Текст книги "Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников. Том 2"

Лев Николаевич был на ученическом вечере консерватории, хвалит всех. Особенно ему понравился концерт Рубинштейна, к которому он питает сочувствие за искренность и задушевность. В Чайковском он находит иногда искусственность. Музыка Рубинштейна напоминает ему поэзию шестидесятых годов.

– В чем же сходство? – спросил я. – В шумливости, прямолинейности?

– Нет, нет, не могу выразить; быть может, это воспоминание молодости: в какой-то задушевности ‹…›.

Толстовец полюбопытствовал узнать, по каким побуждениям Лев Николаевич ходил слушать «Короля Лира»[165]165
  Толстой смотрел «Короля Лира» в театре «Эрмитаж» в январе 1896 г. с участием итальянского трагика Эрнеста Росси.


[Закрыть].

Ответа, сказанного тихо, я не слыхал точно (вроде того, что есть потребность). Но, когда дальше они вдвоем стали говорить о Шекспире, я переменил место и подсел ближе.

Его мнение о Шекспире, «дикое», как говорит сам Лев Николаевич, давно интересовало меня. Он напал на «Короля Лира», находит много неестественных сцен и лиц, например сумасшествие Эдмунда, характер Кента. Недавно перечитывал «Ромео и Юлию». Сцена с аптекарем, к которому приходит Ромео за ядом, возмутительна по неестественности. Во всем видна небрежная работа актера, который спешит окончить пьесу, чтобы забавлять ею публику. Клоуны его возмутительны: это глумление над простым народом. В них виден автор-шут. Конечно, он умный, и многие сцены у него глубоки. Это не Шпажинский; но полной художественности у него нет; не видно, чтобы автор любил свое создание. Наконец, возмутительно его равнодушие, называемое объективностью. Отелло ли душит Дездемону, или убивают подряд несколько человек – ему все равно. Все это для него лишь занятные картины. Мольер художественнее Шекспира, Бомарше – и подавно. У Мольера, правда, нет такого разнообразия и глубины содержания, но зато всякая вещица хорошо отделана, художественна. Даже некоторые из первых вещей Островского художественнее некоторых шекспировских.

Гете как драматурга Лев Николаевич совсем не любит: так и видно, как сидел он и сочинял[166]166
  Толстой в 50-х годах увлекался творчеством Гете, оставляя в письмах, дневниках той поры восторженные отзывы о его произведениях: «великое наслаждение», «восхитительно», «читал восхитительного Гете» (письмо к В. В. Арсеньевой от 23–24 ноября 1856 г. и дневниковые записи от 29 сентября 1856 г. и 7/19 июня 1857 г.). Однако с начала 70-х годов и в момент перестройки его миросозерцания тон отзывов меняется: Толстого не удовлетворяет «язычество» Гете, его преклонение перед античной эстетикой, искусством, драмой.


[Закрыть]. Шиллера ценит очень высоко и больше всего любит его «Разбойников»[167]167
  «Разбойники» Шиллера – одно из давних увлечений Толстого. Он относил драму к числу произведений, которые оказали на него «очень большое» влияние еще в юношеские годы (см. письмо к М. М. Ледерле от 25 октября 1891 г.).


[Закрыть]. Хотя там все и приподнято, но это вечно – и Карл Моор и Франц Моор. Хороши и «Мария Стюарт» и «Орлеанская дева» – все ‹…›.

По поводу моего учительства заговорили о преподавании словесности. Лев Николаевич находит, что мы занимаемся совсем не тем, чем нужно. Культурную историю должны читать не преподаватели словесности, а собственно историки, а то, чем они занимаются – разные войны, – этого совсем не нужно. Я стал допытываться, как же он провел бы курс литературы.

– Я, конечно, плохо знаю историю литературы, – отвечал, улыбаясь, Лев Николаевич, – но если вы хотите, то расскажу в общем.

Начал бы он с былин, которые очень любит и на которых надолго остановился бы, потом сказки, пословицы народные. Скучными вопросами о вариантах Киреевского, Рыбникова или о том, что богатыри, как говорит Бессонов, олицетворяли собой солнце и т. д., он не занимался бы, а выбрал бы самое лучшее и познакомил бы с ним. Потом из книжной словесности остановился бы, например, на таком превосходном стилисте, как протопоп Аввакум (Лев Николаевич очень удивился, когда я сказал ему, что у нас Аввакума совсем не включают в учебники). Далее («в этом я согласен с славянофилами»), весь период литературного хищничества, когда паразиты отбились от народа, и Ломоносова, несмотря на его заслуги, и Тредьяковского и т. д., пропустил бы совсем. Потом стал бы говорить о том, как с Пушкина до настоящего времени литература мало-помалу освобождалась от этого, хотя и теперь еще не вполне освободилась. Литература должна дойти до такой простоты, чтобы ее понимали и прачки и дворники[168]168
  Толстой не раз возвращался к этой мысли о пользе «цензуры» простого народа, имея в виду предельную ясность выражения художественных идей. «Поверка одна – доступность младенцам и простым людям – чтобы было понятно Ваничке и дворнику» (Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 67. С. 253).


[Закрыть]. На мои слова, что мы стараемся представить непрерывное развитие литературного дерева, взаимодействие писателей, как один развивался под влиянием другого и т. д., Лев Николаевич сказал, что, может быть, это и интересно, но все это ни к чему ‹…›.

20 апреля 1896 г.

В субботу собралось у Толстых особенно много публики ‹…›.

Интересен был разговор о вагнеровской музыке ‹…›. Лев Николаевич был на последнем представлении «Зигфрида» и говорит, что такой отчаянной тоски и скуки давно не испытывал[169]169
  Оперу Р. Вагнера «Зигфрид» Толстой слушал в Большом театре 18 апреля 1896 г. С ним была его дочь Т. Л. Толстая. См.: Сухотина-Толстая Т. Л. Воспоминания. С. 226.


[Закрыть]. Во-первых, сюжет. «Известно, что из всех эпосов немецкий самый глупый и скучный». Вагнер в своем либретто еще больше испортил текст; музыка же его не представляет собой чего-нибудь цельного, имеющего центр, как должно иметь всякое художественное произведение, а есть только ряд иллюстраций на этот испорченный текст. Так и видно, как немец сидел и придумывал. Настоящей музыки нет, все условно. Птицы поют – играй на дудочке, выходит кто – труби в трубы и т. д. Чувства меры нет: около получаса в одном месте дудочка играет. Слушаешь и не понимаешь, играют уже или еще строятся: то как будто в животе у кого-то забурчит, то дудочки перекликаются.

– Если бы у меня было время и я не был занят другими предметами, я написал бы об этом[170]170
  Критической оценке оперной музыки Вагнера Толстой посвятил XII главу трактата «Что такое искусство?».


[Закрыть]. Я могу доказать, что это не музыка. Там, в театре, со мною сидели Танеев и другие специалисты, и они ничего не могли мне возразить. Для меня очень понятно, почему вагнеристы говорят с таким экстазом. Если хлеб хорош или вода хороша, я просто говорю, что это хорошо; тут нечего восторгаться. Но если приготовлено какое-нибудь странное кушанье, тут я буду из кожи лезть и восторгаться ‹…›.

Лев Николаевич был на картинной выставке[171]171
  Имеется в виду XXIV Передвижная выставка 1896 г.


[Закрыть]. Поленовскую картину «Среди учителей» находит очень недурной: фигуры мальчика, старика-книжника, матери. Видно, что художник много думал над ней. По поводу касаткинских «Углекопов» говорил, что тот вечно чудит. Нельзя в живописи показывать то, что в темноте, так как живопись должна иметь дело с тем, что на свету. Обратил внимание на картину Орлова «Переселенцы», которая тронула его; особенно пьяненькая женщина, ласкающая детей. О последней картине я заметил, что она написана несколько грубовато, а, по моему мнению, в искусстве обязательна должна быть красота. Лев Николаевич предостерег меня от увлечения этим: красотой одной вопрос не исчерпывается. Но он также думает, что красота в искусстве должна быть для того, чтобы заставить обратить на себя внимание, притянуть и заставить вникнуть в смысл произведения. Так называемое тенденциозное искусство и теряет многое оттого, что часто бессильно в создании привлекательной формы. От этого терял и Ге, а Поленов обладает этим уменьем и привлекает к себе внимание.

19 апреля 1897 г.

У Толстого ждали Кони, которого Лев Николаевич просил прийти часов в десять, так как он сам был в этот вечер, по приглашению Сафонова, на репетиции оперы «Фераморс», которую ставили ученики консерватории[172]172
  апреля 1897 г. Толстой был на репетиции оперы А. Рубинштейна «Фераморс» в постановке учеников Московской консерватории (руководитель В. И. Сафонов). Под живым впечатлением этой репетиции (ее рабочих моментов) Толстой набросал краткое описание увиденного, которое ввел в гл. IX черновой редакции трактата «Что такое искусство?». Вскоре он вернулся к черновому наброску и, значительно расширив и переработав первоначальный вариант, включил его в первую главу трактата. (Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 30. С. 28–30, 325, 526).


[Закрыть]. Возвратившись домой раньше прихода Кони, он на вопросы присутствующих стал рассказывать, что мотивы оперы Рубинштейна ему очень понравились, но сюжет и масса условностей в постановке, из-за которых все с ожесточением бьются и которые, в сущности, никогда не могут доставить удовольствия, показались ему слишком скучными. По обыкновению он отнесся ко всему этому с юмором. Но что больше всего неприятно подействовало на него, это грубое обращение Сафонова с учениками – исполнителями оперы: «ослы», «болваны», «идиоты» сыпались с его языка.

– Какая невоспитанность, какая грубость нравов! Я не знал, как подойти к нему потом и подать ему руку.

Явился Кони, с несколько обезьяньим лицом, с прекрасными в спокойной задумчивости глазами. Необыкновенная ясность мысли, точный, простой, употребляющий новые обороты язык, склонность и способность к остроумию.

Разговор перешел на Репина. Лев Николаевич в восторге от его картины «Дуэль», которая еще не появилась перед публикой[173]173
  Толстой видел эту картину в мастерской Репина в Петербурге 8 февраля 1897 г.


[Закрыть]. Фигура умирающего, протягивающего руку убийце («простите»), по его словам, производит такое впечатление, что он заплакал перед ней, что с ним бывает редко. Другую картину Репина – «Искушение Христа» – он находит отвратительной, что он прямо и высказал художнику. Это совсем не дело Репина, и напрасно он за это взялся. Ге был замечательный человек в отношении религиозной живописи. В разговорах с ним Толстой уяснил себе этот предмет. Прямое дело Репина – такие картины, как «Дуэль». Лев Николаевич просил Кони зайти к Репину и сказать ему, что одна из фигур лишняя. «Я долго думал об этом, тогда не успел сказать, и потом меня это мучило. Мы с Репиным уважаем и любим друг друга, и он это поймет» ‹…›.

Разговорившись о своей последней работе об искусстве[174]174
  Трактат «Что такое искусство?».


[Закрыть], Лев Николаевич стал говорить, что это работа очень сложная, что у него около семидесяти выписок из разных сочинений. При этом он обратился ко мне с просьбой взять на себя труд сверить его изложение взглядов разных эстетиков и писателей с цитатами, на основании которых это изложение сделано. Он боится, как бы не стали говорить, что он неверно передал такое или такое место, а делать прямо выписки в тексте он не хотел бы: выйдет слишком громоздко. Я обещал зайти через неделю, когда рукопись будет переписана рукой Татьяны Львовны, а он просил при проверке «быть построже».

Раньше еще, в начале разговора, я был сконфужен тем, что Лев Николаевич, как-то вскользь, в разговоре упомянул обо мне как о специалисте по русской литературе. Кони, «пользуясь тем, что он имеет удовольствие говорить со специалистом», несмотря на мой протест на слова Льва Николаевича, спросил, не знаю ли я, какая полная биография Никитина. Одна из присутствовавших дам прежде меня назвала Де Пуле, и я мог только прибавить, что она печатается при полном собрании сочинений Никитина[175]175
  Биография И. С. Никитина, составленная М. Ф. де Пуле, печаталась при собрании сочинений Никитина (1-е изд. Воронеж, 1869; 10-е изд. – 1904).


[Закрыть]. Лев Николаевич при этом сказал, что он очень любит Никитина.

В тот же вечер говорили о новой повести Чехова «Мужики»[176]176
  Повесть Чехова «Мужики» была опубликована в журн. «Русская мысль» (1897. № 4) со значительными цензурными искажениями.


[Закрыть]. Все, и в особенности Лев Николаевич, который признает за Чеховым громадный талант, поражены силой рассказа. В конце его какое-то место не пропущено цензурой. Но Лев Николаевич находит и односторонним талант Чехова, именно потому, что он производит такое удручающее впечатление.

14 февраля 1898 г.

‹…› За чаем он, полный интересов своего эстетического сочинения, говорил о том, что подбирает примеры из всемирной литературы для того, чтобы указать образцы истинного, по его мнению, искусства: 1) проникнутого христианским чувством, 2) объединяющего людей. Нашел и может указать лишь несколько произведений В. Гюго, Диккенса, Достоевского, Шиллера. О «Натане мудром» Лессинга еще подумает, перечитает[177]177
  Речь идет о главе XVI трактата «Что такое искусство?», где в качестве образцов высшего искусства названы Толстым произведения Шиллера, Гюго, Диккенса, Достоевского, Бичер-Стоу, Д. Эллиота. Драму Лессинга «Натан Мудрый» Толстой не упоминает, хотя в свое время он рекомендовал «Натана Мудрого» для издания в «Посреднике» (письмо к В. Г. Черткову от 19–21 января 1887 г.).


[Закрыть].

Я говорил, что трудно приводить такие примеры, что сразу не сообразишь, что это значит – горстью черпать из моря, а он утверждал, что и черпать-то нечего. Спросил его, под влиянием только что прочитанной брошюры Вейнберга[178]178
  Вейнберг П. И. Генрих Гейне, его жизнь и литературная деятельность. СПб.: изд. Ф. Павленкова, 1892.


[Закрыть], что он думает о поэзии Гейне. Лев Николаевич отвечал, что причислить сочинения Гейне к истинным произведениям искусства он не может, скорей причислил бы их к дурному искусству. У Гейне безотрадный пессимизм и цинизм, глумление над всеми и над собой, не смягчаемое любовью, полная неспособность, «свойственная евреям вообще», понять дух христианства. Но тут же он прибавил, что недавно перечитывал Гейне и восторгался им, хотя объясняет это тем, что он сам испорчен нашими искаженными взглядами на искусство. У Гейне удивительное остроумие, необыкновенная ясность ума, когда он характеризует разные философские направления, «как не охарактеризует ни одна история философии», чрезвычайно умные изречения.

Заговорили об отрицательных фактах биографии Гейне, и по этому поводу Сулержицкий сказал, что его обижало при чтении биографии Руссо его отношение к женщинам.

Лев Николаевич отвечал, что ему никогда это не казалось странным для Руссо. Он всегда был легкомыслен, то есть лучше сказать, до того глубокомыслен в том, что занимало его ум, что оказывался вполне беспомощным со своей наивностью в практической жизни и нуждался в ухаживании женщины ‹…›.

Присутствовала, между прочим, какая-то графиня ‹…›. У нее Лев Николаевич брал журналы и книжки декадентские, чтобы «понюхать, как скверно пахнут». По этому поводу произошел разговор. Лев Николаевич только что пришел от Льва Поливанова и передавал его отзыв об «Искусстве»[179]179
  Трактат «Что такое искусство?» Толстого. Критике декадентского искусства Толстой целиком посвятил X главу трактата.


[Закрыть]. «И зачем Лев Николаевич упоминает о декадентах? – говорил Поливанов. – Что с ними возиться? Они уже погребены». Возражая на это, Лев Николаевич говорил, что напрасно так мало обращают внимания на декадентов, что это болезнь времени, и она заслуживает серьезного отношения.

Дальше был разговор довольно длинный вообще об искусстве, его идеалах (простота, общедоступность). Лев Николаевич охотно и много раз может повторять те мысли, которыми он занят в своей работе. Нового из этого разговора я ничего не вынес. За борт вылетели Шекспир, Данте, Бетховен, Грибоедов, как не общедоступные и потому не истинные.

– Не нужно бояться отбрасывать, – говорил на мое слезное заступничество Лев Николаевич. – Чем меньше останется, тем лучше.

По глазам моим он, верно, видел, что я не верю. После играл Гольденвейзер, и мы разошлись во втором часу ночи.

7 февраля 1899 г.

‹…› Состоялось трио. Играли Бетховена: довольно хороший скрипач Алмазов, виолончелист из учеников консерватории, рояль – Гольденвейзер, который превосходно читает ноты. Потом пела романсы дочь Алмазова, сильный и довольно приятный голос.

Лев Николаевич, по обыкновению, принимал в музыкантах живейшие участие. Оставлял сейчас же разговор, как только начиналась музыка, усаживался отдельно где-нибудь в углу и слушал. Певица просящим голосом сказала, что она пропоет Чайковского «Травушку». Алмазов-отец по окончании говорил, что не может равнодушно слышать этот романс, так он его захватывает. А Лев Николаевич и до пения сказал, что не любит этих подделок под народные песни, и слушал одним ухом, и по окончании твердил с улыбкой: «Нет» ‹…›.

14 февраля 1899 г.

В воскресенье у Толстых был Суриков, художник; разговаривал с Львом Николаевичем. Я подсел к ним. Суриков рассказывал о Суворове, альпийский поход которого он взял сюжетом для своей последней картины[180]180
  Картина В. И. Сурикова «Переход Суворова через Альпы» (1899). Резкий отзыв Толстого об этой картине в марте 1899 г. слышал С. И. Танеев (Дневники Софьи Андреевны Толстой. 1860–1891. М.: Издание М. и С. Сабашниковых, 1928. С. 273–274).


[Закрыть], описывал его наружность, говорил о его семейных обстоятельствах, чудачествах, народном духе, о том, что из деятелей эпохи Екатерины народ помнит Суворова и Пугачева ‹…›.

Графиня, между прочим, сказала, что мы несправедливо, пристрастно судим царственных лиц, и в пример привела покровительство Николая Павловича Пушкину. Я возразил, что обещание царя быть цензором поэта не было, как скоро оказалось, очень приятным для Пушкина; привел в пример отзыв Николая о «Борисе Годунове» («Лучше было бы сделать в форме романа, à la Вальтер Скотт») и ответ Пушкина: «Жалею, что не в силах переделать раз написанное». Этот ответ заинтересовал Льва Николаевича; он не знал его. Ему показалось забавным, что Николай Павлович, «этот болван, который до конца своей жизни никак не мог потрафить, где букву ять ставить, и, наконец, плюнул и стал писать совсем без ять», делал указания, как писать, «такому человеку, как Пушкин».

Я вспомнил, что у Левенфельда рассказывается, как Николай I, узнав, что на четвертом бастионе осажденного Севастополя находится молодой, подающий надежды писатель, велел его перевести в более безопасное место на фланг[181]181
  Лазурский говорит о воспоминаниях немецкого биографа Толстого Р. Левенфельда («Русское обозрение». 1897. № 10. С. 566). Перевод Толстого из осажденного Севастополя был поставлен в связь с появлением его рассказа «Севастополь в декабре месяце». Однако это сообщение к Николаю I относиться не может, так как рассказ был напечатан («Современник». 1855. № 6) уже после его смерти.


[Закрыть].

– Как же понять психологию этого покровительства писателям? Или он хотел из них создать певцов своего царствования, как Екатерина Вторая? – спросил я.

– Просто, при дворе читают, хвалят. «А где он? Ах, под Севастополем! Ma chère, как опасно! Надо его перевести», – отвечал, улыбаясь, Лев Николаевич.

Разговор перешел на студенческие беспорядки[182]182
  Студенческие волнения 1899 г. в Петербургском университете начались в связи с обращением ректора университета В. И. Сергеевича к студентам, в котором он угрожал подвергнуть репрессиям участников «беспорядков» и замешанных в нарушении «законов». 8 февраля произошло столкновение студентов с конной полицией близ Румянцевского сквера. Затем волнения перебросились в Московский университет. Толстой живо интересовался событиями студенческого движения (см.: Шохор-Троцкий К. Толстой и студенческое движение 1899 г. // Литературное наследство. Т. 37–38. С. 651–662).


[Закрыть]. К Льву Николаевичу являлись студенты с просьбой написать в их защиту, принесли ему свои прокламации. Лев Николаевич перечитал их, говорит: «Скучно, написано по-мальчишески». Но в общем он сочувствует протесту студентов, хотя еще не ясно представляет себе, как помочь делу ‹…›.

11 апреля 1899 г.

‹…› Заговорили о драматических опытах Буренина. Некоторые роли писаны им для известных актеров. Лев Николаевич возмущается этим обычаем; находит, что этот грех был и у Островского[183]183
  Работая над «Плодами просвещения», Толстой признавал вполне естественным этот творческий прием и сам пользовался им. Ср. воспоминания М. В. Лопатина.


[Закрыть]. Островского он делит вообще на две половины. Первую ставит высоко, особенно «Свои люди – сочтемся». Его трогает конец этой пьесы, когда Большов падает с высоты своего величия, зритель жалеет его и негодует на жестокого Подхалюзина. Высоко ставит также «Бедность не порок», «Не так живи, как хочется». Падение начинается, когда, из желания угодить либеральной критике, Островский стал писать «Доходное место»[184]184
  Известно и другое мнение Толстого о «Доходном месте». Услышав комедию в чтении, Толстой сообщал В. П. Боткину 29 января 1857 г.: «Комедия же Островского, по-моему, есть лучшее его произведение, та же мрачная глубина, которая слышится в „Банкруте“, после него в первый раз слышится тут в мире взяточников-чиновников… Вся комедия – чудо» (Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 60. С. 156). Ср. также дневниковую запись от 25 января 1857 г.: «Островского „Доходное место“ лучшее его произведение и удовлетворенная потребность выражения взяточного мира» (Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 47, с.112).


[Закрыть] и громить «темное царство». Жадова, этого студента-резонера, Лев Николаевич находит из рук вон плохим. Я передал рассказ (из «Русских ведомостей») очевидца, который наблюдал впечатление этой пьесы на фабричную публику. Она осмеяла Жадова за знаменитую сцену в трактире. «Все, мол, были плохи, а теперь сам хуже всех». Лев Николаевич нашел это вполне естественным. Неодобрительный отзыв его о «Грозе» известен[185]185
  Неодобрительный отзыв Толстого о «Грозе» появился уже вскоре после выхода в свет пьесы: «„Гроза“ Островского же есть, по-моему, плачевное сочинение, а будет иметь успех» (письмо к А. А. Фету от 23 февраля 1860 г. – Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 60. С. 325).


[Закрыть]. Недавно с Софьей Андреевной видел он в театре «Горячее сердце» и ахал от невозможности сцен. Сцену объяснения городничего с просителями («А принеси законы!») находит хоть и смешной, но выдуманной[186]186
  Толстой вспоминает эпизоды из комедии А. Н. Островского «Горячее сердце» (действ. 3, явл. 2).


[Закрыть] ‹…›.

Я рассказал, что купил на вербах «Разговоры Гете, собранные Эккерманом», в переводе Аверкиева[187]187
  Книга И. Эккермана «Разговоры с Гете в последние годы его жизни. 1822–1832» в переводе Д. В. Аверкиева вышла в 1891 г.


[Закрыть], и зачитался ими. Лев Николаевич оживленно подхватил.

– Сколько стоит? Я читал по-немецки. Очень интересно ‹…›.

6 апреля 1900 г.

Лев Николаевич повел в кабинет и показал гранки статьи «Новое рабство»[188]188
  В марте 1900 г. Толстой передал в газету «Северный курьер» первые главы статьи «Новое рабство». Статья была набрана и правилась Толстым в гранках, получив в окончательной редакции новое заглавие: «Рабство нашего времени». Статья в газете не была пропущена цензурой.


[Закрыть]. Статью для «Северного курьера» еще будет переделывать. Там говорится о том, что на Казанской железной дороге грузовщики – хуже рабочей скотины, работают без перерыва по тридцати шести часов, зарабатывая рублей тридцать в месяц. Статья разрастается, он углубляется в этот вопрос.

За чаем были Лев Николаевич, Дунаев, Сергей Львович и я. Сергей Львович заспорил с отцом об изданном в Германии законе Гейнце против безнравственности. Лев Николаевич удивляется возмущению либеральной прессы против этого закона:

– Мы окружены насилиями, и люди работают по тридцати шести часов. Об этом молчат. А вздумало правительство умело или неумело запретить показывать на улице голых баб, и все закричали ‹…›.

10 декабря 1900 г.

‹…› Был пианист Гольденвейзер, но почти не играл. Между ним и Сергеем Львовичем[189]189
  С. Л. Толстой.


[Закрыть] зашел специальный разговор о гармонии русских песен. Лев Николаевич принимал в нем участие с пониманием, хотя специальных познаний в гармонии у него нет[190]190
  Неверный вывод. Толстой с конца 40-х годов серьезно занимался музыкой; к 1850 г. относится его работа над статьей «Основные начала музыки и правила к изучению оной». Известен вальс его сочинения. Нотная запись вальса, сочиненного Толстым, сохранилась. См.: Гольденвейзер А. Б. Вблизи Толстого: Записи за пятнадцать лет. Т. 1. С. 359–360.


[Закрыть]. Восхищался хором балалаечников, который недавно слышал в одном знакомом доме ‹…›.

Теперь Лев Николаевич занят Конфуцием[191]191
  Увлечение философией Конфуция (551–479 гг. до н. э.) возникло у Толстого значительно раньше. В письме к М. М. Ледерле от 25 октября 1891 г. он называет его среди авторов, воздействие которых он испытал в период с пятидесяти до шестидесяти трех лет. Степень воздействия определена им как «очень большое». 14 ноября 1900 г. Толстой записал в дневнике: «Занимаюсь Конфуцием, и все другое кажется ничтожным» (Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 54. С. 62).


[Закрыть]. Из Румянцевской библиотеки через Стороженко и при помощи каталожного ему доставили кучу английских книг о Китае. Он находит очень глубоким чтение Конфуция о том, что для счастья нужно устроить государство, личность, определить понятия добра и зла ‹…›.

Очень был заинтересован статьей Буквы[192]192
  Буква – псевдоним И. Ф. Василевского, редактора юмористического журнала «Стрекоза», фельетониста «Русских ведомостей».


[Закрыть] («Русские ведомости». № 243) о международной выставке картин. Спрашивал, кто такой Буква, и соглашался с ним, что в современной живописи мало идейности.

Ге потому и стоит выше их, что у него много мыслей, что он даже разбрасывался, хватался то за одно, то за другое ‹…›.

А. И. Сумбатов
Три встречи

Не могу последовательно и подробно описать те три встречи, какие у меня были со Львом Николаевичем.

Я помню, как он ходил, говорил, как будто он сейчас перед моими глазами ходит, останавливается, задумывается, улыбается, помню звук его голоса…

Но передать словами все обаяние его существа не могу.

Еще меньше могу связно рассказать то, о чем он говорил.

Общее впечатление у меня от моих трех встреч с ним такое: точно я попадал в ярко освещенное солнцем место, и этот свет моментально, без всякого усилия со стороны Льва Николаевича, вдруг – при каком-нибудь его слове, взгляде, улыбке – разрастался в ослепительное сияние, наполнявшее меня непередаваемым бессознательным счастьем…

Купаясь случайно в этих светлых лучах, я сначала старался запомнить слова Льва Николаевича – и ничего не выходило. Он сам был сильнее того, что он говорил, и не теми мыслями, которые он высказывал, а всем, чем он мыслил и говорил, он неотразимо и властно охватывал мое внимание…

Первый раз я приехал с визитом к графине Софии Андреевне (кажется, в 1898 г.) в ответ на ее любезное письмо о впечатлении, вынесенном ею от какой-то из моих пьес на сцене Малого театра[193]193
  Сумбатов ошибочно называет эту встречу первой. Встреча же, о которой идет речь, судя по дальнейшему тексту мемуаров (упоминание о работе над «Хаджи-Муратом»), должна быть отнесена к январю 1898 г. (Замысел «Хаджи-Мурата» возник у Толстого значительно раньше, летом 1896 г. С большими перерывами он продолжал работу над повестью в 1896 и 1897 гг. В январе 1898 г., то есть в момент встречи с Сумбатовым, Толстой вновь принялся за нее.). 10 декабря 1897 г. С. А. Толстая отметила в дневнике: «Вчера были… В Малом театре. Шел «Джентльмен» князя Сумбатова» (Дневники Софьи Андреевны Толстой. 1860–1891. С. 6). По всей вероятности, после этого спектакля Софья Андреевна и написала Сумбатову письмо, которое послужило поводом для визита к Толстым.


[Закрыть].

Графини не было дома.

Я всегда – и до сих пор – испытываю совершенно неопределенный страх говорить и встречаться со Львом Николаевичем. Мне всегда казалось, что я врываюсь в такую великую жизнь, от которой мы не должны отвлекать нашими личными интересами. У меня к нему то же сложное чувство, какое было у Николая Ростова к императору Александру I. Это для меня такой единственный человек в мире…

Не застав графиню, я почувствовал облегчение от смутного страха столкнуться с ним самим – с источником этого страха. И я уже шел к дверям, оставив карточки, когда из залы быстрой, легкой и удивительно молодой для семидесяти лет походкой вышел Лев Николаевич, собираясь на прогулку. Он был в полушубке и мягких валенках. Его глаза были еще моложе походки. Он меня узнал, вероятно, по театру, который он посещал в том сезоне, улыбнулся, протянул руку и ввел в зал…

Мы говорили час, никак не меньше. То есть я говорил то, что он хотел, чтобы я говорил. Ни одного из тех вопросов, которые я предполагал, превозмогши как-нибудь свою робость, дать на суд Льва Николаевича, я ему не задал. И не было нужды.

Глядя на это дорогое лицо, эту бесконечно любимую и близкую мне в душе голову, на всю его простую, полную настоящей человеческой жизни фигуру, я чувствовал, что всем этим своим целым он уже отвечал мне на большинство моих вопросов.

И я его не спрашивал, а любил. И эта любовь мне на многое ответила.

Но кое-что я все-таки помню из его слов. Он тогда начинал писать «Хаджи-Мурата»[194]194
  Замысел «Хаджи-Мурата» возник у Толстого значительно раньше, летом 1896 г. С большими перерывами он продолжал работу над повестью в 1896 и 1897 гг. В январе 1898 г., то есть в момент встречи с Сумбатовым, Толстой вновь принялся за нее.


[Закрыть] и просил меня прислать ему книг о Кавказе. Я, конечно, все исполнил.

Воспользовавшись случаем, чтобы заговорить о театре, я спросил его, какая из пьес мировой литературы ему нравится больше других. Он ответил:

– «Разбойники» Шиллера. Театру нужно то, что просто и сильно, без завитушек…

Хорошо помню это выражение и сопровождавшую его улыбку.

Затем я спросил относительно его статьи об искусстве[195]195
  Статьей ошибочно назван трактат «Что такое искусство?». В трактате «Что такое искусство?» критике декадентского искусства Толстой целиком посвятил X главу.


[Закрыть], о которой мне говорил Н. И. Стороженко.

– Это не статья, – ответил Лев Николаевич, – это все, что мне приходило последовательно в голову по поводу такой отрасли жизни, из которой всеми силами хотят делать одни – забаву, другие – ремесло. А между тем это так важно. Искусство по силе своего влияния почти равно религии (Лев Николаевич остановился в своих мягких валенках, устремив на меня из-под густых бровей ни с чем не сравнимый взгляд, и в голосе его послышалась властная и почти суровая нота). А религия служит только вере, значит, самому высокому, что есть в душе. И как те религии, которые служат не вере, не душе, а чему-то другому, теряют свое значение, так и искусство, если оно преследует цели забавы для тех, кто им пользуется, становится неизбежно для тех, кто ему служит, ремеслом, требующим только технического совершенствования. И тогда оно является уже не благом, а злом ‹…›.

Мне показалось тогда, что великий художник слишком низко ценит человечество, особенно культурное, полагая, что на его душу можно влиять только прямолинейными воздействиями добра и зла, между тем как красота сама по себе есть могучее оружие духа. Кажется, я тогда это и высказал, не зная еще, во что выродится искусство, и не предвидя того течения, которое оно приняло десять лет спустя после этой встречи[196]196
  Южин имеет в виду декадентское искусство, в особенности символизм, который он наблюдал, по его словам, «во всех его формах и градациях, в тысячах разных разветвлений, в руках сотен его адептов». Он утверждал, что спасение театра «и как самодовлеющего художественного целого, и как слуги своего народа – без различия народностей, и как образного синтеза жизни – в писателе (Толстом. – Н. Ф.), который дал ему всего две пьесы. Но не этими пьесами он близок и важен театру, а всем, что он сам из себя представляет, как искатель и как художник» (Сумбатов А. И. Полное собрание сочинений. Т. 4. С. 602, 604).


[Закрыть]. Теперь я не сказал бы Льву Николаевичу того, что сказал тогда. И я решился указать ему на огромное значение чистой красоты в его собственных творениях, выразил надежду, всех тогда томившую, получить его новое свободно-художественное произведение.

– Вы охотник? – спросил Лев Николаевич, улыбаясь.

– Был когда-то, – ответил я.

– Так вы должны знать, что утром охотник обходит все кочки и болота в поисках, нет ли дичи. К вечеру же идет только в те места, где наверное может найти ее…

У меня сжалось сердце. Неужели уже наступил вечер этого охотника?

Почти час я слушал его ‹…›.

Приехала графиня. И незабвенный час кончился. Лев Николаевич отправился на прогулку в том же тулупчике и мягких валенках, в которых все время ходил по зале.

Второй раз я видел Льва Николаевича в моей уборной в Малом театре, на репетиции «Власти тьмы»[197]197
  Речь здесь идет о первой встрече.
  Встреча, о которой идет речь, судя по дальнейшему тексту мемуаров (упоминание о работе над «Хаджи-Муратом»), должна быть отнесена к январю 1898 г. (Замысел «Хаджи-Мурата» возник у Толстого значительно раньше, летом 1896 г. С большими перерывами он продолжал работу над повестью в 1896 и 1897 гг. В январе 1898 г., то есть в момент встречи с Сумбатовым, Толстой вновь принялся за нее.). 10 декабря 1897 г. С. А. Толстая отметила в дневнике: «Вчера были… В Малом театре. Шел «Джентльмен» князя Сумбатова» (Дневники Софьи Андреевны Толстой. 1860–1891. С. 6). По всей вероятности, после этого спектакля Софья Андреевна и написала Сумбатову письмо, которое послужило поводом для визита к Толстым.


[Закрыть]. Он зашел в антракт на сцену к О. О. Садовской, исполнявшей, по его словам, роль Матрены «изумительно». Кто-то из администрации привел его в мою уборную, единственную из бывших свободной, так как я в пьесе не участвовал. Не ожидая такого посещения, я замер от неожиданности, войдя в свою уборную. И теперь не могу вспомнить, кто с ним был и о чем говорилось. Помню только, что при моем входе он поднялся и спросил меня:

– Я не мешаю?

Что я ему отвечал, тоже не помню. Но его милая светлая улыбка до сих пор у меня перед глазами. Помню еще, что он как-то сурово вглядывался в большую гравюру, висевшую на стене, – снимок с какой-то английской картины, изображающей представление перед королем убийства Гонзаго в «Гамлете». Перед уходом Лев Николаевич подошел ближе, вгляделся в Гамлета и обернулся ко мне.

– Какое тут злое лицо у Гамлета! – сказал он.

– Да, мне тоже кажется, – ответил я. – Но мне нравится королева со своим тупым выражением и вот эти фигуры.

– А ведь Гамлет действительно зол, – сказал Лев Николаевич. – Ему кажется, что все мало, и все он себя за это упрекает, и все мучается тем, что не может убить, кого решил. А сколько он людей перебил зря!..

Лев Николаевич улыбнулся и вышел.

В третий и последний раз я видел Льва Николаевича у покойного А. П. Чехова, весной 1899 года[198]198
  Толстой был у Чехова 22 апреля 1899 г. Чехов писал М. О. Меньшикову 27 апреля 1899 г.: «Был у меня Л. Н. Толстой, но поговорить с ним не удалось, так как было у меня много всякого народу, в том числе два актера, глубоко убежденные, что выше театра нет ничего на свете» (Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем: в 20 т. М.: ГИХЛ, 1946–1951. Т. 18. С. 140.).


[Закрыть]. Помню, тогда печаталось в «Ниве» «Воскресение».

Лев Николаевич вошел в маленький кабинетик Чехова. Антон Павлович тогда только что приехал из Крыма. Никаких особенных разговоров не было. Обменивались незначительными фразами. Чехов спросил между прочим:

– Много цензура вычеркнула из «Воскресения»?[199]199
  «Воскресение» было опубликовано в журн. «Нива» (1899. № 11–52) со множеством цензурных искажений и изъятий, уродующих текст. Исключались даже целые главы: XXXIX–XL (ч. I), посвященные богослужению в тюремной церкви и гл. XXVII (ч. II) – посещение Нехлюдовым Торопова.


[Закрыть]

– Нет, ничего важного, – ответил Лев Николаевич и начал расспрашивать Чехова о Крыме.

Чехов, со своим полусерьезным видом, говорил, что ему там скучно.

– Отчего вы так сурово на меня смотрите? – вдруг спросил Лев Николаевич, обращаясь ко мне.

Чехов улыбнулся и сказал:

– Сумбатов не на вас хмурится, а на меня.

– За что?

– За то, что моя пьеса не идет в Малом театре.

– А отчего же она там не идет? – спросил у меня Лев Николаевич.

Я только что собрался рассказать ему всю сложную историю, почему пьеса Чехова («Дядя Ваня»), несмотря на усиленные настояния всей труппы и горячее желание тогдашнего управляющего московскими театрами В. А. Теляковского, все-таки ускользнула из Малого театра, – как Чехов, нахмурившись, сказал:

– Зарождается молодой театр ‹…›, очень симпатичный. Я отдал пьесу ему ‹…›[200]200
  Чехов говорил о Московском Художественном общедоступном театре (ныне МХАТ им. А. М. Горького). История отказа Чехова дать Малому театру «Дядю Ваню» была такова. Сумбатов в мае 1897 г. (вскоре после выхода в свет пьесы) вел настойчивые переговоры с Чеховым, убеждая его передать «Дядю Ваню» Малому театру (Гитович Н. И. Летопись жизни и творчества А. П. Чехова. М.: ГИХЛ, 1955. С. 472). Чеховым такое слово было дано, и он чувствовал себя связанным им. Малый театр предполагал поставить пьесу в сезон 1899–1900 гг. 20 февраля 1899 г. Чехов ответил согласием на просьбу режиссера Малого театра А. М. Кондратьева предоставить «Дядю Ваню» театру. Однако неожиданное препятствие возникло в связи с решением Петербургского отделения Театрально-литературного комитета, члены которого, профессора Н. И. Стороженко, А. Н. Веселовский и И. И. Иванов, в своем отзыве от 8 апреля 1899 г. потребовали от автора переработки пьесы и вторичного ее представления в комитет. Пьеса была возвращена Чехову, и он в апреле 1899 г. передал ее в Московский Художественный театр, отказавшись от исправлений и отклонив предложение управляющего театрами и В. А. Теляковского обжаловать решение Театрально-литературного комитета. Первое представление «Дяди Вани» в Московском Художественном театре состоялось 26 октября 1899 г.


[Закрыть]. Ты на меня не сердись, – улыбнулся мне Чехов, не распуская своей характерной морщины между бровями.

Лев Николаевич поглядел на нас обоих и тоже улыбнулся.