Текст книги "«Орел» в походе и в бою. Воспоминания и донесения участников Русско-японской войны на море в 1904–1905 годах"

Когда он очутился в баркасе и освободился от конца, то схватил громадный пустой анкерок и пустил его в унтер-офицера, но тот увернулся, и анкерок попал в другого пьяного, лежащего пластом на дне баркаса. Этот только приподнял голову и промычал что-то в ответ, а удар был такой, что мог сшибить с ног геркулеса. Видя, что дело заходит далеко, я приказал баркасному унтер-офицеру связать его по рукам и ногам. Когда Прокопенко подошел к нему с ворсой в руках, сидевший с ним рядом машинист вырвал у него из рук ворсу. В баркасе никто не пошевелился, чтобы помочь Прокопенко, которой остановился в нерешительности. А Племьянов уже открыто бранил меня матерными словами, честил командира, честил весь флот. Положение мое было незавидное. А тут еще на мостике собрались пароходные офицеры и с любопытством смотрели, что будет дальше. Надо было принять самые решительные меры.

Меня опять осенила гениальная мысль. Я воспользовался антагонизмом [между] машинной и строевой командами, и т. к. Племьянов был строевой, то я быстро выбрал из остающейся на пароходе машинной команды 4 человек и приказал им немедленно во что бы то ни стало связать Племьянова и положить его под банки, машинисты быстро спустились в баркас, и повалив Племьянова, скрутили ему назад руки, связали их, затем ноги и бросили его под банки, откуда все еще продолжала литься ужасная ругань. Чтобы не подвергаться оскорблениям пьяного матроса, я переменил свое первоначальное намерение сесть в баркас и приказал паровому катеру подать к трапу, затем взяв на буксир баркас, я вернулся на броненосец.

Едва я вышел из катера, как приказано было снова подать катер к трапу, и в него сел командир, отправившийся затем на белый «Орел». Оказалось, что он серьезно заболел в предыдущую ночь, и взамен его пока назначается на завтра (завтра идем в море на стрельбу) Клапье-де-Колонг[111]111
  Клапье-де-Колонг Константин Константинович (1859–1944). Окончил МКК в 1878 г. Участник подавления «боксерского» восстания в Китае. Капитан 1 ранга (1903). Флаг-капитан штаба адмирала Рожественского. В 1906 г. приговорен к расстрелу за сдачу миноносца «Бедовый» японцам. Расстрел заменен исключением из службы без лишения чинов. Проживал в своем поместье в Эстонии, затем эмигрировал в Германию. – К.Н.


[Закрыть]. В то время как командир садился и отваливал, из баркаса неслась ругань моего Племьянова. Командир только морщился. После командира попало бедному Гирсу. Он стоял на вахте и приказал вынести Племьянова на бак, а тот, услышав это приказание, начал изощряться в ругани над Гирсом.

Завтра подаю рапорт командиру о всем происшедшем. Гире делает то же самое. Это может очень скверно кончиться для Племьянова, но что же делать. Надо же когда-нибудь положить конец таким безобразиям, а то скоро у нас команда превратится в разбойников с большой дороги и будет на офицеров бросаться с ножом.

18 января

Ходили сегодня на стрельбу, сошла удачнее первой, несмотря на то, что погода была скверная: дождь, туман, и на крупной зыби броненосец качало. Мы все в восторге от нового командира. У Колонга спокойствия непочатый край, а мы так отвыкли от спокойных ходовых вахт, благодаря нашему командиру, что прямо было приятно стоять вахту. Он смело прибавлял и убавлял от 10 до 15 оборотов, и несмотря на это не только место наше почти все время сохранялось не хуже, но даже лучше, чем когда Юнг канителил с одним или двумя оборотами, нагоняя или отставая от переднего мателота в продолжение целой вахты. Положим, когда сегодня с 80 оборотов Колонг перешел сразу на малый ход, «Бородино» чуть не въехало нам в корму, и был момент, когда катастрофа казалась неизбежной, но зато он так спокойно сказал: «Самый полный ход вперед», что прямо любо на него смотреть. «Бородино» успел положить руля и отойти чуть влево, а мы вылетели вперед.

Завтра опять с утра на стрельбу.

19 января

Ходили на стрельбу. Стреляли еще лучше, чем вчера.

20 января

Пришел «Messagerie Maritime», привез почту. Получил 4 письма. Целый день провел на «Суворове» на дежурстве.

22 января

Вернулся с «Орла» командир.

23 января

Были на берегу. Начинаем совершенно чувствовать себя здесь, как дома. Перед губернаторским домом играла музыка, привлекшая гораздо больше негров, нежели офицеров, которые играли в кафешке в карты. День закончился инцидентом. Пьяный матрос с госпитального «Орла» побил прапорщика по механической части с «Урала», причем, разбил ему в кровь всю физиономию. Прапорщик был в форме с погонами, это обстоятельство наводит на грустное размышление. Значит, никто из нас не гарантирован от такого инцидента, ибо, очевидно, офицерская форма не производит на матросов никакого впечатления. Придется ходить с револьвером. Когда же, наконец, будет положен этому конец. Говорят, что виновника не удалось задержать, т. к. он удрал, но зато задержали его товарища, через которого, очевидно, удастся добраться и до героя.

24-го января

Ночью вернулся с «Суворова» Шупинский, бывший дежурным, и рассказал следующий случай. Наш дежурный катер был подан к суворовскому трапу, чтобы отвезти старшего флаг-офицера Свенторжецкого[112]112
  Свенторжецкий Евгений Владимирович (1865–1905). Окончил МКК (1888). Лейтенант (1895), получал содержание по капитан-лейтенантскому чину (1904). Офицер штаба адмирала Рожественского. Убит в Цусимском сражении. – К.Н.


[Закрыть] на белый «Орел». Сей гробокопатель (как называет Кладо штабных) с важностью проследовал на катер, не только не подав руки Шупинскому, но даже не ответив на отданную честь.

Затем между ними произошел следующий диалог: Шупинский, прикладывая руку к козырьку: «Куда прикажете везти? – «Нагоспитальный "Орел"» – «Разрешите отваливать?» – «Отваливайте».

Шупинский (рулевому): «Заболотный, отваливай на “Орел”».

Свенторжецкий (указывая на штурвал Шупинскому): «На руль, пожалуйста».

Шупинский опешил и переспросил: «Что-о?».

Свенторжецкий: «На руль».

Шупинский: «Нет, на руль я не встану».

Свенторжецкий: «Тогда к трапу».

Шупинский: «Заболотный, к трапу».

Свенторжецкий (после того, как катер снова пристал к трапу): «Можете быть свободными», и после этого отправился на «Орел» один. Шупинский вышел наверх и доложил о всем происшедшем стоявшему тут флаг-капитану, на что тот ответил: «Разберем, разберем».

После этого «Суворов» разделился на два лагеря. Одни, преимущественно штабные, стояли на стороне Свенторжецкого, судовые офицеры – сочувствовали Шупинскому. После этого, вахтенные флаг-офицеры стали делать относительно Шупинского прямо-таки гадости, вызывая его ежеминутно наверх и задавая идиотские вопросы, в роде следующего: «У Вас какой дежурный катер № 1 или № 2, и т. д.». В конце концов, чтобы не бегать взад и вперед, бедный Андрей Павлович принужден был сесть в штурманскую рубку, тут же наверху и сидеть там все время. В заключение всего, Андрей Павлович был отпущен домой в половине 1-го ночи, тогда как дежурный катер с «Нахимова» уволен в 6 часов вечера.

Когда об этом узнали у нас, в кают-компании поднялись шумные толки по поводу зазнавшихся штабных гробокопателей, причем на их головы сыпалось немало проклятий и ругани за действительно гадкий поступок. Начали судить, что делать – решено, в конце концов, послать Свенторжецкому письмо, в котором от лица всей кают-компании показать ему всю некрасивую сторону его поступка и выразить свое порицание. В 2 часа дня уже был получен приказ. Очевидно, Свенторжецкий поставил адмирала на свою точку зрения, ибо приказ гласит, что «мичман Шупинский, находящийся при руле парового катера» и т. д. Кончается приказ так: «Снисходя к молодости Мичмана Шупинского, не предаю его на этот раз суду, а предписываю арестовать на 7 суток с приставлением часового».

С этим же приказом прислали и приказ о прапорщике с «Урала». Прапорщик Зайончковский[113]113
  Прапорщик по механической части И.Г. Зайончковский. В официальных списках офицерского состава 2-й Тихоокеанской эскадры о его разжаловании сведений нет. Вероятно, погиб вместе с крейсером II ранга «Урал». – К.Н.


[Закрыть], который оказывается также пьян во время мордобития, лишается офицерского звания, исключается из кают-компании и не увольняется на берег до прихода в русский порт.

Итак, возвращаюсь к Шупинскому. Когда получен был приказ, то он уже окончательно утвердил нас в нашем намерении послать Свент[оржецкому] письмо. Больше всех, конечно, горячился Бубнов, который тут же предложил Шупинскому вызвать Свенторжецкого на дуэль по окончании войны, написав ему, однако, об этом тотчас же. В заключение он утешил Шупинского, дав торжественную клятву, что в случай, если Шупинский будет убит на дуэли, то он, Бубнов, заменяет его и также стреляется. После Бубнова должен становиться я, за мной Щербачев и, наконец, Сакеллари. Несмотря на то, что эта мысль пришлась всем по вкусу, ее решено отложить до более подходящего времени, ибо конца войны еще не видно, а мы сами задолго до дуэли можем отправиться к праотцам без благосклонного участия Свенторжецкого, а лишь при помощи какого-нибудь прескверного японского снаряда. Итак, решено послать письмо. После многих совещаний, споров и переделок письмо, наконец, было составлено. Вот оно:

«Милостивый Государь Владимир Евгеньевич.

Кают-компания броненосца "Орел " считает своим нравственным долгом, частным образом, высказать Вам, Милостивый Государь, свой взгляд на Ваш поступок с ее членом мичманом Шупинским, т. е. на случай, имевший место 23-го Января. Вы воспользовались правом старшего, какое Вам давал дисциплинарный устав, и Вашим положением, строго держась на законной почве, но сделали это в невежливой форме и без видимой необходимости для службы, исключительно из личной прихоти.

Находя мотивы вашего всего поступка с товарищеской точки зрения недостойными, кают-компания броненосца “Орел” не может отказать себе в праве осудить его нравственную сторону и считает своим долгом указать, что раз он не был вызван требованием дела, он противоречит сложившимся во флоте традициям товарищеских отношений, безотносительно к старшинству в чине.

Кают-компания эскадренного броненосца “Орел”».

Вся тонкость этого письма состоит в том, что под него никак не подкопаешься. Тут нет ни слова ни про приказ, ни про адмирала, напротив, говорится, что он действовал правильно, т. е. законно, а все-таки не понравится ему это письмо и ох как не понравится, а в особенности не понравится за то, что абсолютно нельзя ни под что подкопаться, даже нет ни одного резкого выражения. Это называется, хоть мягенько, а все-таки по морде, интересно знать, ответит он что-нибудь или нет? Вероятнее, что ничего не ответит. Конечно, скоро об этом будет знать вся эскадра и, без сомнения, все симпатии будут на нашей стороне, ибо уже теперь приходилось слышать сочувствие, с кем бы из офицеров эскадры наши не встречались. Славная у нас кают-компания. Мало найдется кораблей в нашем эскадре, где же так единодушно все встали на защиту своего чуть ли не самого младшего члена, даже Бубнов сегодня за ужином громогласно провозгласил, что, «пожалуй, наша кают-компания будет лучше генерал-адмиральской». Конечно, никто не вздумал обижаться на это заявление, сказанное от души, и все только рассмеялись в ответ. Даже командир выразил свое сочувствие и одобрил письмо, а Арамис выхлопотал даже у него, чтобы к каюте Шупинского не приставляли часового, на что последовало разрешение.

31 января. Nossi-Bé

На другой не день, т. е. 25-го января, мы получили от Свенторжецкого ответ на наше письмо, собственно говоря, получила не кают-компания, а старший офицер. Как человек не глупый, он вполне резонно рассудил, что гораздо легче иметь что-нибудь и бороться против одного человека, нежели против многих, будь этот один человек хотя бы и старше его в чине. Потому он, т. е. Свенторжецкий обращается исключительно к Арамису, как к председателю кают-компании, и следовательно, как скрепившему наше письмо своим разрешением, а также и одному из обвиняющих его, т. е. Свенторжецкого. В своем письме он говорит, что считает себя оскорбленным совершенно незаслуженными упреками от целого общества офицеров, обвиняет Шупинского в невежливости и в заключение говорит, что т. к. он не допускает частных писем такого содержания от целого общества, то подает начальству рапорт, с просьбой предать его суду посредников.

Вскоре после этого приехал на «Орел» Колонг и беседовал с командиром по этому делу. Он обещал приложить все старания, чтобы потушить дело, пока еще оно не дошло до адмирала. Видно, его старания не привели пока ни к чему, т. к. на другой день после посещения «Орла» было получено от него частное письмо, адресованное командиру, причем, к этому письму был приложен рапорт, поданный ему Свенторжецким. В письме этом Колонг пишет, что он берет на себя задержать рапорт сутки, не подавая его адмиралу, присылает его, т. е. рапорт, нам для прочтения и просит вернуть его не позже суток. В заключение он прибавляет, что если Свенторжецкий не возьмет свой рапорт обратно, то может приключиться большая неприятность как командиру, так и старшему офицеру.

После этого письма Арамис повесил нос, а капитан начал гнуть в обратную и укорял даже Никонова[114]114
  Правильно – Никанов 1-й Иван Владимирович (1870–1957). Окончил МКК (1891). Лейтенант (1896). Минный офицер 1 разряда. Старший минный офицер «Орла». В Цусимском сражении легко ранен. Участник Первой мировой войны, капитан 1 ранга (1913). В эмиграции во Франции. – К.Н.


[Закрыть], что мы послали письмо в то время, как он не советовал. Между тем, последними словами его, когда ему показали наше письмо, были: «Ну, а вот впрочем, делайте, как знаете»! Впрочем, что сделано, того уже не воротишь, да в кают-компании никто не думал отступать. Единственно неприятно было то, что могли пострадать из-за нас Арамис и командир.

После небольшого совещания было решено послать Свенторжецкому ответ на его письмо, адресованное, хотя не кают-компании, а Арамису, но которое является ответом на кают-компанейское письмо. В этом письме кают-компания броненосца «Орел» заявляет Свенторжецкому, что никто не может запрещать или разрешать поступать ему так, как ему заблагорассудится (а в своем письме к Арамису, Свенторжецкий, не прямо говорит, что подаст рапорт, а просит разрешения подать) (Должно быть, он считает это джентльменством высшей марки, все равно, что спрашивать своего врага: «Разрешите вам треснуть в морду!») Затем совершенно резонно дается ему понять, что он несправедливо набрасывается на старшего офицера, ибо не в его власти было воспрещать послать наше письмо, даже если бы он был против этого, ибо как председатель кают-компании он имеет в частных делах лишь свои два голоса, которые могут быть покрыты большинством голосов и, наконец, опираясь на его же слова, что ему в высшей степени неприятно возникновение глухой борьбы на эскадре в такое время, кают-компания предлагает ему путем личных объяснений дойти до какого-либо результата в ту или другую сторону.

Предложение было принято, и в один прекрасный день Гире поехал на «Суворов» объясняться. Объяснение было очень долгое и результатом его [стало] следующее: Гирсу удалось доказать ему, что он поступил с Шупинским невежливо и Свенторжецкий согласился или извиниться перед Шупинским, или дать ему удовлетворение, смотря какое требование он ему предъявит. Итак, с этой стороны вопрос исчерпан. Теперь остается другой еще инцидент, который также надо было уломать, это оскорбление Свенторжецкого всей кают-компанией «Орла».

Свенторжецкий требует, чтобы кают-компания перед ним извинилась, это бы еще ничего, можно было бы устроить, написав ему так: по получении извинения Вашего перед Шупинским, кают-компания считает себя удовлетворенной и в свою очередь приносит свое искреннее сожаление и извинение за причиненные Вам в письме от такого-то числа неприятности. Но дело в том, что Свенторжецкий непременно настаивал на том, чтобы в извинительном письме не было ссылки на Шупинского, ибо он считает полученное им оскорбление совершенно особым и ничего общего не имеющим с делом Шупинского. Очевидно, он хочет, чтобы у него в руках был документ, ставящий нас в очень некрасивое положение. Вот, мол, вся кают-компания перед мною извиняется в том, что поступили относительно меня бестактно и глупо, с этим уже не может согласиться наше самолюбие. Несмотря на все старания Гирса убедить его, что это невозможно, тот стоял все время на своем. Так Гире и приехал обратно, покончив с одним делом, но не подвинув другое не на йоту.

В кают-компании предложение Свенторжецкого возбудило только смех. Однако к чему-нибудь да надо было прийти. Однако пока мы еще не пришли ни к чему, т. к. нас отвлекло в сторону другое дело, более веселое и приятное. Решено в воскресенье пригласить с белого «Орла» несколько сестер и провести денек в женском обществе, которого мы были лишены с лишком 5 месяцев. С «Бородино» попросили музыку, закатили на славу обед и превесело провели время, чему немало способствовало также очень приятное пение сестры Клэм. Голос не сильный, но очень мягкий. Принимая во внимание еще и то, что кроме матросской ругани (да и офицеры не очень-то отставали) ничего за 5 месяцев мы не слышали, станет вполне понятно, что все пришли в дикий восторг, когда в нашей кают-компании, убранной тропической зеленью (тоже вещь давно не виданная) зазвучал женский сопрано.

Наконец, сегодня было послано Шупинским письмо Свенторжецкому и сейчас получен от него ответ. Содержание его неизвестно, т. к. Шупинский в дозоре и письмо лежит нераспечатанным. С этим же ответом получена небольшая записка от него же Бирсу, в которой он просит кают-компанию дать ему ответ решительный завтра вечером по постановке на якорь (завтра уходим на эволюции). Но так как наш ответ зависит от содержания письма, полученного сейчас Шупинским, то решено обсуждение вопроса отложить пока до его возвращения, т. е. до завтрашнего утра.

4 февраля

Действительно, сейчас же по постановке на якорь был послан Свенторжецкому ответ, содержание которого мне неизвестно, ибо я был на дежурстве и оставался все время ухода эскадры в море здесь. Потом только по возвращении на броненосец я узнал подробности. Оказалось, что письмо к Шупинскому заключало в себе извинение в самой вежливой и корректной форме. Наше же письмо к нему было очень неопределенное, т. е. оно хотя и не заключало в себе формальной ссылки на извинение перед Шупинским, но также и не было формальным извинением, а так, что-то среднее. В этот же вечер был получен ответ, обрадовавший и отчасти удививший всех. Письмо опять было адресовано на имя старшего офицера и заключало в себе приблизительно следующее:

«Милостивый Государь, многоуважаемый Константин Леопольдович!

Благодарю Вас за то письмо, которое я получил сегодня тотчас же по постановке на якорь от кают-компании броненосца “Орел”. Спешу Вас уведомить, что все документы, как и письма, относящиеся к возникшему между нами делу, мною уничтожены. Твердо уверен, что отныне между нами упрочатся товарищеские отношения и никогда больше не возникнет такой переписки, не только в такое тяжелое время как теперь, о котором, может быть, эскадра и не помышляет (на что он намекает – неизвестно), но и во время глубокого мира. Прошу Вас передать кают-компании мои уверения в совершенном уважении.

Уважающий Вас и преданный лейтенант Свенторжецкий».

Нечего греха таить, что у нас все сильно обрадовались такому благополучному исходу довольно грязного дела, в которое мы попали. Этот же день, т. е. 1 февраля, ознаменовался приходом «Олега», «Изумруда», «Риона», «Днепра» и двух миноносцев – «Грозного» и «Громкого». Они еще в море встретились с нашей эскадрой и по приказанию адмирала прямо после громадного перехода приняли участие в общих маневрах. Вечером все вместе вернулись на якорную стоянку. На другой день все пошло по-старому. Кажется, конца не будет стоянке в Носси-Бе. Почти каждый день кто-нибудь да умирает, и то и дело видишь отваливающий от госпитального «Орла» миноносец с приспущенным флагом. Это дежурный миноносец идет в море хоронить покойника, и вслед за ним с судов торжественно несутся по рейду стройные звуки «Коль Славен». Грустное зрелище.

Nossi-Bé. 2-го Марта

Давно не брал в руки пера и не дотрагивался до своего дневника. Да и что было записывать, жизнь наша также в высшей степени однообразна. Одни и те же ученья, редкие выходы в море на стрельбу и на эволюции и, наконец, последнее время бесконечные погрузки угля. Таскали нашего бедного брата – мичмана с транспорта на транспорт и в заключение, как последний аккорд, мы 2¹/₂ дня грузили уголь у себя, приняв около 2600 тонн. Такого количества угля еще никогда не было на нашем броненосце. Что ж делать, приказано взять и взяли, и я уверен, что если бы приказали взять 3000, взяли бы и 3000.

Небольшим развлечением для меня явился как-то суд особой комиссии, назначенной на нашем корабле, под председательством Юнга. Добровольский предложил мне и Сакеллари быть делопроизводителями суда, на что, конечно, мы охотно согласились, так как, во-первых, предстояло интересное нахимовское дело о бунте из-за сухарей, а во-вторых, как для меня, так и для Сакеллари, представляла интерес уже и самая процедура суда, ибо как мне, так и ему приходилось впервые присутствовать при решении человеческих судеб, а тем паче принимать в нем участие. Вскоре, однако, выяснилось, что делопроизводитель нужен только один, а не двое, и один из нас должен был остаться за флагом. Мы бросили жребий, который, к моему огорчению, пал на доктора Ватсона (новейшие клички: я – Шерлок Холмс, а Сакеллари – доктор Ватсон, почему – неизвестно). Я тем более был огорчен, что дело должно было слушаться при закрытых дверях и поэтому остаться в тайне. Однако вскоре я утешился и думаю, что для этого постарался Добровольский, т. к. я был назначен дежурным офицером и имел право присутствовать на суде. Положим, что обязанность моя была не из особенно лестных, ибо она заключалась только в вводе и выводе подсудимых и свидетелей, но я не обращал на это внимания и очень был доволен своим назначением. Первое время в кают-компании надо мной подшучивали, называя то Держимордой, то Свистуновым, но, видя, что я и на это не обращаю никакого внимания, перестали.

Ровно в полдень раздался с нашего корабля пушечный выстрел и на грот-брам-стеньге взвился гюйс. Это обозначало, что началось заседание суда особой комиссии. Подсудимых было 5 человек, обвинявшихся: четверо – в том, что не расходились из фронта и кричали «хлеба, хлеба», а пятый в том, что громко произнес фразу: «Командира и ревизора следует придушить». Свидетелей было человек 5–6 офицеров с командиром Родионовым во главе и 8 человек нижних чинов. Суд начался. Место – адмиральская столовая. За длинным столом посредине сел командир. По одну сторону его Лейтенант Храповицкий[115]115
  Храповицкий Николай Сергеевич (1868–1904). Окончил МКК (1889). Лейтенант (1895). Состоял в Гвардейском экипаже. Вахтенный начальник броненосца «Император Александр III». Погиб в Цусимском сражении. – К.Н.


[Закрыть] и Никонов, по другую – Саткевич и Богданов[116]116
  Богданов 1-й Николай Иванович (1870–1905). Окончил МКК (1891). Лейтенант (1896). Минный офицер 1 разряда. Старший минный офицер броненосца «Князь Суворов». Погиб в Цусимском сражении. – К.Н.


[Закрыть]. За маленьким отдельным столиком сидел Сакеллари, а рядом с этим столиком сиротливо на стуле примостился я.

Проговорив обычную фразу: «Объявляю заседание суда открытым», после чего все сели, председатель приказал ввести подсудимых. Когда вслед за приходом подсудимых, прочитав им, в чем их обвиняют, председатель спросил, признают ли они себя виновными, все отвечали, что не признают. Тогда началась скучная история: записывание имени, отчества, фамилии, вероисповедания и т. д. Затем введены были мною свидетели и перед стоявшим тут же аналоем начали принимать присягу, причем, я вздохнул облегченно, когда они кончили, ибо наш о. Паисий[117]117
  Судовой священник «Орла». – К.Н.


[Закрыть] не читал, а прямо выжимал из себя слова присяги, которые за ним повторяли все свидетели. Когда присяга кончилась, все свидетели были удалены, кроме командира «Нахимова» капитана 1 ранга Родионова, который, подходя к столу и стоя навытяжку, отвечал на те же вопросы, которые задавали и подсудимым, т. е. о имени, фамилии, летах и т. д., после чего начал пространный рассказ о происшедшем.

Мне было жалко смотреть на старика, который стоял навытяжку, тогда как перед ним сидели лейтенанты и даже мичмана. Допрос свидетелей продолжался более 3-х часов и видимо всех утомил. Из свидетельских показаний я вынес следующее впечатление: преступность ни одного из подсудимых не была доказана. Фразу «командира и ревизора следует придушить» слышал лишь один вахтенный мичман, другие же свидетели показали, что они слышали фразу: «Командиру и ревизору следует это внушить». О присутствии во фронте двух из обвиняющихся в крике «хлеба, хлеба» не показал никто, а против двух других показали лишь боцмана, сказавшие, что они узнали их голоса во фронте. Это довольно сомнительно, ибо очень трудно из 600 человек различить отдельно чьи-либо [голоса]. Итак, когда суд приступил к составлению приговора, у него имелись вышеизложенные данные. К этому времени, как подсудимые, так и свидетели были удалены из залы суда. Вышел и я с Ватсоном, т. к. и мы не имели права присутствовать при составлении приговора.

Я с большими интересом ждал конца совещания, которое продолжалось довольно долго, и лишь в 6-м часу я получил приказание ввести подсудимых и пропустить всех желающих, ибо приговор читается при открытых дверях. Когда введены были подсудимые, все встали и председатель начал читать краткий приговор. Все пятеро обвиняются в оном же, в чем обвинялись и до суда, причем, применяя законы военного времени по статье такой-то и такой-то, первый, т. е. обвинявшийся в произнесении фразы: «Командира и ревизора следует придушить», приговаривается к аресту на 7 недель на хлеб и на воду. Затем следующие двое, против которых не показал никто из свидетелей, за недостаточностью улик считаются по суду оправданными, а двое последних, против которых показали боцмана, что слышали их голоса, приговариваются к лишению всех прав состояния и ссылке в каторжные работы на 4 года каждый.

Этот последний приговор меня ужасно поразил: я считал первого, предлагавшего так просто поступить с ревизором и командиром, гораздо более виновным, чем эти двое последних и заслуживающих сугубого наказания, а оказалось наоборот. Подсудимые выслушали приговор довольно равнодушно, чему, впрочем, немало помогло то обстоятельство, что они очень мало поняли из того, что им читали. Так, например, когда они вышли назад, и я за ними их проводить, то приговоренные к каторжным работам обратились ко мне с вопросом, как, мол, это понять: сначала оправдали, а потом приговорили к каторжным работам. Я чувствовал себя очень скверно и, запинаясь, объяснил им, что оправданы первые двое, а они и не думали быть оправданными, вслед за этим я поспешил ретироваться, ибо мне теперь уже была очень неприятна моя обязанность. Гюйс спустили, и подсудимые вскоре разошлись по своим карцерам, не исключая и оправданных, не могущих быть выпущенными до утверждения приговора адмиралом.

Этот день внес некоторое разнообразие в нашу жизнь, а затем снова потекли скучные, жаркие до полного изнеможения, дни. Раза два-три в воскресенье приглашали сестер и устраивали обед с музыкой, приглашенной с «Бородино». Еще реже ездим на берег. Пришел на днях «Иртыш» и вместо ожидаемой громадной почты привез несколько жалких писем. В последние дни из России стали приходить скверные слухи. Из разных источников узнавались подробности громадных беспорядков.

Из Маньчжурии вести были еще хуже, а в последнее время говорится о полном поражении Куропаткина. На эскадре все как-то приуныло. Как вдруг по ней прошел словно электрический ток: все встрепенулось, «на днях уходим», пронеслось как молния по эскадре и апатии как не бывало. Деятельная приемка материалов, спешная погрузка угля, все, действительно, указывало на скорый уход. И вот, наконец, сегодня это «на днях» превратилось в завтрашний день, в чем уже нет никакого сомнения, ибо был сигнал по всей эскадре: «Завтра к полдню иметь разведенными пары». На продолжительность же нашего похода указывает приказание «отвязать сети». Итак, уходим. Что заставило адмирала принять, наконец, это решение, неизвестно. Говорят, что он получил из России разрешение действовать по собственному усмотрению, но я думаю, что просто ввиду скверного положения на сухопутном театре войны, адмирал спешит прийти во Владивосток до осады его с суши, как бы там ни было, во всяком случае, уходим. Слава Богу!

3 марта

Сегодня счастливый день. Наконец-таки покинули очертевший Носси-Бе. В 2 часа 30 минут дня на «Суворове» взвился сигнал «сняться с якоря» и через 5–10 минут вся масса кораблей уже медленно выползала из рейда, занимая свои места в походном строю. Вечером, когда стемнело, от одного края горизонта до другого потянулся ряд огней, целый город, да и только. Интересно перечислить идущие корабли, – это, наверное, единственный пример со времени существования парового флота, совместное передвижение такого громадного количества кораблей. Итак, в данный момент в строю находятся эскадренные броненосцы: «Князь Суворов», «Александр III», «Бородино», «Орел», «Ослябя» (флаг Фелькерзама), «Сисой Великий», «Наварин»; крейсера 1 ранга: «Нахимов», «Олег», «Аврора», «Дмитрий Донской», «Светлана»; крейсера 2 ранга: «Алмаз» (флаг Энквиста), «Жемчуг», «Изумруд»; «экзотические» крейсера: «Рион», «Днепр», «Кубань», «Терек», «Урал»; миноносцы: «Бедовый», «Буйный», «Бравый», «Быстрый», «Блестящий», «Бодрый», «Безупречный», «Грозный», «Громкий»; транспорты: «Анадырь», «Иртыш», «Китай», «Корея», «Князь Горчаков», «Метеор», «Юпитер», «Меркурий», «Киев», «Владимир», «Воронеж», «Ярославль», «Тамбов»; мастерская «Камчатка»; буксирный и спасательный пароход «Русь»; госпитальное судно «Орел», да еще пароход-рефрижератор Гинсбурга – итого 46 вымпелов. А как подумаешь, что из этих 46 судов и десятка не наберется страшных для японцев, как-то обидно становится.

Индейский океан. 4 марта

В ночь на сегодня с «Киева» получена была телеграмма, что матрос бросился в воду и утонул. Около полудня обогнули северную оконечность острова Мадагаскара и легли на NO 69°. Курс ведет прямо к Малакскому проливу, но рандеву еще адмирал не показывал. Часа в 3 дня с «Жемчуга» упал за борт матрос. Очень быстро была опущена двойка, за двойкой вельбот и матрос был выловлен. Погода тихая, зыбь.

Индейский океан. 8-го Марта

Сегодня с раннего утра эскадра застопорила машины для погрузки угля. Вещь небывалая – погрузка угля громадной эскадрой среди океана, да еще Индейского океана! Англичане, наверное, рты разинут, когда узнают про этот фокус. Итак, эскадра остановилась, и к кораблям стали подходить заранее назначенные транспорты. Нам и «Бородину» достался «Китай». Погрузка производилась баркасами и, несмотря на крупную зыбь, шла довольно быстро: мы грузили приблизительно 17–18 тонн [в час], «Бородино» также, а «Александр» и «Суворов» умудрились более чем по 20 тонн [в час]. Конечно «Бородино» и «Орел» своевременно получили [сигнал] «АНУ» («адмирал изъявляет свое особенное неудовольствие») за скверную, по мнению адмирала, погрузку, но мы были довольны и этим, тем более, что у нас работал только один паровой катер, ибо другой был неисправен. За день было нами погружено 149 тонн, «Бородино» – 189; «Александр» – 240. Перед самым концом погрузки у нас случилось несчастье: у борта «Китая» сорвавшийся со шкентеля мешок с углем упал на матроса, конечно, упавшие с высоты 2–3 саж. 6 пудов сделали свое дело и матрос, окровавленный и без чувств, свалился на дно баркаса. В это время я подошел на паровом катере и, увидев кучку людей над лежащим матросом, осведомился, в чем дело. Мне рассказали о происшедшем, причем, на мой вопрос, что у него повреждено, ответили, что поломок никаких нет, но что, наверное, сильно повреждена голова, т. к. она была в крови. Я распорядился немедленно перенести его на паровой катер, причем, приказал тащить его за руки и за ноги и особенно осторожно обращаться с головой, когда я привез его на броненосец, оказалось, что голова у него только ушиблена, но зато сломана нога. При этом известии я с горечью вспомнил, как бесцеремонно обращались с его сломанной ногой, оберегая невредимую голову.