Текст книги "Владимир Шаров: По ту сторону истории"

Перешли на Пражскую весну. Ему было тогда шестнадцать, мне двадцать. Это событие во многом повлияло на мое становление и судьбу. Я перед этим хотел в очередной раз уйти с медфака, поступать во ВГИК, в театральный, быть сценаристом, режиссером. Отец убедил остаться: «В лагере врач – тоже врач».

Володя: «Я понимаю вашего отца, но это ужасно, когда отец такое советует сыну. Это Египет». – «Я отцу благодарен».

Если мои друзья из России оказываются в Тюбингене в субботу, я их веду на Flohmarkt – блошиный рынок, барахолку. Я очень люблю блошиные рынки и во всех странах, где бываю, их посещаю. Ирина с этим смирилась. Иногда покупаю одну вещь, иногда две, иногда ничего не покупаю. Главное – посмотреть вещи, людей: торгующих и покупающих. Это какое-то удивительное действо, представление. Лица, руки, глаза. Бывают музейные вещи, на которые у меня нет денег, но можно посмотреть их вблизи, потрогать. В Тюбингене очень интересный блошиный рынок. Мы договорились с Володей туда пойти.

Некоторые мои друзья-знакомые сразу двигаются в сторону одежды, обуви. Я их отлично понимаю. Встречаются хорошие новые или почти новые вещи. Володя начал смотреть сразу в нужную сторону. Чувствовалось археологическое прошлое. Мы переходили от столика к столику, рассматривали монеты: старинные римские и китайские, других времен и народов; фрагменты керамики, красивую старинную посуду, майсенский фарфор, немецкие, французские, австрийские штыки, каски, погоны, старинные гравюры, картины, рамы, книги, мебель, ковры, старинные детские игрушки… Так постепенно мы обошли огромное поле, покрытое столами и палатками.

Со мной здоровались. Я тоже со многими здоровался. Это удивило Володю. Я объяснил, что Тюбинген – город маленький, многие знают друг друга, живу я здесь давно, на блошином рынке бываю часто. Володя выбрал китайские шары для тренировки кистей рук, маленького медного ангела для Оли. Долго стоял над садовыми инструментами: «Если бы было близко, взял бы для дачи». На мой вопрос, много ли он делает на даче, ответил: «К сожалению, мало».

На обед мы были приглашены к Лидии Викторовне Друскиной. Она не могла быть на выступлении и очень хотела познакомиться с Володей.

Лидия Викторовна – вдова ленинградского поэта Льва Друскина. Лев Друскин был с детства парализован, не ходил. Ребенком его очень поощрял к писанию стихов и помогал Самуил Маршак. Лев Друскин писал хорошие стихи, о которых тепло отзывалась Ахматова. Их квартира в Питере стала местом встреч питерских диссидентов и творческой интеллигенции. У них была дача в Комарово, летом они неоднократно бывали в Коктебеле и в других домах творчества. Знали, наверное, всех известных писателей, деятелей культуры. Лидия Викторовна тоже с детства болела – полиомиелит.

Они были высланы из Ленинграда в начале 1980‐х из‐за книги воспоминаний, которую написал Лев Савельевич. Кому-то что-то не понравилось, хотя призывов к свержению советской власти там не было. Через Вену прибыли в Тюбинген по рекомендации Льва Копелева. В их квартире в Тюбингене собиралась вся тюбингенская российская интеллигенция и немцы, интересующиеся Россией. Мы Льва Друскина не застали, он умер за год до нашего приезда.

Я рассказал немного Володе о Лидии Викторовне, о Льве Савельевиче он знал.

Мы пришли с небольшим опозданием, но Лидия Викторовна не показала виду. Она, несмотря на то что в последние годы передвигается на кресле-каталке, хорошая хозяйка и приготовила вкусный обед. У Володи с Лидией Викторовной оказалось много общих знакомых, и они часа два-три с интересом общались.

Лидия Викторовна потом долго вспоминала Володю. «Такой образованный, милый молодой человек. Спасибо, Яша, что привели его. Это было наслаждение с ним общаться».

В воскресенье Володя улетал, хотел отдохнуть и что-то записать. Отвез его в гостиницу.

Мы тепло попрощались, и он сказал: «Яков, обязательно пишите. Я напишу на днях. Мы должны обязательно где-нибудь встретиться и провести вместе отпуск, например в Шотландии. И вообще нужно встречаться. Мне было у вас так хорошо». – «Нам с вами тоже было хорошо, Володя».

Вскоре я получил письмо, отправленное через Олю. Оно было милым, теплым. Я ответил, так завязалась переписка. Мне немного мешало, что это не просто индивидуальное письмо, которыми я обычно обмениваюсь с друзьями даже через интернет, а как бы письма через секретаршу, хоть это и жена. Но письма были индивидуальные. Про поездку на Охотское море, про московскую жизнь. Были и вопросы о здоровье, но редко.

А потом случилась беда. Володя серьезно заболел. Был Мюнхен, звонки, мейлы, эсэмэски. Мы с Иришей два раза приезжали в Мюнхен. Познакомились с Олей. Первое впечатление от Оли – большие глаза, полные надежды и страха. Обо всем этом я пока писать не хочу.

То, о чем я написал, – это только кроха того, о чем мы успели поговорить. Мы часами ездили на машине и, естественно, о чем-то говорили, что-то обсуждали. Он гордился детьми, успехами сына, с большой нежностью отзывался о дочери, об Оле.

Много говорили об истории, русских царях, особенно о Николае I, Иване Грозном, об опричнине, о расколе, Никоне, о литературе прошлой и настоящей, о живописи (Филонов), русской иконографии, мозаиках Равенны, о Воронежском университете и Воронеже, о Наталье Евгеньевне Штемпель, Надежде Мандельштам.

Обсуждали книги, прочитанные в детстве, у обоих среди любимых были Майн Рид и Сетон-Томпсон.

Разговаривали о наших отцах, об их судьбах, о войне, о до– и послевоенных страхах, о фронтовых друзьях, о родительских застольях, об алкоголе. С обидой отозвался Володя о воспоминаниях Дмитрия Быкова: «Сильно преувеличил». Я понимаю Володю: то, что может рассказывать об отце сын, не должен описывать посторонний.

Он рассказывал о своих друзьях, о рабочих, которые строили дачу на участке, полученном отцом в Истре, расспрашивал о наших друзьях в Германии, о нашей жизни, работе, путешествиях.

Был озабочен дрязгами в российском ПЕН-клубе, ссорами и подсидками в писательском цехе. Рассказывал о работе в архивах и о том, что эта работа становится сложнее.

О религии говорили много. Это была его тема. Я обращался потом в центр теолога Ханса Кюнга (Weltethos) с предложением Володиной лекции или лекций. Не сложилось.

Он был очень интересный и живой собеседник, и я продолжаю с ним иногда разговаривать. Например, сейчас. Иногда думаю, чтó еще не успел ему тогда показать, чтó обсудить, рассказать.

Может быть, мы когда-нибудь и встретимся в параллельном нашему духовном мире.

ШАХМАТИСТ ВЛАДИМИР ШАРОВ

Александр Смирнов

Двадцать с лишним лет прошло, и я не могу точно вспомнить, как состоялось знакомство. Вероятнее всего, отрекомендовал меня Володя Мирзоев, и Шаров фактически заказал (как всегда, вопреки желанию редактора) иллюстрации к «Репетициям», которые собирался издавать «Московский рабочий». В каком же году это было? Середина 1990‐х, наверное. Мы познакомились, и я совершенно обалдел от «Репетиций». Это великолепный, гениально задуманный и так же гениально написанный роман. Перед этим я проиллюстрировал Шекспира, «Братьев Карамазовых», Евангелие и Апокалипсис, я был в простое, не знал, что дальше делать, и вдруг – «Репетиции»! У Мирзоева вообще легкая рука, но здесь он меня просто спас. Книжка не вышла («Московский рабочий» просто-напросто закрылся), но картинки-то были нарисованы. Эта работа открыла для меня совершенно новые перспективы, целый мир сюжетов, о которых я и не подозревал. А с Шаровым мы неожиданно подружились.

Не знаю, разбирался ли Володя в изобразительном искусстве, интересовался ли им серьезно, не знаю. Он всегда был занят чем-то объемным, несомненно живым, подвижным, пластичным, меняющимся (это так похоже на шахматную партию!). Зато у Шарова было какое-то особое отношение собственно к художникам, тем более к живым художникам. Наверное, это семейное, ведь у его отца, выдающегося писателя Александра Шарова, был «придворный» художник – Ника Гольц, едва ли не лучший иллюстратор его книг.

Здесь стоит задаться вопросом: а зачем Шарову вообще понадобился в тот момент художник? Ведь настаивая на том, чтобы роман был проиллюстрирован, он вступал в конфликт с редакцией, рискуя при этом тем, что роман (его вторая книга) вообще не выйдет. Ответ не будет однозначным.

Во-первых, Володя был очень любопытен, и ему наверняка было интересно, какой может быть визуализация сочиненного им мира. А во-вторых, тут я повторюсь, это дело семейное, книги его отца выходили с замечательными картинками, и они еще до прочтения уже имели, если можно так сказать, лицо. Думаю, для него это было важно, как и вообще все, что связывало Володю с его отцом, его творческим миром, контекстом его творчества.

Умный друг, к мнению которого Володя всегда прислушивался, сказал ему, что есть художник, который сделал то-то и то-то. Шаров проявил интерес, и мы познакомились. Много позднее к каталогу одной из моих выставок Шаров напишет великолепное эссе «За чередою букв», в котором описывает свое посещение мастерской, где он впервые рассматривал иллюстрации к Апокалипсису. Я немного горжусь тем, что подвигнул Володю сочинить этот маленький шедевр.

И дело не в том, насколько хороши были сами работы. На самом деле для Шарова это был случай, чтобы снова, теперь по поводу изобразительного искусства, высказать и развить заветную мысль о том, что все, что мы делаем в своей профессии, достойно внимания только в том случае, если является собственным комментарием художника к Библии, еще одним воплощением Слова. Это эссе – манифест, обращенный ко всем художникам вообще. Наставление, урок, домашнее задание. Сам он именно с этим убеждением вошел в литературу и именно этого ждал от других, в том числе и от художников.

Кроме того, в своем эссе Шаров скупо, но очень энергично показывает, какую силу несет в себе соединение слова и его визуального воплощения-развоплощения-перевоплощения. Понятно, что пространство книги – идеальная среда для практической реализации этой идеи, если, конечно, слово и изображение не войдут в нелепый, сбивающий с толку конфликт. Здесь есть немалый риск, но Шаров, как и любой настоящий шахматист, знал цену риска. Одним словом, Шаров настоял, и иллюстрации были заказаны.

До момента личного знакомства я, конечно, слышал о Шарове. Мы дружили с Мирзоевым, с Эпштейнами, и до меня все время доносилось, что Шаров (кто это?) пишет романы, а было это задолго до «Репетиций». Имя Шарова постоянно возникало в разговорах. И вдруг вот он Шаров, веселый, добрый, да еще и шахматист! Мы стали встречаться, играть в шахматы, выпивать и разговаривать, разговаривать.

Мы тогда жили в коммуналке с четырехметровыми потолками, вполне симпатичными соседями и боем курантов за окном, то есть в самом центре Москвы. Это необычайно упрощало общение. Человек просто звонил из автомата (иногда прямо возле подъезда) и заходил в гости. Странным образом мне это не мешало работать, как раз наоборот, даже несмотря на то, что какой-нибудь неожиданно зашедший гость так же неожиданно задерживался на неделю, две или три. Дети тоже очень быстро привыкли к незнакомым и малознакомым гостям. И не просто привыкли, они еще и ушки держали на макушке. Моя удивительная дочь недавно обмолвилась, что половиной своего образования, а вернее, того, что в итоге стало ее профессией, она обязана нашим регулярным посиделкам. Но на самом деле вся эта идиллия держалась на трех китах: на моей прекрасной жене и матери моих столь же прекрасных детей Ларисе Иосифовне Фарберовой, на географическом положении квартиры и шахматах.

Теперь о шахматах. Тут нам всем повезло. Я уже дружил с Сергеем Скрипкиным (актер, режиссер, а теперь московский галерист), с которым мы потихоньку поигрывали в шахматы. Потом я познакомился и подружился с художником Сергеем Якуниным. Это сейчас Сергей Якунин – знаменитый (персональная выставка в ГМИИ им. Пушкина!) сценограф и востребованный художник-концептуалист, а тогда он был, как он себя рекомендовал, «макетчик Якунин». Так вот, мы стали играть в шахматы уже на время. Якунин внес в игру турнирный дух и азарт. Он казался непобедимым (в прежние времена он мог бы семью кормить, играя на Тверском бульваре), Скрипкин ему, впрочем, не уступал. Боюсь, что я был хуже всех, но в лабиринте игры и слабый игрок может по вдохновению (или по недоразумению?) найти интересное решение и даже выиграть.

Попав в нашу компанию, Шаров, тоже первоклассный шахматист, да еще и жадный до интересных людей, каковы оба Сергея, был очарован. Мы образовали как бы маленький клуб, который просуществовал без малого двадцать лет. Играли на время, пяти– и даже трех-минутки, и часы буквально раскалялись. Но теперь я вижу, что это шахматное помешательство было своеобразным тестом – где «свой–чужой» не просто военный термин, а пропуск в мир московского андеграунда. Довольно скоро шахматные часы стали уступать место разговорам. Оказывается, что мы просто знакомились играя. Как дети.

Атмосфера складывалась настолько комфортная, что даже Володя Мирзоев, который к шахматам был, мягко говоря, равнодушен, часто составлял нам компанию, хотя, конечно, не играл. Надо признать, что в процессе мы помаленьку выпивали. И здесь, по выражению Скрипкина, Шаров был «необыкновенно гигиеничен». Не всегда это было просто, так как шахматы порой затягивались далеко и даже очень далеко за полночь.

Шаров за шахматами – тема для картины, которую давно следовало бы написать. Играя, он напоминал волхва, который по дороге в Вифлеем решил отдохнуть за шахматами, и это было красиво. Хорошо ли Володя играл? Не знаю, так как я играл намного хуже. Конечно, он знал дебютную классику, не упускал случая отважно разыграть гамбит. Но при этом за шахматной доской выглядел как художник за мольбертом.

Чем вообще для него были шахматы? Дань семейной традиции? (Обожаемый друг его Александр Горелик, верный этой самой традиции, до самой смерти все теплые выходные просиживал на Тверском или Суворовском бульваре, щелкая шахматными часами с первым встречным, которым, кстати, мог оказаться и какой-нибудь мастер или даже гроссмейстер.) Отдых, когда ни о чем, кроме позиции, не думаешь? Просто удовольствие от процесса игры, требующей ежесекундно принимать решение? Думаю, что «игра» здесь – ключевое слово. Нет, Шаров не был игроком, но он любил и, что главное, умел играть.

Семантика и поэтика игры в его романах – это удел литературоведов недалекого, надеюсь, будущего. Да, он писал играя, как играет великий художник, имеющий право играть. Наверное, можно было бы шахматную партию сравнить с микроскопически, подчеркиваю – микроскопически уменьшенным романом или эссе, но здесь есть натяжка, которая, впрочем, лично меня не смущает.

Аргументируя эту натяжку и упорствуя в своих заблуждениях, хочу коснуться темы юродства, причем сразу оговорюсь, что никакого негативного смысла в этом слове нет, напротив, это несомненный подвиг. Кроме того, юродство глубоко и таинственно связано с религиозным сознанием человека, даже человечества. Юродское поведение, почти всегда выходящее за пределы этической нормы, как бы корректирует эту норму, и прежде всего в ее религиозной составляющей. В народном сознании, выраженном в фольклоре (это стихи, легенды, сказки), юродивый «глаголет истину», он друг детей и оппонент царей.

Есть даже народная сказка «Ангел», где юродствует Божий ангел, на три года сосланный на землю за ослушание. Нанявшись в работники к священнику, он, вызывая всеобщее порицание, молится на кабак (сколько душ здесь гибнет!), кидается камнями в церковь (чтобы разогнать чертей, которые вьются над ней), бьет нищего (да какой он нищий, у него в таком-то селе большое хозяйство, а он у подлинных нищих хлеб отнимает) и т. д. Как и ангелу, юродивому известна правда, и он не может ни утаить ее, ни объявить об источнике своего знания, о котором он и сам, возможно, не все знает. Он способен говорить либо поступками, либо пророчествами, смысл которых до поры темен для обывателя.

Русское юродство всегда занимало воображение Шарова, юродивые присутствуют практически во всех его романах. Да и сами его романы, их сюжеты несут на себе печать юродства в самом высоком смысле этого слова. Профессиональный историк, Шаров юродиво переписывает историю, делая видимыми ее тайные струны, точнее, заставляя эти струны звучать. Отсюда ярость его оппонентов и отсюда же их растерянность – ведь струны-то звучат. Юродивое высказывание не может быть оспорено, его приходится осмысливать.

Должен упомянуть, что Шарову принадлежала моя картина с изображением юродивого и он, несмотря на ее немалые по квартирным меркам размеры (90х90 см), возил ее с собой с места на место. Я этой картины давно не видел и не могу сказать, хороша она или плоха (тогда я считал ее вообще лучшей своей работой), но что-то в самом ее сюжете было нужно Шарову, возможно, как напоминание. Впрочем, не это важно, а важен сам факт присутствия этого персонажа в его рабочей комнате.

Так вот, шахматист Шаров часто прямо юродствовал за шахматной доской, провоцируя соперника, вовлекая его в разгадывание, возможно, и не существующего замысла. Надо сказать, что с каждым из нас он играл по-разному. Это значит, что личность противника неизбежно влияла на романную пружину шахматной партии.

С Якуниным, который не прощал ошибок, а уж тем более зевков, они бились не на жизнь, а на смерть. Поединок Скрипкина и Шарова можно было бы положить на музыку с мелодекламацией. А наши с ним партии мне вспоминаются как графические парадоксы в духе Эшера. Конечно, цель игры – это выигрыш. Весь вопрос – как этот выигрыш достигнут. Шаров, например, всегда предлагал вернуть зевок, поскольку нелепая ошибка игрока нарушала загадочную природу игры. Если игрок отказывался от великодушного предложения, то Володя мог просто (с точки зрения заядлого шахматиста, вполне по-юродски) проигнорировать этот зевок – игра была важнее выигрыша.

Шахматы – это игра с очень простыми правилами, и ее магия заключается в бесконечной вариативности комбинаций использования этих правил. Любопытно, что самые красивые моменты возникают в миттельшпиле, то есть в середине игры, в ее, так сказать, недрах. Здесь я вижу прямую аналогию со структурой романов Шарова: простое и ясное начало, которое никак не готовит читателя к тому, что уже через несколько страниц он окажется в лабиринте наслаивающихся друг на друга сюжетов. Это завораживает тем более, что каждый коридор, каждая потайная комната, каждая ловушка этого лабиринта выписаны с изумительным художественным мастерством. Хочу заметить, что гроссмейстеры почти никогда не доводят партию до конца, так как уже в середине игры им все ясно. Романы Шарова тоже часто обрываются как бы на полуслове, а именно – в тот момент, когда, по ощущениям писателя, творческая задача решена.

Любопытно, что у Шарова повествование почти всегда ведется от первого лица, неважно, автора или героя, и следующие одна за другой истории, у каждой из которых непременно есть рассказчик, явно или подспудно меняют вектор раскручивания пружины романа («Возвращение в Египет» – роман в письмах – это кульминация шаровской игровой полифонии). Так же и в шахматной партии: никогда не знаешь заранее, какая фигура сыграет ключевую роль. Игра началась, и каждой фигуре придется проявить себя, подчиняясь воле автора-игрока. Или, наоборот, противореча этой воле, ведь у автора, как и у шахматиста, всегда есть противник…

Мне не посчастливилось проиллюстрировать все романы Шарова. Увы, придворный художник из меня не получился. Однако готовясь к переизданию своего романа «След в след», Шаров прямо предложил мне сделать иллюстрации, предполагая, видимо, что поскольку роман выходит в том же издательстве, где был издан его трехтомник с моими картинками, то и здесь картинки могут быть напечатаны. Тут вдруг выяснилось, что этот его первый роман я и не читал. Это было серьезное упущение, которое, впрочем, удалось быстро исправить. Роман мне очень понравился, это по-настоящему увлекательная и совершенно оригинальная книга. Я тут же сел за эскизы, стал вчитываться в текст и вдруг обнаружил, что все это мне как будто знакомо. В чем же дело?

Тут я позволю себе провести одну аналогию. У Леонардо да Винчи есть картина «Поклонение волхвов». Это его первая и по каким-то таинственным причинам незавершенная картина (странно, что она вообще сохранилась, ведь это, в сущности, только подмалевок). Так вот, буквально каждая деталь этой далеко не законченной работы молодого Леонардо нашла свое воплощение в его последующем творчестве. Все, от композиционной группировки фигур до самого мельчайшего ракурса, жеста или детали пейзажа, – все это было в дальнейшем разработано до той степени совершенства, которой славится великий мастер. Моей эрудиции в истории искусства не хватает, чтобы припомнить что-то подобное. Получается, что в неполные тридцать лет художник создает фактически эскиз или, как теперь говорят, программу своей будущей работы на всю очень долгую и очень насыщенную жизнь!

Так вот, «След в след», несмотря на свою формальную завершенность (в этом смысле аналогии нет), кажется мне таким же наброском будущей череды романов, их проблематики, портретной галереи и, главное, стилистической окраски того или иного сюжетного узла. Романы Шарова очень непохожи один на другой, но от каждого из них тянется ниточка к роману «След в след». Возможно, исследователи творчества Шарова уже обнаружили эту особенность его первого романа, но для меня это было открытием. Какая удача, думалось мне, что, работая над «Следом в след», я смогу воплотить все (ну или почти все), что при чтении романов Шарова будоражило мое воображение, но не находило выхода и копилось при этом годами.

Профессиональная деформация художника, сделавшего хотя бы две-три книги, заключается в том, что любой литературный текст воспринимается как повод для размышлений о том, как его иллюстрировать. У меня счет сделанных книг идет на десятки, так что в этом смысле случай тяжелый. К тому же, повторяю, роман мне очень понравился…

К великому моему сожалению, издательство решило издавать книгу без иллюстраций, и больше мне Володя не звонил. Да и в шахматы мы больше не играли.

О его болезни я узнал от общих знакомых. Незадолго перед смертью он был в Москве, но мне с ним встретиться не пришлось…

Впрочем, мы достаточно долго играли на одной доске, так что нет причины удивляться, что один из игроков просто встал и ушел. Вот и все, эндшпиль.