Текст книги "Владимир Шаров: По ту сторону истории"

ПРОГУЛКИ С ШАРОВЫМ

Евгений Водолазкин

Мне позвонили через час после Володиной смерти. Я знал, что недуг его тяжел, но звонок потряс. Верилось в то, что он все-таки справится. Большой русский писатель.

Слово большой определяло Шарова всесторонне. Если бы кому-то пришло в голову (к счастью, не приходило) построить русских литераторов по росту, во главе колонны стоял бы, думаю, он. По писательским и человеческим качествам Шаров оказался бы, вероятно, на том же месте. Этой своей высоты Володя стеснялся. Наклонялся к уху собеседника, делая вид, что одного с ним роста.

Его творчество, на мой взгляд, определяли две основные темы – история и религия. Всего две, но – самые важные. Первая связана со временем, памятью и опытом. Без памяти нет опыта, без опыта нет сознания. Нет ни личности, ни народа. Вторая тема связана с поисками того, что мы называем смыслом жизни. Об этом речь идет уже в раннем творчестве Шарова, прежде всего в «Репетициях» – великом, без преувеличения, романе.

Писателя занимала религиозность как таковая, тот «ген», который отвечает в человеке за веру и к которому после октябрьского переворота подошли с «отверткой». Как произошло, что многие христиане оказались способны так быстро поверить в нечто противоположное христианству? Шаров предложил один из вариантов ответа. Ответ вызвал споры, но это было попыткой объяснить необъяснимое.

Проза его по-бунински кристальна, ей чужды трюкачество и фейерверки. Ее красота глубинна и не нуждается в спецэффектах. Знаю, что Володя не любил ритмической прозы. Надо полагать, с точки зрения вкуса она казалась ему сомнительной. И действительно, чаще всего с этим трудно спорить. Образцом того, каким должен быть ритм (а он, вообще говоря, должен быть), служат тексты самого Шарова.

Это ритм тонкой настройки, лишенный вычурности и естественный, как стук дождя по крыше. Он и создавал свои романы, шагая по комнате и произнося фразу за фразой. Так, конструируя самолет, деталь за деталью проверяют на аэродинамические свойства. Чтобы ни одного лишнего изгиба. Ни одного ненужного слова.

Замечательный английский литературовед и переводчик Оливер Реди рассказывал мне, как, переводя «Репетиции», пытался поймать этот ритм, потому что без него романов Шарова не понять. Даже, подобно автору, ходил, по-моему, по комнате. И был счастлив, когда английский текст зазвучал по-шаровски.

Мы познакомились с Володей на Лондонской книжной ярмарке в 2011 году. Если быть более точным, не на самой ярмарке: поздним вечером случайно столкнулись на одной из улиц. Мы оба оказались любителями одиноких ночных прогулок. В сценарии вроде бы значилось, что, поздоровавшись, каждый из нас следует своим курсом. Но ведь не последовали (может, в тот вечер и не было курса), а отправились в путешествие по ночному Лондону. Я думаю, причиной было то, что речь как-то сама собой зашла об истории.

Прогулка, мог бы сказать я, закончилась под утро – только она удивительным образом не закончилась. С той же неторопливостью мы прошли через Прагу, Брно, Иерусалим, Нью-Йорк – выступая в свободное от прогулки время на тамошних книжных салонах. У Володи была мягкая, стеснительная какая-то манера выступлений, включавшая в себя редкую для литератора способность не выходить за пределы поставленного вопроса. Возможный, но нежелательный ход мысли он отсекал коротким так или и´наче. Иначе произносил по-маяковски, с ударением на и. Было в этой присказке что-то свободное, на однозначности не настаивающее – так или и´наче. В жизни всегда возможны варианты.

Когда-то меня спросили, кто самый недооцененный писатель России. Я не задумываясь ответил: «Шаров». Его действительно долго не замечали пресса, «широкий» читатель, литературные премии. В последние годы ситуация стала меняться. Шаров получил «Русского Букера», и на фоне всех букеровских скандалов этот лауреат выглядел бесспорным.

Он и по-человечески был бесспорным и – редкий случай – не имел, по-моему, ни завистников, ни врагов. Стеснительная улыбка и полная сосредоточенность на собеседнике. С ним всегда было легко: ни разу не видел его в дурном настроении.

Последний раз мы встретились с ним на одном из московских торжеств. Когда начали расходиться по домам, Володя спросил, скоро ли отправляется мой поезд на Питер. Отправлялся нескоро. «Ну что ты будешь сидеть на вокзале, – сказал он, – поехали ко мне». Я заколебался было, но все-таки не поехал. Представил, как Володя и его семья будут вынужденно ожидать моего поезда.

Сейчас, спустя время, в памяти всплывает его лицо в тот вечер – так в проявочной ванночке сквозь муть раствора обнаруживаются контуры давней фотографии. Смотрю на Володино лицо – какое там вынужденное ожидание! Любовь и доброта. Ох, как жалею, что не поехал: в том, как он приглашал меня, было уже что-то прощальное.

У писателя не много привилегий. Одна из них состоит в том, что он может продолжать беседу с читателем и после смерти. Хороший писатель предвидит какие-то вопросы из будущего и заранее дает на них ответы. Шаров был ответственным человеком и к такому случаю, я думаю, подготовился. Вопросы-то не завтра еще появятся, а ответы уже готовы. Ждут. Прогулка с Володей продолжается.

К ВОПРОСУ О ТАКЫРАХ

Елена Макарова

«Ленка, привет! Я только что проснулся».

А мне не спится. У меня – скарлатина. Лежу, закутанная до подбородка, разбираю Шаровские каракули.

«Несколько дней назад переехали на новое место (Замахшир)…»

«Замахшир» – так и написано. Нет такого. Может, вымысел, вроде фолкнеровской «Йокнапатофы»?

Здесь наблюдается обилие (в высшей степени) мух, слепней, мух с красной головой, усеянной черными и белыми пятнышками, которые тоже пребольно кусаются, клещей (к счастью, не энцефалитных), жары, варанов (к счастью, не кусающихся), такыров (тоже вполне безобидных), песков, имеющих один недостаток, по ним нельзя ступать (такие горячие), керамики, по которой, если она с острыми краями, тоже нельзя ходить.

Все вполне реально, даже буднично. Порылась еще, нашла Измукшир, или Замакшар, древний город-крепость.

«Вообще я сегодня здорово спал, никогда не думал, что отпускать бороду такое трудное занятие».

Мы познакомились с Володей в интернате, в четырнадцать лет. Ни о какой бороде тогда и речи не было. Высокий, прыщавый альбинос, одна бровь светлая, другая – темная, и такие же разноцветные ресницы. Наверное, от этого и глаза казались разными: один зеленоватый, другой – коричневатый.

Учились мы лежа – это был особый интернат, для детей больных сколиозом, – а на переменах резались в пинг-понг. Однажды Володя случайно треснул ракеткой Наташу Кузнецову, после чего извинялся два часа. Однажды он подписал все учебники своим именем. Приходим в класс: какой учебник ни возьмем, все – Шарова. Оказывается, накануне ему не достался учебник по алгебре, и он решил положить конец этому безобразию.

На субботу-воскресенье я часто ездила к Шаровым. Анна Михайловна была заботлива, а с Шерой-сказочником, отцом Володи, мы засиживались на кухне по ночам.

В этом доме я впервые прочла «Котлован» Платонова, третий экземпляр на просвечивающей бумаге. Буквы расплывались. Володя нашел решение – подкладывать под каждую страницу чистый лист. Мы сидели на диване в большой комнате, Володя опережал меня на десяток страниц и постоянно мне мешал, зачитывая вслух «потрясающие предложения»: «Зубов у инвалида не было никаких, он их сработал начисто на пищу». Еда – это работа, понимаешь? Я понимала. И боялась Жачева, который выезжал из слов-ям на тележке, безногий, «с тоской скопившейся страсти». Что такое страсть? Где она скапливается? Причем тут тоска? От волнения у меня поднялась температура. Кроме нее, никаких признаков болезни не было, и мудрая Анна Михайловна – ах, какой она была нежной при голосе чуть скрипучем – посоветовала временно отложить чтение. Нет, только не это. Все же она уложила меня в постель, и теперь Володя сидел в кресле рядом и читал вслух с того места, где я остановилась. «Чуть потише», – попросила Анна Михайловна и указала на потолок. «Чтобы Бог не услышал?» – спросила я, и Анна Михайловна рассмеялась. У нее было много седых прядей, а у моей мамы – ни одного седого волоса.

«КГБ» – написал Володя на бумажке и тотчас ее скомкал.

Позже я узнала, что в квартире установлена прослушка, что в доме живут опальные писатели. Здесь устраивались вечера Галича, Войнович носил из своей квартиры стулья, приходили званые и, возможно, незваные гости – кто-то ведь должен стучать, – Галич, вальяжный, сбрасывал пепел с ароматной закордонной сигареты на блюдечко…

Поздней ночью мы дочитали с Володей «Котлован». Я плакала, когда умерла девочка Настя. То, что Жачев из‐за этого разочаровался в коммунизме, не примиряло меня с горем, сколько бы ни убеждал меня Володя в том, что это – литература идей, а не судеб.

Между прочим, эту фразу я начал три дня назад, но так как местная история не блещет бурными эпохальными событиями, то я надеюсь, что мое повествование не шибко пострадает.

Эпохальные события остались за спиной. Володю исключили из Плехановского института, кажется, за какой-то бунт против отправки студентов на сбор картошки; потом он смог поступить в Воронежский университет, пока же подвизался в экспедиции в Средней Азии.

До экспедиции Володя часто бывал у меня в Химках. Я не могла отлучаться из дому – ко мне приехал из Баку смертельно больной дедушка. С чемоданом консервов и бутылкой самодельного вина – на свадьбу. Он лежал в постели, а Володя наворачивал вокруг него круги, расспрашивал про царя Давида: дед-иудей родом из местечка Радомышль знал Библию наизусть. Дед отвечал Шарову невпопад, он думал свое: как бы еще при его жизни выдать внучку замуж.

«Университет это хорошо, но ты же останешься старой девочкой, – говорил дед и подмигивал Володе. – Присаживайтесь, молодой человек». Володя сказал деду, что никогда не сидит.

«Приятный молодой человек, – вздыхал дед. – Но мишуге. Ходит и ходит, почему он никогда не сидит? Но лучше такой, чем никакой, Ленки. Иначе останешься старой девочкой».

Одну из своих повестей Володя так и назвал – «Старая девочка».

Смерть близилась, а жених все не являлся. Что стало с консервами, не помню, а вино мы выпили в ноябре 1974 года, через полгода после смерти дедушки. В Химкинском ЗАГСе, на подступах в церемониальный зал, на высоком плинтусе стояли маленькие горшочки с кактусами, и Володя, выступавший в роли свидетеля, Володя, который «никогда не садился», сел на кактус. И это единственное, что осталось в памяти от величественной церемонии бракосочетания.

Это письмо в противоположность предыдущему, которое носило сугубо описательный характер, будет разбито на ряд подпунктов и подразделов в целях дать возможность желающим посерьезнее изучить и поглубже проникнуть в суть современной и <нрзб> Средней Азии и будет посвящено разрешению ряда сложных и даже во многих случаях спорных вопросов.

Вопрос 1 и далеко не последний

Подраздел 1 – «– «– «

Подпункт 1 – «– «– «

К вопросу о Скарлатине*

1. Вопрос доброжелательного характера:

А) Ленка, как ты себя чувствуешь, мама написала, что тебе уже лучше.

Б) Замечание познавательного характера, имеющее прямое отношение к подпункту а):

Вообще, старушка, ты впадаешь в детство, если бы я написал книгу «Когда я снова стану маленьким», я начал бы именно со скарлатины.

В) Вопросы, по ошибке редактора не попавшие в предыдущие пункты:

Какая у тебя температура? Пишу со свойственной мне самонадеянностью, сообщаю, что и у нас около сорока, и по этому поводу я усиленно испаряю воду, лимит которой строго ограничен.

* Подчеркнуто мною (автор)

Мы с Володей с юности любили историю, любили раскопки.

Я раскапывала истории погибших еврейских художников, Володя – русскую историю с древних времен до наших дней; моя задача была скромной: рассказать об уничтоженных и забытых; Володина – куда амбициозней: найти ключ к пониманию русской истории через бунты и революции.

Я уехала в Израиль, чтобы продолжать свои раскопки на месте, Володя остался в Москве. Встречались мы редко. Однажды он пригласил меня в квартиру, которую он снял, чтобы сочинять в тишине. Какая роскошь, я никогда ничего не сочиняла в тишине. К тому же он не пользовался компьютером, все – от руки.

К вопросу о почерке*

Я считаю свой почерк замечательным, красивым, оригинальным, и, в конце концов, у каждого могут быть

* Смотри страницу № 2

Свои недостатки.

По поводу недостатков согласна. На самом деле почерк у Володи был нечитабельным, скорее всего, он или диктовал текст жене Оле, или она научилась разбирать его.

Из Средней Азии Володя писал внятно.

К вопросу о такырах*

А) Замечание первое извинительное. Клянусь!!! Я совершенно не помню, что написал (или соврал) – вставка недруга – тебе раньше, потому, если я начну повторяться, прошу на меня не обижаться. Видимо, получились стихи. Повторяться и обижаться – богатая рифма (это лучший вариант – опять вставка недруга), и кажется, даже у Пушкина не встречается.

Вопрос о такырах и их классификации вызвал в нашей строго научной среде массу бурных, грубых, но плодотворных споров. Пока решен один из целого ряда вопросов (все решается тайным голосованием, каждый имеет по 9,17 голоса и делит их произвольно между всеми теориями). Решенным оказался вопрос, что такое такыр. Суша или море. Суша набрала 50,17% голосов – абсолютное большинство.

Смотри страницу № 2

А что на странице № 2?

Еще одно письмо!

Мама, перешли Лене Лиснянской!

Ленка, привет. У меня все в порядке, ты знаешь, мне даже как-то страшно спрашивать у тебя, как дела, настолько Москва не вяжется с моим нынешним окружением, настолько кажется нереальной.

Я живу сейчас в какой-то поразительной стране, никаких аналогий, ничего знакомого, привычного совершенно. Плоская страна, горизонт в километрах (нрзбр.) и во все стороны одно и то же. Такыры, чередующиеся с кусками рыхловатой земли, поросшей небольшими зелеными кустиками и, кое-где, саксаулом такой же величины, узловатым, сухим. Изредка встречаются небольшие барханчики, тоже поросшие кустами. По песку от всех кустов тянутся длинные тонкие нитевидные корни, которые потом, через метр, а то и через три, исчезают в песке. Эти корни совершенно ровные и необычайно похожи на натянутые нити, иногда машинально наклоняешься и удивленно их рассматриваешь.

Наше хозяйство расположено на такыре, ничего необычней я не видел. Ровное как стол пространство, выложенное небольшой асимметричной плиткой, все куски аккуратно подогнаны друг к другу, а между ними тонкий ровный слой какого-то скрепляющего вещества. Такие такыры тянутся на сотни метров и, как мне рассказали, кое-где и километров. Перед глазами одна картина – серовато-коричневатый такыр, тонкая полоска земли и небо, сегодня ровно-серое, обычно голубое. Особенно красиво здесь ночью. Небо почти черное, чуть-чуть подсвеченное изнутри луной, – и яркие, крупные, невероятно четкие звезды.

В первые дни было ночью довольно холодно, в спальный мешок я не помещался и почти не спал; низ палатки был поднят, и я высовывал голову во «двор».

Еще раз о такырах. Все они буквально усеяны керамикой, на каждом такыре десятки тысяч кусков, правда, в основном это малоинтересная и некрасивая керамика первых веков нашей эры, но встречаются куски и цветной – золотоордынской.

В январе 2017 года Володя приехал в Хайфу. Отобедав и выпив винца за кухонным столом, как это бывало в доме Шарова при жизни Шеры и Анны Михайловны, мы направились проведать Илью-пророка. На месте мифологической пещеры теперь располагалась постройка, разделенная внутри на женский и мужской отделы. Володя прикрыл макушку кипой, я косынку надевать не стала, и мы оказались по разные стороны. Илья-пророк давно покинул дивное укрытие в горе напротив моря, но дух его, судя по запискам в стене и молящимся евреям, здесь витал. На разделительной фанерной стене с моей стороны было что-то вроде выставки, повествующей о деяниях Ильи-пророка, на иврите – Элиягу ха-Нави, на полках пылились сидуры и прочие божественные издания.

Покинув убежище пророка, мы спустились с горы, перешли через мост над железной дорогой и оказались на берегу моря. После недавнего шторма оно казалось белесым. Володя шел быстро, я еле за ним поспевала. Мы миновали Институт моря, вышли на прогулочную дорогу и вскоре свернули на тропинку.

Меж зеленых холмов, похожих на курганы, были глубокие впадины с византийской мозаикой, останки мраморных колонн поросли высокой травой.

Тель-Шикмона.

Провалы времен.

Я объяснила Володе, что «шикма» – это сикомор, а «тель» – холм. То есть холм сикоморов, фикусов, по-нашему. Народ, поселившийся здесь предположительно в XIV веке до н.э., назвал это место Шикмоной. В древности сюда изредка заплывали египтяне, а в середине I тысячелетия до н.э. сюда забрели персы и построили крепость. Самый верхний, византийский, слой, скорее всего, VI века.

– Судя по орнаменту, – Володя шел вдоль мозаичных крученых стеблей, – это была парадная комната… Представь, утром они просыпаются и видят дикое море, наверняка здесь были ураганы, волны выбрасывали на берег огромных морских черепах…

– Да, так и есть. Ураган был совсем недавно, и я, гуляя по берегу в поисках редких ракушек, наткнулась на панцирь огромной черепахи.

– Помнишь, как мы читали с тобой «Котлован»? Тогда-то мы и угодили с тобой в провал, только меня интересовала морфология провалов, а тебя те, кого выбросил на берег ураган истории, мертвых, как эта твоя черепаха… Прости за дурацкую метафору. Помнишь, как ты плакала из‐за девочки, как там ее звали…

– Настя.

– Условно говоря, ты посвятила себя той девочке, а я – чему-то совсем иному. Осмысленной бессмыслице. Мы родились на руинах, и сколько бы мы ни пытались, нам не отремонтировать провалы. Но мы знаем, где они, и можем упредить об этом человечество. Прости за пафос.

С этими словами Володя двинулся вперед, к морю, а я осталась в византийских руинах. Он долго бродил и вернулся с горстью ракушек – на память.

У нашей стоянки видно много останков домов XVIII–XIX веков. Часто они почти целые, и в какую сторону ни повернись, гигантские останки дворов и стен, аккуратно подточенных ветром. Вокруг этих домов на километры протянулись <нрзб.> сохранившегося поля; видны четкие борозды и арыки между ними, иногда машина пересекает и большие <нрзб.>, по два-три метра. Машину тогда трясет нещадно.

Ленка, ты меня извини, но мне надо закругляться: уходит машина. Времени здесь не хватает жутко!

Темнело. Оля ждала Володю в Тель-Авиве.

– Нам никогда не хватает времени, – вздохнул Володя. – Вот только что-то нахлынет, и уже пора закругляться. Кстати, мне очень понравилась твоя квартира, по ней можно ходить кругами. Из твоей комнаты на балкон, с балкона в другую комнату, оттуда в коридор, из коридора опять в твою комнату… И в каждом окне море. Может, если ты не будешь возражать, я приеду еще раз и попробую у тебя дописать одну вещь. Хотя я буду ходить туда-сюда… Это будет тебе мешать.

– Нет. Это только моему деду мешало. Он мечтал выдать меня замуж, готов был и за тебя, но испугался твоего заявления о том, что никогда не сидишь.

– То-то он так на меня смотрел… Мне бы и в голову такое не пришло. Зато я удостоился быть свидетелем на твоей свадьбе… И сел на кактус!

– А какую вещь ты хочешь у меня дописать?

– Начну рассказывать – до Тель-Авива не доеду. В двух словах: это советская история, разыгранная как древнегреческая трагедия. Агамемнон. Печальная судьба и роковой конец.

– А кто у тебя Агамемнон?

– Ленка, не искушай, мне надо закругляться, лови такси.

Мы не успели попрощаться. Машина тотчас прибыла и увезла Володю. И правда, времени здесь не хватает жутко.

«РУКОПИСИ НЕ ГОРЯТ. ГОРИТ БУМАГА. А БУКВЫ УЛЕТАЮТ ОБРАТНО К БОГУ»

Наталья Громова

Эти слова сказал еще незнакомый Володя Шаров на презентации моей книги «Ключ. Последняя Москва» на книжной ярмарке Non/fiction. Говорил он о сгинувших дневниках, письмах, о рукописях книг и стихов. По следам всего, что я написала в той книге. В ней я рассказывала, как нашла дневники двух женщин, которые сумели не только описать самые драматические события двадцатого века, но и чудом сохранить тетради, наполненные именами сосланных, расстрелянных и исчезнувших из мира современников. Для Володи – я потом узнала в подробностях – это была одна из ведущих тем жизни.

Но все началось на несколько дней раньше. На ярмарке обсуждали 11‐й номер «Знамени», посвященный советскому опыту и советским травмам. Ярко выступал ушедший из жизни еще раньше Володи – Борис Дубин. Он сказал (тогда, в 2013 году, это было очень важно), что советское – это не то, что осталось позади, о чем мы можем ностальгически вспоминать и писать мемуарную прозу, советское – осталось в глубине нас самих, оно продолжает жить и мучить нас, хотя в этом ужасно тяжело признаваться. Я тоже говорила об этом. И Володя, который вдруг вышел, стал скорее думать вслух, обращаясь куда-то к себе внутреннему, рассуждал об уничтоженном прошлом, о вечной советской матрице в нас самих…

Он был удивительно светел, осененный чистой, детской улыбкой на прекрасном лице. Я тогда не читала его книг. И, как выяснилось позже, его это абсолютно не волновало. Правда, после памятной презентации он попросил, чтобы я почитала его «Старую девочку». Про то, как история временнóй гусеницей через дневники главной героини Веры начинает идти назад по мере их прочтения. Тогда мне показалось это скорее фантазией, безумной выдумкой писателя. Я слишком была погружена в архивные документы, и для меня все блекло перед подлинной реальностью.

Он же шел мне навстречу, услышав именно то, на что был настроен, – говорил со мной так, как будто мы прервали свой разговор где-то на середине. То есть факт знакомства-незнакомства его не волновал. Мне показалось, что он словно был в диалоге с невидимыми призраками из прошлого, а я принесла ему еще одно послание оттуда.

Оказалось, что это время – конец 2013 года – стало переживанием настоящего, в котором вдруг зашевелились все мифы прошлой советской империи, как в теле уснувшего дракона. Тогда было очень важно окликнуть, узнать, что думает тот или иной близкий тебе человек.

В начале июня 2014 года, когда вовсю разворачивались события на Украине, мы случайно встретились в аэропорту Шереметьево. Володя был с женой Олей, они летели в Румынию в замечательный писательский дом творчества на Дунае (я ненадолго в 2010 году приезжала туда же на конференцию). А мы с мужем – Борисом Белкиным – летели в Венецию. Володя радостно бросился к нам. Это неожиданное пересечение дало начало многим другим случайным и неслучайным встречам с Володей.

В августе умер Борис Дубин. И мы все прекрасно понимали, что его смерть связана с событиями на Украине. Накануне он проводил в «Мемориале» круглый стол на тему «крымнашизма» и очень горячо говорил, насколько опасно все, что теперь происходит в обществе. Он был потрясен полной солидарностью людей с последними действиями российских властей. Его, как и всех нас, поражала внезапно вспыхнувшая ненависть огромного количества людей к самому близкому народу – украинцам.

Я ехала в «Мемориал» на день памяти Дубина, и навстречу мне в переходе станции «Театральная» шел Володя. Когда он узнал, что мог случайно пропустить этот вечер, то схватился за голову и сказал, что обязательно приедет. Так и случилось. Он появился полчаса спустя. Все эти точки сопряжения – ощущение общего понимания – были очень важны для нас.

В сентябре 2014 года я работала в музее Пастернака в Переделкино, пришел Володя с товарищем, я о чем-то рассказывала на террасе музея. Было завершение вечера, Володя извинялся, говоря, что был у отца на кладбище и не рассчитал время. Он довольно часто ездил туда. Потом мы отправились гулять по переделкинским улицам и холмикам и все время говорили о возможном будущем страны. Мне почему-то тогда казалось, что скоро все изменится, что вся эта ситуация сдетонирует и будет взрыв, и тогда, возможно, настанет обновление. Володя, смиренно улыбаясь, отвечал, что его сын говорит ему то же самое и что он ужасно хотел бы верить именно таким перспективам, но ему кажется, что логика событий иная – и все будет как при Александре III: будет попытка построить новую-старую недоимперию как повторение всего дурного, что уже было в России. Когда я говорила о скорых изменениях, он повторял: я хотел бы верить вам и не верить себе.

Мы договорились встретиться в ноябре. В тот день я в последний раз была у Елены Цезаревны Чуковской. Она спрашивала о моих близких в Киеве, а потом сказала, что уже, наверное, не узнает, как все сложится, потому что совсем скоро уйдет. Это было очень грустное расставание. Она была печальна, а я, попрощавшись с ней, в Камергерском переулке встретила Володю, и мы долго шли по московским улицам и бульварам.

Он говорил, что только когда пишет – тогда и живет. Что когда кончается время романа, он начинает буквально погибать, расплываться и задыхаться. Рассказывал про то, как один из первых его романов, «Репетиции», хотели экранизировать, сколько было желающих сделать постановку в театре – наверное, он говорил это, оглядываясь на МХТ. Потом появились кинорежиссеры, искали деньги, и тут в дело включились чеченцы, становилось все опаснее, и он решил, что нет необходимости рисковать и отказался от экранизации.

Мы шли пешком до «Смоленской», потом до «Парка культуры» и говорили не переставая. Я рассказывала ему все свои архивные приключения, которыми была переполнена. Мы говорили об огромных дырах в прошлом, которые никакими нитками не зашить, а можно только укладывать туда свитки памяти, потому что из тех зияющих щелей идет мертвенный холод полного забвения.

Он удивительно умел слушать – радостно и сочувственно. Именно тогда я узнала его историю работы в Народном архиве, с которой началась книга «Возвращение в Египет».

Наше следующее пересечение было на «Русском Букере», и оно носило комический характер. Володя был номинирован на «Букера», и я, к большому удивлению, тоже. Он получил главную премию, а я – грант на перевод. Но в процессе награждения было все перепутано, и сначала этот самый грант на перевод вручили ему. Оказалось, что ошибка. Меня вызвали на сцену и попросили Володю мне его отдать. Это было одно из самых нелепых мгновений; ни он, ни я не знали, что он получит главную премию «Букера».

Володя стал отдавать мне приз со словами, что, конечно же, все правильно, именно я его и заслужила. Я же, чувствуя себя нелепо, пыталась вернуть его обратно Володе. Так мы стояли на сцене как два литературных персонажа, извиняясь друг перед другом. Но, к всеобщей радости, все кончилось хорошо. И Володю, всего в цветах и наградах, отправили на телевидение. Всего через два дня мы ехали на «Сапсане» в Питер на какой-то культурный форум. Я редко видела человека, которому так шла слава. Ему непрерывно звонили, поздравляли, и он говорил всем, что ему очень приятно быть лауреатом. Что он абсолютно счастлив. Призам, премиям Володя радовался, как ребенок, который первым добежал до финиша. При этом в нем не было ни гордыни, ни ощущения какой-то особой значительности.

Он много рассказывал о своей юности. Как он не мог найти себя, пил. Как он чуть не погиб и год лежал со сломанным позвоночником – ему было всего 19 лет, и будущее представлялось ему ужасным. Как не мог учиться, начинал и снова бросал. И только когда начал писать – возникла внутренняя форма. Ощущение подлинной жизни. Он рассказывал о разных чудесах и совпадениях, которые происходили с каждой из его книг. И снова про то, что надо восстанавливать ткань прошлого, ткань жизни, которая утрачена.

С этой общей темой мы потом – в 2015 году – выступали в Твери на книжной ярмарке.

Он опять говорил о теме памяти. Память очень эшелонирована, говорил он, поэтому вернуть ее, скорее всего, не удастся. Когда выяснилось, что начинаются аресты бывших купцов, дворян и прочих, родители стали рассказывать детям абсолютно выдуманные истории из своего прошлого. И оказалось, что мы столкнулись с выдуманной памятью, то есть с тем, что никогда не существовало. Это привело к огромным потерям. Живая память длится в семье полтора века. Бабушки-дедушки рассказывают, что слышали от своих же бабушек и дедушек, и передают это внукам. Из этих рассказов ткалось цельное полотно памяти и культуры. А тут все оказалось разорвано, и разорвано абсолютно механически.

Я тогда подумала, слушая Володю, что вот загадочный человек, миссия которого – сочинять исчезнувшую память, записывать, зарисовывать огромный холст человеческими судьбами.

Тогда в Твери он вдруг сказал обо мне в своем выступлении, словно оправдываясь, что я, мол, честно и правильно занимаюсь темой памяти, а он всего лишь пишет романы, хотя по профессии – историк. Вообще, удивительнее всего было то, что масштаб личности Володи мне открывался вовсе не из его книг, а скорее из того, что я узнавала, слушая его. Он мыслил мирами, эпохами, сопряжениями разных времен. При том что он владел самыми удивительными подробностями реальной живой жизни. О том, как растет клюква на болотах, как выглядит то или иное растение, как корова пережевывает траву и как срыгивает ее через рубец обратно. Все эти детали разворачивались в его рассказах в замечательные метафоры истории и работы памяти.

Потом уже было множество общих посиделок с Борей и Ниной Беленкиными, у нас дома, у них дома, на «Аэропорте». Володя ужасно любил застолья, гостей, разговоры.

Самое странное случилось в октябре 2015 года. Володя пришел на мой день рождения. До этого он недолго находился в больнице. Перед ним сидели мои товарищи, из которых он никого не знал. И вдруг он стал говорить очень странные вещи. Все это было похоже на монолог героя Достоевского.

Моя дочь Мария Белкина записала свои впечатления.

«Было веселое застолье, велись светские и не очень разговоры, каждый делился своим опытом, подтрунивал, описывал реальность, говорил о веселой и не очень литературной жизни. Он пришел последним и сел во главе стола рядом с хозяйкой, закрылся полуседой челкой ото всех, взял бокал, повертел ножку, слегка прикрыл глаз, чуть стесняясь улыбнулся и торжественно и громко сказал, не обращая внимания на остальные разговоры:

– Я пришел к своему наставнику и дал ему прочесть мои книги. Он сказал, что они полны желчи. И действительно, меня скрутило, я рухнул, я был отравлен желчью. И я попал в больницу, где чуть не умер.

Так он начал, и все замолчали. Удивились, застекленели, опустили глаза…»

Его жена Оля, которая тогда была в Америке, говорила потом, что у него никогда не было никакого учителя. Возможно, он придумал учителя в больнице, перебирая свои книги и жизнь. Но у такого художника правда и вымысел часто меняются местами. Тогда мне показалось, что он уже пробовал, примеривался к иной жизни.