Текст книги "П. А. Столыпин"

Примечательно, что остались неосуществленными и знаковые, с точки зрения избавления от атрибутов «полицейского государства», меры, обещанные Столыпиным. Например, упразднение административной высылки, принятие нового полицейского устава и преобразование полиции «в смысле объединения полиции жандармской и общей, причем с жандармских чинов будут сняты обязанности по производству политических дознаний, которые будут переданы власти следственной».

В то же время столкнулись с сопротивлением и до Февральской революции 1917 года так и не были приняты законопроекты, совершенствующие систему гражданской и уголовной ответственности должностных лиц. Среди них проекты «О судопроизводстве по преступным делам по службе», о возмещении чиновником ущерба, нанесенного противоправными действиями («Об изменении порядка производства дел о взыскании вознаграждения за вред и убытки, причиненные распоряжениями должностных лиц»), Они встретили противодействие в Государственном совете, были возвращены в Думу для нового рассмотрения и оказались похоронены¹⁰¹.

Сокрушительным провалом завершились усилия Столыпина по обновлению на либеральных принципах законодательства, затрагивающего вопросы веры, существования различных конфессий и исповеданий, прав всех верующих, взаимоотношений между государством, церквями и сектами. Силу закона не обрел ни один из восьми вероисповедных проектов, внесенных правительством во 2-ю Думу, а затем продолживших мучительное прохождение через Думы следующих созывов и Государственный совет. В обществе это поражение воспринималось особенно болезненно, учитывая давно назревшую потребность преобразований в конфессиональной сфере. Крайне негативный для власти эффект усиливался тем, что Столыпин в первоначальном пакете реформ придавал действительно большое значение вероисповедным вопросам, давая надежду на осуществление весьма либеральных преобразований. После издания проекта о старообрядческих и сектантских общинах (указом 17 октября 1906 года по статье 87) складывалось впечатление, что правительство готово к существенным нововведениям. Ожидалось, в частности, принятие законов, которые обеспечат права верующих, не принадлежащих к «господствующей первенствующей Православной Церкви», расширят гарантированные возможности для деятельности других церквей. В 1906–1907 годах правительство Столыпина, казалось, было недалеко даже от признания права российских подданных на бесконфессиональное состояние и гражданский брак, не говоря уже о снятии ограничений, устанавливаемых при заключении смешанных браков. И показательно, что при рассмотрении в 3-й Думе вероисповедных законов правительство могло рассчитывать на поддержку не только «официозного» центра во главе с октябристами, но и на их альянс с кадетами, обычно остающимися в оппозиции.

Один из ключевых законопроектов предусматривал свободный переход «из одного вероисповедания в другое», при этом подчеркивалось, что никто не может препятствовать желанию переменить веру, в том числе на нехристианскую. Другой принципиальный законопроект, тоже посягавший на монополию «господствующей» Православной Церкви, – «Об отношении государства к отдельным вероисповеданиям» – был нацелен на защиту прав нехристиан. Впервые предлагалось юридически зафиксировать различные наказания за оскорбление религиозных чувств людей, относящихся к нехристианским вероисповеданиям, за препятствия («бесчинства») при отправлении религиозных служб. Предусматривалось при этом избавить губернаторов от такой сомнительной функции, как наблюдение, чтобы «никто не был совращаем из православия в другие исповедуемые в империи религии». Важнейшее значение имел «Проект правил о старообрядческих и сектантских общинах» (развивающий положения Указа от 17 октября 1906 года). Устанавливалось право создания общин, причем для этого не должно требоваться разрешения, право строить храмы и избирать из своей среды духовных лиц, которые, как и в православной церкви, назывались «священнослужителями», право свободного проповедования веры (а не только исповедания).

Впрочем, все без исключения вероисповедные законопроекты, внесенные в Думу, встречали ожесточенное сопротивление Синода, который обвинял их авторов – правительственных чиновников – в страшном грехе «полной веротерпимости». В Государственном совете одобренные Думой проекты существенно корректировались – исключительно в «охранительно-православном» ключе, возвращались в нижнюю палату или безнадежно застревали в «согласительных процедурах» между палатами. К примеру, иначе, как «изуродованным», либеральная общественность не называла проект о старообрядческих и сектантских общинах. Из законопроекта были вычеркнуты основные права, первоначально предусмотренные для старообрядцев, а «сектантскую» часть вообще вырезали и присоединили к другому, также не утвержденному закону. Столыпин в 1909 году начал капитуляцию и по этому направлению реформ. Законопроекты отзывались из Думы и заменялись документами в более консервативных редакциях; представители правительства при рассмотрении проектов в думских комиссиях открыто выступали против своих прежних предложений. А, например, проект «Об отношении государства к отдельным вероисповеданиям» в октябре 1909 года был просто отозван – министром внутренних дел Столыпиным! В 1912 году преемник Столыпина на посту главы Министерства внутренних дел забрал из Думы последние вероисповедные проекты. Единственный добравшийся до утверждения Николая II законопроект, отменявший ограничения прав для лиц, выходивших из духовного звания или лишенных его, в 1912 году был лично отклонен царем¹⁰².

Система социального страхования рабочих, для создания которой Столыпин предпринимал значительные усилия начиная с 1906 года, с большим трудом, но была все-таки внедрена – уже после гибели премьер-министра (ключевые законы Николай II утвердил 23 июня 1912 года). Страховые проекты, готовившиеся Министерством промышленности и торговли, бурно и долго обсуждались на межведомственных совещаниях с участием промышленников (энергично пытавшихся затормозить появление подобного законодательства), существенно перерабатывались, в том числе с учетом позиции Министерства внутренних дел, неоднократно рассматривались Советом министров и только в июне 1908 года были представлены в Думу. Прохождение законопроектов через Думу, растянувшееся почти на четыре года, напоминало саботаж (даже председатель профильной комиссии по рабочему вопросу открыто объявлял себя противником страховых законопроектов!). Осенью 1911 года премьеру В. Н. Коковцову и министру труда С. И. Тимашеву пришлось отстаивать в Думе даже ключевой принцип правительственных проектов – что медицинская помощь предоставляется за счет владельцев предприятий.

В итоге был утвержден прогрессивный и новаторский для России базовый закон «Об обеспечении рабочих на случай болезни» – он автоматически включал в систему страхования рабочих на производственных предприятиях почти всех видов. Лечение рабочих полностью обеспечивалось за счет владельцев предприятий, а денежные пособия в связи с болезнью выдавались «больничными кассами» (они создавались на предприятиях как выборные органы рабочего самоуправления). Средства касс формировались за счет взносов рабочих и служащих предприятий (1–3 % от заработка) и доплаты владельца предприятия – она устанавливалась в размере 2/3 взносов участников касс. Другой важнейший закон, входивший в пакет по социальному страхованию (всего в нем было 10 проектов), – «О страховании рабочих от несчастных случаев». Страхование становилось обязательным, рабочим гарантировалось получение пособий, компенсирующих ущерб здоровью, причиненный на рабочем месте или вследствие работы, на время лечения, а при утрате трудоспособности – пенсии. Государство оставляло за собой руководство и контроль за системой страхования: создавались Совет по делам страхования при Министерстве торговли и промышленности и Присутствия по делам страхования в губерниях и крупных городах¹⁰³.

Власть осознавала острую потребность в социальной защите работающих в промышленности, несмотря на видимость «успокоения», и в конечном счете законодательно создала механизм страхования рабочих. В то же время положения о «нормальном отдыхе» служащих в ремесленных и торговых заведениях, складах, конторах, утвержденные по статье 87 (указом от 15 ноября 1906 года), не получили дальнейшего развития. Аналогичные законопроекты, подготовленные правительством, были отправлены Государственным советом на доработку и оказались похоронены…

«Стабильность» или реакционный триумф?

Отход от первоначального курса реформ, сдача принципиальных позиций при решении актуальных проблем российской действительности происходили на фоне иллюзий о торжестве прочного «успокоения» в стране. Столыпин, растратив доверие лояльных к нему умеренных либералов-«октябристов», так и не приобретя реальной общественной поддержки, оказался «чужим» для откровенных противников преобразований – правых в Государственном совете, «объединенного дворянства», придворных кругов, различных «сфер» и «закулисных влияний». Особенно драматичным было положение премьера в последний год жизни – это была почти полная политическая изоляция и общественное отторжение.

«Смута затихала, а с успокоением ослабевало и то напряжение общественного чувства, которое давало опору Столыпину, – констатировал С. Е. Крыжановский. – Политика его создала немало врагов, а попытка затронуть особое положение дворянства в местном управлении, которую он, правда, не решался довести до конца, подняла против него и такие слои, которые имели большое влияние у престола; приближенные государя открыто его осуждали». При этом «повышенная настойчивость», которую Столыпин привык проявлять в отношениях с верховной властью, попытки оказывать давление на Николая II (это особенно проявится во время «конституционного кризиса» в марте 1911 года), не могли «не оставить осадка горечи и обиды в душе государя»¹⁰⁴.

Ухудшение личных отношений с Николаем II – важнейший фактор: падало влияние Столыпина и, соответственно, ослабевала политическая поддержка для продвижения реформ. Первоначальное «увлечение» царя Столыпиным в 1906–1907 годах постепенно проходило. Охлаждению способствовала раздражающая самостоятельность премьера, не готового быть лишь послушным исполнителем «монаршей воли». Публичная известность Столыпина, беспрецедентная для царских сановников, вызывала все более ревнивое отношение Николая II и императрицы. Бумерангом ударяли по премьеру и отдельные выступления депутатов в 3-й Думе, вызывавшие большой общественный резонанс, – ведь в глазах царя он был своего рода «гарантом» лояльности «третьеиюньской» версии народного представительства. Правоконсервативные и просто реакционные силы, улавливая изменения в настроениях царя и его ближайшего окружения, смелее устраивали против Столыпина и закулисные интриги, и открытые выступления (в Государственном совете, на съездах Совета объединенного дворянства и т. д.). Дополнительно раздувая мелкие конфликтные ситуации, выискивая «крамолу» в реформаторских законопроектах, они усиливали недоверие к премьеру в Царском Селе.

Среди «минусов», накапливавшихся у Николая II в отношении Столыпина, был, например, отказ Думы весной 1908 года выделить средства на строительство четырех современных линейных кораблей – дредноутов. Депутаты, включая правых, посчитали это невозможным до тех пор, пока не будет кардинально реформировано морское министерство, получившее меткое наименование «Цусимское ведомство». Возмущение царя еще более усилила сенсационная речь А. И. Гучкова при обсуждении сметы Военного министерства. Лидер проправительственного большинства потребовал удалить от участия в делах вооруженных сил «безответственных лиц» – всех великих князей! Годом позже лидеры правых в Государственном совете спровоцировали «министерский кризис» в связи с утверждением Думой (а затем под нажимом правительства и верхней палатой) законопроекта о штатах морского Генерального штаба. В интриге против Столыпина оппоненты представили это решение как посягательство на прерогативы верховной власти. И Николай II, солидаризировавшись с правыми, неожиданно для правительства отказался утверждать законопроект (хотя ранее не возражал против него). В ответ на реакцию Столыпина, уязвленного переменчивостью царских решений, Николай II в категоричном стиле «указал место» премьеру: «О доверии или о недоверии речи быть не может. Такова моя воля. Помните, что мы живем в России, а не за границей или в Финляндии (сенат), и поэтому я не допускаю и мысли о чьей-либо отставке… Предупреждаю, что я категорически отвергаю вперед вашу или кого-либо другого просьбу об увольнении от должности»¹⁰⁵. Крайняя «нерасположенность» премьера к Г. Е. Распутину (вплоть до указания о его выдворении из Петербурга!) тоже «омрачала» взаимоотношения с царем и особенно с императрицей Александрой Федоровной.

В свою очередь, Николай II, проявляя «властность», задевал самолюбие Столыпина по различным поводам. Например, в конце 1908 года сообщил о нежелании впредь принимать премьер-министра вечером по субботам и воскресеньям («мне вообще неудобно»). В начале 1911 года, не отказывая себе в удовольствии доставить неприятности Столыпину, царь с упреком указывал премьеру на статью его брата, А. А. Столыпина, в «Новом времени» (будто бы преувеличивающую заслуги Думы). Зная отрицательное в целом отношение Столыпина к Союзу русского народа, велел подсчитывать и составлять «ведомость» получаемых от «союзников» «верноподданных» телеграмм. Решил отправить в отставку обер-прокурора Синода С. М. Лукьянова (считавшегося относительным «либералом» на фоне своих преемников), вопреки мнению Столыпина. Премьер предупреждал, что это может быть воспринято как следствие конфликта с одиозным иеромонахом Илиодором, которого поддерживает Распутин…¹⁰⁶

Кризис влияния Столыпина усугубил острейший политический конфликт в марте 1911 года – в связи с принятием законопроекта о западном земстве. Проект введения земства в шести западных губерниях (это предполагалось в заявленной еще в 1906 году программе) носил довольно прогрессивный характер. Законопроект, одобренный Думой, казалось, не должен был вызвать возражений и у царя. Но когда и этот проект вдруг встретил противодействие у правоконсервативного большинства Государственного совета (был отвергнут принципиальный для Столыпина пункт), премьер усмотрел в этом спланированную интригу против себя лично. Особенно возмутило его то, что, как выяснилось, интрига была санкционирована Николаем II. Один из лидеров правых, В. Ф. Трепов, на аудиенции у царя, сообщив о сомнениях в отношении проекта, получил разрешение голосовать «по совести». Это было воспринято как согласие на отклонение проекта, которому премьер придавал важнейшее значение. Столыпин подал в отставку, и в течение нескольких дней считалось, что его уход – дело решенное и новым премьер-министром станет В. Н. Коковцов. Однако царь не принял отставку. Помимо нежелания создавать «парламентский» прецедент, помогло и вмешательство матери государя, императрицы Марии Федоровны, и великих князей Александра Михайловича и Николая Михайловича. Столыпин, соглашаясь взять назад отставку, добился от Николая II выполнения беспрецедентных, ультимативных требований. Законопроект о западном земстве проводится по статье 87 (для этого искусственно распускается Дума и Государственный совет на три дня, с 12 марта). Чтобы изменить «расклад» в верхней палате, по выбору Столыпина будет назначено 30 новых членов Государственного совета (с 1 января 1912 года). Кроме того, Петр Аркадьевич настоял на увольнении в отпуск до конца года лидеров правых в Государственном совете – В. Ф. Трепова и П. Н. Дурново. Все эти договоренности по просьбе Столыпина были собственноручно записаны царем («синим карандашом на большом листке блокнота»), и затем премьер демонстрировал столь уникальный документ депутатам Думы)¹⁰⁷. Очевидно, что подобная «расписка» на фоне и так серьезного давления на царя могла лишь усилить у Николая II чувство унижения, окончательно предрешая скорое расставание со Столыпиным.

Последняя публичная речь Столыпина, произнесенная 27 апреля 1911 года в Думе, оказалась весьма знаковой, затрагивая более глубокие и системные политические вопросы, чем на первый взгляд могло показаться. Формально это был ответ на запрос о «незакономерном применении» статьи 87. Депутаты в этом шаге усматривали демонстративное пренебрежение законодательными правами Думы и создание опасного «антиконституционного» прецедента (даже верный политический союзник – А. И. Гучков – в знак протеста ушел в отставку с поста спикера Думы). Премьер, «разрубив» проблемную ситуацию, понимал причины беспокойства и возмущения депутатов. Тем не менее он решительно обосновывал право на такие действия именно «чрезвычайными обстоятельствами». Столыпин настаивал, что «чрезвычайность» может выражаться не только в срочности, но и в политической принципиальности вопроса, требующего решения. Недвусмысленно полемизируя с оппонентами на правом фланге, он заявлял, что правительство является «политическим фактом», а не просто «высшим административным местом». Поэтому правительство «имеет право и обязано вести определенную яркую политику» и в исключительных ситуациях «должно вступать в борьбу за свои политические идеалы», а не только «корректно и машинально вертеть правительственное колесо, изготавливая проекты, которые никогда не должны увидеть света». При этом Столыпин прямо обвинил Государственный совет, проваливающий законопроекты правительства как «слишком радикальные», в противодействии реформам: «А в конце концов в результате – царство так называемой вермишели, застой во всех принципиальных реформах»¹⁰⁸.

Принципиальное значение имело признание Столыпиным провала политики реформ – как осуществления системной программы преобразований. Характерен и «программный» взгляд на роль правительства, которое должно обладать определенной политической самостоятельностью и проводить осмысленную и единую политику. Столыпин констатировал, по сути, что Совет министров не обладает должным статусом и влиянием в реалиях сложившегося режима «третьеиюньской монархии». Выступление премьера, мало напоминавшее былые эффектные речи, производило впечатление своей искренностью с нотами отчаяния. И несомненно, высказывания Столыпина отражали и психологически тяжелое состояние, в котором он пребывал в это время.

По свидетельствам политиков и чиновников, соприкасавшихся со Столыпиным в последний год, он находился в очень подавленном настроении, предчувствуя закат государственной карьеры и даже физическую обреченность. Премьер ощущал политическую изоляцию и в широких общественных кругах, и, что было особенно драматично для Столыпина-реформатора, в ближайшем окружении Николая II. По словам октябриста С. И. Шидловского, после мартовского кризиса 1911 года наблюдалось его «отчуждение от всех трех источников государственной власти в стране»: «Ни с государем, ни с Государственным советом, ни с Государственной думой он по-прежнему работать уже не мог, и весь этот эпизод надлежит считать концом его государственной деятельности. Он продолжал оставаться главой правительства, исполнять свои обязанности, но политически он являлся уже поконченным человеком, долженствующим в ближайшем будущем сойти со сцены. И с этой точки зрения особенно бессмысленным является убийство Столыпина… собственноручно совершившего над собой политическую казнь»¹⁰⁹. А. И. Гучков, незадолго до гибели встречавшийся со Столыпиным, был поражен его психологическим состоянием. «Я нашел его очень сумрачным, – вспоминал Гучков. – У меня получилось впечатление, что он все более и более убеждается в своем бессилии. Какие-то другие силы берут верх. С горечью говорил он о том, как в эпизоде борьбы Илиодора с саратовским губернатором Илиодор одержал верх и как престиж власти в губернии потерпел урон. Такие ноты были очень большой редкостью в беседах П<етра> А<ркадьевича>. Чувствовалась такая безнадежность в его тоне, что, видимо, он уже решил, что уйдет от власти»¹¹⁰.

Столыпин, похоже, чувствовал, что мартовская победа оказывается «пирровой», а его присутствие на вершине власти все более «обременительно» для царя и камарильи. Эти мысли могло усиливать и согласие на беспрецедентно длительный отпуск, полученное от Николая II. Предполагалось, что Петр Аркадьевич проведет почти все лето на отдыхе в Колноберже, а дела по Совету министров передаст В. Н. Коковцову. Сообщив об этом в конце мая Коковцову, Столыпин просил заранее не рассказывать об этих планах министрам, чтобы не давать дополнительно поводов для слухов. Хотя в печати и так постоянно обсуждалась его скорая отставка. Премьер подвергался практически открытой травле.

Судя по записи разговора с царем 5 марта (тогда речь шла об отставке премьера), Петр Аркадьевич хорошо представлял, чем он теперь не устраивает Николая II и крайне правых деятелей («реакционеры, темные, льстивые и лживые»). Говоря о несогласии с установкой оппонентов: мол, «не надо законодательствовать, а надо только управлять», – Столыпин утверждал, что «они ведут к погибели». Кроме того, премьер отмечал: «…я почувствовал, что государь верит тому, что я его заслоняю, как бы становлюсь между ним и страной. Убедившись в этом, я решительно [заявил] об уходе, т. к. понял, что нет больше, нет опоры»¹¹¹. И премьер не ошибся в своем наблюдении. Сразу после кончины Столыпина, перед отъездом из Киева, Николай II, предложив Коковцову должность главы правительства, высказал и очень характерное пожелание: «У меня к вам еще одна просьба: пожалуйста, не следуйте примеру Петра Аркадьевича, который как-то старался все меня заслонять, все он и он, а меня из-за него не видно было». Впечатляющим и не лишенным зловещего подтекста было месяц спустя и напутствие императрицы Александры Федоровны. Коковцову она прямо посоветовала не придавать чрезмерного значения деятельности и личности Столыпина: «Верьте мне, не надо так жалеть тех, кого не стало… Я уверена, что каждый исполняет свою роль и свое значение, и если кого нет среди нас, то это потому, что он уже окончил свою роль и должен был стушеваться, так как ему нечего было больше исполнять… Я уверена, что Столыпин умер, чтобы уступить вам место, и что это – для блага России»¹¹².

Показательно, что в общественном мнении после гибели Столыпина сложилось устойчивое представление: правда об этом политическом убийстве, в котором столь роковую роль сыграла политическая полиция, так и осталась нераскрытой. Создавалось ощущение, что власти пытались спрятать концы в воду. Спешно, за закрытыми дверями, убийце – Дмитрию Богрову – вынесли смертный приговор, и он был тотчас повешен. Общественность с недоверием отнеслась к предлагавшейся полицейскими чинами версии. Удивляло, что революционер-анархист Богров, сотрудничавший с «охранкой», пообещав выдать двух мифических террористов, якобы готовивших покушение на Столыпина, смог обвести вокруг пальца маститых деятелей сыска, которые допустили его в театр, где находились государь и премьер, выдав и пригласительный билет, и браунинг. Вызывало сомнение, что столь наивными ротозеями могли оказаться командир Отдельного корпуса жандармов и товарищ министра внутренних дел генерал-лейтенант П. Г. Курлов, начальник дворцовой охраны полковник А. И. Спиридович, и. о. вице-директора департамента полиции М. Н. Веригин и начальник Киевского охранного отделения подполковник Н. Н. Кулябко.

Всех четырех полицейских деятелей предполагалось предать суду по обвинению в «преступном бездействии власти» – на основании результатов сенаторского следствия, проведенного экс-директором Департамента полиции М. И. Трусевичем. Согласно установленному порядку 1-й департамент Государственного совета испрашивал Высочайшее разрешение на привлечение к суду «охранных» руководителей. Николай II медлил с его утверждением и наконец в октябре 1912 года распорядился закрыть дело. Подобное решение «ознаменовать исцеление сына каким-нибудь добрым делом» произвело тяжелое впечатление на Коковцова, убеждавшего царя не отказываться от возможности «пролить полный свет на это темное дело». Учитывая все «странности» в поведении чинов «охраны» и последующую судьбу расследования, нельзя исключить версии, что был использован подходящий случай устранить премьера руками Богрова. Возможно, мотивы этого сводились к опасениям за дальнейшую карьеру в случае проверок «охранной» деятельности (ходили слухи, что Столыпин имел такое намерение). Но, может быть, «банда четырех» действовала исходя из неких соображений «большой политики», улавливая желание придворной камарильи избавиться от Столыпина и понимая, что его жизнь ценится уже совсем не высоко¹¹³. Так и оказалось…