востоке. Восток, по некоторым причинам, сохранил оккультные науки в более чистом виде и лишь на Востоке, в конце концов, остались настоящие Адепты оккультизма. Западный же оккультизм в средние века ударился в полумошенническую магию, в последние же времена – в не менее мошеннический спиритизм. С конца прошлого века Восток пошел на помощь Западу, и теперь достигнута возможность изучения настоящего оккультизма и на Западе. Особенно этому помогла Агни Йога. Агни Йога давалась с 1929 по 1934[61]61
  Дневниковые записи Е. И. Рерих с текстами Учения Живой Этики датируются 1920–1937 гг. Первые книги («Листы Сада Мории» и «Община») были изданы в 1924–1927 гг., последующие книги, входящие в серию «Знаки Агни Йоги», публиковались в 1929–1937 гг.


[Закрыть] год, и в нее входят как древнейшие забытые нами истины, так и новейшие научные открытия. В Агни Йоге я и черпаю, главным образом, сведения для своего миросозерцания и должен сказать, что никакие философские и научные теории не могут столько дать, сколько дает она, если к ней умело и с надлежащей подготовкой подойти. Ибо она дает факты, а не предположения, в ней не доказывается бессмертие души, а изучаются законы Тонкого Мира, правильность которых можно проверить и здесь на земле, потому что для тех, кто сознательно глаз[а] на Тонкий Мир не закрывает, он тайной не является. Но не буду Вам сейчас объяснять Агни Йогу, да и объяснить ее невозможно, ее надо изучать самому. Если появится у Вас когда-нибудь такое желание, то помочь Вам могу с удовольствием и книгами, и объяснениями. Я бы и теперь мог послать книгу из серии Агни Йоги, книгу очень полезную, но только думаю, что Вы ее не прочтете. Это не в укор Вам говорится. Года 4 тому назад и я не стал бы ее читать, несколько лет подготовки требуется для того, чтобы читать ее самостоятельно. У меня есть другой пример – Гущик. Человек вполне культурный и многознающий, через него я и получил все книги по Агни Йоге, но сам он прочел только первые 3 книги и то за объяснениями ко мне обращается, слишком много понять не может, слишком много противоречий у него получается, потому что подготовки не было. Между тем он был в личной переписке с Рерихом, <…> Рерих настоящий последователь Йоги, от которого можно было бы многому научиться, но, как видно, нельзя ничему научиться, не приложив для этого трудов со своей стороны. Если Вы пожелаете когда-нибудь потрудиться на этом поприще, могу обещать, что не пропадут эти труды даром, в противном же случае не могу обещать даже объяснить Вам правильно какой-нибудь интересующий Вас вопрос, ибо всегда мы будем говорить разными языками. <…>

Всего же Вам наилучшего.

Павлик