Текст книги "Экономическая теория в Санкт-Петербургском университете. Путь в 200 лет"

Крупные и плодотворные изменения произошли и в качественных характеристиках научной, преподавательской и воспитательной работы. Многие начинания А. А. Вознесенского приобрели общесоюзное значение и способствовали прогрессу всего высшего образования в стране. В публикациях об А. А. Вознесенском отмечалось, что в центре его внимания всегда были вопросы развития науки и подготовки высококвалифицированных кадров для нее, для системы высшего образования в стране и для народнохозяйственной практики. Вместе с тем ректор полагал, что университетское образование должно держаться на трех китах: кроме научной и учебной он предлагал считать государственной функцией университетов научно– и культурно-просветительную деятельность, потребность в которой особенно остро ощущалась в послевоенное время, ибо, как никогда ранее, наука реально становилась одним из важнейших факторов развития общества. (Судьба страны, сказал он мне, когда, демобилизовавшись в 1946 г., я выбирал свою будущую профессию, зависит прежде всего от прогресса физики, биологии и экономической теории.) Не удивительно, что Александр Алексеевич входил в число инициаторов и организаторов Всесоюзного общества по распространению политических и научных знаний и руководил его Ленинградским отделением. Однако успешно нести их в самые разные слои населения могли только люди, имевшие как серьезную научную подготовку, так и широкий общекультурный кругозор. Некоторое, пусть и не полное представление о том, как решалась тогда эта проблема в ЛГУ, даст фрагмент воспоминаний народного артиста СССР И. О. Горбачева:

«В год окончания Великой Отечественной войны я стал студентом Ленинградского университета. Время было прекрасное и трудное. Оно было прекрасно непередаваемым чувством нашей Победы, завершения войны, возможностью мирно жить, учиться. Но было немало послевоенных трудностей: еще не восстановленные здания, бедная, голодная жизнь. Именно в это время я стал студентом философского факультета университета, ректором которого был Александр Алексеевич Вознесенский.

Атмосфера университета тех лет была проникнута торжеством мысли, поэзии, искусства, духом интересных общений. Мы поднимались над трудностями жизни, над бедным бытом. Гуманитарные факультеты университета блистали созвездием крупных ученых: Михаил Васильевич Серебряков, Александр Алексеевич Вознесенский, Владислав Евгеньевич Евгеньев-Максимов, Константин Николаевич Державин, Борис Герасимович Ананьев и многие другие профессора представляли русскую советскую интеллигенцию, обладали прекрасными качествами учителей.

А. А. Вознесенский поддерживал в первую очередь лучшие традиции Петербургского университета, его вольнолюбивый дух, напряженную работу мысли. Он не признавал школярства, поощрял дискуссии, споры. Я слышал, как он говорил: “Сомневайтесь. Чем больше вы сомневаетесь, тем глубже постигаете верность идей. Выстраданные истины станут вашими”. Он обладал лучшими качествами учителя: колоссальной эрудицией, широтой кругозора. Он прекрасно знал литературу, искусство.

Александр Алексеевич любил нас, молодежь, студентов, это была любовь к будущему. Охотно, с интересом он общался с нами, и мы не чувствовали той огромной разницы, которая разделяла нас. Он никогда не подчеркивал своей исключительности, разговаривал с нами на равных. После бесед с ним мы получали заряд духовной бодрости, нравственно очищались. Но его любовь к нам сочеталась со строгостью. Он не был мягким человеком. Он умел сказать “да” и “нет” и отвечал за сказанное. Двусмысленности в его словах быть не могло. Он умел верить студенту и умел прощать ошибки. Но если человек не оправдывал доверия, с такими он был крут.

А. А. Вознесенский понимал важность искусства в деле нравственного развития человека и опасность эстетической глухоты… Лучше других он сознавал, что наше будущее должно быть духовно богатым, великодушным, совестливым и что этому способствует искусство. Оно учит клеймить низменное в человеке и поднимать возвышенное, формировать подлинного человека в человеке. Подобные высказывания я слышал от А. А. Вознесенского неоднократно…

А. А. Вознесенский – крупный ученый, организатор, пропагандист науки – всячески покровительствовал искусству в университете. Но это было не меценатство, а сознательное эстетическое и этическое воспитание студентов. Какие прекрасные вечера проводились на факультетах, какие капустники! Смелые, веселые университетские вечера. Для них снимались помещения в домах и дворцах культуры. На них царила атмосфера поэзии, чистых, благородных чувств. Наш ректор посещал многие концерты и, сидя в первых рядах, живо реагировал и смеялся, когда я играл Хлестакова…

Я счастлив, что прошел прекрасную университетскую школу под руководством А. А. Вознесенского, что общался с этим мудрым, светлым, замечательным человеком, в которого все мы, студенты, были влюблены».

Подлинная интеллигентность и широкая эрудиция (недаром его называли «Луначарский нашего времени»; отец, правда, совершенно искренне полагал, что такая параллель неправомерна, в связи с чем рассказал мне о действительно достойных восхищения способностях своего далекого предшественника) позволили ему после назначения министром просвещения РСФСР творчески подойти и к проблемам среднего образования. Но сначала – несколько слов об обстоятельствах его назначения на этот пост. Еще до войны, когда Николай Алексеевич стал снова работать в Москве, братья договорились о том, что Александр Алексеевич раз и навсегда остается в Ленинграде. Это совершенно устраивало обоих, и на неоднократные предложения занять тот или иной пост в Москве отец отвечал отказом, а если дело, вопреки его желанию, с которым тогда не очень-то считались, доходило до подготовки решения, Николай Алексеевич как кандидат в члены и позднее член Политбюро всегда накладывал свое «вето» (для этого ему было достаточно написать на опросном листе без всяких объяснений одно слово: «Возражаю»). Так этот механизм и действовал до тех пор, пока Жданов и Кузнецов не согласовали со Сталиным назначение отца на пост министра просвещения. Тут «вето», а оно на этот раз было выражено еще более жесткой формулировкой «Категорически против», сработать уже не могло…

Научный, творческий подход к любому делу, помноженный на неиссякаемую энергию и еще раз – на высочайшую организованность, позволили А. А. Вознесенскому за короткое время решить или подготовить решение множества вопросов жизни всей системы народного образования не только в Российской Федерации, но и в масштабах страны. В частности, ему удалось привлечь внимание творческой интеллигенции, ученых, вообще широкой общественности к проблемам школы, организовать совместно с Союзом советских писателей весьма представительную дискуссию о преподавании литературы, провести Всероссийское совещание заведующих соответствующими кафедрами педагогических вузов. На базе этих обсуждений были коренным образом переработаны учебные программы, усовершенствованы учебники, созданы пособия для учителей. Аналогичная работа была выполнена и по другим предметам с тем, чтобы повысить качество обучения, знаний школьников, чтобы преподавание велось на уровне современной науки, с учетом ее последних достижений, чтобы оно сближало школу с жизнью, с практикой повседневного труда людей. Отзвуки его идей, предложений и решений как в сфере высшего, так и среднего, школьного образования, в области воспитания молодежи, распространения научных знаний во всех слоях общества были слышны и через десятки лет после его гибели.

Ограничусь этими краткими сведениями о кипучей и плодотворной деятельности Александра Алексеевича на посту министра просвещения, не касаясь других ее сторон. Упомяну лишь еще о том, что именно при нем началась, так сказать, психологическая подготовка ликвидации раздельного обучения мальчиков и девочек. Во время войны оно было введено Сталиным, и это обстоятельство требовало особенно тонкой политики для формирования общественного мнения и изменения позиции, как тогда было принято говорить, ЦК партии, то есть на деле – того же «вождя». Отец бывал очень доволен, когда тем или иным образом удавалось подтолкнуть мысли и населения, и педагогов, и организаторов народного образования в сторону возвращения к нормальной, общей для мальчиков и девочек системе обучения и воспитания. Победа Советского Союза в Великой Отечественной войне, похоже, окончательно убедила Сталина (если у него вообще когда-нибудь были в этом сомнения) не просто в своей гениальности, но и в непогрешимости, в совершенстве своего мышления. Однако для того, чтобы это было понятно любому случайно уцелевшему скептику внутри страны и, конечно, гражданам и руководителям зарубежных государств, все, что появлялось под эгидой его имени, должно было быть непревзойденным и в этом качестве сохраняться, в зависимости от назначения, на долгие годы и десятилетия, а то и на века. Я столкнулся с этим, когда отец попросил меня внимательно прочитать подготовленный специальной комиссией еще до его прихода в министерство очередной проект свода правил русской орфографии и пунктуации. Не могу сказать, что он был идеален: я обнаружил в нем 121 ошибку. Что и как, прочитав книгу после меня, поправил в ней перед отправкой Сталину Александр Алексеевич, не знаю, но когда я спросил отца о перспективе выхода в свет этой работы, он ответил:

– Думаю, как было уже неоднократно, Сталин не даст на нее никакого ответа и тем самым снова заморозит это нормативное издание на годы, хотя нужда в нем очень остра.

– Но почему? Ведь книга уже подготовлена на уровне, вполне достаточном для практического использования. Если филологи позднее «изобретут» что-то существенное, можно будет внести это в новое издание.

– По сложившемуся порядку ни одно мало-мальски заметное событие в любой области жизни не может произойти без личной санкции Сталина, в том числе и издание наших «Правил». Но раз что-то выходит в свет с его благословения, то это должно быть выше любой критики, соответствующим тому, что именуется «сталинским гением». Поэтому-то с довоенных времен переделывается по указаниям Сталина, но до сих пор не может родиться учебник политической экономии – нет уверенности в его безупречности, в том, что какие-то сформулированные там положения не будут поставлены под сомнение ходом жизни. Казалось бы, «Правила» с этой точки зрения менее уязвимы, но, думаю, что их постигнет такая же судьба.

К сожалению, Александр Алексеевич оказался прав: учебник политической экономии только с 1937 по 1941 г. переделывался 15 (!) раз, после войны работа продолжалась еще несколько лет, и появился он лишь в 1954-м, а «Основные правила орфографии и пунктуации» и того позднее – в 1956-м…

Напомню, что речь идет о 1948–1949 гг., когда все круче замешивалось насквозь, от начала до конца, сфальсифицированное «Ленинградское дело». 12 июля 1949 г. Сталин подписал постановление Политбюро об освобождении А. А. Вознесенского от работы, а за несколько дней до этого отца вызвал Маленков. Между ними состоялся любопытный разговор:

– Александр Алексеевич, надо оставить пост министра.

– Разве у ЦК есть какие-то претензии к моей работе? До сих пор партийная печать весьма высоко оценивала то, что делает министерство, и поддерживала нас в этом.

– Да, претензий, действительно, нет, но… не пойдет у Вас это дело, не пойдет… А что касается претензий, то Вы, как коммунист, должны помочь Центральному комитету: подумайте и сообщите нам, какие недостатки в Вашей работе могут быть Вам предъявлены…

Цинично, конечно, но хотя бы откровенно… И вот мы, сидя на даче министерства (пока она еще оставалась за отцом), придумывали вдвоем эти «самообвинения». Например, я говорил:

– Может быть, ты бывал иногда резок в разговоре с сотрудниками?

– Наверное, если работа того требовала. Давай, запишем.

В общем, объединенными усилиями набрали «целых» шесть недостатков, которые затем и были предъявлены Александру Алексеевичу на заседании коллегии министерства.

Исполнить это было поручено его ярым недоброжелателям – Дубровиной и Михайлову. «Она» заведовала сектором школ в аппарате ЦК и пыталась командовать работой министерства, а отец не любил чьего-либо непрошеного вмешательства в свои прерогативы. «Он» же был первым секретарем ЦК ВЛКСМ и тоже стремился постоянно ввязываться в вопросы, входившие в круг обязанностей прежде всего Министерства просвещения. Разумеется, отец должен был считаться с этими организациями, но садиться себе на голову никому не позволял. Именно этим людям Маленков и поручил провести упомянутое расширенное заседание коллегии. Александр Алексеевич был приглашен в президиум, и после его доклада состоялись заранее намеченные выступления участников заседания. И тут произошло нечто совершенно неожиданное: выходившие на трибуну один за другим с явно неподобающим случаю воодушевлением говорили о том, как кардинально изменилась работа министерства, какие новые и благие веяния произошли во всей системе просвещения, в школах, интернатах, институтах… Михайлов некоторое время был буквально в шоке, а потом опомнился и стал требовать от выступавших:

– Скажите, кто мешал вам в работе?

– Никто. Мы работали очень интенсивно и дружно, без помех.

– Нет, Вы все-таки чего-то не понимаете… Скажите, кто именно мешал вашей работе?

Выступающий молча мнется на трибуне. Михайлов поворачивается к нему всем корпусом, вытягивает обе руки в сторону Александра Алексеевича и, потрясая ими, восклицает:

– Так кто же, в конце концов?!

Понурив голову, выступающий вынужден выдавить из себя требуемое:

– Министр…

Рассказывая мне об этом, отец не столько удивлялся методам Михайлова, сколько радовался выступлениям своих коллег, тому энтузиазму, с которым они говорили о пройденном пути и о новых, еще не решенных задачах.

Дубровина и Михайлов получили вполне «заслуженные» ими поощрения: она стала заместителем министра просвещения РСФСР, а он через некоторое время – секретарем ЦК КПСС, позднее – министром культуры СССР. Тем министром, который говорил, например, так: «Что Вы мне о нем рассказываете? Он же гурман в искусстве!» Видно, путал слегка это понятие с другим, более привычным – турман… Документы, стаканы и т. п. – тоже из его лексикона. Бедная наша культура! Ей далеко не всегда везло на действительно культурных руководителей.

Ну а когда отец предупредил меня о предстоящем освобождении его от должности, я ответил ему:

– Папа, не переживай! Мы же любим тебя не за то, что ты – министр. Станешь заведовать кафедрой – проживешь на десять лет дольше, и это будет нашей самой большой радостью.

Увы, в то время я еще не понимал, что происшедшее – первая ступень не к нормальной человеческой жизни, а к спуску в ад, из которого возврата нет. Он был прозорливее, конечно, и после ареста по будущему «Ленинградскому делу» Марии Алексеевны, сестры братьев Вознесенских (а именно с нее начались эти «изъятия» людей), отец, объяснив мне цели и методы деятельности Берии, Маленкова и Кагановича по дискредитации Николая Алексеевича, сказал:

– Нас всех могут физически уничтожить. Но что бы со мной ни случилось, знай всегда: перед партией и государством я не виноват ни на йоту.

К слову, в то время, когда отец пришел на работу в министерство, в ЦК партии сложилось резко критическое отношение к деятельности Академии педагогических наук и ее президента И. А. Каирова. Александру Алексеевичу даже было предложено параллельно с министерством взять на себя и руководство Академией. Он отказался, заявив, что поможет президенту в течение полугода выправить положение. И действительно, они постоянно, даже по воскресеньям (тогда был один выходной день в неделю), чаще всего в доме отдыха «Сосны», работали над проблемами Академии до тех пор, пока вопросы к ней не были сняты. И когда отца освободили от должности министра, а Ивана Андреевича назначили на нее, он сказал: «Александр Алексеевич, я не имею к Вам никаких претензий, ничего, кроме благодарности».

Когда отец сообщил мне об этом разговоре, я спросил его:

– Как ты думаешь, Каиров долго продержится на этом посту?

– Да, – ответил отец. – Он совершенно безынициативен и никогда не выдвинет никаких новых идей. А именно такие люди, как видно, сейчас и нужны.

И правда, уж не знаю, по этой ли, по другим ли причинам, но Иван Андреевич, кажется, действительно поставил рекорд длительности пребывания на этом весьма горячем участке государственной работы.

В течение всех четырнадцати месяцев, пока до гибели своей отец находился в тюремных казематах, а брат и я оставались еще на свободе, мы почему-то получали на домашний адрес письма ему как депутату Верховного Совета СССР. Видимо, их пересылал кто-то из этого госаппарата, где они были уже не нужны, потому что эти письма содержали не просьбы, а удивительно теплые слова бесконечной благодарности Александру Алексеевичу за реальную помощь людям, порой уже отчаявшимся когда-нибудь решить свои проблемы. Больше всего меня поражала парадоксальность ситуации: среди обращений к нему, находящемуся в тюрьме и притом явно накануне гибели, были письма тех, кто освободился по его ходатайству из заключения, или их родных и близких, а ведь в то время это казалось почти невозможным. К слову, даже во время войны, еще не будучи депутатом Верховного Совета, он умудрялся решать подобные головоломки. Помню, он как-то упомянул, что сумел тогда вырвать из ссылки В. В. Виноградова – будущего академика, будущее светило отечественной филологии. Впрочем, вся административно-управленческая работа отца и в Ленинграде, и в Саратове, и в Москве была ежедневно пронизана среди других дел конкретной заботой о конкретных людях, множество примеров чего приводится в воспоминаниях тех, кто не забыл и этой стороны его деятельности в университете и министерстве.

Не могу не упомянуть вкратце о еще одной ипостаси Александра Алексеевича: он был вице-председателем Славянского комитета СССР и Общеславянского комитета, избранного первым послевоенным Славянским конгрессом, состоявшимся в Белграде в конце 1946 г. Как представитель Советского Союза в этом Комитете, он внес большой вклад в объединение славянских народов, направленное на искоренение остатков фашизма, противодействие тенденциям его возрождения, на борьбу за мир и безопасность во всем мире, против угрозы новой войны. Интересно отметить, что движение это (может быть, в значительной мере на волне еще не остывшего энтузиазма, вызванного Победой над гитлеровской Германией и ее союзниками и военным сплочением стран, боровшихся с ними) очень активно поддерживалось, как говорится, простым народом во всех славянских странах.

После ареста отца навсегда (для семьи, по крайней мере) исчезли фотографии гигантских, до ста тысяч человек, митингов на площадях Польши, когда он выступал перед этим людским морем, бесконечного человеческого потока, до отказа заполнившего центральный проспект столицы Югославии, с плывущей над ним на руках студентов Белградского университета фигурой Александра Алексеевича – представителя русского народа, великого Советского Союза. Невозможно было без волнения смотреть на счастливые, взволнованные лица и молодежи, и ветеранов, охваченных единым порывом. Такое искусственно не создашь, по заказу не организуешь… Был даже период, когда руководство одной из славянских стран рассматривало возможность ее вхождения в СССР на правах 17-й союзной республики. Сталин такую идею отклонил – видимо, из геополитических соображений. Но все это говорит о том, что в те годы братство славянских стран и народов крепло. Можно только горько пожалеть, что уже через какие-то два-три года в результате диктаторской, великодержавной политики Сталина, приведшей, в частности, к разрыву с Югославией, славянское движение надолго пришло в упадок. Оно потеряло свой поистине массовый, а в некоторых странах по существу всенародный характер, перестало быть заметной общественной силой. А ныне, через полвека, и того хуже: единокровные народы разъединены не только политически, но во многом и духовно.

Тогда же, после войны, даже при сильно и откровенно звучавшей политической составляющей этого движения, именно духовному культурному единству славянства придавалось особенно важное значение. По инициативе Александра Алексеевича и при активной поддержке его личных друзей – президентов Белградской Академии наук Александра Белича, Пражской Академии наук Зденека Неедлы и Болгарской Академии наук и искусств Тодора Павлова, других коллег из славянских стран – были установлены разнообразные контакты между учеными, получили новый импульс исследования по славяноведению (научная сессия в этой области знания прошла с участием советских и зарубежных специалистов в Ленинградском университете уже летом 1946 г.) и развернулась подготовка к проведению в Москве первого послевоенного Общеславянского конгресса ученых-славистов. Отец был избран председателем организационного комитета, проделал большую работу в этом направлении. К конгрессу, намеченному на весну 1948 г., активно готовилась научная общественность Болгарии, Польши, Советского Союза, Чехословакии, Югославии, но по указанию Сталина трижды переносились его сроки. В итоге он так и не состоялся из-за упомянутых внешних и отчасти из-за внутренних («Ленинградское дело») политических событий 1948–1949 гг.

Теперешняя наша жизнь вновь актуализировала проблему единства славянских народов. Пожалуй, она даже стала или может стать в недалекой перспективе еще более значимой, а во многом и более сложной, чем в первые послевоенные годы. Подчеркну в связи с этим другую сторону вопроса: при всей важности укрепления духовного, культурного единения славян эта тематика и тогда не была самодовлеющей. То было, повторю, движение общественно-политическое прежде всего, нацеленное на солидарность и всестороннее сотрудничество славянских народов. И последнее: «общий, принципиальный момент», говоря словами Александра Алексеевича, в укреплении содружества славян состоял в том, чтобы не противопоставлять себя другим народам, а наоборот, не допускать ничего такого, что могло бы быть основанием или хотя бы поводом к такому противопоставлению. Иными словами, это движение по сути своей было интернационалистским.

Идеи и практические задачи всемерного укрепления содружества славян Александр Алексеевич не только пропагандировал в своих выступлениях в печати и по радио, на массовых митингах и в научных аудиториях, на заседаниях Общеславянского комитета и Славянского комитета СССР, но и обсуждал их с руководителями Болгарии, Польши, Чехословакии, с ведущими деятелями Югославии – И. Тито, Э. Карделем, М. Джиласом. О ставшем позднее известным писателем и политиком Миловане Джиласе он говорил с особенным уважением. В свою очередь Джилас в книге «Беседы со Сталиным», вышедшей в 1961 г., тепло вспоминая о встречах с Александром Алексеевичем и Николаем Алексеевичем Вознесенскими, написал: «Со старшим Вознесенским у меня были очень интересные дискуссии во время Всеславянского съезда в Белграде зимой 1946 года. Мы с ним сошлись на том, что официально признанная теория “социалистического реализма” является узкой и односторонней. Еще более единодушно мы считали, что в социализме, вернее коммунизме, после создания новых социалистических стран замечаются новые явления и что в капитализме есть перемены, еще теоретически не изученные. Вероятно, и его красивая умная голова пала в безумных чистках».

В заключение рассказа об Александре Алексеевиче – еще несколько штрихов к его духовному облику. После ареста отца во время обыска в квартире находился мой младший брат, которому проводившие эту «операцию» задавали интересующие их вопросы:

– Где ваши золото и драгоценности?

– У нас их никогда не было.

– А деньги?

– Вот – остаток от последней заработной платы отца. Это все, что есть.

– Ну а машина где стоит?

– Машины у нас нет.

– Так что же у вас тогда есть?

– Как – что? Книги…

– И это – министр? Вот мы арестовывали министра лесной промышленности, так у него!..

И дальше взахлеб пошел рассказ о том, что, по мнению обыскивавших, должно быть у «настоящего» министра.

К слову, поскольку в то время союзного министерства и, соответственно, министра просвещения СССР не было, Александр Алексеевич фактически выполнял и его функции. Понимая это, Сталин предложил назначить ему «союзную» заработную плату – отец, однако, от этого отказался. Конечно, мы не бедствовали, но денежные проблемы нас стороной не обходили. Принося заработную плату, он прежде всего делил ее на части и говорил мне:

– Отправь, пожалуйста, это бабушке, это – ребятам [сначала трое, а позднее двое из детей оставались в Ленинграде. – Л. В.], из этого заплати за квартиру.

И, с сомнением глядя на остаток, обычно добавлял:

– Ну а это нам на жизнь…

Для нас не было проблемы в том, что я ходил в университет в перелицованном отцовском костюме или в своей военной форме, но, правда, имел один «приличный» костюм – для театра или какого-либо иного торжественного случая. Это не очень-то соответствовало стандартам жизни семей руководителей подобного ранга, однако никого из нас такие «отклонения» не волновали и даже не интересовали. С полным основанием могу сказать, что больше всего отец боялся быть запятнанным каким-нибудь непорядочным поступком, чем-то корыстным. Недаром, переехав в Москву, он сразу предупредил близкого ему человека: «Ни одного гвоздя из министерства!» А позднее, когда тот же человек умолял Александра Алексеевича не пытаться спасать арестованную к тому времени сестру Марию Алексеевну («Что ты делаешь?! Ты сам каждую ночь ждешь ареста!»), отец непривычно резко ответил:

– Ты что, не понимаешь: мне легче умереть, чем чувствовать себя подлецом!

Вскоре эту жизненную позицию ему пришлось подтвердить на практике самым трагическим образом. Меня и брата пригласили к ответственному сотруднику Комитета партийного контроля при ЦК партии, расследовавшему среди прочих и «Ленинградское дело». По его сведениям, Александра Алексеевича на протяжении 14 месяцев подвергали жесточайшим пыткам, стараясь поочередно создать вокруг него «дела» по Ленинградскому университету, по Министерству просвещения, по Общеславянскому комитету. И наш собеседник сказал:

– Я рассматривал материалы и допрашивал тех, кто так или иначе был связан с организацией основных довоенных и послевоенных процессов, в том числе Маленкова, Булганина, тогдашних руководителей органов и даже следователей, создававших «дела» вашего отца и других ваших родственников. И должен сказать прямо: чудовищные пытки и издевательства применялись практически ко всем, попавшим в сталинские застенки, но два человека вынесли то, что вообще выходит за пределы любого воображения, – Александр Алексеевич и Мейерхольд. И если бы я рассказал о том, что пришлось пережить вашему отцу, вы бы сошли с ума. Так что об этом даже не пытайтесь меня расспрашивать…

И тут невольно вспомнился злобный выкрик моего следователя: «Смеешься? Твой отец больше года смеялся нам в лицо, когда мы называли его врагом народа! Теперь, наверное, смеется в другом месте!» Не знаю достоверно, почему именно на долю великого режиссера (он был арестован и погиб в 1940-м) выпали такие пытки, а об отце могу сказать словами сотрудника Комитета партийного контроля: выдержав все, он не запятнал ни одного человека и спас многих от верной гибели, не позволив создать нового громкого процесса.

Что же объединяло двух столь разных, даже не знакомых друг с другом, погибших в разное время людей? Десятки лет задавал я себе этот вопрос и нашел ответ, сугубо предположительный, конечно, – только в одном: общей для них была, наверное, истинная интеллигентность (которая, как многие знают, судя по «интеллигенции» наших дней, далеко не равнозначна образованности) с присущим ее носителям, в частности, обостренным до самоотвержения, до готовности идти на муки и гибель ощущением собственной Совести как императива, высшего нравственного Закона, как верховного Судии… Наверное, у людей, без лозунгов, фанфар и самолюбования посвятивших свою жизнь великой Идее (в чем бы она ни состояла) и своим современникам, вырабатывается какая-то нестандартная иерархия ценностей, особый кодекс чести, в котором самые высокие требования предъявляются прежде всего и главным образом к самому себе. Это и придает им духовную силу, делающую их лидерами не столько по должности, сколько по их внутренней сущности.

Закончу этот рассказ двумя небольшими цитатами из статей об отце: «Александр Алексеевич остался в памяти знавших его как яркая, светлая личность, как энергичный, деятельный, мыслящий, любивший жизнь и людей человек с отзывчивым, горячим и благородным русским сердцем». «Он был одним из самых достойных сынов России».

Список литературы

Зак С. Д. Об одной неопубликованной рукописи А. А. Вознесенского // Ученый-коммунист. К 75-летию со дня рождения А. А. Вознесенского. Л., 1973. С. 30–42.