Текст книги "П. А. Столыпин"

На мое сомнение, что, уйдя из своего министерства, я сжигаю корабли и если мне тут не понравится, то опять труден будет переход в губернаторы, он ответил: вас с такою неохотою отпускают, что всегда радостно примут обратно. Наконец он сказал, что если заручится моим согласием, то согласен даже дать мне самых тяжелых 2–3 месяца еще погубернаторствовать в Саратове.

Ответ я должен дать ему в воскресенье. Вечером сегодня в 9 ¼ ч<асов> ждет меня Ватаци. У Саши будет Алеша Лопухин, который уходит губернатором в Ревель, а позже, после исповеди, придет туда Алеша Оболенский.

Кончаю, пора ехать.

Бедный-то Олсуфьев в плену у японцев, прочти заметку о нем Саши.

В заключение хочу вызвать Твою улыбку. Муничка говорит: теперь за границею стыдно быть русским, но за француза меня не примут, за англичанина трудно себя выдать, и я решил, переехав границу, притвориться… жидом, авось поверят.

Люблю, обожаю, целую.

Твой.

Напиши, принимать ли?

30 июня 1905 г., Саратов

Мое сокровище, я вернулся из Биклея сегодня утром и вот только теперь, в 9 ч<асов> вечера, улучил минутку Тебе написать.

Очень был рад тому, что Харизоменова нашла учительницу при помощи Ульрих: золотая медаль, скромная и из хорошей семьи – отец был военный врач. Завтра она приезжает. Я был у Харизоменовой и дал 30 р<ублей> на дорогу. Когда я приехал, то нашел на столе громадный именинный крендель, украшенный цветами, от Харизоменовой и массу телеграмм, между прочим, от матушки Елены и Булгак из Крестностока (значит, она приближается к Колноб<ерже>) и от Бартельсена по дороге на войну.

Про уезд лучше не писать Тебе: две усадьбы сожжены и разграблены, так что пахать можно. Это у барона Ховена и Киндяковых. Крестьяне хотят идти жечь и грабить дальше, но посланные мною драгуны остановили движение своим появлением. На мои вопросы – «знать не знаем и ведать не ведаем».

Соседние деревни террориз<иро>ваны, т. к. и их хотят жечь, если они не примкнут к движению. Помещики в панике отправляли в город имущество, жен и детей. В других уездах тоже вспыхивает то тут, то там. Еле поспеваешь посылать войска, которых мало, и долго ли еще можно рассчитывать на войска после «Потемкина»¹⁵?

А господа земцы готовят сюрпризы: врачи Балашовского уезда решили, что недовольны тем, что я не исполнил их требования, и все с 15 июля выходят в отставку – бросают больницы, амбулатории, уходят и все 40 фельдшеров. К ним присоединяются 3 уезда, а затем, вероятно, вся губерния.

Я не теряю самообладания и надеюсь на Бога. В этом деле я прав и думаю, что большинство благоразумн<ых> людей осудит врачей и они провалятся. Само селение, я думаю, обернется против них, и им не удастся сыграть в руку революции. Я прошу еще полк казаков в губернию и не теряю надежды поддержать порядок.

Твои письма – моя утеха и услада. Целую моего сына за поздравление.

Гаврюша с женою делают прощальные визиты, он со мною очень любезен et fait bonne mine à mauvais jeu[6]6
  И делает хорошую мину при плохой игре (франц.).


[Закрыть]. Харизоменова мне сказала, что учительница просит 35 р<ублей> и Ты согласна, а я-то послал телеграмму, ну да я из ответа узнал, что все вы, дорогие, здоровы. Что это за сибирки на лошадях? Алеша пишет длинные письма из Анненкова. Дутя, я в день своих именин обедал в 8 ч<асов> вечера после целого дня езды кофеем и яйцами всмятку. Вот так фунт. Сейчас идет последнее ликвидац<ионное> собрание санитарного общества, на котор<ом> ожидаю скандалов и ругани против меня.

Твой.

3 июля 1905 г., Саратов

Моя ненаглядная, сегодня выспался до 8 1/2 ч<асов>., т. к. воскресенье, вчера отдохнул немного в театре на «Джентльмене» и сегодня чувствую себя бодро и хорошо, тем более что свежо и все последние дни идут хорошие дожди.

Сам «Джентльмен» играли оч<ень> хорошо, и я вспомнил, что Ты любила эту пьесу. В ложе были Кнолли, Арбенев, и потом пришел Корбутовский. В антракте пили чай. Сегодня был у меня Букарь, очень Тебя любит и кланяется.

В губернии крупного за последние дни ничего не было, кроме забастовок в имениях и угроз, но мне посылают еще казаков. Теперь острый вопрос с докторами – эта докторская драма должна разрешиться до 15 июля. Я послал весьма умеренный ответ, в котором отмечаю, что различаю два течения – прогрессивное и разрушительное – и борюсь только против последнего и не верю, что врачи хотят подать руку элементам разрушения и насилия, и, несмотря на какие бы то ни было угрозы, я свой долг исполню и сохраню порядок и спокойствие, которых властно требует общество для проведения реформ. Вместе с тем я готовлю туда врачей (нашел уже четверых), надеюсь, что несколько человек получу из Петербурга и пошлю их в уезды с сестрами милосердия.

Бог поможет мне, надеюсь, выйти и из этого затруднения.

Были сегодня в Галкинском приюте, смотрели забор, который хорош, дети здоровы, Лейкиной я приказал до возвращения ее отца с войны не переводить в православие. Она очень на вид истощенная – кажется, у нее английская болезнь.

Мне так жаль, что я не вижу, как развивается мой сыночек. Так тянет к Тебе, солнцу моей жизни.

Что наши лошадки?

Целую Тебя, цветик Ты мой, когда-то расцелую Тебя «всурьез», как говорят мужики?

Люблю.

Кто пишет адреса? Я сначала пренебрежительно смотрел на эти конверты и открытки и открывал их последними. Сегодня нет письма – такая обида.

12 <июля> 1905 г. Петровск<ая> станция

Дорогая моя, сегодня день Твоего рождения. Нежно, нежно целую и грущу о разлуке.

2 последних дня делал по 100 верст, и не было времени и возможности писать. Третьего дня ночевал у Дубенского. Тебе кланяются его сумасшедшая сестра Саня и старушка Богдановская.

Вчера обедал у Кропотова и затем ездил с ним два дня. Ночевал у Ознобишина – красивый старинный дом.

Меня огорчает поведение здешнего земства – собрали крестьян на экономический совет и говорили против губернатора, земских начальников, священников, решили, что надо всю землю землевладельцев поделить и уничтожить войско. Это постановление они отпечатали и рассылают по уезду.

Я по телеграфу выписал Микулина и Паперацева сюда и потребовал начатия дела, хотя бы пришлось арестовать всю управу. Будет всероссийский скандал. А 15 июля губернское собрание и, вероятно, новые скандалы.

Тут мужики террориз<иро>ваны шайками мужиков, жгущих, безобразничающих и грозящих всем. Пришел полк казаков – без них не сохранили бы порядка.

У помещиков паника, но крестьяне в общем еще царелюбивы.

Платья себе и Мате у Херзе закажи непременно – c'est une chance de l'avoir si près[7]7
  Это такая удача, что он находится поблизости (франц.).


[Закрыть]. В Саратове – перевод деньгам. Иметь хоть по 2 платья, но приличные. 600 руб. дешево.

Целую, люблю бесконечно.

Телеграмма

22. VII. 1905 г. Из Балашова

Сегодня [в] Балашове погромчески настроенная толпа [напала] на врачей, которых мне всех удалось спасти, несколько врачей избито, два дома разгромлены. Защищая врачей, и я получил незначительный ушиб пальца. Совершенно здоров.

16 октября 1905 г. Между Нижним [Новгородом] и Казанью

Безо всякой надежды, чтобы письмо пришло, по крайней мере в скором времени, пишу Тебе, дорогое мое сокровище, ангел мой. Видимо, придется нам перетерпеть многое – Господь Бог послал мне утешение перед длинною, видимо, разлукою наглядеться на вас, дорогие, бесценные мои, провести с вами три чудные недели. Я почерпнул в этом крепость и силу и молю Бога, чтоб он оградил меня от пролития крови. Да ниспошлет Он мне разум, стойкость и бодрость духа, чтобы в той части родины, которая вверена мне в этот исторический момент, кризис удалось провести безболезненно.

Долго мы теперь не увидимся, в Нижнем говорят, что до января едва ли восстановится правильное движение. А ты-то все вещи отправила в Саратов, и теплого-то у Тебя и детей нет ничего. Самое больное то, что сегодня в Нижнем уже отказались принять телеграмму в Кейданы, так как провод на Москву перерезан. Я телеграфировал Саше, чтобы он, если можно, из Петербурга телеграфировал Тебе, а потом я поехал к Фредериксу (Унтербергера нет), чтобы он просил начальника телеграфа телеграмму Тебе отправить по возможности через Петербург. Ужасно будет, если совершенно между нами перервутся сообщения. Надеюсь на Бога. Я знаю Тебя в эти моменты! Знаю, какую Ты приносишь жертву детям, оставаясь далеко от меня в эти минуты. Но мы оба исполняем свой долг, и Господь Бог спасет нас.

В Нижнем сравнительно спокойно, и если бы не забастовка железных дорог, то по внешнему виду города трудно было бы думать, что происходит нечто грозное. Фредерикс рассказывал, что недавно бросили бомбу в патруль, но больших скандалов нет.

Бедный Кнолль телеграфирует нехорошие вещи. Он разогнал несколько митингов, требовавших вооруженного нападения на правит<ельственные> учреждения, казначейство, оружейные магазины и проч<ее>.

Я воспользовался у Фредерикса министерским шифром и телеграфировал Булыгину, прося, пока не кончилась навигация, прислать из Астрахани еще войск. Косичу же телеграфировал, чтобы он мне прислал на пароход уполномоченное лицо: во время стоянки в Казани надеюсь убедить его выслать мне еще войск.

В Самаре повидаю Засядко: там была грандиозная демонстрация с красными флагами.

Передо мною все веселенькая рожица Адули: раз, два, три, четыре, пять. Когда-то я всех любимых своих расцелую.

Я еду на прекрасном пароходе, пассажиров почти нет, но обдумывать будущее почти не могу, мысли мои все в недавнем прошлом, которое мне кажется волшебно-счастливым покоем, каким-то чудным перерывом в тревожной действительности. Люблю.

Твой.

Телеграмма

23 октября 1905 г. Из Саратова

Здоров, [в] городе спокойно. Крупные беспорядки [в] уездах.

Целую, писать некогда.

<28 октября 1905 г.>

Милая, душка моя, хотя я изнурен работою с 8 утра без отдыха до 1 ч<аса> ночи (а еще папки с бумагами не тронуты), но хочу поцеловать Тебя.

Дела идут плохо. Сплошной мятеж в пяти уездах. Почти ни одной уцелевшей усадьбы. Поезда переполнены бегущими, почти раздетыми помещиками. На такое громадное пространство губернии войск мало, и они прибывают медленно. Пугачевщина! В городе все спокойно, я теперь безопаснее, чем когда-либо, т. к. чувствую, что на мне все держится и что, если меня тронут, возобновится удвоенный погром.

В уезд выеду, конечно, только с войсками – теперь иначе нет смысла.

До чего мы дошли. Убытки – десятки миллионов. Сгорели Зубриловка, Хованщина и масса исторических усадеб.

Шайки вполне организованы.

Целую, обожаю Тебя, ангел.

Деток целую.

29 октября 1905 г., Саратов

Два слова моей душке. Теперь 2 ½ ч<аса> ночи, и я с 8 утра за письм<енным> столом. Напрягаю все силы моей памяти и разума, чтобы все сделать для удержания мятежа, охватившего всю почти губернию. Все жгут, грабят, помещики посажены, некот<орые> в арестантские, мятежниками, стреляют, бросают какие-то бомбы. Крестьяне кое-где сами возмущаются и сегодня в одном селе перерезали 40 агитаторов.

Приходится солдатам стрелять, хотя редко, но я должен это делать, чтобы остановить течение. Войск совсем мало. Господи, помоги!

В уезд не могу ехать, т. к. все нити в моих руках и выпустить их не могу. У Кнолля нарыв в ухе, но он завтра поедет.

Движение восстанавливается, и скоро пришлю вагон.

Люблю. Твой.

Не верь газетной утке, что мне предложили пост министра внутр<енних> дел. Слава Богу, ничего не предлагали, и я думаю о том, как бы с честью уйти, потушив с Божьею помощью пожар.

От Тебя три дня ничего – меня это мучает.

30 октября 1905 г., Саратов

Драгоценная, целую Тебя перед сном. Теперь час ночи – работаю с 8 час<ов> утра!

В приемной временная канцелярия, писцы работают на ремингтонах. Околоточные дежурят и ночью. И вся работа бесплодна. Пугачевщина растет – всё жгут, уничтожают, а теперь уже и убивают. Во главе шаек лица, переодетые в мундиры с орденами. Войск совсем мало, и я их так мучаю, что они скоро все слягут. Всю ночь говорим по аппарату телеграфному с разными станциями и рассылаем пулеметы. Сегодня послал в Ртищево 2 пушки. Слава Богу, охраняем еще железнод<орожный> путь. Приезжает от государя ген<ерал>-ад<ъютант> Сахаров¹⁶. Но чем он нам поможет, когда нужны войска, – до их прихода, если придут, все будет уничтожено. Вчера в селе Малиновке осквернен был храм, в котором зарезали корову и испражнялись на Николая Чудотворца. Другие деревни возмутились и вырезали 40 человек. Малочисленные казаки зарубают крестьян, но это не отрезвляет.

Я, к сожалению, не могу выехать из города, так как все нити в моих руках. Город совсем спокоен, вид обычный. Ежедневно гуляю. Не бойся, меня охраняют, хотя никогда еще я не был так безопасен. Революционеры знают, что если хоть один волос падет с моей головы, народ их всех перережет.

Лишь бы пережить это время и уйти в отставку, довольно я послужил, больше требовать с одного человека нельзя, а сознать, что, что бы ни сделал, свора, завладевшая общественным мнением, оплюет. Уже подлая здешняя пресса меня, спасшего город (говорю это сознательно), обвиняет в организации черной сотни.

Я совершенно спокоен, уповаю на Бога, который нас никогда не оставлял. Я думаю, что проливаемая кровь не падет на меня, и Ты, мой обожаемый ангел, не падай духом. Быть может, это местное явление – всё сожгут и пройдет. Я обожду, если пройдет острый кризис, вышлю вагон; пока у вас безопаснее. Если дело ухудшится, вышлю заграничный паспорт, отправлю вас в Берлин.

31 октября 1905 г., Саратов

Олинька моя, кажется, ужасы нашей революции превзойдут ужасы французской. Вчера в Петровском уезде во время погрома имения Аплечеева казаки (50 челов<ек>) разогнали тысячную толпу, 20 убитых, много раненых. У Васильчикова 3 убитых. Еще в разных местах 4. А в Малиновке крестьяне по приговору перед церковью забили насмерть 42 человека за осквернение святыни. Глава шайки был в мундире, отнятом у полковника, местного помещика. Его тоже казнили, а трех интеллигентов держат под караулом до прибытия высшей власти. Местные крестьяне двух партий воюют друг с другом. Жизнь уже не считается ни во что. Я рад приезду Сахарова – все это кровопролитие не будет на моей ответственности.

А еще много прольется крови.

В городе завтра хоронят убитого рабочего и готовится опять манифестация – весь гарнизон на ногах.

Дай Бог пережить все это.

Целую Тебя много, нежно, и деток.

Как только уляжется, вышлю вагон.

Сахарова приглашу жить у нас.

В. И. Гурко
Черты и силуэты прошлого

Кратковременное, продолжавшееся всего два с половиною месяца министерство Горемыкина¹, решившее роспуск Первой Государственной думы и одновременно с нею сошедшее со сцены, по своему личному составу отличалось прежде всего пестротою и раздвоенностью. Не заключая в себе, в сущности, за исключением Извольского², ни одного искреннего сторонника конституционного образа правления, оно имело, однако, в своей среде лиц, примирившихся с произведенной реформой, признавших ее не могущим быть измененным фактом и потому желавших, при возможно меньшем числе уступок народному представительству, в особенности в области присвоенной им власти, установить с ним сносный modus vivendi[8]8
  Способ сосуществования (лат.).


[Закрыть], так или иначе с ним сговориться. Но были и такие члены нового кабинета, которые не хотели отречься от основного положения – царь самодержавный – и потому стремившиеся, в сущности, не к совместной работе с Государственной думой, а к углублению того антагонизма, который ясно проявлялся с первого же дня заседаний Государственной думы между народными представителями и короной, с тем чтобы в результате покончить с конституционной идеей и вернуться к прежнему порядку неограниченного произвола.

Странное положение занял при этом председатель Совета министров Горемыкин. Враг всяких решительных мер, склонный предоставлять ход событий их естественному развитию, бессознательный поклонник формулы laissez faire, laissez aller[9]9
  Предоставлять свободу действия (франц.).


[Закрыть], Горемыкин отнюдь не стремился к фактическому упразднению Манифеста 17 октября и его естественных последствий. Напору общественности он хотел противопоставить не активную, действенную силу, а спокойное, но упрямое пассивное сопротивление. Что касается до способа правления государством и требуемых реформ, то первый он полагал сохранить в полной неприкосновенности, а вторые осуществить сколь можно в меньшем количестве и притом сколь можно менее вносящих в народную жизнь какие-либо существенные изменения. Государственную думу он хотел ограничить рамками, определенными законом: рассматривай новые законопроекты: «Не примешь – останемся при старых».

В лице своих сотрудников-министров он желал иметь лиц, себе послушных, более или менее знающих порученную им область управления, разумеется, не склонных к либерализму, а тем более к осуществлению радикальных реформ, и прежде всего боялся людей с инициативою и пылом, причем мало интересовался их отношением к состоявшемуся изменению образа государственного правления. Сам он с места решил как бы игнорировать существование Государственной думы и, во всяком случае, ни в какие сношения ни с ее председателями, ни с отдельными ее членами не входить. «Пусть выкричатся», – говорил он. Идея сговора правительства с Государственной думою ему была абсолютно чужда. Он с места решил, что такой сговор неосуществим и потому полагал, что всякие попытки в этом отношении бесплодны, а пожалуй, даже и вредны, ибо будут знаменовать некоторую капитуляцию власти, а последнего он совершенно не допускал, будучи уверен, что малейшая капитуляция приведет в конечном результате к ее гибели.

Интересуясь с давних пор вопросами иностранной политики (его мечтой, по-видимому, было занятие поста посланника в одном из главных европейских центров), он на них в особенности хотел сосредоточить свое внимание, не допуская в этой области никакого вторжения народного представительства. Политику гр. Ламздорфа³ Горемыкин почитал за в корне неверную, и поэтому первой заботой его было подыскание такого министра иностранных дел, который проводил бы те взгляды, которые он бы ему внушал.

Природный лентяй, он не хотел взять никакого портфеля, а ограничиться проведением своих мыслей. Доклады ненавидел.

Зная или, вернее, предполагая, что государь в особенности дорожит именно гр. Ламздорфом, он решил, что может от него избавиться, лишь выставив перед государем необходимость предстать перед Государственной думой с абсолютно новым составом кабинета, за исключением тех министров, назначение которых должно происходить вне всякого влияния на их выбор председателя Совета министров, а именно военного, морского и императорского двора, и всецело исходить от самого престола. Таким образом, должен был с самого начала утвердиться принцип зависимости всех министров, за исключением помянутых трех, от главы правительства. Велико было удивление Горемыкина, которое он мне сам высказал, изложив тут же причину, побудившую его набрать новый состав всего кабинета, когда государь на его предложение заменить Ламздорфа новым лицом не оказал ни малейшего сопротивления. Тут, однако, выразилась одна из типичных черт Николая II – полнейшее странное равнодушие к самым личностям своих главных сотрудников. Некоторых из них он со временем не возлюбил, так было с Витте, а затем со Столыпиным, причем произошло это главным образом вследствие того чувства их умственного и волевого превосходства над ним, которое он испытывал, но любить, испытывать чувство душевной привязанности к окружающим его лицам он не был способен и расставался с ними без всякого сожаления. Так это было не только с министрами, с преобладающим большинством которых он имел лишь строго официальные отношения и вне докладов совсем не видел, но и с лицами его ближайшего окружения, введенных по роду их служебных обязанностей в интимную жизнь царской семьи. С получением нового назначения, удаляющего их от непосредственной близости к царской семье, они сразу исключались из интимности и о самом их существовании как бы забывалось.

<…> Но если Горемыкину удалось легко сменить старых министров, то это вовсе не обозначает, что выбор новых министров зависел всецело от него. Так, прежде всего выбор министра внутренних дел был сделан самим государем, причем царь счел нужным лишь считаться в этом вопросе с мнением председателя Совета.

Вернувшись с первого по назначении доклада у государя, Горемыкин вызвал меня к себе и, рассказав о предположении царя назначить Столыпина министром внутренних дел, спросил меня, что я могу про него сказать. Сам Горемыкин его вовсе не знал. С своей стороны я сказал, что Столыпина я знаю весьма мало, имел с ним дело лишь однажды, когда он приезжал в Петербург с проектом переселения крестьян селений, входивших в состав Беловежской Пущи, на другие земли в видах прекращения бесконечных претензий этих крестьян на будто бы производившиеся зубрами Пущи в их полях опустошения. Произвел он на меня тогда впечатление человека неглупого, но вместе с тем и не выдающегося, не умеющего даже плавно излагать факты и соображения, что касается его личной репутации, то она безупречна.

Прошло, однако, лишь два дня, и Горемыкин меня вновь вызвал и сказал, что государь останавливается ныне на другом кандидате на пост министра внутренних дел, а именно на смоленском губернаторе Н. А. Звегинцове⁴. «Мне, – сказал Горемыкин, – предстоит ныне сделать выбор между Столыпиным и Звегинцовым. Что вы скажете?» На это я ответил, что между этими двумя лицами выбирать не приходится. Звегинцов, по общим отзывам, весьма неглупый и ловкий человек, но в денежном отношении пользуется весьма плохой репутацией. Будучи предводителем одного из уездов Воронежской губернии, он растратил суммы губернской дворянской [опеки], а ныне по должности смоленского губернатора слывет за взяточника.

В результате тут же Горемыкиным была послана телеграмма, вызывавшая в Петербург Столыпина, которого я увидел тотчас по его приезде. Объяснив ему цель его вызова и что он должен на следующий же день представиться государю, я воспользовался этим случаем, чтобы постараться убедить его, что без упразднения общины Россия дольше мирно развиваться не может и что чрезвычайно важно ему тотчас заручиться согласием государя на эту меру. Но, увы, тут же я убедился, что Столыпин совершенно не в курсе этого вопроса и даже плохо понимает, что такое земельная община. Он мне стал говорить о каких-то стародушных и младодушных, и я сразу убедился, что у него пока что весьма узкий провинциальный кругозор.

Тем не менее, вернувшись на другой день от государя, Столыпин мне сказал, что он высказал государю мысль о необходимости перевода крестьянского землевладения на право личной собственности и возражений не встретил. Одновременно Столыпин сказал, что он сначала отказывался от предлагаемого ему поста, когда же государь сказал, что это его непременное желание, то он, высказав, что для него как верноподданного желание царя священно, поцеловал у него руку. В это время обаяние царя и царской власти вдали от столицы в дворянских кругах было еще живо и крепко.

Что сказать про Столыпина, сыгравшего, несомненно, значительную роль за те несколько лет, что он был у власти?

Как это ни странно, но Столыпин, избранный из среды губернской администрации и имевший довольно продолжительный административный опыт, был гораздо ближе к политическому деятелю, нежели к администратору. У него прежде всего совершенно отсутствовало умение разбираться между людьми и, следовательно, подбора сотрудников.

Сотрудники, выбранные им из среды саратовских сослуживцев, отличались и умственною ограниченностью (например, взятый им в товарищи, впоследствии заменивший его на посту министра внутренних дел А. А. Макаров⁵), и двуличным подхалимством (как назначенный им управляющим его канцелярией И. И. Кнолль), и просто бездарностью (как переведенный им из Саратова чиновник особых поручений Голованов и посаженный им в директора департамента полиции Белецкий – самарский вице-губернатор). Не более счастлив был он и в выборе лиц из среды петербургской бюрократии – как, например, А. И. Лыкошин – ничтожная козявка, лишенная самостоятельности мысли и воли, ровно как П. Г. Курлов⁶ – умный, ловкий, но совершенно беспринципный пройдоха, незаметно для самого Столыпина не только его обошедший, но сумевший его развенчать в представлении Николая II.

Однако и в качестве политического деятеля у Столыпина был серьезный пробел, а именно полнейшее отсутствие какой-либо собственной, строго продуманной, сколько-нибудь целостной программы.

Прибыв в Петербург, у него было только весьма туманное в смысле способа его осуществления стремление примирить общественность с государственной властью. Политику примирения он стремился проводить и в своих отношениях с земскими деятелями в Саратовской губернии и успел там завоевать их симпатии. С этой провинциальной меркой он и появился в Петербурге и, несомненно, мечтал в первое время идти тем же путем и в отношении Государственной думы, с которой с места стремился установить некоторые личные связи через посредство знакомых ему членов Думы от Саратовской губернии, в особенности Н. Н. Львова⁷. У Столыпина был нюх – познаний не было.

С удивительной быстротой разобрался Столыпин в петербургской придворной и бюрократической сложной обстановке и сумел быстро завязать связи с теми кругами и лицами, которые были наиболее влиятельны, в чем ему помогло его обширное родство, причем делал он это не ради укрепления своего личного положения, а в целях успешного осуществления своих политических предположений.

Дело в том, что поскольку под конец своей государственной деятельности Столыпин, отравленный длительным пребыванием у власти, цеплялся за эту власть и готов был многим поступиться ради ее сохранения, постольку в течение довольно продолжительного периода он не обнаруживал никакой склонности идти на уступки в целях сохранения министерского поста. Не проявлял он и самомнения, что у него впоследствии развилось.

Если Столыпин вполне постигал значение общественной психологии и зависимость от того или иного ее отношения к правительству прочности государственного строя и даже земского мира, то народные нужды и те органические реформы, которые были необходимы для успешного развития страны, ему были совершенно неведомы, и он едва ли даже задумывался над ними. Во всяком случае собственных определенных мнений и предначертаний он не имел, а ограничивался тем, что прислушивался к чужим мнениям и выбирал из них те, которые казались ему наиболее отвечающими в данное время общественным чаяниям наиболее государственно настроенных элементов, причем и здесь для него решающее значение имели не самые реформы и их фактические последствия, а то, поскольку они встретят общественное сочувствие и тем укрепят положение власти, ибо центральной его заботой за все время его нахождения у власти было именно укрепление власти.

Невзирая на такое одностороннее направление его мыслей, Столыпин был тем не менее выдающимся государственным деятелем. Он принадлежал к тем редким, избранным натурам, которые одарены какой-то непостижимой по ее происхождению внутренней интуицией. Решения, к которым он приходил, не были основаны на глубоком анализе существующего положения, не были они и результатом какой-либо государственной доктрины, с которыми он к тому же не был вовсе ознакомлен. Естественник по образованию, его познания в области политических и тем более экономических теорий были более чем скудны, чтобы не сказать, что они совершенно отсутствовали. Но внутренняя интуиция у него была чрезвычайно развита. Каким-то особым чутьем он угадывал среди многочисленных, разноречивых и даже противоположных, со всех сторон к нему притекавших предположений встречающие наибольшее общественное сочувствие тех элементов, на которых государственная власть могла утвердить свое существование, смело и решительно их себе присваивал и энергично их проводил. Наиболее ярким примером в этом отношении явилось проведение им реформы земельного уклада русского крестьянства, что я рассчитываю рассказать в дальнейшем изложении. Его постепенный переход от сближения с правым крылом кадетизма к решительной поддержке октябристов, а затем и националистов также был обусловлен его внутренним чутьем, подсказавшим ему, что культурные, патриотически настроенные элементы страны по мере укрепления деятельности Государственной думы все более склонялись к умеренно прогрессивной эволюции, определенно окрашенной национальным духом.

Кроме врожденной интуиции – этого высшего качества истинно государственных деятелей – Столыпин обладал и другим свойством – способностью вселять в своих слушателей и вообще в лиц, с которыми он имел дело, уверенность в искренности высказываемых им суждений. Какими-то невидимыми флюидами он привлекал к себе людей и внушал к себе доверие и даже привязанность. В сущности, Столыпин был рожден для роли лидера крупной политической партии, и, родись он в стране с упрочившимся парламентарным строем, он, несомненно, таковым и был бы. Здесь ему не помешало бы даже его неумение разбираться в людях и выбирать способных сотрудников: таких сотрудников выдвинула бы сама партия, которою он бы руководил, и он их, волею или неволею, привлек бы к сотрудничеству, как стоя у власти, так и находясь в оппозиции. Этот коренной недостаток Столыпина – неумение выбирать сотрудников – в стране, не утратившей еще многие черты абсолютной монархии, был главной причиной того, что Столыпину удалось лишь укрепить в России положение власти, поднять ее ореол и значение, но было весьма мало осуществлено коренных преобразований в области местного управления, суда, а тем более в экономической области. В стране со строго парламентарным режимом этот недостаток был бы совершенно парализован работой общественности и тем естественным подбором, который происходит между людьми, открыто выступающими и борющимися с противоположными им политическими течениями на общественной арене. Оратором он был пылким, но речи его составлялись другими лицами.

Само собою разумеется, что все основные свойства Столыпина выяснились не сразу. В министерстве Горемыкина Столыпин как-то, едва ли не сознательно, стушевался. В заседаниях Совета министров он хранил упорное молчание, быть может, сознавая свою неопытность в государственных делах широкого масштаба. Действительно, в этот период самый язык Столыпина, приводимые им аргументы и примеры отличались определенным провинциализмом. Сказывалось это в особенности во время докладов его ближайших сотрудников по Министерству внутренних дел. Тут с его уст нередко слетали слова «у нас в Саратове» или «у нас в Гродно» (где он был губернатором до перевода в Саратов), «дела решались так-то и так-то», и общегосударственный масштаб подведомственных ему дел далеко не сразу уложился в его сознании. Но зато он сразу обнаружил, как я уже упомянул, умение разбираться в перекрещивающихся в то бурное время влияниях как на престол, так и на общественное мнение и едва ли не с первого же месяца назначения министром наметил себе задачей превращение во главу всего правительства. Эту линию он сумел провести и тонко, и умно, причем сумел даже перехитрить хитроумного Улисса – Горемыкина. Однако, по моему глубокому убеждению, толкало его на занятие поста председателя Совета министров не честолюбие, а отрицательное отношение к Горемыкину, бездеятельность которого ему стала сразу ясна, и убеждение, что, только став у центрального кормила власти, возможно проводить ту внутреннюю политику, которая формально возложена на одного министра внутренних дел, а фактически зависит от совокупной, согласованной деятельности всех министров. Его толкали на это его родство и члены Думы. Еще раз скажу, в начале своей государственной деятельности Столыпин лично для себя не дорожил своим положением и ставил условием своего участия в правительственном составе возможность проводить те положения, которые он считал правильными и спасительными. Так, поначалу мне неоднократно случалось от него слышать заявление такого рода, что-де не он стремился к власти, что его вызвали из провинции без всякого его участия в этом деле, что он, наоборот, отказывался у царя от предлагавшегося ему поста и что он безо всякого сожаления уйдет, если его образ действий будет признан неправильным. Министром он был плохим и развалил министерство как аппарат – департаменты делали что хотели. <…>