Текст книги "С. Ю. Витте"

В. П. Мещерский
Мои воспоминания

LVIII

<…> Я познакомился с этим государственным человеком, наделавшим столько шума собой и около себя, в то время, когда все вокруг него было тихо, и помню, что в этой мирной обстановке нашего первого знакомства ничто не могло предвещать той бури, про которую могу сказать, что на моей памяти, в течение шестидесяти лет, никто из государственных людей собой не создавал. Я познакомился с ним в кабинете министра финансов Вышнеградского в конце восьмидесятых годов. Вышнеградский кроме большого творческого ума обладал способностью находить подходящих для его трудной и кипучей работы людей; по каждой части его сложного ведомства ему нужен был крепкий силами и способный работник, и действительно, Вышнеградский, благодаря подбору лиц, завел в своем министерстве такую всегда горячую и всегда энергичную работу, которая не только длилась во все краткое время его управления, но пережила его и продолжается до сего времени, ставши не только преданием, но как бы потребностью этого ведомства. Витте был начальником Юго-Западных железных дорог и жил в Киеве. На этой должности он составил себе имя выдающегося администратора, и Вышнеградский на нем остановился, чтобы ему поручить новое учреждение Департамента железнодорожных дел. Витте с огненной энергией принялся за порученное ему дело и так исполнял свои обязанности, как все начальники частей министерства и как сам Вышнеградский, – работая как вол. Вышнеградский напоминал мне одной особенностью министра юстиции давно минувших дней, графа Панина, находившего, что самая блестящая работа подчиненного есть только исполнение служебного долга, и потому никогда не хвалившего своего подчиненного. Вышнеградский тоже был скуп на хвалу своим подчиненным, и только блестящие способности, проявленные Витте, дозволили ему в разговоре со мной сказать про него: «Да, это хорошая голова». Дальше этого похвала его не пошла. И вот с этой «хорошей головой» мне пришлось познакомиться в кабинете Вышнеградского. Я увидел перед собой высокого роста, хорошо сложенного, с умным, живым и приветливым лицом человека, который всего сильнее впечатлил меня полным отсутствием всякого подобия чиновнического типа; это сказывалось наглядно в отсутствии двух черт, отличающих одного чиновника от другого: деланной приниженности и деланного самопоклонения. Витте мне сразу стал симпатичен своей естественностью, безыскусственностью в проявлении им своей личности. В черном сюртуке, развязный и свободный в своей речи и в каждом своем действии, он мне напомнил наружностью английского государственного человека. Я также обратил внимание на тот замечательный внимательно-умный взгляд, с которым он слушал обращенные к нему слова своего министра, и потом, в беседах с ним с глазу на глаз, этот же внимательный слушающий взгляд, столь редкий на лице наших бюрократов, я видел обращенным ко мне.

Потом мы стали видеться и беседовать. Живо помню наши вечерние беседы летом на Крестовском острове, где он жил на даче, на которых, знакомясь постепенно с этим новым для меня по типу человеком, я испытывал большое удовольствие. Ум его был живой, оригинальный, порой глубокий, порой тонкий и в то же время любознательный и пытливый. Кроме того, в нем нельзя было не ценить свойство, которое я очень редко встречал в петербургских умных людях: Витте умел слушать, и внимательно слушать, причем главная прелесть беседы с ним заключалась в том, что он необыкновенно быстро схватывал высказываемую мысль, и растягивать речь для ее пояснения не было никогда надобности. Порой неожиданность и новизна мысли много придавали прелести беседе с ним. Во время беседы он всегда был скромен, в споре всегда проявлял уважение к возражению или к опровержению и никогда не выходил из спокойного и беспристрастного отношения к вопросу и к собеседнику. Мне казалось, что он слушал, желая поучиться, особливо в области государственной жизни и Петербурга, которая ему была мало знакома.

Таким был С. Ю. Витте в то время, когда он начинал тихо, скромно свою служебную карьеру в Петербурге. Круг его знакомых был небольшой, он создался для него в гостиной Вышнеградского, и я помню, как один из моих близких приятелей, прелестный поэт Майков, в самых восторженных выражениях высказывал свое очарование прелестями ума Витте. Но, как беспристрастный летописец, я должен сказать, что эти умственные прелести Витте исходили от ума, в котором слышался самородок. Он не был самородком в области его знания железнодорожного дела, ибо не для нас, профанов, а для людей, знающих это дело, он являлся в полном смысле слова ярко образованным практикой, мышлением и знанием авторитетом, но в то же время в нем слышался недостаток государственного образования. Он очень слабо владел французским языком, совсем не знал немецкого и с европейским умственным миром был знаком только посредством нескольких переводных отрывков, а литература, кроме научной и его специальности, литература всего образованного мира и русская, мир искусств, знаний истории – все это было для него чужое и очень мало известное; и если, невзирая на это, люди образованные и умные испытывали удовольствие от беседы с ним, то это доказывало, как даровит был природный ум Витте.

Но тем не менее, как бы даровит ни был его ум, эти крупные пробелы в его образовании сказались после, когда он занял высокое положение в государственной иерархии и должен был из специалиста-техника превратиться в государственного человека. Сознавая нужду в государственном образовании не только русском, но и европейском, он стал урывками заглядывать в книги, но дело служебное лишило его времени для этого государственного образования, даже русского, и когда много лет спустя, после блестяще пройденного им пути министра финансов, ему пришлось играть первую роль на сцене государственного управления, его большой ум, его дарования, его энергия не могли помешать отсутствию политического европейского образования и недостаточному знанию России, являться непобедимыми препятствиями к успеху в его новой государственной деятельности.

Так мирно и спокойно предавались мы беседам до 1892 года. В начале этого года петербургские сферы, в которых произносилось имя Витте, вдруг расширились благодаря тому, что стали ходить толки об уходе с должности министра путей сообщения Гюббенета и в преемники его стали прочить Витте. Прежде всего об этом заговаривать стал Вышнеградский. Гюббенет был хороший и честнейший человек, но государь, как мне пришлось узнать из его уст, находил его недостаточно энергичным и твердым в исполнении той задачи, которую он хотел на него возложить, – очистить ведомство от некоторых деятелей, которых он считал, на основании ему известных данных, ненадежными. По этому поводу государь заговорил с Вышнеградским, и Вышнеградский ему высказал мнение, что Витте, несмотря на его сравнительно молодой возраст, мог бы быть ему чрезвычайно полезным как знаток железнодорожного дела и как крупный административный ум. Затем, после разговора, государь спрашивал меня, знаю ли я Витте. Я ему высказал свои впечатления и прибавил, что, невзирая на то что я искренно уважаю Гюббенета, мне представляется, что ему уже не по силам предпринимать какие-либо коренные изменения в деле и в личном составе, а Витте, благодаря своей энергии, своему знанию и своей молодости, представляется мне способным исполнить то, чего нельзя ожидать от Гюббенета. Вскоре я узнал от Вышнеградского, что на докладе государь ему сказал о своем намерении назначить Витте на место Гюббенета. И действительно, вслед за тем появилось назначение Витте управляющим министерством путей сообщения, а с Гюббенетом государь расстался с самыми добрыми чувствами и назначил его членом Государственного совета.

Тут опять я должен сказать похвальное слово в честь Витте. Мне он очень пришелся по сердцу простотой и скромностью, с которыми он сделал этот громадный шаг наверх по иерархической лестнице. Нельзя было принять это повышение смиреннее, но в то же время с удовольствием пришлось заметить, что в нем сразу послышались энергия и твердая решимость. Без преувеличения можно сказать, что ведомство путей сообщения под влиянием первых же шагов нового своего начальника точно помолодело, поднялось и вдохновилось живым усердием к работе. Получилось впечатление, что нашелся в лице Витте хозяин ведомства и дела. Завелись и новые порядки: явились простота и доступность отношений подчиненных к главному начальнику, но не в ущерб принципам дисциплины. Новый начальник всех по делу выслушивал, от всякого требовал правды, но не давал никому переступать грани, далее которой сверчок перестает знать свой шесток; в то же время упразднилась одна из язв ведомства – подпольная интрига и разные собственные политики. В царствование Александра III это было третье назначение в министры, которое так наглядно и так скоро оказывалось блестящим по своей удаче и по результатам: первое было назначение графа Д. А. Толстого министром внутренних дел, второе – назначение Вышнеградского министром финансов и третье – назначение Витте управляющим Министерством путей сообщения, невзирая на то что последний в бюрократическом мире был назван министром нового типа. Но не успел Витте пробыть несколько месяцев на своем посту, как случилось печальное неожиданное событие. От усиленной работы Вышнеградский заболел приливом крови в голову, и хотя опасное состояние миновало, но, увы, доктора признали необходимым ему отойти от ежедневной работы, и к концу лета пришлось государю искать преемника Вышнеградскому. На последнем докладе своем Вышнеградский счел своим долгом сказать государю, что он другого преемника себе не может рекомендовать, как Витте. Государь, успевший познакомиться с ясным и дельным умом Витте, послушался совета Вышнеградского и назначил Витте управляющим Министерством финансов.

Это назначение оказалось событием огромной важности для России, но в то же время оно получило значение важного события в служебной жизни преемника Вышнеградского. Об его 11-летней деятельности на посту министра финансов я говорить не буду – она слишком известна по своим громадным делам и по своим блестящим результатам, – но я хочу только заключить главу моих воспоминаний о Витте кратким очерком той характерной метаморфозы, которая в нем произошла по переезде из дворца министра путей сообщения в дом министра финансов на Мойке.

На первом министерском посту Витте, по свойству своих обязанностей, мог оставаться тем, чем он был, имея отношения только к государственным людям по служебным делам, и из тесного делового круга не выходил; к тому же он пробыл на этом посту лишь несколько месяцев. С петербургским светом в его разнообразных видах ему знакомиться не пришлось. С назначением министром финансов для Витте сразу открылся громадный новый мир людских личных интересов, личных вожделений и самых разнообразных поводов обращаться к нему; а рядом с этим в мире государственных людей ему пришлось сразу познакомиться со всеми теми элементами, отношения к которым должны были устанавливаться в зависимости от его умения приобретать союзников и помощников и парализовывать противодействие ему противников. Словом, создалась целая огромная новая школа для человека, вступившего в нее без всяких о ней понятий. И вот началась двойная жизнь в судьбе Витте как министра финансов. Одна жизнь была жизнь напряженного крупного ума в области творчества и труда по министерству финансов, а другую жизнь составляли всевозможные новые отношения к людям всяких положений, и в особенности к так называемому большому свету, где охотников до казны всегда было больше, чем в других сферах. И вот эта вторая жизнь постепенно изменяла духовную личность человека в Витте, по мере того как для него выяснилось, какой политики он должен держаться и какими услугами должен покупать себе связи в большом свете и друзей в государственном мире. Школа эта дала ему то и другое – связи в большом свете и друзей в политическом мире, но в то же время то и другое, как я сказал, сделало его другим человеком. Как министр финансов, он оставался в своем кабинете тем же даровитым тружеником и творцом идей, но как собеседник, как человек, он утратил свою прелесть девственной, так сказать, простоты и естественной самостоятельности мысли; в нем стал слишком часто слышаться вопрос: а что скажет «княгиня Марья Алексевна»? – и все, что значительно позже с ним случилось, в 1904–1905 годах, – его подъем на огромную высоту и бессилие на ней удержаться, – явилось финальным последствием той метаморфозы, против которой он не мог устоять в доме министра финансов и которая влекла его постоянно на путь искушения грешить излишком в выборе себе друзей от мамоны, вместо того чтобы искать опоры в своей самобытности и в разных других элементах своей силы. Судьба его за это наказала, и даже слишком строго. Друзья от мамоны сказались в своей некрасивой наготе и создали для него драматический момент.

Больше ничего не могу сказать об этом крупном государственном человеке, коего главное несчастье заключалось в том, что он не сумел остаться самородком, а захотел украшаться мишурой vanitatum (тщеславия).

Мещерский В. П. Мои воспоминания. М., 2001. С. 643–646.

И. И. Колышко
Великий распад

1. Восход

* * *

<…> На одной из «сред» кн<язя> Мещерского, густо усеянной сановниками и чающими движения воды, я возлежал в маленькой гостиной на моей любимой турецкой тахте, вслушиваясь издали в гул торжествующих и заискивающих голосов. Хозяин предоставлял полную свободу гостям и часто не мог толком назвать их фамилии. Был он тогда в зените своего влияния, хотя им не кичился, принимая, со свойственной ему неуклюжей грубоватостью, всех, кто к нему льнул. А льнули к нему, после назначения Вышнеградского, массы. Сидя в центре собрания, где каждый примащивался как мог и умел, Мещерский по обыкновению больше говорил, чем слушал, и говорил, как всегда, на злобу дня. Злобой же дня было обретение нового кудесника финансов. Увлеченный своей победой, ментор дома Романовых безапелляционно решал проблемы, в которых мало смыслил. Возражающих почти не было. От времени до времени только пытался в чем-то усомниться заика Сазонов, специализировавшийся на народном хозяйстве, единомышленник ненавистного Мещерскому Шарапова. В ту пору этот Сазонов играл в четыре руки – у Мещерского и у Шарапова. Спустя шесть лет он доигрался до редакторства известной газеты «Россия», закрытой за амфитеатровский фельетон о семье «Обмановых». А еще через шесть лет пригрел старца Распутина.

Под гул голосов из соседней комнаты я начинал дремать. Но дверь распахнулась, и в гостиную вошел огромными шагами огромный человек в длиннополом сюртуке. Из-под одной его штанины нагло болталась белая тесемка. Я уставился на эту тесемку.

– Витте, – раздался надо мной сочный тенорок.

Ко мне протянулась большая рука, но я, как загипнотизированный, смотрел на тесемку.

– Не можете встать?

– Извините… Тесемка…

Витте оборвал тесемку, и я наконец встал и отрекомендовался.

Витте тоже зарылся в тахту, и мы обменялись первыми фразами.

– Иван Алексеевич здесь?

– Кажется, сегодня нет.

– Кто же там?

– Все те же почти: Филиппов, Ермолов, Плеве, Стишинский. Много новых…

– Пишете?

– Стараюсь.

– Где служите?

– У путейцев…

– У Гюббенета?

Витте рассыпался сиплым смешком.

– Я ему салазки загну… И всему вашему ведомству… Гермафродиты какие-то…

В лице со сломанным носом, высоким челом, вишневыми глазами и влажным ротиком было что-то детски задорное. И лицо это вовсе не подходило к репутации Витте – циника и нахала. Я с места был им пленен. Мы дружески болтали.

– Ну, идем, – встал Витте. – Представьте меня князю и сановникам. А то я трушу…

Он лукаво ухмылялся.

Мы прошли в кабинет, и Витте тотчас стал центром общего внимания. Мещерский к нему отнесся почти с отеческой нежностью; сановники куксились, и прочая братия, разинув рты, жадно в него всматривалась, ловила его приказчичий говорок, внимали его дерзким речам. Витте говорил о разнузданности путейцев, об оторванности Петербурга от России, о глупости и тупости тех, кто не верил в Россию, о Новом Завете русской экономики, которую только такой царь, как Александр III, и такой министр, как Вышнеградский, могли подарить погрязшей в рутине стране. Говорил он много и хорошо, чуть в нос, с сипотцой, с неуклюжими местами, но с чарующей убежденностью и юным задором. А вишневые глаза его чуть насмешливо обводили нахохленных сановников, часто останавливаясь с вопросом на мне. В этом смешливом вопросе я читал:

– Здорово?

В моем ответном взгляде он, вероятно, читал одобрение. Прощаясь, крепко сжал мне руку:

– Заходите! В департамент.

Когда сановники разошлись, мы обменялись с Мещерским мнением о Витте. Оказалось, старик влюбился в него, как и я.

– Его надо сделать министром, – изрек он.

– С этой неуклюжестью, говорком?

– В этом его прелесть…

Витте унес мою ильковую[80]80
  Ильковая – из меха ильки, представителя крупных куньих.


[Закрыть] шинель вместо своей. (Моя была без хвостов, его с хвостами.) Наутро я ему ее вернул. Мы опять дружески поболтали, и он пошутил, что этот обмен шубами знаменует наши будущие хорошие отношения.

Департамент жел<езно>дорожн<ых> дел, который вручил ему Вышнеградский, помещался в двух этажах над рестораном Кюба на Большой Морской. Это был и географический, и кутежный центр Петербурга. Покуда Витте управлял этим департаментом, он затмевал собой все остальные правительственные учреждения. А среди финансовых и железнодорожных тузов, подъезжавших к дому на углу Кирпичного переулка, трудно было различить, кто собирался покутить у Кюба, а кто – пошептаться с Витте. Шептался с ним в ту пору весь Петербург, да, почитай, и вся Россия. Уж очень много аппетитов разжег его сиплый говорок. Во всяком случае, с первых же шагов его государственной карьеры Витте стал для одних – желанным, для других – одиозным.

* * *

<…> Мне придется остановиться на ходком и нудном слове – тарифы. Все мы знаем, что такое тарифы; но мало кто из нас задумывался над вопросом, какую огромную (по мнению многих – роковую) роль сыграли они в судьбах нашего отечества. Железнодорожные тарифы – это новая география России, оружие в борьбе с самым страшным русским врагом – пространством. И это оружие было первым, которое судьба дала в руки своему новому избраннику, Витте, для осуществления его целей. Ниже мы увидим, каковы были эти цели. Для характеристики же этого могучего оружия скажем, что если на закате карьеры судьба вручила Витте хирургические щипцы для добытия русской свободы, то на заре ее она дала ему ножницы для закрепления русской неволи. Ибо тарифами, как они были применены, Витте создал в России новое крепостное право.

Заключалось оно в том, что народ потерял свой нормальный вековой эквивалент труда и был прикреплен к тяглу государственных, вне его лежавших, от него не зависевших, ему непостижимых целей. Потеряла смысл основная аксиома быта, по которой все ближнее, сподручное, оценивается выше дальнего, несподручного. Потеряла смысл и другая аксиома – что все более ценное должно давать больший доход, чем менее ценное. Потеряла смысл и третья аксиома, что более населенные местности составляют предмет больших забот государства, чем менее населенные. В руках Витте все эти аксиомы перевернулись вверх тормашками. Своими дифференциальными тарифами он сдавил густо населенный, с дорогими землями и дорого налаженным хозяйством центр России на экономическое дно и притянул к экономической поверхности малонаселенный, мало еще ценный российский бордюр. Получилось нечто похожее на узелок со сдавленной середкой и вытянутыми в руке, несущей его, концами.

Схема дифференциальных тарифов заключалась в том, что чем расстояние больше, тем стоимость провоза по нему дешевле (если не абсолютно, то относительно). При известных условиях за пуд груза, перевозимого к балтийским и черноморским портам из ближайших к ним мест, взималось дороже, чем из дальнейших. Весь русский населенный центр оказался таким образом отодвинутым от рынков сбыта, а ненаселенные окраины – придвинутыми. И отсюда – первый удар по индивидуальному хозяйству. Я был помещиком Рязанской губ<ернии> и хозяйничал на землях средней стоимости в 200 руб. дес<ятина>. Стоимость рабочих рук и процент на капитал делали мне себестоимость ржи – 80 к., овса – 1 р., пшеницы – 1 р. 20 к. Мой приятель хозяйничал на Оренбургских степях, купленных от 40 к. до 3 руб. за десятину, и при машинном труде и огромных запашках пуд ржи обходился ему в 30 коп., овса – в 50 коп., пшеницы – в 70 коп. И этот груз перевозился к портам дешевле, чем мой. А потому, когда в портах цена на рожь устанавливалась в 60 коп., на овес – в 80 коп., а на пшеницу – в 1 руб., то он хорошо зарабатывал, а я в лоск разорялся. Вот что случилось с земледельческой Россией по введении виттевских дифференциальных тарифов.

Катавасия эта целыми годами служила в экономическом обществе, в земствах и в разных специальных собраниях темой для идиотского спора: что выгоднее для России – высокие или низкие цены на хлеб? А в публике, наряду с разорением мелкого дворянского землевладения, она развила бешеную земельную спекуляцию, предшествовавшую биржевой.

Целью Витте, как всякий поймет, была разработка втуне лежавших русских окраин. Цель эта в свое время создала ему ореол. Но была и другая цель, менее показная: поддержание русской золотой валюты и сосредоточение в руках казны доходов от железных дорог (коллективизация). Валюта была блестяще поддержана. Но по головам голодавшего русского центра неслись к Риге, Либаве, к Одессе поезда с сибирским маслом, яйцами, птицей, мясом, а великоросс, провожая их, только облизывался в заботе – как и куда выпустить куренка? Русским сахаром откармливала Англия своих свиней, на вывоз сахара в Персию, Турцию, на Балканы давались вывозные премии, а великоросс пил чай вприглядку. В Берлине в дни привоза русского мороженого мяса и птицы немцы обжирались ими до отвалу; а великоросс ел мясо лишь по двунадесятым праздникам[81]81
  Двунадесятые праздники – двенадцать важнейших православных праздников после Пасхи.


[Закрыть]. Коллективизация же русского железнодорожного хозяйства, дав бюджету могучее подспорье, осушила каналы внутреннего денежного обращения, убила частную инициативу и дала толчок к образованию оторванного от производительного труда 3-го сословия. (Чему в огромной степени помогла и винная монополия.)

2. Витте – министр

<…> Те несколько месяцев, что над Кюба властвовал Витте, были месяцами незнакомой еще столице и стране деловой лихорадки и чудовищных сплетен. Витте был в ту пору для Петербурга и для России тем, чем четверть века спустя стал Распутин, – объектом всеобщего внимания и нескончаемых разговоров. С Витте норовили познакомиться, на Витте звали, за тенью Витте, как перекати-поле, вился ком бесчисленных проектов, темных и ясных дел и такого напряжения, таких аппетитов, такой дерзости, о которых не знали и на Западе. Витте был в фокусе того русского делячества, что спорадически охватывало страну в пору Губонина, Кокорева, бр<атьев> Поляковых, – того крупного мошенничества, что началось у нас с Юханцева, мат<ушки> Митрофании и запечатлелось в литературе Сухово-Кобылиным в типе Кречинского[82]82
  «Дело Юханцева» было рассмотрено Петербургским окружным судом в январе 1879 г. К. Юханцев – кассир Общества взаимного поземельного кредита – похитил и растратил 2,5 млн руб. денег общества, что выявила проведенная ревизия. Процесс потряс общество тем, как легко были украдены колоссальные деньги и как плохо обстояло дело с охраной и контролем над значительными суммами. По приговору суда виновный был отправлен в ссылку в Енисейскую губернию.
  Матушка Митрофания (в миру – баронесса Прасковья Розен) – игуменья Владычного Покровского монастыря (с 1861 г.). Она с помощью поддельных векселей стремилась завладеть средствами купчихи П. Медынцевой, на которые была наложена опека, а также обманным образом подделывала векселя от имени фабриканта М. Г. Солодовникова, чрезмерно доверявшего ей, чье состояние превышало 1,5 млн руб. Суд, происходивший 5–18 октября 1874 г., приговорил ее к ссылке в Енисейскую губернию сроком на три года. Царь смягчил приговор, разрешив переместить предприимчивую настоятельницу в монастырь в Ставрополе. Об этой истории А. Н. Островский написал пьесу «Волки и овцы» (1875 г.).


[Закрыть]. Витте был в той сверкающей пене лозунга «enrichissez-vous»[83]83
  «Обогащайтесь!» (франц.) – один из лозунгов капитализма, призывающий пользоваться экономическими свободами. – Примеч. ред.


[Закрыть], что с приходом к власти Вышнеградского начала покрывать патриархально-земледельческую страну. <…>

* * *

<…> Весь Петербург и вся Россия следили за титанической борьбой между ведомствами финансов и путей сообщения. Финансы представлял собой Витте, пути сообщений выдвинули двух способнейших инженеров – Изнара и Пеньковского и бойкого секретаря министерства – Спасовского. Эта тройка лихо неслась по тарифным дебрям, пытаясь опередить воз Витте. Полем схваток был Тарифный комитет – междуведомственное учреждение, где заседали сановные представители разных ведомств. В Петербурге только и говорили, что о скандальных встречах Витте с путейской тройкой.

– С таким нахалом мы отказываемся заседать, – обрывали Витте путейцы, собирая свои портфели.

– С такими идиотами и я не могу работать, – отвечал Витте.

Сановные члены воздевали к небу руки, и заседание закрывалось.

Тарифы спали, зато бешено свивалась интрига. Столица поделилась на виттистов и антивиттистов. К первым принадлежали дельцы во главе с братьями Скальковскими, ко вторым – почти весь бюрократический и аристократический Петербург. Имя Витте стало синонимом всякого непотребства. А когда Скальковский познакомил его с пользовавшейся громкой известностью среди петербургской золотой молодежи Матильдой Лисаневич и Витте, с места влюбившийся в нее, решил на ней жениться, негодованию матрон и Катонов не было предела[84]84
  У покровителя Витте, адмирала Чихачёва, было с полдюжины дочерей. Одну из них он прочил за Витте. «Если бы этот брак состоялся, – говорили провидцы, – жизнь Витте сложилась бы иначе». Ну, и история России. – Примеч. авт.


[Закрыть]. В Петербурге образовалась Лига защиты добрых нравов. Лига эта послала Александру III донос, обличавший Витте во взяточничестве. В карьере Витте открылась самая интересная страница. На Малой Морской, в роскошном особняке, проживал известный всему Петербургу А. А. Татищев. Это про него Щедрин писал: «губернатор с фаршированной головой». Глупый, но добрый, один из последних могикан старорусского барства, Татищев устроил у себя политические четверги. На этих четвергах «дворянин Павлов» разжигал монархические страсти, а юный Стахович читал реферат «о свободе совести». Не разбираясь ни в том ни в другом, хозяин всех одобрял и кормил чудесными пирожками. Татищевские четверги посещал и Витте, привлекая к себе и правых, и левых.

На один из таких четвергов будущий диктатор явился бледным, но с особо гордо поднятым челом и сверкающим задором взглядом.

– Господа, счастливо оставаться. В отставку выхожу…

Переполох. И «дворянин Павлов», и революционер Стахович, и – главное – милейший хозяин, для которого Витте являлся приманкой, осадили модного сановника.

– Что? Почему? Зачем?

– Обвинен во взяточничестве. Утин (директор Учетно-Ссудного банка) предложил место председателя… 200 тысяч оклада. Тантьема…[85]85
  Тантьема – процент от прибыли, выплачиваемый руководству как вознаграждение


[Закрыть] Свои дела поправлю.

Цифра 200 000 произвела ошеломляющее впечатление.

– Ну, если двести… – протянул Татищев.

Но гости уже отхлынули от опального сановника. И он, поблескивая глазами, мерил кабинет своими огромными шагами. А один из тех, кто все знал, загадочно улыбаясь, вполголоса говорил ему:

– Департамент вы бросите, это верно. А к Утину не попадете… Не про него писано.

Витте загадочно улыбался.

– Не смущайте душу!

* * *

Путейское ведомство переживало тяжкие дни. На железных дорогах свирепствовал полковник Вендрих. Сочинил его, как и Вышнеградского, кн<язь> Мещерский. Аккуратный, честный немец, военный инженер, Вендрих довел до сведения издателя «Гражданина» о вопиющих непорядках транспорта. На южных железных дорогах случилась очередная «пробка». Застряли без движения тысячи вагонов с хлебом, углем, рудой. Остановились заводы, срывалась хлебная кампания. Но Юпитеры на Фонтанке (в Министерстве путей сообщения) не волновались: отдавая рутинные приказания, считали себя вне досягаемости. И вдруг гром с ясного неба. В очередном письме к царю Мещерский познакомил его с Вендрихом. А т. к. дело было после крушения у ст<анции> Борок[86]86
  Правильно – Борки.


[Закрыть] и царь относился к путейскому ведомству с крайним недоверием, Вендрих был вызван в Аничков дворец, там понравился и получил командировку, о которой путейцы и поднесь не забыли. Эпоха эта перешла в историю под кличкой Вендрихиада. С правами и полномочиями, превышавшими министерские, Вендрих, не объявившись даже в министерство, бросился в омут транспорта. И началось. Гюббенет, тогдашний министр путей сообщения, заболел, Салов куда-то исчез. А в управление железных дорог посыпались депеши: «Отстраняю, увольняю, предаю суду!». Самоубийства, сумасшествия, стон и скрежет! Как разъяренный тигр, миролюбивый немец метался по железным дорогам, выталкивая «пробку». «Пробка» была наконец пробита, но с ней и ведомство. Добивал его в Тарифном комитете Витте.

Гюббенет скончался. Управлял ведомством Евреинов[87]87
  А. Я. Гюббенет возглавлял Министерство путей сообщения с 30 марта 1889 г. (9 апреля был утвержден министром) до 17 января 1892 г. Вместе с отставкой он получил назначение членом Государственного совета. Скончался 24 марта 1901 г. в Париже. Г. А. Евреинов управлял Министерством путей сообщения с 19 января по 15 февраля 1892 г.


[Закрыть]. Тузы ведомства примолкли. Зажатое между Вендрихом и Витте, ведомство стонало. Нужен был какой-то решительный шаг. Нужен был новый министр. Его вот и искали. Приманкой был чудный Юсуповский дворец – резиденция министра, лучшая среди подобных.

Среди конкурентов впереди шел принц Ольденбургский, в ту пору кандидат на многие высшие посты. За ним – друг вел<икого> кн<язя> Владимира Александровича – магнат Половцов. За ним – популярный св<етлейший> князь Имеретинский. За ним еще несколько вечных кандидатов в министры. И, наконец, знатные путейцы: Салов, Кербедз и друг<ие>. Эта погоня за постом министра путей сообщения приняла тогда почти гомерические размеры. В нее замешались придворные сферы, высшая аристократия, бюрократия, и продолжалась она около месяца. Путейское ведомство стало самым модным. На одном из семейных обедов государь сказал:

– У всех свои кандидаты, только о моем не справляются. Впрочем, вряд ли я сумею его провести – Ванновский (министр военный) не хочет произвести его в генералы.

Речь шла о Вендрихе, за которого хлопотал кн<язь> Мещерский. Но у Мещерского был и другой кандидат – Витте. Тот самый Витте, на которого только что поступил к царю донос и просьба об отставке коего лежала на царском столе.

* * *

В ясный мартовский день на Фонтанке к подъезду Министерства путей сообщения тянулась вереница экипажей. Из открытой коляски тяжело сошел, поддерживаемый двумя рослыми швейцарами, Витте. Вошел в широко распахнувшиеся перед ним двери, скинул на руки швейцаров бобровую шинель, бросил в воздух подхваченную кем-то мерлушковую шапку и предстал в скромном путейском вицмундире с серебряными пуговицами и с единственным орденом Анны на шее. Оглянулся. Обширная швейцарская, почтительно замершие бравые швейцары и прямо перед входной дверью широкая лестница, разветвляющаяся на первой площадке. На ступенях лестницы в почтительных позах, в расшитых мундирах, лентах и звездах – у начала лестницы чины 3-го и 4-го классов, чем выше, тем моложе. На первой ступеньке – согнув старые спины, охваченные красными и синими лентами, склонив обрамленные сединами головы, в позе покаяния и покорности – всемогущий инженер Салов, начальник казенных железных дорог генерал Петров, начальник водяных и шоссейных путей Фаддеев и товарищ министра Евреинов.

Коллежский советник Витте с его скромной Анной взглядом вишневых глаз скользит по стенам швейцарской, в которую входил мелким чиновником, по лестнице, по рядам сановников. На щеках его играет румянец, на влажных губах – усмешка, орлиный лоб вскинут.

К новому главе ведомства робко подходит управлявший министерством, тот самый, что всего несколько дней назад грозил уволить меня «за распространение позорящих министерство слухов» (о назначении Витте).