Текст книги "С. Ю. Витте"

«Что они делают! Да вот финляндский вопрос. Ведь что тоже все наделал Куропаткин. Я согласен, что в некотором отношении Финляндию можно было и следовало прибрать к рукам, но только постепенно и не так, как это делают Куропаткин и этот государственный человек – Бобриков. На днях еще он издал циркуляр, в котором он говорит, что Николай I послал в Финляндию жандармов для насаждения нравственности – а?! – что их там очень часто били и оценили, что потому Николай II, желая усилить это благодетельное влияние на Финляндию удваивает число жандармов, а он – Бобриков – выражает надежду, что финляндцы примут их с такой же любовью. А?! И это пишет генерал-губернатор! Ведь это постыдно! В стране, где не было никаких «шумов», ни проявления нигилизма, ни социализма, где никогда не принимали участия в антимонархическом движении, теперь дама не может собрать в своей гостиной знакомых, не испросив разрешения у «нравственных жандармов». Я понимаю, что немцы наводят порядки или что они что-нибудь ломают, а то государство, которое имеет в столице Клейгельса с его полицией, заводит порядки в такой культурной стране, как Финляндия. Ведь это позор, варварство!

Я заметил, что на меня очень нападали в свите государя, напр<имер>, ген<ерал> Гессе, когда я говорил то же еще два года тому назад и возмущался речами Бобрикова и частыми статьями его клевретов. «Ведь скверно то, – говорил я, – что Бобриков не только говорит несуразности, а как бы с удовольствием купается в этом, дразнит и ожесточает».

С. Ю. продолжал:

– Совершенно верно. А тут еще взяли Плеве. Когда государь спрашивал мое мнение о кандидатах в министры внутренних дел, я, в свою очередь, спросил: «А кто же кандидаты вашего величества?» – «Плеве и Сипягин», – ответил государь. Я могу характеризовать их, но рекомендовать не смею, выбирайте вы. Самый Плеве человек очень умный, ловкий, он честный и отличный администратор, вообще человек вполне подходящий. Но когда был министром Толстой, он был его мнения; когда был Игнатьев, он был его мнения; когда был Дурново (Ив<ан> Ник<олаевич>), Плеве мнения не имел, потому что и у Дурново мнения не было. Сипягин – человек, правда, и не очень умный, может быть, и крайний, – «псовый охотник», как вы его назвали (это я), но это человек дельный, со своими взглядами и не флюгер. Это менее опасно, чем умный, да без принципов. Взяли Сипягина и Плеве доверили Финляндию. Он поднял нос, понюхал, понял, что требуется, и тут же стал гнуть. Чем это кончится?!

– А говорили вы об этом с императрицей Марией Федоровной? – спросил я.

– Да. Она еще дольше идет, чем я, и думает обо всем этом еще гораздо хуже, чем я.

На этом мы разошлись.

5 августа. За завтраком у императрицы Марии Федоровны, конечно, много говорили о Китае. «Qu'on prenne Pе́kin et que ce cauchemar finisse»[110]110
  Пускай захватят Пекин, только бы этот кошмар закончился (франц.).


[Закрыть], – сказала императрица.

На мое замечание в<еликой> к<нягине> Ксении Александровне, что она думает о Вальдерзее, она сказала мне, вероятно, мнение своего мужа: «Одна надежда, что этот противный немец приедет, когда все будет кончено».

Кн<язю> Барятинскому я высказал свои опасения, что Германия что-то замышляет. Как бы она не сговорилась с Японией против нас. «То же сказал мне, – ответил князь, – и Енгалычев, наш военный агент в Берлине». Из этого следует, что в Гатчине и у в<еликого> к<нязя> Александра Михайловича смотрели на участие Германии в наших делах в Китае не так розово, как С. Ю.

VI

20 мая 1905 г. я случайно завтракал у Витте. Кроме меня был еще гость – Б. М. Шапиров. С. Ю. пришел к завтраку, как всегда, довольно грязный, в пиджаке с пятнами, не вполне застегнутый, но на этот раз он имел особенно неприглядный, озабоченный, даже больной вид. Сначала разговор не клеился. Я наконец заметил, что ждал от этого завтрака много, ибо питал надежду услышать от С. Ю., что он думает о поражении нашего флота, о будущих реформах и т. д.

Тогда С. Ю. разговорился – говорил довольно много под конец завтрака и потом заходил по комнате и продолжал рассказывать.

«Прежде всего, – сказал он, – я должен вам подчеркнуть, что ведь ушел – правду сказать – из-за войны. Шесть месяцев я говорил государю про опасность войны и противился всеми силами всему, что могло бы вызвать войну. В результате он меня выгнал. В прошлом году в июле, когда я был в Берлине, мне с японской стороны предлагали мир на очень выгодных условиях, и я очень этому сочувствовал, ибо предвидел то, что случилось. Тогда же я написал государю и переслал все документы. Ответа я никакого не получил. На все, что я теперь вам говорю, у меня имеются документы. Затем я вторично писал государю о том же – никакого ответа. Тогда, летом, можно было ограничиться уступкой протектората над Кореей. После Мукдена опять написал государю такое письмо, какое он навряд ли когда-либо читал. Ни звука ответа. Что же поделать с таким упрямством и самомнением! Видимо, меня тоже считает за „Филиппа“[111]111
  Филипп был француз-медиум, занимался внушением и столоверчением, живал он в Петергофе и имел большое влияние, считался там каким-то «добрым гением». – Примеч. авт.


[Закрыть], только обратно, за какую-то дьявольскую, злую силу. Какая бы у меня репутация ни была – что я покровительствую жидам, что я революционер, анархист и т. п., – но нет у меня репутации дурака, да все же я председатель Комитета министров. Вы хотя и знаете государя, но не так, как я. Я его знаю, как свои карманы. Он и его характер – причины всего несчастья. Не вините нас – министров, мы здесь ни при чем. Да вот, знаете вы, кто виноват в отправке эскадры Рождественского? Один государь пошел против всех. Кто-то через прислугу выкрал у жены Рождественского последнее его письмо. Не знаю, кто это сделал, но думаю, что это письмо очутилось в руках в<еликого> к<нязя> Александра Михайловича. В этом письме Рождественский писал жене, что „команда моей эскадры – разбойники, хулиганы, сброд. При плохих судах и артиллерии можно себе представить, что нас ожидает“. Это письмо Х. показал государю. Он неохотно слушал и не хотел читать. Х. настаивал. Государь приказал оставить письмо ему. Х. не согласился и просил прочитать письмо при нем. Государь прочитал, ничего не сказал и пошел завтракать. За завтраком в присутствии того же Х. государь заговорил об эскадре, о прекрасном ее состоянии, об отличном духе команды и выражал полную надежду, что она удачно исполнит возложенную на нее задачу.

Вот вам, – сказал С. Ю., – образчик характера государя Николая II.

Вот вам еще пример. Давно я проводил идею об упразднении телесного наказания, но безуспешно. Вы знаете, что большинство наших государственных людей нули или п<одле>цы. На них можно действовать только нахрапом, чтобы не встретить гнусных подвохов, оппозиции и т. д. Для государя же нужен случай. Я воспользовался рождением наследника и предложил государю исполнить наконец вышесказанное. Он согласился и приказал заготовить проект указа. Это было исполнено. На полях государь написал: «Телесное наказание отменяется, кроме случаев неповиновения начальству и бунтов». Понимаете вы?! Ведь это был бы позор… Я ведь тоже должен оберегать его престиж и поехал с ним объясняться – с трудом и неприятностями мне удалось заменить эту резолюцию. Вскоре после этого как-то говорил за завтраком, что в датском парламенте проект закона о телесном наказании – по нашему мнению – хулиганов. Государь заметил, «что в свободной стране и у меня телесного наказания больше нет». Это очень характерно: похвастал при других тем, что с таким трудом и такой борьбой мне удалось провести; и сказал он это, чтобы хвастнуть и пустить шпильку императрице Марии Федоровне. Но это ведь не значит, что через час в своем кабинете он не сказал Трепову, напр<имер>, при докладе о каких-либо уличных беспорядках: «Отчего вы не выдрали их тут же?» Вот его характер.

С большим трудом я провел указ о веротерпимости. Он дал согласие. Сделал, пошел! Ведь понятно, что эта реформа немалая, почти такая же, как освобождение крестьян. Знаете, как эта реформа была проведена – без всякой торжественности, даже без манифеста. А почему это? Чтобы по возможности умалить значение этого акта, оставить его в тени, не придавать ему значения, чтобы потом делать купюры. Он продержал поданный мной список членов комиссии по проведению этой реформы 1 ¹/₂ месяца. Я предложил ряд кандидатов из числа тех лиц, которые интересуются этим вопросом и сочувствуют ему. Между прочим, я предложил в председатели Куломзина, Тернера… Государь не назначил ни одного моего кандидата, а подобрал графа А. П. Игнатьева и ему подобных, – Игнатьева, который известен своей слепой принадлежностью православию и видит в этом акте падение России. <…> Вы понимаете, что станет скоро с этим законом?!. В одном заграничном юмористическом журнале государь изображен стоящим за столом, в одной руке карандаш и в другой – резинка. Вот все наше горе. Не предвижу ничего хорошего.

Несомненно, что приведенные слова С. Ю. рисовали все в слишком густых красках и, к сожалению, в то время в нем много говорили личные обиды. Вскоре после своего назначения представителем России на мирной конференции он так страстно не говорил бы.

В параллель с рассказом С. Ю. Витте о посылке на Восток эскадры Рождественского я приведу один небезынтересный эпизод.

Осенью 1904 г. я был вызван на консультацию с лейб-хирургом Гиршем в Петергоф к вел<икой> кн<ягине> Ксении Александровне. По окончании осмотра больной и обсуждении вопроса о болезни вел<икой> княгини Г. И. Гирш, всегда очень хладнокровный и индифферентный, стал очень горячо говорить мне о волновавшем всех вопросе: будет ли отправлена эскадра на Восток или нет? Видимо, вопрос этот очень волновал придворные круги и горячо дебатировался при дворе, в мире военных и моряков.

Существовали два течения: одни стояли за посылку эскадры; вторые, утверждая, что суда и артиллерия никуда не годятся для серьезного боя, доказывали невозможность и опасность посылки такой эскадры в Тихий океан против отлично оборудованного и вооруженного японского флота. Точно сказать, кто, собственно, убедил государя в том, что эскадра в отличной боевой готовности, я сказать не берусь, надо думать, что за этим стояло Морское министерство и генерал-адмирал вел<икий> кн<язь> Алексей Александрович, который тогда уже сильно опустился и больше интересовался своей француженкой, чем флотом. Против посылки эскадры, главным образом, был вел<икий> кн<язь> Александр Михайлович и большинство моряков. Сильно противился этой авантюре и тогдашний флаг-капитан, честнейший и прямой человек – адмирал Н. Н. Ломен. С последним я был в дружеских отношениях, но, сколько помнится, он избегал по возможности разговаривать со мной на эту очень волновавшую его тему, хотя и говорил в общих словах о своих больших опасениях и всяких возможностях, если партия Морского министерства возьмет верх. Государь по обычаю колебался и, в сущности, таил свое мнение в себе. Лишь Г. И. Гирш видимо поддался убеждениям противников Морского министерства, и я первый раз видел его возмущающимся. Во всяком случае, было ясно, что при дворе идет очень ожесточенная борьба двух партий.

Вел<икого> кн<язя> Александра Михайловича дома не было – он был на смотре судов с государем, и великая княгиня просила нас подождать его возвращения.

Вскоре приехал вел<икий> кн<язь>, пришел к нам, выслушал наше мнение о болезни жены, но, видимо, не придавая большого значения этой болезни, очень скоро удовлетворился нашими заявлениями. Несомненно, голова его была занята чем-то другим. По окончании наших медицинских разговоров Гирш спросил вел<икого> князя, в каком положении вопрос о посылке эскадры. Князь ответил: «Слава Богу, только что, выходя из шлюпки на пристань, государь сказал мне, что он решил эскадры не посылать. По крайней мере мы теперь можем быть покойны, что это несчастье отстранено». – «Ну, слава Богу», – сказал Гирш.

Не помню, когда именно, но очень скоро после этого разговора, помнится мне, что чуть ли не на другой день, я узнал из газет о приказании Рождественскому выступить, и… эскадра ушла! Цусима была предопределена!..

Вельяминов Н. А. Встречи и знакомства: Воспоминания. II. Граф Сергей Юльевич Витте // РГАЛИ. Ф. 1208. Оп. 1. Д. 3. Л. 3–23, 36–39 об. 79–86 об. 93 об.–95., 105 об.–117 об.

В. С. Нарышкина-Витте
Воспоминания русской девочки
Продолжение

XIV. Дом

Густой туман над городом медленно рассеивается. В матовом небе сочится неуверенный свет. И понемногу вырастает огромное красное здание, вытянувшееся вдоль канала. Это Министерство финансов… Серая уродливая Мойка и этот дом были для девочки неразрывно связаны со всей ее сознательной жизнью. Она знала каждый камень между Певческим мостом и Полицейским, и каждому обитателю этого квартала была знакома маленькая брюнетка, которая регулярно прогуливалась здесь в компании кубообразной англичанки и крупного сеттера. Годы летели быстро. Ребенок рос, как дикий тростник среди людей. Вид широкого квадратного двора, на который выходили окна ее комнаты, не слишком изменился. Те же костлявые и плохо ухоженные лошади были запряжены в дрожки швейцаров. Те же бородатые сторожа в просторных козлиных тулупах, с торчащими из-под шапки красными носами мели грязную мостовую. Тот же старый вахтер с наивным и сосредоточенным выражением лица, в меховом кафтане, надетом поверх русской рубахи, сновал с озабоченным видом. Огромная золотая медаль, висевшая у него на шее, блестела издалека. Мальчишки играли в бабки под грозные и бранные окрики кучеров, которые мыли министерскую карету. Проходя с мисс по этим знакомым местам, девочка часто видела под сводами ворот дочек дворников. Они тоже превратились в подростков. Некогда они стояли там в тулупах и клетчатых платках и кланялись маленькой барышне, которая дарила им подарки на Рождество. Они восхищались ею от всей своей детской души. Теперь они учились в училище, куда их приняли по протекции их господ. Модные шляпы сменили скромные платки, а место былой симпатии заняла ненависть. Они смотрели на девочку враждебно, потому что она была привилегированной и жила в роскоши, а они, обездоленные, – в состоянии, близком к нищете, потому что ее отец был министром, а их – дворником. Не подозревая об их враждебности, девочка весело и дружелюбно им улыбалась. Она любила здесь всех. Ее нежные чувства распространялись и на сурового чинного консьержа, снисходительно встречавшего посетителей, и на угрюмого ночного сторожа, с ворчанием обходившего двор. Недолюбливала она только агентов тайной полиции, которые ходили взад и вперед перед министерством. Они всегда были в мягких фетровых шляпах, галошах и с зонтиками. Где бы они ее ни встретили, они уважительно приветствовали ее. Эта явная почтительность приводила ее в отчаяние: каждый прохожий мог догадаться об их профессии.

По пятницам приемная ее отца была полна народа. В этой толпе можно было отличить тех, кто пришли с ходатайствами от официальных лиц. На их лицах выражалось глубокое самодовольство и презрение к теснившейся людской массе.

Им не удавалось держаться спокойно. Каждую секунду они нервно смотрели на часы и то и дело обращались к секретарю, чтобы узнать, когда же их очередь.

У дверей высились огромные фигуры швейцаров, один из них, старик со статью бывшего солдата, вся грудь в медалях, вечно жаловался девочке:

– Ах! Барышня, как тяжело в моем возрасте терпеть дерзость и неуважение моих сослуживцев! Если бы Крымская война продлилась еще немного, меня бы обязательно произвели в офицеры. Представляете, эти мужики считают, что могут ставить себя на одну доску со мной! Ну и времена! Не то, что в царствование покойного императора Николая Павловича, упокой Господи его душу.

И, качая головой, он снисходительно присоединялся к другим швейцарам.

С противоположной стороны лестничной площадки был вход в личные апартаменты министра. Они почти целиком состояли из приемных залов. Голубые, красные, зеленые гостиные, бильярдная, зимний сад следовали друг за другом анфиладой. Большие диваны и широкие кресла были покрыты полотном. Только старинные бронзовые статуэтки оживляли однообразие обстановки. Мать девочки разыскала их на чердаке среди всякого хлама. Этими произведениями мастера прошлого века она украсила огромные негостеприимные и холодные гостиные. В том, что касалось государственных денег, Витте был неумолим, добросовестный слуга своей страны свел до строжайшего минимума расходы на обустройство министерских помещений.

В частных комнатах обстановка была другой. Здесь царили мир и спокойствие. Девочка часто останавливалась в столовой, пытаясь разобрать надписи на серебряных блюдах, развешанных на стенах. Дубовые стулья были расставлены на огромном персидском ковре. Она часто резвилась с Арапкой в соседнем бальном зале, казавшемся бесконечным. Чтобы обежать весь особняк, нужно было преодолеть расстояние почти в километр. Но дороже всего ее сердцу была ее собственная комната с мебелью карельской березы, обитой кретоном с крупными голубыми цветами, как на старом веджвудском фарфоре. Здесь она все выбирала сама – каждую безделушку, каждую гравюру, каждую книгу. <…>

XVI. Отец

<…> Комната в три окна смотрит на Мойку. Грязная вода канала покрыта сейчас толстым слоем льда, что несколько улучшает обычно неприглядную картину. На том берегу в тумане единообразные дома, отличающиеся друг от друга только цветом. Мужчина, чья исполинская фигура будто заполняет собой всю комнату, курит и ходит взад-вперед, погрузившись в глубокие размышления. Иногда он останавливается у окна и устремляет взгляд к куда более далеким горизонтам. Потом он садится за большой простой письменный стол красного дерева, заваленный множеством бумаг. Перед ним два или три скромных кресла. Остальные кресла стоят у стены, где над шкафами, заставленными книгами и папками, висят портреты императора и императрицы. На столбике бронзовый бюст царя Александра III. Это единственное украшение строгого безличного интерьера. Очевидно, внешний мир не играет никакой роли в жизни хозяина комнаты; он его просто не замечает.

Часы бьют девять. Чиновники, затянутые в мундиры с золотыми пуговицами, входят один за другим с докладами к министру финансов. Простой и приветливый в обращении с подчиненными, но исключительно требовательный во всем, что касается работы, он внимательно их выслушивает. Они знают, что он бережет время даже в разговорах. Каждая минута на счету, они должны быть точны. Внезапно открывается дверь, на пороге стоит девочка в морском костюмчике и с косичкой, рядом с ней сеттер почти с нее ростом. Она резко останавливается, с трудом узнав в этом строгом господине, говорящем категоричным тоном, отрывистыми фразами, своего отца, который при ней никогда не повышает голоса. Это незнакомая манера пугает ее, и она не сразу замечает, что он не один. Растерявшись, она не знает, что теперь делать. Легкий шум привлекает внимание государственного деятеля, он поворачивается к вошедшей. Заметив дочку, он смягчается и ласково спрашивает:

– Что ты хочешь, маленькая?

– Я пришла по поводу билетов в цирк, – шепчет она ему на ухо, – мама и мисс не хотят меня пускать.

– Иди, детка. Я сейчас занят, но потом я все устрою, – отвечает он с улыбкой и провожает, дружески потрепав по щеке. Один из чиновников, желая подольститься к начальнику, изображает на лице крайнее умиление. Девочка, стыдясь своего вторжения на запретную территорию, пылко обнимает отца и почтительно кланяется одетому с иголочки господину. Вглядываясь в его напряженное лицо, она размышляет, не тот ли это начальник департамента, который, по словам Дмитрия Алексеевича, всегда пьет валерьянку, чтобы набраться храбрости перед походом к министру. <…>

* * *

Хотя только что пробило полдень, в столовой уже горит электричество. За овальным столом сидит семья. Мать с полным грустного очарования взглядом, одетая очень просто, в строгое платье с белым воротничком, отец, крупный, с неправильными чертами лица, откинутыми назад волосами, открытым лбом мыслителя, худенькая девочка с огромными глазами, которые становятся еще больше, когда она слушает интересный рассказ, и, наконец, ее гувернантка англичанка, круглая, с наивно-романтическим выражением лица. Бесшумно ходят слуги, быстро подавая блюда. В окно виден тонущий в тумане серый двор. В окнах напротив горит свет, там виднеются силуэты служащих, склонившихся над работой.

Входит камердинер и с таинственным видом подает министру визитную карточку. Министр озадаченно смотрит на нее, но внезапно лицо его освещает улыбка, и он говорит жене:

– Это мой товарищ по университету, который приехал из провинции и хочет со мной поговорить. Нужно непременно пригласить его обедать с нами.

Через несколько секунд в комнату проскальзывает среднего роста, немного сутулый человек в очках. Он явно смутился при виде такого многочисленного собрания и не может этого скрыть.

Хозяин поспешно встает и идет к нему с распростертыми объятиями. Он представляет ему всю семью, включая Арапку. Постепенно бедный провинциал оттаивает. Он может больше не тревожиться, как примет его после двадцатилетней разлуки старый друг, достигший вершин власти. Его, скромного адъюнкт-профессора Томского университета, который получает около двухсот рублей в месяц. Он забыл о разнице их нынешнего положения и беседует с ним, как в старые добрые времена. Девочка не может прийти в себя от удивления: отец, кажется, рад обществу этого человека в очках, который ест рыбу ножом и совершенно не знаком со светскими манерами, что мисс не преминула заметить. Министр вспоминает далекие дни, их студенческие выходки, их профессоров. Его взгляд настолько изменился, что стал почти детским. Он без устали расспрашивает друга об университетской жизни, о занятиях. Он не перестал интересоваться наукой и следит за ее развитием. Подают кофе. Хозяин дома встает и начинает, по своему обыкновению, ходить взад-вперед по комнате. Что поражает в его лишенном малейшего щегольства облике, это маленькие руки и ноги, обутые в мягкие бесформенные туфли. Его черный пиджак кажется слишком коротким; небрежно завязанный галстук съехал набок; его это не волнует. Если бы не жена, он бы ходил в потертом костюме и дырявых туфлях. Он развивает свои будущие планы, касающиеся политехнического института. Он дорожит им как своим драгоценным детищем и мечтает, что когда-нибудь он станет первой высшей школой в России. Он говорит отрывистыми краткими фразами, но в двух словах ему удается поставить проблему и найти решение. Взглянув на часы, он видит, что через десять минут должен идти на заседание Государственного совета. Тем не менее он находит еще время подразнить дочку. Сегодня она сносит это безропотно, потому что страстно хочет заполучить красивую книжку, выставленную в витрине у Вольфа на Невском.

– Карета его превосходительства подана, – торжественно объявляет служитель. Дружески попрощавшись с товарищем, которого, быть может, больше никогда не увидит, министр уходит. <…>

* * *

Шумит самовар. Около низкого дивана накрыт чайный стол. Молодая женщина с задумчивыми глазами, в домашнем платье с небелеными кружевами, прибавляющем мягкости ее облику, нетерпеливо посматривает на часы, висящие на жемчужной цепочке. В углу мирно посапывает старый Арапка. Рядом с ним, лежа ничком на тигровой шкуре, девочка с косой внимательно перелистывает толстую книгу. Вдруг в большом зеркале отражается знакомый силуэт, промелькнувший в соседней комнате. Женщина бросает вязание и бежит навстречу мужу. Он входит с осунувшимся, озабоченным лицом. Он падает в кресло у камина, в котором танцуют языки пламени. По уютной тихой комнате проносится струя холодного воздуха… Девочка карабкается на колени к отцу. Собака медленно идет улечься к ногам хозяина. Видя его измученное лицо, жена оставляет партию в безик. Она прячет за улыбкой разрывающую ее тревогу; наливает ему чаю и старается разогнать его печальные мысли. Ей мучительно видеть этого исключительно энергичного человека в унынии. Гладя ребенка по гладко причесанной головке, он горько жалуется на непонимание. Люди, и среди них даже те, кто желают ему добра, представляют в неблагоприятном свете мотивы его действий и полностью искажают его самые чистые побуждения! Девочка внимательно и озабоченно слушает. У нее сжимается сердце при виде его грустного лица. Если бы ей позволили, она бы объявила всей вселенной, что она, его дочь, знает, что он любит свое отечество больше, чем ее мать, чем ее самое, больше всего на свете. Но ей, наверное, не поверят, потому что она, увы, еще слишком маленькая. В приливе нежности она обнимает отца за шею и пылко его целует. В тихой комнате, где утопают все резкие шумы, часы текут один за другим. Самовар продолжает шуметь. Постепенно мрачные тени рассеиваются. Под нежным взглядом жены, под звуки ее ласкового голоса этот человек вновь обретает уверенность, вновь зажигается его улыбка, распрямляется его воля, и он с радостью вновь готов продолжать борьбу.

VI. Визит Ли Хун Чана

Со всех концов света съехались на коронационные празднества в Москву чрезвычайные посольства. Китай направил своего самого крупного государственного деятеля Ли Хун Чана. Перед тем как посетить другие европейские столицы, он прибыл в Петербург. На другой день он должен был представиться министру белого царя.

Этот знатный мандарин очень боялся собак, и потому Арапку сослали в самую глубь дома. По приказу его хозяина пса заперли на двойной замок, чтобы он никоим образом не побеспокоил важного гостя. Девочка ничего не знала ни об этих особенностях гостя, ни об указаниях отца. Возвращаясь с прогулки, она издалека заслышала жалобные завывания бедного пса. Ей с большим трудом удалось разыскать его убежище и освободить Арапку. Она знала, что встреча отца с Ли Хун Чаном происходила в гостиной. Девочка умирала от желания увидеть его своими глазами. Приоткрыв дверь, она заглянула в узкую щель.

Медленно, величественно, с достоинством вошел знатный китаец в сопровождении свиты, державшейся на почтительном расстоянии. Седая бородка и длинные усы свисали на умном, немного обезьяньем лице. Черная косичка великолепно смотрелась на фоне голубого шелкового одеяния. Верин отец приблизился к нему, чтобы встретить со всеми почестями, полагающимися его рангу. Сразу же с обеих сторон начался обмен любезностями, проходивший со всей торжественностью, которой требовал дальневосточный этикет.

Одна ноздря вельможи дрогнула, и он чихнул. В ту же секунду один из секретарей вскочил со стула. С бесконечными предосторожностями, как будто он держал фарфоровую вазу эпохи Мин, он вытер платком из бледно-голубого шелка нос вице-короля Пе Чи Ли[112]112
  Печилийской провинции Китая.


[Закрыть]. Знаменитый вельможа Поднебесной, в часы досуга сочинявший стихи, которым мог бы позавидовать Ли Тай Пе, не мог и подумать о том, чтобы пальцы просвещенного человека служили для столь низкого занятия.

Чрезвычайный посол вручил принимавшему его министру подарки от имени его августейшего господина: свиток, исписанный китайскими иероглифами, павлинье перо, головной убор, украшенный веткой коралла, и длинную золотую пластину с эмалевым изображением дракона. Это были эмблемы мандарината. Девочка наблюдала со все возраставшим интересом.

Внезапно посреди бесконечных реверансов на середину комнаты, как пушечное ядро, выскочил яростно лающий Арапка. Он чуть не сбил с ног последователя Конфуция…

Последний ни на секунду не лишился хладнокровия, и лишь подергивание руки выдавало его чувства. Но желтый оттенок кожи его секретарей не мог скрыть бледность, покрывшую их при виде такого оскорбления. Они едва не лишились чувств и дрожали всем телом.

Ли Хун Чан упал в кресло и медленным, полным достоинства жестом вытер лоб, на котором блестели крупные капли пота, в то время как пес носился вокруг мандарина и громким лаем праздновал победу…

Нарышкина-Витте В. С. Воспоминания русской девочки // Воспоминания В. С. Нарышкиной-Витте. М., 2005. С. 72–75, 81–86, 32–34.