Текст книги "П. А. Столыпин"

<…> Роспуск Думы дал сигнал к возобновлению террористических выступлений, которые проявились в ряде террористических актов.

В субботу 26 августа, около трех часов пополудни, страшный взрыв разрушил часть дачи, занимаемой Столыпиным на островах¹⁷.

Премьер-министр не пострадал, но около тридцати человек были убиты и еще больше ранены, некоторые из них серьезно, среди последних двое детей Столыпина.

Я был в это время в городе, принимая в Министерстве иностранных дел Нитрова, начальника двора великого князя Владимира, который просил его посоветоваться со мной относительно одного дела. Окончив разговор, я задержал моего посетителя еще на полчаса, желая показать ему некоторые внутренние украшения, которые делались в то время во дворце министерства.

Покинув меня, Нитров отправился в резиденцию премьер-министра по другому поручению великого князя, и случилось так, что эта случайная отсрочка спасла его от смерти на вилле Столыпина, иначе он прибыл бы за несколько минут до катастрофы.

Извещенный по телефону о случившемся, я бросился в экипаж и через двадцать минут прибыл на место катастрофы, ужас которой превосходил всякое описание.

Около трети дачи было разнесено в щепы, и если разрушение не было полным, то это произошло только потому, что дом был построен из дерева; каменное или кирпичное строение было бы разрушено совершенно, и число жертв было бы более значительным. Можно было видеть погребенными под обломками разрушенного дома человеческие тела, частью мертвые, частью подающие еще признаки жизни. Там и сям валялись куски платья и окровавленные части человеческого тела; крики агонии и призывы о помощи разрывали сердце; перед входом виднелись бесформенная масса дерева и железа и трупы двух лошадей – все, что осталось от экипажа, который привез сюда исполнителей этого страшного дела. Буквально ничего не осталось от вестибюля и от трех комнат нижнего этажа, соприкасающихся с той, в которой в это время находился Столыпин; как будто чудом действие взрыва коснулось только порога рабочего кабинета премьер-министра.

Я нашел его в маленьком павильоне в саду, бледного, но совершенно спокойного, отдающего приказания спокойным голосом относительно помощи раненым, среди которых только что была обнаружена одна из его дочерей, девочка пятнадцати лет. Он собственными руками извлек своего единственного четырехлетнего сына из-под груды обломков.

Он сам рассказывал мне, как он нашел своего ребенка, наполовину погребенного под обломками дачи. Малютка не получил серьезных ран, но положение дочери было очень серьезно; ей была оказана первая помощь и с большой тревогой ожидался известный хирург Павлов¹⁸, вызванный по телефону.

Вот точное изложение того, что случилось, согласно тем сведениям, которые я получил на месте катастрофы.

Суббота была приемным днем Столыпина, и его ожидало много посетителей, разместившихся в комнатах нижнего этажа дачи.

С обычным мужеством он оставлял без внимания предупреждения о готовящемся на него покушении и продолжал принимать посетителей без всяких формальностей и совершенно свободно. Принимались все, кто желал говорить с министром, без представления какого-либо рекомендательного письма и даже без того, чтобы установить личность посетителя. Только немногие агенты тайной полиции были помещены в первой передней и внимательно осматривали всякого прибывающего посетителя. В следующей комнате один из крупных чиновников министерства, генерал Замятин, с помощью секретарей записывал имена посетителей и спрашивал их о цели посещения, прежде чем разрешить войти в следующую комнату – приемную, расположенную рядом с рабочим кабинетом министра, находившуюся в правом крыле здания и выходившую в сад. В верхнем этаже находились комнаты, занимаемые детьми Столыпина.

Прием начинался в два часа, и в приемной находилось около сорока человек – высшие чиновники, финансисты и даже крестьяне, посланные своими обществами изложить свои нужды министру.

В половине третьего к подъезду дачи прибыло ландо, в котором находились три человека, одетые в военную форму.

Они уже прошли первую переднюю, когда полиция, заметив, по-видимому, что-то подозрительное в одежде или поведении посетителей, задержала их у дверей второй комнаты. Послышался шум борьбы, сопровождаемый возгласом: «Да здравствует революция!», и в тот же момент раздался страшный взрыв. Все находившиеся в первой комнате были убиты, включая и преступников, имена которых так и остались неизвестными. Во второй комнате генерал Замятин был тяжело ранен, а другие чиновники или ранены, или убиты. В приемной около тридцати человек были убиты, а остальные ранены. Три комнаты нижнего этажа были совершенно разрушены, так же как и в верхнем этаже, но благодаря тому, что дом был построен из дерева, остальная часть здания осталась невредимой.

Дверь между приемной и кабинетом министра была сорвана с петель, и Столыпин, который в это время разговаривал с посетителем, был опрокинут на пол, но ни тот ни другой не пострадали, только получили несколько царапин.

Среди убитых был прежний предводитель дворянства полковник Шульц, начальник полиции Таврического дворца и несколько других чиновников высокого ранга, но большинство жертв состояло из полицейских агентов или скромных просителей, среди которых находилась и одна бедная женщина, труп которой был страшно обезображен.

Сила взрыва была настолько велика, что деревья по набережной Невы были вырваны с корнем и все стекла домов противоположной стороны набережной разбиты. <…>

Чтобы дать представление о чрезвычайном даре самообладания, которым был наделен Столыпин, я приведу здесь эпизод, происходивший тремя годами позже описываемого мною периода, но весьма характерный для этой эпохи.

Столыпин присутствовал вместе с некоторыми другими членами кабинета на одном из первых авиационных испытаний в России, производимом летчиками, только что вернувшимися из Франции, где они учились летать. Один из авиаторов попросил Столыпина полететь с ним, и другие его товарищи с энтузиазмом присоединились к этой просьбе, заявляя, что они почувствовали бы величайшую бодрость от такого доказательства доверия к их искусству. Столыпин не колеблясь ни минуты принял предложение летчика, офицера по фамилии Мациевский¹⁹, и сопровождал его в полете, который длился около получаса.

Когда он опустился на землю, он нашел всю полицию в страшном смятении, и не без основания, так как за несколько дней до этого ею были получены сведения, что поручик Мациевский принадлежал к одной из наиболее опасных террористических организаций. Столыпин был осведомлен об этом перед отправлением на аэродром, и когда соглашался подняться с Мациевским, он знал очень хорошо, какому страшному спутнику он вручал свою жизнь. Оставляя поле, он поблагодарил пилота очень тепло и высказал свое восхищение его опытностью. Вскоре этот инцидент имел неожиданный эпилог. Во время полета поручик Мациевский упал с большой высоты и погиб²⁰. Причина несчастного случая была необъяснима, так как видели, что пилот падал отдельно от машины, которая не казалась поврежденной раньше, чем она достигла земли. Это предрасполагало полицию думать, что Мациевский совершил самоубийство и что эта судьба постигла его по приговору комитета террористов в наказание за то, что он предоставил Столыпину возможность избежать смерти. <…>

Заседание Совета министров, состоявшееся вечером 25 августа (12 августа. – И. А.) после взрыва на городской квартире премьер-министра, явилось величайшим событием.

Открывая его, Столыпин обратился к нам с речью, в которой указал в весьма энергичных выражениях, что покушение на него, которое едва не лишило его детей, не может оказать ни малейшего влияния на направление его политики. Его программа остается неизменной: безжалостное подавление всяких беспорядков и всяких революционных или террористических актов; проведение вместе с предстоящей Думой либеральных реформ; немедленное разрешение наиболее неотложных задач с помощью исполнительной власти, и прежде всего – разрешение аграрного вопроса. Столыпин прибавил, что мы должны ожидать попытки со стороны реакционной партии использовать случившееся, чтобы склонить императора объявить военную диктатуру и даже уничтожить Манифест 1905 года и вернуться к старому режиму самодержавной власти. Он заявил, что будет противиться этому всеми силами и скорее покинет свой пост, чем откажется от конституционного направления своей политики. Он закончил выражением надежды, что коллеги поддержат его усилия в этом направлении перед императором.

Несмотря на то что Столыпин произвел некоторые перемены в личном составе кабинета, он далеко не был однороден. Среди нас присутствовали такие реакционеры, как Шванебах, государственный контролер, а другие, как, например, Щегловитов, министр юстиции, скрывали свою склонность к крайней правой фракции до поры до времени, когда стало очевидно, что это было угодно верховной власти. Но такова была сила красноречия Столыпина, что Совет министров единодушно одобрил его предложение и обещал поддержать перед императором.

Вскоре опасения Столыпина осуществились. В течение времени, непосредственно следующего за взрывом 25 августа (12 августа. – И. А.), против Столыпина была поведена ожесточенная борьба со стороны реакционеров и известных придворных кругов.

Они настаивали на его немедленном замещении военным диктатором и открыто высказывали надежды, что это явится первым шагом на пути к полному восстановлению абсолютизма. Короче говоря, положение напоминало то, что последовало за убийством Duc de Berry 13 февраля 1820 года, которое дало герцогу и герцогине д'Ангулем и ультрареакционной партии предлог для ожесточенной кампании против герцога Деказа, целью которого было «примирить Францию с монархией Бурбонов» путем проведения умеренной либеральной политики.

Но в то время как Людовик XVIII, несмотря на свою нежную привязанность к герцогу Деказу, кончил тем, что пожертвовал своим фаворитом в угоду реакционному движению, которое он внутренне осуждал, Николай II, наоборот, уступил Столыпину и позволил ему проводить его программу, хотя тайные симпатии его склонялись в сторону крайних правых.

Борьба между Столыпиным и его противниками была очень ожесточенна.

Реакционеры, не достигнув успеха в своем стремлении вызвать падение премьера, громко призывали к принятию жестоких мер против террористов. Указывая на недейственность и медлительность обычных судебных мероприятий, они настаивали на необходимости предоставить полиции право расправляться с преступниками без всякого суда и следствия.

Столыпин энергично боролся против такого предложения, следствием которого могла бы явиться только полная анархия в империи. Он был вынужден даже защищать свою позицию от некоторых членов кабинета, вроде Шванебаха и Щегловитова, которые поддерживались военным и морским министрами.

В то же время выступления террористов становились все более и более угрожающими и требовали репрессивных мер, ввиду чего Столыпин в качестве компромисса представил императору на подпись закон, устанавливающий военный суд для рассмотрения наиболее тяжких преступлений, совершенных в местах, объявленных на военном положении, включая сюда столицу и большую часть губерний империи²¹.

Столыпина очень строго осуждали за установление таких судов, скопированных с австрийских военно-полевых судов, но нужно вспомнить, что он стоял перед лицом исключительно тяжелых обстоятельств.

В этой чрезвычайно напряженной атмосфере, вызванной описанными событиями и осложненной ожесточенной партийной борьбой, Столыпин работал над реформами, которые должны были быть представлены на рассмотрение Думы через шесть месяцев. Кабинет был пополнен назначением в качестве министра торговли Философова²², просвещенного и либерального человека, но ввиду отсутствия однородности кабинета Столыпину приходилось самому указывать и направлять работу по подготовке различных законопроектов. Что касается аграрного вопроса, наиболее важного из всех, он взял на себя труд по изучению всех его деталей, и ряд указов, которыми он трактовался, могут рассматриваться как его личная заслуга.

Так как я являлся единственным членом кабинета, который имел близкое знакомство с работой при конституционных и парламентарных режимах, я был призываем при решении всех вопросов, связанных с необходимостью применить новое законодательство к условиям, созданным Манифестом 1905 года. Я охотно принимал эту экстраработу, но что особенно заняло меня в прибавление к моим обычным обязанностям – это аграрный вопрос, который всегда глубоко интересовал меня. По этому вопросу я имел долгие и частые совещания со Столыпиным, во время которых я защищал систему мелкой частной собственности.

Я уже говорил раньше, что благодаря моему изучению социальной и экономической жизни Западной Европы я далеко отошел от славянофильских доктрин, и среди них от пресловутой теории о «мире».

С особым удовольствием я наблюдал, что Столыпин, несмотря на его привязанность ко многим славянофильским теориям, все более и более склонялся к уничтожению общинного владения и к установлению мелкой индивидуальной собственности для крестьян. Чтобы убедить его еще больше, я доставил ему интересную работу по истории аграрных реформ в Европе, которую я составил в различных странах, особенно в Дании, во время моего пребывания там, когда я представил правительству ряд докладов по этому вопросу.

Переход от общинного к частному владению землей в Дании имел место значительно раньше, чем в других частях Европы, в конце XIII века, и был произведен в министерство графа Бернсдорфа, который начал осуществление этой реформы на своих землях и землях короны. Когда я изучал документы по этому вопросу в Копенгагене, я заметил сходство аграрных условий, которые существовали в Дании перед реформой, с условиями, до сих пор еще доминирующими в России, и меня особенно поразили положительные результаты, достигнутые за короткий период времени реформами графа Бернсдорфа. Я имел копии со многих из этих документов с целью наметить план раздробления и разделения старых общинных владений между крестьянами.

Эта работа в высшей степени заинтересовала Столыпина, и я думаю, что она играла немалую роль в создании его собственных проектов аграрных реформ.

Предполагая дать русскому крестьянству индивидуальное право на землю, Столыпин одновременно создавал новое правовое положение для крестьян. До этого времени крестьянство пользовалось только ограниченными гражданскими правами и являлось объектом воздействия со стороны почти неограниченной власти общины. Новое законоположение являлось поистине актом раскрепощения: уничтожало специальные суды, юрисдикции которых подлежали до этого времени крестьяне; освобождало его от коллективной ответственности по платежу налогов; разрешало ему завещать свой кусок земли и предоставляло ему право в качестве землевладельца участвовать в выборах и в заседаниях земства. Короче говоря, крестьяне переставали быть классом, являющимся пасынком для государства, и фактически впервые становились русскими гражданами.

Но в то время как Столыпин предоставил крестьянству право индивидуального владения землей, он абсолютно отказывался от мысли нарушать права крупных и средних земельных собственников и отвергал принцип принудительного отчуждения, в пользу которого высказалась Дума под влиянием кадетов и революционеров.

Его главной мыслью было внушить крестьянству уважение к собственности, которое не могло быть воспитано ни крепостным правом, ни распределением земли в 1861 году, ни общинным порядком. Правда, что в 1861 году крестьяне выкупали земли, которые приходились на их долю, но выкупные платежи, вносимые в форме годичной выплаты, обычно рассматривались как внесение государственных налогов. Благодаря этому факт выкупа земли, за которую они были должны, совершенно забывался крестьянами, и они охотно прислушивались к речам агитаторов, которые внушали им, что они должны получить бесплатно ту землю, которая оставалась во владении их бывших господ.

Эти и другие мероприятия, составлявшие сущность столыпинской аграрной реформы, были изложены в ряде указов, из которых главный, освобождавший крестьян от власти общины, был датирован 22 ноября (9 ноября. – И. А.) 1906 года. Проведенный в порядке пресловутой 87-й статьи, он должен был быть представлен на рассмотрение Думы через три месяца после ее созыва, как то определялось Основными законами.

М. П. фон Бок (Столыпина)
Петр Аркадьевич Столыпин. Воспоминания о моем отце. 1884–1911
Продолжение

Глава 1

В конце апреля 1906 года мой отец телеграммой председателя Совета министров Горемыкина получил распоряжение выехать в Петербург. В первый же день приезда он был вызван в Царское Село.

Государь встретил папа́ весьма милостиво и сказал, что он давно следит за его деятельностью в Саратове и, считая его исключительно выдающимся администратором, назначает министром внутренних дел.

Мой отец, по присущей ему скромности не ожидавший такого назначения, был этим предложением сильно удивлен и озадачен. Он считал, что несколько месяцев губернаторства в Гродне и три года в Саратове не являются достаточной подготовкой к управлению всей внутренней жизнью России, да еще в такое тревожное время, о чем и доложил государю и просил хотя бы временно, в виде подготовки, назначить его товарищем министра.

На это государь ответил:

– Петр Аркадьевич, я вас очень прошу принять этот пост.

– Ваше величество, не могу, это было бы против моей совести.

– Тогда я вам это приказываю.

Моему отцу ничего не оставалось, как преклониться перед выраженной в такой форме волей своего государя, и он вернулся в Саратов лишь на очень короткое время, чтобы сдать дела губернии.

27 апреля, на следующий день после высочайшего приказа о назначении папа министром внутренних дел, состоялось торжественное открытие Государственной думы, на котором мой отец присутствовал.

В это время в Саратове только и было разговоров о «первом русском парламенте». Решение государя собрать лучших людей России, дабы они в тяжелую годину помогли своим советом и помощью правительству удовлетворить, по мере возможности, разумные требования народа и восстановить таким образом в стране мир и порядок, – решение это было встречено почти всеми с большим удовлетворением; одни представители крайних направлений (как правого, так и левого) были недовольны и пророчили всякие бедствия.

Помню хорошо рассказ папа о том, какое удивительное зрелище являл собой Георгиевский тронный зал в достопамятный день, когда государь лично, в самой торжественной обстановке, с высоты трона открыл речью Первую Государственную думу. Блеск мундиров придворных чинов с одной стороны зала и более чем скромные, даже в большом количестве умышленно будничные костюмы депутатов с другой стороны представляли такой разительный контраст, что невольно рождалось в душе сомнение: сумеют ли люди, настолько отличающиеся друг от друга своим внешним обликом, найти общий язык при обсуждении общего дела?

Опасения эти оказались более чем обоснованными, в чем убедились и самые ярые оптимисты, когда уже 29 апреля стали раздаваться с думской трибуны речи, обсуждающие ответный адрес государю. Требовали отмены смертной казни, требовали отчуждения частновладельческих земель, упразднения Государственного совета, отставки правительства и многое другое.

Мой отец старался бодро смотреть на будущее, хотя отлично понимал, какую опасность кроет в себе вылившееся в такую форму народное представительство в России. Читая о том, в какую позицию по отношению к правительству поставили себя с первых же шагов левые депутаты, он становился все озабоченнее. <…>

Глава 3

Первое посещение Государственной думы произвело на меня неизгладимое впечатление. Столько мне рассказывал про наш «парламент» мой учитель истории в Саратове, восторженно описывая это собрание мудрых, проникнутых самыми высокими идеалами людей, горящих желанием самоотверженно работать на благо родины. И когда я в газетах читала отчеты заседаний Государственной думы, мне слышались спокойные, умные речи, рисовались вдумчивые лица, серьезные, взвешивающие каждое слово люди, знающие, что их речам суждено разнестись потом по всей России. И седовласый председатель Думы Муромцев представлялся мне каким-то полубогом, отрешившимся от всего мирского.

Каковы же были мои удивление и ужас, когда я увидала, до чего мало общего между нашей Государственной думой и Афинским ареопагом, как я себе его представляла.

А как забилось сердце, когда я в первый раз увидала моего отца, всходящего на трибуну! Ясно раздались в огромной зале его слова, каждое из которых отчетливо доходило до меня. Да, папа отвечал моему представлению – он был поразительно серьезен и спокоен. Лицо его почти можно было назвать вдохновенным, и каждое слово его было полно глубоким убеждением в правоту того, что он говорит. Свободно, убедительно и ясно лилась его речь.

За короткое время своего существования Первая Государственная дума закидывала правительство запросами, вперемежку с которыми занималась разработкой самых крайних предложений. Обсуждались все те же вопросы об общей амнистии, об отнятии земли у помещиков, об отмене смертной казни…

Недолго дали говорить моему отцу спокойно: только в самом начале его речи все было тихо, но вот понемногу на левых скамьях начинается движение и волнение, депутаты переглядываются, перешептываются. Потом говорят громче, лица краснеют, раздаются возгласы, прерывающие речь. Возгласы становятся все громче, то и дело раздается «в отставку», все настойчивее звонит колокольчик председателя. Скоро возгласы превращаются в сплошной рев. Папа все стоит на трибуне и лишь изредка долетает до слуха, между криками, какое-нибудь слово из его речи. Депутаты на левых скамьях встали, кричат что-то с искаженными, злобными лицами, свистят, стучат ногами и крышками пюпитров… Невозмутимо смотрит папа на это бушующее море голов под собой, слушает несвязные, дикие крики, на каждом слове прерывающие его, и так же спокойно спускается с трибуны и возвращается на свое место.

Совершенно ошеломленная, не веря глазам и ушам, я встала и глядела вниз в залу. Не менее меня была взволнована и вся остальная публика, и, как в чаду, покинули мы Таврический дворец.

Глава 4

Весь конец июня и начало июля прошли очень тревожно. Единственное время, когда я могла задавать папа вопросы, был вечерний чай, который мой отец приходил пить в гостиную и на котором, кроме мама́ и меня, почти никогда никто не присутствовал.

Помню, как папа говорил, что не только в Государственной думе, но и в кабинете министров полного согласия нет, что и является главным тормозом для принятия более решительных мер. Председатель Совета министров признавал лишь одни самодержавные решения государя, и это делало заседания кабинета министров пассивными. Между тем папа говорил, что сила правительства проявится лишь в том случае, если оно будет выносить свои решения «объединенным» министерством и этим облегчит непосильную работу государю.

Руководящую роль в Государственной думе играли кадеты, принявшие с первых же заседаний непримиримую позицию по отношению к правительству, и для моего отца уже с конца мая стала совершенно ясной невозможность совместной работы правительства и Думы.

Все это создавало атмосферу, очень затрудняющую работу моего отца, и я видела, насколько все утомленнее становится его лицо и как он должен брать себя в руки, чтобы в короткие минуты, которые он проводил с нами, казаться веселым и входить в наши интересы. Я, конечно, понимала все это, а младшие сестры, как раньше, подбегали к нему, только он выходил к завтраку или к обеду, с рассказами о всяких своих детских горестях и радостях. Папа их слушал, ласкал, но часто имел при этом рассеянный, отсутствующий вид и вполне отдыхал лишь тогда, когда брал на колени своего трехлетнего сына.

В окна мы видели то и дело подъезжающих к даче разных государственных деятелей. Папа тоже часто ездил и к другим министрам, и к государю. И очень поздно по ночам затягивались его занятия и частые заседания.

Этому последнему никак не могла надивиться двоюродная сестра моего отца, графиня Орлова-Давыдова, дочь бывшего нашего посла в Лондоне. Она все говорила:

– Как можно работать без отдыха? В Англии все государственные деятели вечер после обеда посвящают исключительно семье и удовольствиям!

К этому же времени относятся переговоры моего отца с лидерами господствовавшей в Первой Государственной думе партии кадетов. Я помню, как он надеялся сговориться с ними для составления коалиционного кабинета. Но он встретил лишь упорное непонимание и нежелание уступить хоть в чем-нибудь, почему и принужден был отказаться от этой мысли.

Я не понимала тогда, почему все эти переговоры ведет папа, а не Горемыкин. Но очень скоро это выяснилось.

9 июля, когда папа со своим дежурным чиновником особых поручений вошел к завтраку, последний сказал одной из моих маленьких сестер:

– А ну-ка, скажите, как называется теперь должность вашего отца? Он председатель Совета министров. Можете ли это выговорить?

Тогда для меня все эти переговоры с министрами и кадетами стали ясны, и папа, оставленный министром внутренних дел, совмещал теперь с этим и должность председателя Совета министров. Я поняла только одно: еще больше работы, еще больше утомления и еще больше нападков на него и злобы.

Одновременно с назначением моего отца состоялся и роспуск Первой Государственной думы, и первый тяжелый удар был нанесен кабинету уже на следующий день, когда было выпущено знаменитое Выборгское воззвание. <…>

Глава 6

Кажется, один только раз за наше трехмесячное пребывание на Аптекарском острове пришлось мне провести спокойно часа два с папа. Было это на пароходе «Онега», на котором мой отец ехал с докладом к государю в Петергоф и взял меня с собой.

Так чудно было, как в былые дни, иметь возможность поговорить спокойно с папа обо всем интересовавшем и волновавшем меня.

Спрашивала я о том, почему не удовлетворяют хоть часть требований левых партий, что, по-моему, могло бы внести успокоение в их ряды. На это мой отец ответил мне, что таково было с самого начала и его желание, но что все его усилия и старания найти общий язык даже с кадетами, не говоря уже о более левых партиях, не привели ни к чему: все, что они ни предлагают, не идя при этом ни на какие уступки, так далеко от жизни, что сразу видно, как все их учение построено на теории, выработанной в умах и на бумаге, а не вылилось из жизненных запросов.

Часто упоминал папа уже в то время в разговорах имя министра финансов Коковцова, говоря, как ему приятно иметь в кабинете министров человека, мнение которого он так ценит.

С уважением смотрела я, сидя рядом с моим отцом, на лежащий перед ним его портфель и думала: вот тот самый портфель, из-за обладания которым происходит столько интриг и борьбы, рождается столько зависти и злобы. Впоследствии, после кончины папа, я получила на память о нем этот портфель. Одна сторона его была с металлической прокладкой, так что он мог, в случае покушения, служить щитом.

Как хорошо было так поговорить с папа, чувствуя, что он тот же близкий, бесконечно любимый и любящий отец, каким был всегда, и что никакие государственные заботы не убьют в его душе заботы о семье. Сколько раз мне приходилось слышать фразу: «Вы, наверно, очень боитесь вашего отца? Такой он строгий на вид!»

Бояться папа? Мне это казалось невозможным со дня моего рождения до его кончины. Любить его, уважать, бояться огорчить его – да, но бояться подойти к нему – никогда в голову не могло прийти.

Первый раз в жизни, на пристани в Петергофе, увидала я придворный экипаж, ожидающий моего отца, придворные ливреи, лакея и кучера. Все это было чрезвычайно нарядно и красиво. Поразительно стройны и величественны были и большой Петергофский дворец, парк, фонтаны… Веяло от всего этого силой и величием управляющей Россией династии, силой, еще не поколебленной недоверием и злобой ее подданных. Положительно не верилось, глядя на торжественную строгость и спокойствие всего окружающего нас в Петергофе, что где-то совсем близко бушуют страсти и что вековые устои трона уже дрожат под напором враждебных сил. <…>

Глава 10

От поездок к своим раненым детям папа возвращался в ужасно тяжелом настроении: Адя¹ лежал теперь довольно спокойно, но Наташа² страдала все так же. Через дней десять доктора решили окончательно, что ноги удастся спасти, но каждая перевязка была пыткой для бедной девочки. Сначала они происходили ежедневно, потом через каждые два-три дня, так как таких страданий организм чаще выносить не мог. Ведь хлороформировать часто было невозможно, так что можно себе представить, что́ она переживала. У нее через год после ранения извлекали кусочки извести и обоев, находившиеся между раздробленными костями ног. Кричала она во время этих перевязок так жалобно и тоскливо, что доктора и сестры милосердия отворачивались от нее со слезами на глазах. Она до крови кусала себе кулаки, и тогда тетя, Анна Сазонова³, помогающая в уходе за ней, стала держать ее и давала ей свою руку, которую она всю искусывала.

Адя стал лежать тихо, когда прошло острое нервное потрясение первых дней, и пресерьезно спросил папа:

– Что, этих злых дядей, которые нас скинули с балкона, поставили в угол?

Государь, когда ему передал эти слова папа, сказал:

– Передайте вашему сыну, что злые дяди сами себя наказали.

При первом приеме после взрыва государь предложил папа большую денежную помощь для лечения детей, в ответ на что мой отец сказал:

– Ваше величество, я не продаю кровь своих детей. <…>

Глава 11

Очень недолго жили мы на Фонтанке. Государь предложил папа переселиться в Зимний дворец, где гораздо легче было организовать охрану. Аде и Наташе были отведены громадные светлые комнаты, и между ними была устроена операционная. Наташина комната была спальней Екатерины Великой.

Скоро обоих наших раненых перевезли во дворец, и Наташина комната наполнилась цветами, подарками, конфетами, а немного спустя и гостями.

Как ни казалась мне жизнь на Аптекарском мало свободной, но что это было по сравнению с Зимним дворцом! Всюду были часовые, и мы положительно чувствовали себя как в тюрьме.

Когда мы еще жили на Аптекарском, вздумали мы с Марусей поехать посмотреть Зимний дворец. У нас спросили письменное разрешение, какового у нас не было, и, хотя мы сказали, кто мы, и приехали на казенных лошадях с министерским кучером и выездным лакеем, нас не впустили. Часто потом, живя в этой почти что крепости, вспоминали мы этот случай.