Текст книги "Владимир Шаров: По ту сторону истории"

…Теперь представьте, что на каком-то древнем заводе замена механического привода станков на электрический произошла не за годы, а сразу – за одну ночь, – продолжал Кривошеин. – Что подумает хозяин завода, придя утром в цех? Естественно, что кто-то спер паровик, трансмиссионный вал, ремни и шкивы. Чтобы понять, что случилась не кража, а технический переворот, ему надо знать физику, электротехнику, электродинамику…1919
  Савченко В. Открытие себя. М.: Молодая гвардия, 1971. С. 62.


[Закрыть].

А Шаров действительно работал со временем как с текущим по проводам электричеством, не уставая удивляться его загадкам:

У нас была очень страшная и очень непростая история. Весьма мало похожая на ту, какой она описана в учебниках. Ясность, логичность того, чему нас учили, успокаивала, со многим примиряла, и от этого трагедия как бы лишалась своего безумия, выздоравливала. Но эта логика ей не родная, и правды в ней немного. На свет божий она появилась лишь после жестокой подгонки и правки. Вместе с уничтожением миллионов людей, из книг вымарывали все то, что с этими людьми было связано, и получалось, что погибшие не только не являются законной частью своего народа, а их как бы и вовсе не было. В общем, мне хочется верить, что сложность того, что я пишу, меньше всего связана с красотами стиля или чем-то схожим – она от сложности самой жизни, от ее поразительной подвижности и изменчивости, от множества людей, за каждым из которых стоит своя правда и своя беда, и, главное, от невозможности все это между собой примирить. Конечно, всегда помнить, что рядом живут люди с совсем другим пониманием мира, непросто, но если мы этого не забываем, крови льется куда меньше2020
  Березин В. «Мы все – части одной общей судьбы».


[Закрыть].

Однажды Шаров написал чрезвычайно интересный текст о переписке Грозного с Курбским. Это было сделано для сборника «Литературная матрица», и текст стал фактически пособием для внеклассного чтения. Там есть ключи все к той же загадке о природе нашей власти:

Избавленные от большинства проблем обычного человеческого существования, от необходимости искать еду, кров, тепло, одежду и защиту, с кем-то договариваться, от кого-то зависеть – то есть от того, что ты лишь малая частица огромного и очень сложного мира, монархи скоро начинают ощущать себя не просто центром Вселенной, а чуть ли не единственными живыми существами в этом бескрайнем, пустом и холодном пространстве. Жизнь не просто сосредотачивается в тебе и на тебе – вне, без тебя вообще ничего нет и не может быть. Отсюда редкое одиночество и скука жизни. Ты можешь как угодно ее разнообразить: казня и юродствуя, или для соответствующих утех телегами возя за собой девственниц, или устраивая из опричного окружения монастырь, в котором сам же и игумен, но ощущение, что не с кем ни пировать, ни просто поговорить, что вокруг одни холопы, никуда не девается.

Оставаясь детьми на троне, они так же, как ребятня, больше другого любят играть в войну. Такие монархи-дети, что понятно, и самые отчаянные реформаторы. Начавшись, как и все остальное, в их малолетство – эти преобразования очень скоро набирают такой ход, что их ничем и никогда не унять. Будто не замечая, что вокруг уже совсем другая, не детская жизнь, проще говоря, кровь, настоящая кровь, они ломают и строят, снова ломают и снова строят и не могут остановиться2121
  Шаров В. Перекрестное опыление. С. 158–159.


[Закрыть].

В «Царстве Агамемнона» есть особый мотив плетения, будто работа парок с нитями судьбы. В ковриках, которые плетет старуха Электра в доме для престарелых, все нити оказываются на своем месте и все ложится в правильной, но очень сложный узор. Герой вспоминает, как его предупредили,

что старики в домах для престарелых легко, без лишней стеснительности говорят о самых откровенных вещах. Считается, что причина в том, что ослаб, может быть даже разрушен, самоконтроль. Но скорее дело в другом. Думаю, что мы просто пытаемся, пусть не в своей – в чужой памяти сохранить собственную жизнь. Без цензуры и ложной стыдливости оставить ее, как была. Несомненно, здесь есть уважение к жизни, которую ты прожил, – на равных к хорошему и плохому, коли и то и то было ее законной частью. Теперь, когда твой век кончается, ты будто брал напрокат – возвращаешь прожитое обратно. Ведь вряд ли оно стоит того, чтобы хотеть забрать его в могилу, но и если все пропадет, уйдет без остатка и следа, будто тебя и не было на белом свете, тоже неправильно2222
  Шаров В. Царство Агамемнона. С. 316–317.


[Закрыть].

Ему вторит главный герой: «Я знаю наверняка, – продолжает Жестовский, – что в настоящей длинной жизни, той, что началась задолго до твоего рождения и кончится тоже невесть когда, ничего не было и не будет напрасно. Каждое слово, к кому бы оно ни было обращено, дойдет до адресата, будет им услышано. И это, в общем, утешает»2323
  Там же. С. 69–70.


[Закрыть].

В России все медленно. Это старая беда, потому что движение по нашим дорогам затруднено. Но в этом же и есть надежда: если движение это такой силы, что пробивает русское пространство, то, значит, рано или поздно оно вырвется наружу.

Движется ли на Новгород войско Иван Грозного, приближаются ли к Иерусалиму паломники, кочуют ли по бескрайним просторам переселенцы, движутся ли красноармейцы по степи – везде, во всяком перемещении для Шарова есть смысл. И одновременно в каждом движении есть надежда. Идет ли на Новгород армия Ивана Грозного, шагают ли красноармейцы сквозь степь или бредут по проселку пророки и паломники – все причудливо и фантастично.

Где-то среди них идет Шаров, совершая вечный обряд запечатления прошлого.

РЕМОНТ ПРОВАЛОВ

Александр Гаврилов

Исайя Берлин придумал делить всех мыслителей на ежей и лис по древнегреческой басне: лиса знает много разного, а еж знает только одну вещь, но важную. Широчайше образованный, обладатель изумительной по цепкости и точности памяти, блестящий литератор, Шаров был при этом ежом из ежей. Его интересовала, если честно, вообще всего одна вещь, к которой он возвращался снова и снова, которую штурмовал опять и опять. Будучи записана словами в строчку или произнесена, эта одна вещь обычно производит впечатление скорее отпугивающее, я проверял это неоднократно. Люди чувствуют себя неловко – это может проявляться по-разному: кто иронически усмехается, кто вертит пальцем у виска. Когда первый из широко замеченных романов Шарова «До и во время» был опубликован в журнале «Новый мир», несколько членов редколлегии сочли необходимым сопроводить его заявлениями о своем принципиальном несогласии с решением это вообще печатать.

Шаров потому и стал (не мог не стать) великим русским писателем, что его интересовала только одна вещь: русская революция как путь строительства Царства Божия на земле.

Владимир Шаров пришел в литературу в самом начале 1990‐х годов, когда вдруг мерный ход истории взорвался, осыпался осколками гражданам на головы и разом стало непонятно ничего: не только как устроена эта сегодняшняя жизнь, не только что будет завтра, но даже и что было вчера. Потоки правды смывали вчерашних кумиров, обращали героев в чудовищ, а многословно проклинаемых врагов – в мучеников и великанов. Вся русская история до 1917 года, которую еще недавно трактовали исключительно в духе «Интернационала» («Весь мир… разрушим, а затем… новый мир построим…»), внезапно ожила и стала «Россией, которую мы потеряли».

В этот момент Шаров выстреливает двумя мощными романами, которые язык не поворачивается назвать дебютными, настолько крепко они сколочены. «Репетиции» рассказывают о том, как патриарх Никон построил Ново-Иерусалимский монастырь с окрестными селами, чтобы библейская Святая Земля и Святая Русь слились географически (это, кстати, строгая историческая правда), нанял крестьян изображать евреев, христиан и римлян (это не вполне правда), затем их после низложения патриарха сослали в Сибирь, они начали передавать потихоньку знание и умение детям, да так это и дотянулось до Гражданской войны, когда римляне из НКВД и христиане под водительством апостола Петра из автоматов расстреляли практически всех евреев, потому что их оставил Бог.

Второй роман, «До и во время», дает дикую и невероятную картину истории ХX века в России как любви множества мужчин к одной женщине – третьему перерождению французской писательницы Жермены де Сталь под воздействием напитка из корня мандрагоры, и заканчивается уже в 1990‐х годах картиной Второго Всемирного Потопа; она засыпает снегом русский ковчег, на котором остаются только философ Николай Федоров (идеолог русского космизма и воскрешения отцов) и та самая мадам де Сталь в кубе – с тремя сыновьями, как и положено Ною и его жене.

Будучи пересказаны очень кратко, эти романы, полагаю, производят вполне безумное впечатление и в лучшем случае делаются похожи на поздние и наименее ценные сочинения Пелевина. Потому что их не нужно пересказывать. Нужно читать.

Шаров, великий мастер описания бедной на события и обстоятельства повседневности, двигается каждый раз по такой писательской траектории, в которой оклейка стен газетами под обои и размеренный марш больничной трехразовой рутины шаг за шагом заманивают читателя дальше и дальше, пока он не обнаруживает себя в какой-то совершенно немыслимой ментальной ситуации, все так же крепко стоящим на ногах, но словно бы на потолке или на лунном луче из окна.

Помню, как роман «До и во время», привезенный мною в палаточный лагерь на Волге, от вынужденного летнего безделья прочла юная дева тринадцати лет. Ничто не смутило ее: ни рождение героя от уже мертвого отца, ни история о том, как мадам де Сталь демонстративно кокетничала с верхушкой политбюро, чтобы разбудить ревность в своем сыне и любовнике Иосифе Сталине, – и тем прокладывала ему путь к вершине власти. К вечернему костру она вышла со второй дочитанной журнальной тетрадкой, безумными глазами и фразой: «Так вот как оно все было на самом деле!»

Всей понятной и непонятной, всей невыносимо жестокой или вовсе бесчеловечной русской истории Шаров как будто бы придумывал новые смыслы. Сталинские репрессии были придуманы, чтобы спасти души верных через умерщвление плоти. Ленин возглавляет крестовый поход беспризорников на Иерусалим. Главная движущая сила Октябрьской революции – радикальная религиозная секта скопцов. При этом за всеми несусветными фантазиями всегда было очень видно настоящее, подлинное знание и понимание истории. Чудеса были не вместо, а поверх настоящей жизни – в этом чувствовалась сила веры и сила истины. Шаров понял первым, что в тех провалах исторической памяти, которыми страдала (да и продолжает страдать) Россия, будет страшными рубцами нарастать конспирология, и без страха вышел ей навстречу.

Рыжий, с седой бородой, Шаров выглядел старцем – не столько в возрастном, сколько в учительном смысле. Очень улыбчивый и подчеркнуто любезный. В каждый момент от него – очень улыбчивого и подчеркнуто любезного – было очень ясное ощущение неполноты присутствия. Как Пушкин обещал весь не умереть, так Шаров словно бы заранее не весь погружался в момент, был где-то еще.

Его романы всегда требовали себе сильного читателя. Такого, который будет послушно двигаться за автором, но не только скользить по строчкам. Если считать, что это просто очень качественная фантастика в жанре альтернативной истории, вероятно, можно получить какое-то удовольствие. Если пытаешься сличить шаровскую фантасмагорию с реальностью, обнаруживаешь вторые, третьи, десятые слои и уровни рассуждения автора о том, как Россия Ивана III глядится в путинскую империю, как то, что мы склонны считать сегодняшней политикой, продолжает искания протопопа Аввакума и других деятелей Раскола. Как духовная жизнь движется непрерывно, как ничем не примечательный человек – Шаров любил слово «неавантажный» – становится подлинным героем многовековой истории, которая никуда не исчезает, а обстает нас, словно роща. Что все времена – одна вечность, и в ее ночном небе медленно кружится тихий снег Второго Всемирного Потопа, и в ковчеге тепло.

Почти каждый его роман заканчивался так или иначе Концом Света. Мы долго готовились к тому, что однажды ничего не останется. Но разве можно поверить?

«НЕ ЧУВСТВУЮ СЕБЯ НИ УЧИТЕЛЕМ, НИ ПРОРОКОМ»

Наталья Иванова

У него были литературные друзья, даже фанаты, и были литературные враги. Враги в чем только его не уличали: от вульгарного антиисторизма и борьбы с Христом до монотонной скуки плохо перевариваемого текста. Друзья-критики отмечали интеллектуальную насыщенность и провокативность, ценили его прозу за яркий вымысел и необычные сюжеты, за парадоксальность взгляда. А он? Он, как признавался в интервью, писал прежде всего для себя и сознавал себя комментатором – современности, истории, Библии.

«Все люди и все народы, которые живут в рамках библейской культуры, – иудеи, мусульмане, христиане, они своей жизнью, жизнью своих стран и народов, своей политической историей дают комментарий этой книге… Я как бы записываю комментарии», – говорил Владимир Шаров, с которым мы попрощались 20 августа.

Владимир Шаров всегда был для меня загадкой, остается и сейчас. Значительный современный романист. Знаковое имя нашей новой словесности. И – писатель малоизвестный, известный скорее в узких кругах ценителей, чем просто читателей. Хотя после трудного начала, без надежды на публикации, книги его стали выходить, романы переводились, на конференциях и международных книжных встречах он стал желанным гостем. И даже премии получал – от журнала «Знамя», где он, по его же словам, обрел свой литературный дом, до «Русского Букера» (за роман «Возвращение в Египет»).

Мирный, доброжелательный, добрый (один из любимых эпитетов, которым он награждал людей), исключительно неконфликтный человек и писатель (но с исключительно твердыми убеждениями), не вступавший в полемику по литературным или общественным поводам, сторонившийся столкновений, – он вызывал своими текстами бурю литературно-критического и даже редакционного негодования, вплоть до раскола редакции и разрыва отношений с автором, публично обвиненным в искажении исторических фактов. А он их именно что намеренно и искажал, при этом кротко не требуя понимания у всех: кто поймет зачем – ну и хорошо. И продолжал строить свой уникальный художественный мир по своим законам. Вот, скажем, такой сюжетный посыл: Гоголь, как известно, скончался бездетным и сжег второй том «Мертвых душ»; Россия обретет новую жизнь, если второй том будет написан, и не кем-то, а потомком Гоголя! Тем и спасемся («Возвращение в Египет»).

В начале 1990‐х произошел скандал – и раскол в редакции журнала «Новый мир». Сразу после публикации романа «До и во время», чуть ли не в том же номере, где окончание, было напечатано гневное письмо двух членов редколлегии, клеймящих роман и отрекавшихся от злонамеренных измышлений писателя и кандидата исторических наук, архивиста по специальности: у него в романе мадам де Сталь оказывается матерью Сталина, а почти святой для иных философ Николай Федоров… не будем о печальном. Скандал? Скандал. Разрыв? Разрыв. Как будто возмущавшимся было невдомек, какую литературно-постмодернистскую веру здесь исповедует историк-профессионал. Уж кто-кто, а он-то знал, что этого не было и что у литературного произведения свои законы. Ведь и у алжирского бея под носом что? Правильно.

Нет чтобы задуматься об эпохе постмодерна (я не только литературное направление имею в виду, а всю нашу тогдашнюю жизнь и ее зеркала). Кстати, на прозу Виктора Пелевина реакция в том же «Новом мире» была несопоставимо легче. Может, оттого что Пелевин замешивал свой ПМ попроще, на масскульте. А тут – святое, как ни посмотри.

Шаров строил свой мир на Библии, на русской истории, включая первым делом историю рода и русской философии в их сложнейшем «вареве» (есть у него такой образ). А прием – главный и последовательно исполняемый – у Шарова был один: сдвинуть реальное (жизнь, историю, религию, документ, философию) в ирреальное. Включить на всю мощь фантазию: задействовать те возможности, которые лежали (и лежат) в гоголевской (альтернативной «светлой» пушкинской) линии отечественной словесности. Условно говоря, поженить «Мертвые души» с «Выбранными местами из переписки с друзьями».

И – дальше: через фантастическую линию у Достоевского и его же «Дневник писателя» – протянуть нить через Андрея Белого и Хармса к Андрею Платонову, к «Котловану» и «Чевенгуру» (не случайно эссе о Платонове для «Матрицы», альтернативного учебника нашей словесности, написал именно Шаров). Это ведь была не парадная линия русской литературы – как бы ее хотели выстроить критики-демократы и советские критики, – а маргинальная, с сумасшедшинкой. Ее хотели вытеснить, порой оторвать и выбросить, – а она победила, по крайней мере у Шарова.

Шаров строил из маргинального материала, возводя его в высокую литературу.

Чего у него не было – так это смеха. Гоголевского, хармсовского, даже платоновской странной гримасы-улыбки. Но ему и было не до смеха.

А концепция Шарова была едина в своем развитии: поиск шел в направлении парадокса «русской духовности» (для чего ему понадобились и русские секты, и Сталин, и Федоров, и невинные, но соблазненные идеологией как религией дети). Сталинские репрессии? Сами чекисты, по этой развернутой метафоре-притче, их изобрели ради спасения душ, омытых кровью, своей и чужой. Роман «Будьте как дети» – сам В. И. Ленин ведет беспризорников в крестовый поход на Иерусалим, дабы построить на земле Царство Божие. Близость большевизма православию? Читайте роман «Репетиции» и не только. А еще – отцы и дети, стремление любовно восстановить ушедших, воскресить их – отцов, в том числе палачей и доносчиков. Вынужденных? А где пределы конформизма и компромисса, за которыми таится предательство? Ведь все это – наша история! Общая! Все – на кладбище, там жить и отправлять время назад, по записям в дневнике, страница за страницей, пока не превратишься в «Старую девочку» (пожалуй, самый-самый для меня шаровский роман).

Напоследок – мощный, сильный, написанный на прощание с нами роман «Царство Агамемнона». Тема та же: что делать с нашим общим прошлым? Похоронить? Выкопать? Воскресить? Прошлым и страны, и семьи? Вот дочь переписывает «для органов», чтобы поразборчивее, доносы отца – в том числе и на себя саму.

Да, прошлое – общее. Тяжелое, неподъемное – не менее апокалиптическое, чем Апокалипсис, не менее катастрофическое, чем античная трагедия. Да, Клитемнестра убила Агамемнона, отомстила за жертву, которую он принес, отдав их дочь Ифигению. Но сын, Орест, отомстил за отца, убив Клитемнестру. Из античной трагедии нет выхода. Кроме одного – еще и еще раз проживать ее на сцене, вплоть до наших дней.

Высокая античность проникла в прозу Шарова, на мой взгляд, не без влияния профессора античности, воронежца А. И. Немировского, которого в свое время выгнали из партии и сняли с кафедры с таким приговором: «За пропаганду Древнего мира», – о чем Шаров написал в чудесном «воронежском» эссе-воспоминании («Воронеж – блажь, Воронеж – ворон, нож»).

Так вот зачем нужна нам (при всех утверждениях, что главным из искусств для нас является фейсбук, в крайнем случае – нон-фикшн) эта высокая словесность. Только вчитываясь, восстанавливая дух нашей общей трагедии, «выгрываясь» в нее, раз за разом переживая ужасные ее перипетии, мы сможем избыть нашу общую травму – последовательно: травму революции; травму Гражданской войны, где наши деды и прадеды, белые и красные, или переходя от белых к красным и наоборот, гибли (как мой на Перекопе в 1919‐м, о чем я всегда помню, и когда переезжала через перешеек, плакала); травму надежд и обрыва двадцатых, голодомора, ГУЛАГа, тридцатых, тяжелейшей войны и ее последствий, еще одного голода, «космополитов», врачей и так далее, через ХX век в XXI, с Грузией, Крымом и Донбассом.

Вот зачем нужно восходить – или спускаться – в мир Владимира Шарова.

ПРОСТРАНСТВО ШАРОВА И «ВЕЛИКАЯ ШАТКОСТЬ»

Анна Бердичевская

Никифор – Игнатию:

– Так живешь, как повелось испокон века, вроде не лучше, но и не хуже других. А потом, прямо где ты – шарахнет что-то огромадное, что-то несуразно большое и страшное. Ту же революцию возьми. Как к ней подстроиться, приладиться, никто ума не приложит. После еще долго в колею не войдет. Не захочет, а будет выламываться. От этого и мы в великой шаткости. Хуже ее нет ничего2424
  Шаров В. Царство Агамемнона. М.: АСТ; Редакция Елены Шубиной, 2018. С. 659.


[Закрыть].

Владимир Александрович Шаров умер 17 августа 2018 года. Незадолго перед кончиной он успел подержать в руках сигнальный экземпляр своего последнего, девятого романа. В день похорон вдова писателя Ольга Дунаевская дарила книгу друзьям – на прощание и на память… Я прочла «Царство Агамемнона» сразу, практически не отрываясь. Роман меня потряс.

Мне досталось немногим больше десяти лет дружбы с автором, виделись мы не часто и не только по дружбе, но и по издательско-литературным делам… впрочем, одно от другого отделить невозможно. Володя был человек необыкновенно ясного, можно сказать лучезарного, обаяния и ума; и слушал, и говорил, и занят своим писательством был как-то совершенно естественным образом, свободно, как дышал… Мне казалось, что ему, длинноногому и легкому, хорошо думалось и сочинялось на ходу, гуляючи, он это делал с удовольствием по любой погоде.

Историк по образованию, на моей памяти он вроде бы в истории и жил, причем сразу во всех временах. Со временем и с пространством у него были свои глубокие отношения.

За годы дружбы я прочла все, что у Шарова публиковалось. Но пишу сейчас не потому, что считаю себя знатоком его творчества. Повод в том, что, хотя Шаров в последние годы и успел получить вполне заслуженное признание в профессиональных кругах (в виде литературных премий «Большая книга» и «Русский Букер»), прочтен в родном отечестве он, на мой взгляд, недостаточно. («Царство Агамемнона» вышло числом 2500 экземпляров – таков нынче в России «неплохой тираж»…) В то же время про себя-то я знаю: весь свод его романов – огромная, важная, общероссийская, да и мировая новость. И мне хочется, чтоб эта новость не ушла в песок, была услышана. Особенно в наших северных палестинах…

Когда-то Андрей Битов, тоже любимый мною писатель, хотя и ни в чем на Владимира Шарова не похожий, коротко определил слово произведение: «это то, чего не было, а – есть». Того, что сказал в своих девяти романах Владимир Шаров, прежде действительно не было. Он не только обогатил читателя информацией, он, как Саваоф, создал мир, новый – многомерный. Как по формуле Эйнштейна E=mc², где энергия эквивалентна массе, так в мире Шарова пространство и время суть одно и то же. Прежде этого мира не было. А теперь – есть.

Вот примерно как это происходит у Шарова. Немыслимо огромный и разнообразный ландшафт поглощает людей. Это Россия. Пространство так необъятно, так ничем не ограничено, что приобретает качество времени: прошло две тысячи верст, и герои, шедшие разными тропами и в разных направлениях, – встретились как ни в чем не бывало… обычное дело!

Вот что такое проза Владимира Шарова: рассказ одного человека другому. Никакой беллетристики и уж точно никаких писательских подстав, эффектных сюжетных петель. Никакой вообще суеты, полное отсутствие специальной авторской корысти в читательском интересе. Интерес возникает сам собой, читать – тянет, да как еще тянет! Прежде всего потому, что с первых фраз автору начинаешь доверять. Ну не больше, чем славному, много повидавшему, ненавязчивому и задумчивому попутчику в поезде Москва–Владивосток или Красноярск–Хабаровск. Однако если уж молчаливый и вполне деликатный человек разговорился с вами – значит, это не впустую. Значит, ему действительно необходимо что-то сообщить. Важное и для вас.

Таков русский опыт.

Но вот внимаете вы рассказу, следите даже и не за сюжетом, а за самой жизнью свалившихся на вас реальных и узнаваемых людей, сами уже этой жизнью практически живете, да вдруг и… на что же это похоже?.. Представьте: вот вы идете по дому, по совершенно обычной новостройке, лифт еще не работает, идете по лестнице, заходите вроде бы в свою будущую квартиру, в которой вам жить предстоит… да вдруг замечаете, что каким-то фантастическим образом и довольно давно идете не по полу, а по стене, пытаетесь вернуться на пол, но пол оказывается потолком. И лампочка голая на шнуре не висит, а торчит торчмя рядом с вами, вам аккурат по колено! И все ваше прошлое с будущим, всю вашу обыкновенную жизнь вы видите с совершенно непривычного ракурса, заново. Как жизнь после жизни.

Вот что такое проза Владимира Шарова.

Как вы попали на потолок? Когда совершили вслед за симпатичным и неназойливым рассказчиком этот невероятный маневр? Да не было на вашем пути ничего невероятного! Все шло нор-маль-но, по логике пространства, шаг в шаг, от ступеньки к ступеньке…

Вот такое это пространство!..

Но как все это легко, само собой, с самым что ни на есть повседневным нашим бытием – след в след…

«След в след»… Так, кстати, у Владимира Шарова назывался первый роман.

Ключевым для меня стал роман «Репетиции». Он не первый из написанных автором, но первый из мною прочитанных. Сейчас я думаю, мне повезло, что начала с «Репетиций», с этой книги и следует начинать читать Шарова.

В отличие от других текстов Шарова «Репетиции» отчасти «ликвидируют безграмотность» читателя в областях далеких от повседневной современной жизни. Роман берет начало в интеллигентской гуманитарной среде времен застоя развитого социализма, в разговорах о ветхозаветной и православной литературе, о психологии единобожия в разные времена, о роли православия в русской истории, о Христе и об Антихристе, о Втором пришествии и Страшном суде в сакральном и в житейском смыслах… А после автор пускается в экспедицию по глухим сибирским деревням в поисках старинных книг и рукописей… И вот там всплывает одна старая-престарая история… Начинается сам роман.

Сюжет таков. Середина XVII века. Все в России, от деревенского дьячка до царя и патриарха знают, что в 1666 году надо ждать Второго пришествия. Поэтому патриарх Никон строит на речке Истре Новый Иерусалим, монастырь, главный храм которого спланирован в точности по плану церкви Гроба Господня в древнем Иерусалиме. Мало того, Никон переименовывает Истру в Иордан и деревням вокруг дает названия по городам из Священного Писания: Назарет, Вифлеем, Капернаум… (Все это – исторический факт.)

В то же время в Москву с пленными поляками случайно попадает француз Сертан, театральный антрепренер. Россия европейского театра еще не знает, но царь Алексей Михайлович – интересуется. Он и про мистерии слыхал. Поразмыслив, царь отправляет Сертана к патриарху. Никон беседует с иноземцем и поручает ему в Новом Иерусалиме к 1666 году подготовить невиданное на Руси действо – Пасхальную мистерию. Сюжет известен: Святое писание, Пасха Нового Завета. Сертан соглашается.

Актерами его нового «театра» становятся окрестные жители. Все они продолжают тянуть свою обычную жизнь, пахать, сеять, плести лапти и ткать холсты, торговать конной упряжью, рожать детей… Но постепенно репетиции и собственные роли становятся для них важнее всего, становятся главной жизнью…

Лишь одна роль в будущем действе не занята никем, поскольку ожидается, что Иисус Христос явится в Новый Иерусалим на последнюю Пасху – Сам. Почему?.. А куда же идти Спасителю в день Второго пришествия? В древнем Иерусалиме храм разрушен, Святая земля осквернена, христиане изгнаны… Только сюда Ему и идти, в Новый Иерусалим – здесь Его ждут.

И вот настал год 1666, подошла Пасха… А Второго пришествия нет как нет…

Но Второе Пришествие никто не может отменить! Оно – будет. И надо быть готовым всегда. Так что и репетиции должны быть продолжены.

И репетиции – продолжаются… Не потому что «царь велит», а потому что народ хочет.

Годы идут, умирает Сертан, стареют и уходят в мир иной первые исполнители ролей Пресвятой Богородицы, Марии Магдалины, всех апостолов, Марфы, Лазаря, Пилата, обоих разбойников, всех иудеев, эллинов и римлян… Но ни один исполнитель не покидает этот мир, пока не передаст свою главную жизнь – свою роль из Святого Писания – родне и соседям. Передают из уст в уста, из поколения в поколение.

Репетиции пересекают историю России поперек времени и пространства, у них – свой путь. Так они входят в ХX век, переживая и революцию, и Гражданскую войну, и гонения на церковь. Репетиции проходят сквозь индустриализацию с коллективизацией, сквозь переселения народов и репрессии, причем сплошь и рядом случается, что одни из участников репетиций оказываются в своей «реальной» жизни вертухаями, а другие – зэками. И все они в конце романа собираются вместе в одном сибирском лагере, и ничего, что апостол Петр с кровным братом своим апостолом Андреем обитают по разные стороны колючей проволоки… Это не имеет значения. Репетиции – продолжаются.

Подробности рассказывать не берусь, прочтете сами.

Вот такой в романе Шарова сюжет. Фантастический?

Да нет… То есть – и да, и нет!2525
  Как тут снова не вспомнить Битова. Вот любимая мною цитата из «Человека в пейзаже»: «„– Есть что-нибудь в этом мире, что может назвать себя?“ – „Да нет…“ – промямлил я. – „Вот наше слово! Данет… Чем не имя человеку?..“»


[Закрыть]

При наркоме Ежове в НКВД не только пытали, но еще и требовали у подследственных: «Отвечайте только „да“ или „нет“!» Арестованный отвечал, а дальше им можно было манипулировать… Ловить на том, что и «да» не совсем точно, а уж «нет» – вовсе ложь!.. Значит – скрывает правду. Преступник!

«Утверждение либо истинно, либо ложно, третьего не дано»… Хочется крикнуть: «Да кем же это не дано?! Да кто вам сказал!..»

Что делать, не подчиняются наша жизнь и наш русский язык двоичной, компьютерной (она же лагерная) логике. И вообще, господа читатели, математика – опасная вещь, она строит картину мира, точнее – свои «модели», исходя из собственного удобства. Ее законы строятся на постулатах. Постулируем, что параллельные прямые не пересекаются никогда – получаем плоскую геометрию Евклида. Но появляется Лобачевский и постулирует, что параллельные все же пересекаются – в бесконечности. Тогда пространство искривляется, и все измерения, а заодно и физические законы начинают действовать как-то иначе, не как у Евклида… То есть: закон – что дышло, куда повернешь, туда и вышло… Ну, это я не всерьез. Но и не шутки ради. Великая шаткость, хуже которой ничего нет (см. эпиграф), похоже, всегда и везде подстерегает нас. И мы, грешные и смертные, с этим не мирились и не помиримся никогда. Нас посещали и будут посещать великие идеи, обещающие вечный мир, прочную справедливость, светлое будущее всего человечества и даже избавление смертных от смерти.

Каждый роман Владимира Шарова – это глубокая проверка одной из таких идей на вполне близких нам людях ХX века. Автор – добросовестный историк. То, что лежит в основе его книг, пусть самое невероятное – от крестового похода детей до воскрешения мертвых предков (из натуральных могилок), от планового строительства коммунизма до тотального «очистительного» террора, – все взято из исторической, документально зафиксированной реальности… Но Шаров еще и тончайший писатель. Все невообразимые события истории он как-то передвигает в пространстве и времени и дает пережить их сегодняшнему читателю очень глубоко и точно, на местности невероятно родной, ощутимой «до детских припухших желез»… От романа к роману разворачивается, прорастает пространство, вроде и родное, но не Евклидово, не Лобачевского, не Римана… Такое, что – никакой двоичной логики!.. Полная свобода! Но и полная достоверность.