Текст книги "Люди погибели. Сатанизм к России: попытка анализа"

 Дарвинизм – оправдание революции, ведь сама эволюция представляет собой непрерывную цепь микрореволюций. Принцип один, дело только в длине прыжка. Дарвинизм, уверив человека в том, что он всего-навсего интеллектуальный зверь, оправдал убийство и садизм – как проявление естественных инстинктов, вождизм – как структуру волчьей стаи, разврат – как природное стремление иметь больше потомства, насилие – как право сильного, которое осуществляется везде и всегда.

 Дарвинизм – это ницшеанство в биологии, а ницшеанство – это дарвинизм в литературе. Характерно, что такой сатанист, как Гитлер, был одновременно дарвинистом, ницшеанцем и оккультистом. Учение Ницше о сверхчеловеке он взял как отправную точку для теории о сверхнации. Ссылаясь на дарвинизм, Гитлер заявлял, что имеет право уничтожить низшие расы для будущей расы богов. Правительство младотурков в 1915 году, обсуждая план геноцида трех миллионов армян, проживавших в Турции, также ссылалось на учение Дарвина.

 В системе Дарвина, как и в космогонии Лапласа, нет места для Бога, хотя Дарвин по воскресеньям аккуратно посещал англиканский храм в Лондоне, а Лаплас считал себя «добрым католиком». Если Ницше истерично кричал, что Бог «умер», и его вещания были похожи на театральные похороны Бога, то в дарвинизме современники увидели то, что хотели видеть – клиническую картину «смерти» Бога, и, как бы очарованные и загипнотизированные этой картиной, выдали дарвинизму мандат на научную неприкосновенность. И если Ницше по временам сам ужасался пустой и безумной свободе безбожия и плакал втихомолку о потерянном Боге, то Дарвин под сводами храма обдумывал свою теорию о происхождении видов.

 Худшей разновидностью дарвинизма является учение Геккеля, который был разоблачен как фальсификатор фактов, то есть шулер в науке. Однако его «ценность» для нас заключается в том, что Геккель откровенно признал: дарвинизм – это «новая религия без Бога«; сам он публично отрекся от христианства, сопровождая это скандальными выходками в целях рекламы: создал в Берлине биологический музей, наименовав его «храмом простейших», а себя – «главным жрецом религии одноклеточных». Он призывал германское правительство превратить кирхи и костелы в школы и музеи дарвинизма, назвав их храмами «новой всемирной религии».

 Довольно жалкое зрелище представляют верующие эволюционисты. Для них Бог – не Живая Личность, а энергетический заряд, создавший Вселенную, планировщик эволюции, которая, как русло реки, направлена к заранее заданной цели.

 Что же такое сама эволюция? Композиция сил, заложенных в вещество, или формообразующая энергия, которую верующие эволюционисты отождествляют с Божественным Духом? – непонятно. Если эти ученые придерживаются библейской веры, то для них Священное Писание становится сборником аллегорий, иносказаний. Для эволюционистов Христос как Спаситель мира не нужен. Сама эволюция приобретает мессианский характер, потому большинство верующих ученых становится пантеистами, представителями той религии, в которой Бог – всё и Бог – ничто, где сам космос мыслится как модальность, истечение, излучение и воплощение Божества. Для пантеистов Бог – безличная сила, нейтральная по отношению к добру и злу. Эйнштейн писал: «Бог и диавол – одинаковая величина, только с разными знаками: «+» и «-». Это значит, что добро и зло – светотени мироздания, это процесс, происходящий в недрах Божества, который сотрясает мир, как взрывы вулкана. Пантеизм «отделывается» от Бога-Личности, а это устраивает материализированный ум ученого.

 Коммунизм также взял на вооружение дарвинизм как некую научную базу для своих фантасмагорических идей о будущем «государстве счастья». Энгельс писал Дарвину: «Я считаю Вас своим союзником». Революции нужны жертвы. Ленин с присущим ему сарказмом говорил: «Революцию в белых перчатках не делают», а дарвинизм, девальвируя ценность человеческой жизни, приводил к мысли, что эти жертвы оправданы. Для эволюции нравственность – слабость; если дрогнет копье в руке воина, то соперник поразит его. «Нравственна только сила – как право на жизнь», – учат эволюционисты; «нравственно то, что служит делу революции», – перефразируют эти слова идеологи марксизма, боевые внуки Маркса. «Для дела революции мы готовы вступить в союз хоть с чертом, хоть с его бабушкой», – откровенно сказал один из них. В таком случае диавол тоже нравствен: хотя он и не пуританин, однако день и ночь работает на эволюцию.

 Иногда Дарвина в шутку изображали с человеческим лицом и мохнатым туловищем обезьяны, но было бы вернее изобразить его с туловищем человека и звериной головой. Когда вы беседуете с миловидной девушкой или слушаете лекции профессора-эрудита, то помните, что имеете удовольствие общаться с ними только потому, что предок этой девушки имел более острые когти для нападения, чем его собратья, и густую шерсть, которая защищала его, как кольчуга, в сражении, а пращур ученого профессора обладал массивными челюстями, которыми, как жерновами, перемалывал кости своих врагов.

 Дарвинизм превратил человека из богоподобного существа в амебу, которая в процессе эволюции обрастала новыми телами. Современные гуманисты хотят противопоставить двух эволюционистов – Гитлера и Маркса – друг другу, как нравственных антиподов. При этом труп Гитлера стараются не подвергать ни анатомированию, ни перезахоронению. Вокруг этого сатаниста образовался какой-то таинственный заговор молчания, как будто в его могилу вбили осиновый кол. Но вместе с тем порой можно слышать, что этот человек был в личной жизни «романтик и поэт нордической расы», а в политике – «безумный рыцарь, который жил в мире оккультных видений и хотел разбить своим мечом скалу«; что смерть Гитлера – это последний аккорд «Песни о Нибелунгах».

 Что же касается Маркса, то его пытаются выдать за благородного гуманиста, правозащитника человечества, для которого дороже всего было достоинство личности. Лидер американских психологов ХХ столетия Фромм стремится доказать, что «хороший» Маркс народил плохих детей и стал дедушкой преступных внуков. Фромм в сентиментальных тонах описывает сцены из личной жизни Маркса. Но почему, в таком случае, не считать «добрыми гуманистами» палачей Освенцима, которые, закончив свою «нелегкую работу», играли по вечерам на скрипке и забавлялись со своими детьми в семейном кругу, как нежные родители?

 Марксизм детерминизировал человека, лишил его свободной воли, сделал продуктом общественных сил, каким-то гомункулом в экономической пробирке. «Капитал» Маркса – эмоциональная книга, написанная на волне протеста; она пропитана духом гордыни и непримиримой вражды. Язык Маркса – это не логика философа, не фактология ученого, а пророческие вещания жреца, восседающего над толпой. Надменный язык того, кто не умеет слушать, не терпит возражений и относится к своим оппонентам с презрением и сарказмом.

 Характерно, что Маркс и Энгельс в своих юношеских литературных опытах обращались к сатане как живому существу, а искусство – куда больший интим человеческой души, нежели философия.

 Главное место в марксизме занимает учение о будущем человечества, которое имеет сходство с хилиастическим иудейским апокрифом Баруха, но противоположно «Апокалипсису» святого Иоанна Богослова. История разорвала в клочки бухгалтерские счета Маркса, но дух вражды, борьбы, противостояния воплотился в пламя революции. Марксизм поместил личность человека в его собственный желудок. Человек становится деталью безликой общественной машины, будь то класс, сословие или государство. Маркс создал миф о коммунистическом Эльдорадо, где улицы будут мостить золотом, а Фромм и другие гуманисты создают мифы о самом Марксе, скорее всего потому, что порядком устаревшее оружие еще вполне может пригодиться в борьбе с христианством.

* * *

Теперь мы должны коснуться такого исключительно важного фактора в жизни человечества, как искусство, где посредством символов и имитаций художник творит фантастический мир – царство вымысла, в которое должен включиться человек, условно приняв его за реальность.

Мы не говорим об историко-документальных хрониках, об этнографических описаниях и т. д., которые в значительной мере относятся к области науки. Мы говорим об искусстве, создающем вымышленную, но претендующую на правдоподобие историю, средством выражения которой является эмоциональный образ, в котором соединено типичное и индивидуальное; где писатель, как режиссер артистами, распоряжается жизнью своих героев, создает сюжеты и ситуации, как фон для выражения их духовных сущностей. Такая литература требует включенности, цель ее – вызвать эмоциональное сопереживание; чем оно глубже и интенсивнее, тем выше ценится талант писателя. Часто говорят: “Это захватывающая книга”. Действительно, книга захватывает сознание человека и переносит его в несуществующий мир. Литература притупляет у человек чувство реальности, она не учит жизни, а развивает мечтательность и грезы, дает возможность уйти из действительности в некую мысленную ирреальность. Искусство делает душу человека более пластичной, но за счет повышения ее внушаемости.

Чтение художественной литературы также является определенным видом творчества. Читатель как бы перевоплощается в литературные персонажи. Он включается в их духовный мир, переживает их чувства и страсти. Перелистывая страницы книги, он становится то ребенком, то стариком, то убийцей, то сыщиком, то царем, то рабом. Но это вовсе не безобидное плавание в океане вымыслов. Через сердце человека проходят страстные образы, они отравляют его, как тонкий яд, собранный с ярких цветов, которыми любуется мир.

В нас живет грех. Мы уже испорчены врожденными пороками и только постоянными усилиями воли человек может при помощи Божией обуздывать и контролировать этот грех.

Принцип аскезы – бороться со страстными образами и представлениями. Мирская литература, напротив, культивирует эти образы, придавая им внешнюю привлекательность, безобразие называя красотой. Читать мирскую литературу – значит добровольно отдать свое сердце во власть страстям, как добровольно, а затем по привычке принимают наркотик. Человек, читая художественную литературу, теряет свою личность и живет эмоциональной жизнью других людей. Страсти – вот краски, которыми художник рисует свои полотна, а мир говорит: посмотрите, как красиво! Такие развратные до мозга костей люди, как Гете, Байрон, объявляются “цветом” человечества, а их демонические писания – эталоном прекрасного. Можно ли сказать, положа руку на сердце, что среди великих писателей больше порядочных и скромных людей, чем растленных и порочных, ищущих в пороке вдохновение? Сколько там извращенцев, душевнобольных, психопатов, считающих себя гениями признанными или непризнанными! Недаром среда их называется богемой – грязным болотом; но именно этих людей мир, забывший Бога, называет “носителями духовности”!

Обычно говорят, что выдающееся произведение написано в порыве вдохновения, но никто не задумывается, какова причина этого вдохновения. Многие из поэтов прямо утверждали: “Я чувствую, что какая-то неведомая сила осеняет меня, что кто-то пишет моим пером”. Это вдохновение, на самом деле – состояние демонической медиумичности. Александр Блок говорит, обращаясь к своему демону, которого он называл “музой” вдохновения: “Есть в напевах твоих сокровенных, роковая погибели весть, поруганья заветов священных… и такая влекущая сила, что готов я твердить за молвой, будто ангелов ты низводила, покоряя своей красотой”.

Усмешка сатаны все более обнажается в мирском искусстве. Если в древние времена воспевались доблести, которые также были основаны на гордости и, по словам Августина, являлись ни чем иным, как “блестящими пороками”, то затем искусство с каждым веком становилось все более открытой апологией греха. Через мирскую литературу человек мысленно совершает все виды греха, теряет стыд перед самим собой, может быть, только до поры, до времени соблюдая внешние приличия. Господь сказал: “Очисти внутреннее и тогда внешнее станет чистым” (…). Мирское искусство загрязняет внутреннее, а внешнее становится маской.

Весь продолжительный период романтизма в литературе – это культ страстей, желание создать религию не любви, а влюбленности, представить темное влечение души чем-то священным, пошлость облечь в одежды тайны. Натурализм, сменивший романтизм, – это уже культ плоти и крови, торжество и радость при мысли о том, что ты только кусок грязи. Но описание свинарника должно рано или поздно наскучить, поэтому натурализм сменяется декадансом.

Декадент приготовляет из тех же страстей пикантные блюда. Здесь – культ разлагающегося трупа, здесь человек почти отождествляется с демоном.

Еще один знаменательный факт: в мирской литературе нет Бога – это неинтересный персонаж. В романтизме на Его место поставлен предмет любви, некий идеал, который наделяется ирреальными чертами. В натурализме – формообразующая земля снова обращается в прах могилы. Для натурализма божество – сам человек. В декадансе место Бога занял демон. Романтизм – вор по отношению к Богу, он хочет созерцать божественную славу в лице человека. Натурализм не хочет знать ничего о Боге, он презирает и ненавидит саму идею Божества. Декадентство поклоняется, как Богу, сатане. И, наконец, экзистенциализм считает и Бога, и диавола, и весь видимый мир только представлениями, состояниями и процессами, происходящими в душе человека. Ничего нет кроме пустоты и бездны. То, что кажется существующим, – только вечно пульсирующая безумная мысль самого человека, блуждающая в его собственной душе – огромной, бездонной и холодной, как межзвездное пространство.

Что же касается сюрреализма, это – апокалипсис, написанный пророками сатаны, демонизация человека, культ метафизического ужаса, предчувствие грядущих катастроф. Человечество покинуло Бога, более того, возненавидело Бога от всей души, объявило Ему войну. Происходит трагический распад человеческой личности. Человек уже не бежит от мира в свою больную душу, а ищет забвения в обреченном на гибель и потрясаемом безумием мире.

Сюрреализм – это зазеркалье декаданса, где демон уже не прячется в тайниках человеческой души, как за театральным занавесом, а выходит в своем обличии на сцену мировой истории.

Экзистенциализм и сюрреализм возникли не на пустом месте. Это один из завершающих этажей здания культуры, которое построили предыдущие поколения. Демонический импульс был заложен уже в основание этого здания, но прежде были только брошенные в землю семена и молодые побеги, а теперь на стеблях распустились ночные цветы зла.

Сюрреализм – законный “сын” и наследник своих предков, но в то же время это бунт детей против отцов. Если прежние литературные жанры представляли страсти как источник счастья и радости, как квинтэссенцию человеческой жизни и тщательно наводили косметику на лицо гниющего трупа (“Смерть” Бодлера), то сюрреализм решительно объявил самое отвратительное – самым прекрасным. Говорят, что в нацистских лагерях смертников вели к месту казни под звуки танго, которое называли: “танго смерти”. Сюрреализм – танец смерти, в котором содрогается агонизирующее человечество. Наверное, следующий этап искусства мало чем будет отличаться от воплей гадаринских бесноватых, которые бились головой о камни, чтобы заглушить внутреннюю боль и жили в гробницах – в погребальных пещерах, куда клали мертвецов. Характерно, что одержимых демоном тянет к нечистоте, гнили и тлению, потому что демон – дух смерти.

Нам скажут, что существуют классическая литература, искусство и музыка, которые могут противостоять хаосу современной антикультуры, так что у человека есть выбор и альтернатива. Но чем пропитано это искусство? Также душевными страстями; оно уводит человека от Бога, наполняет его ум образами земного. Чему посвящена мирская живопись? – Красоте вне Бога. Что пробуждает в душе музыка самых великих композиторов? – Грезы и мечтательность, страстные душевные состояния или языческое упоение этим миром. Святой Иоанн Кронштадтский писал: “Мысль о земном оземляет саму душу”, а мирская литература с ее яркими, страстными образами похожа на комья земли, которыми душа, как могильщик, погребает свой дух.

Искусство заставляет око души смотреть или на землю, или в иллюзорный мир фантазий, похожих на плывущие облака, которые каждое мгновение меняют свою форму.

Духовное небо для засоренных глаз души закрыто. Что касается живописи, то картина еще более глубоко, чем слово, соединена со страстями. Уже святой Иоанн Златоуст писал, что были люди, которые влюблялись в картины и статуи. В картине имитация жизни ярче, нежели в слове, она мгновенно, через взгляд, поражает человеческое сердце. Мирское искусство всегда носит языческий характер с широким спектром культов от космофилии до культа чувственных страстей, а от него – до откровенной демонофилии.

Античная трагедия – первый услышанный нами аккорд искусства. Сюрреализм – один из последних его аккордов. Но сама симфония едина.

Может человек, увлеченный искусством, чисто молиться? – Нет! Его молитва будет похожа на малый ручеек, который исчезает на пути, пропадает в песках. Бурю помыслов, фантасмагорию образов, карнавал картин, которые хранятся в памяти души, диавол, как свое войско, выводит из недр подсознания человека, чтобы уничтожить его молитву. Сердце такого человека не может вместить молитву – оно отдано другим чувствам. Ум его не способен вникнуть в смысл молитвенных слов, он окружен темной тучей помыслов. Молитва его похожа на дом из песка, рассыпающийся под руками.

Наша интеллигенция малорелигиозна как раз потому, что она лишила себя способности молиться; она может только рассуждать и воображать, то есть находиться в области души, а не духа.

Есть еще одна разновидность сюрреализма, или, точнее, его предшественник – кубизм. Здесь – желание перестать быть человеком, превратиться в конструкцию, подобную машине. Уже античные философы считали четырехугольник и куб символами материальности, атома земли. Кубизм – это и ужас перед цивилизацией, превращающей человека в железного зверя, и тайное влечение к этому царству смерти из камней и металла – как любовь безвольного раба к своему жестокому господину.

Могут возразить, что как бы ни были страстны и развращены люди, но в душе их таится тоска по правде, и не может быть, чтобы за столетия в мировой литературе не было создано хотя бы несколько образов христианских подвижников, которые могли бы вдохновить нас на самоотверженную духовную жизнь; что из светской литературы христианин может добыть, как из руды, крупицы золота. Однако, как мы сказали, литература ничему не учит. Она индуктирует страсти, живущие в нашей душе, оживляет пороки, лежащие на дне сердца, как подводное чудовище; она воспаляет воображение, она погружает в мир мечтательности, но никаких реальных знаний не дает. Нельзя “сочинить” образ святого на основе своих оземленных представлений и нечистых эмоций, не может светский писатель проникнуть во внутренний мир подвижника посредством интуиции: душевное никогда не поймет духовное. Это будет ложь на святого. Даже такие деятели литературы, как Данте, Тассо, Достоевский, Толстой и другие, сумевшие глубоко раскрыть мир человека на уровне его души, когда речь шла о христианских подвижниках, оземляли их или превращали в какие-то пустые, бесплотные тени, либо заставляли появляться на страницах своих книг, как резонеров на сцене; даже в карикатурах Анатоля Франса иногда проскальзывало больше понимания недоступных тайн духа, чем у так называемых христианских писателей-моралистов.

Поэтому, подводя итог, скажем: в литературе можно различить разные степени и уровни концентрации демонизма – от скрытых до бесстыдно обнаженных – но альтернативы ему здесь нет.

* * *

Коснемся и другой области человеческого знания – науки. Может показаться странным и парадоксальным сближение науки с демонизмом. Атеисты постоянно кричали о том, что наука противостоит мракобесию. Большинство верующих считает, что наука нейтральна к религии, она основывается на материальных явлениях. Изучает их взаимодействие, ищет закономерности, находит законы, которые даны Творцом, и поэтому, сталкиваясь с целесообразностью мироздания, от космоса до атома, объективно может подвести человека к вере в Бога. Но мы говорим не о вере, – и бесы веруют и трепещут(…), – мы говорим о способности к богообщению людей с аналитическим складом ума.

Часто люди науки, читая религиозную литературу, говорят: “Может быть, то, что написано, и правильно, но сама методология ошибочна”, хотя на самом деле единой методологии в науке не существует: каждый крупный теоретик науки создает свою, а великие открытия вообще разрушают методологию. Научные открытия в большей части не логичны, а парадоксальны. И все-таки мы остановимся на главном принципе науки – идти от частного к общему, создавать картинную модель общего и никогда не доходить до целого. Религия, напротив, показывает духовные реалии в их цельности, а не в аналитической расчлененности; она идет от общего к частному. Для ученых, как для верующих, принадлежащих к различным конфессиям, так и для агностиков, религиозное Откровение будет казаться нарушением методологии, а чудо – ненужным диссонансом в математически точной картине мироздания. Поэтому они будут стараться снизить уровень Откровения до возможности логического анализа, а чудо – объяснять естественными причинами.

Умом, вращающимся в мире конечного, среди причинно-следственных связей, трудно поверить в Бога, как в живую Личность. Они и личность будут принимать, как живую организацию, то есть ограниченность. Оттого аналитический ум легко делает крен в сторону деизма или пантеизма. Там место Бога занимает космос, в одном случае – как механизм, в другом – как модификация Божества. Пример ученого, пытающегося богословствовать, это священник Павел Флоренский или архиепископ Симферопольский Лука. Их мысль постоянно ищет материального субстрата, на который она могла бы опереться; вместо полета веры – костыли доказательств, попытки создать условия, в которых можно было бы провести и повторить духовный опыт, как научный эксперимент; и именно поэтому – странный для духовных лиц интерес к спиритизму и парапсихологии.

Другой пример – протоиерей Сергий Булгаков, философ, который также пытался, но так и не смог стать православным богословом. Он ищет опоры уже не в материальном субстрате, а в формальной логике, и поэтому создает или повторяет платоно-гностическую систему, которая может быть окинута единым взором рассудка и подвергнута анализу. Здесь Божество и мироздание, Божественный план и Промысел – все втиснуто в пространство рассудка; здесь все определенно и в то же время все бездушно и плоско.

Религия идет от внутреннего к внешнему. Наука и оккультизм – от внешнего к внутреннему, от формы к субстанции. Легко верить в Бога и в то же время “отделаться” от Него через деизм, решив, что Бог, оградив мир законами, скрылся от него, как отец, который, дав наследие сыну, сказал: “Теперь до тебя мне нет дела, живи сам, как хочешь”; или через пантеизм, заявив, что Бог – все и Бог – ничто.

Ученый везде хочет найти и определить законы для Того, Кто стоит над любым законом. Для него религиозный опыт подобен научному эксперименту, химическому процессу, который происходит в колбе с реактивами. Характерно, что Мефистофель является Фаусту в первый раз не на горе Броукен, где темные духи справляют шабаш, а в научной лаборатории, где ученик Фауста Вагнер хочет посредством ртутных соединений создать в пробирке живого человека. Появившись в лаборатории, Мефистофель затем следует за Фаустом, как тень, до его могилы – это дух сомнения, дух отрицания, дух богоборчества, который обещает человеку рай на земле, а в уплату требует его душу.

* * *

Еще одним средством демонизации человечества во все исторические периоды служил театр. Театр – это сгусток страстей, поле духовной лжи, которое захватывает зрителей, как липкое растение – насекомых, которые в поисках нектара опустились на его яркие смертоносные цветы.

В театре собрано все самое отрицательное, что только имеется в каждом виде искусства. В живописи, музыке и литературе носителями страстей служат картина, гамма звуков, слово, то есть опосредованный символ, а в театре – живой человек, посылающий в зрительный зал волны своих греховных чувств и переживаний. Само искусство актера – искусство включаться в другую, чужую жизнь и делать ее своей жизнью, входить в несуществующий образ и отождествлять его с собой, накладывать на себя маску и заменять ею собственное лицо. Артист – это Протей, который постоянно меняет свой облик. Поэтому искусство артиста – искусство убивать в себе личность, искусство менять цвета, как меняет их хамелеон, искусство изменять формы, подобно воде, которую переливают в разные сосуды.

На сцене невозможно передать духовное состояние, так как в истину не играют. Сцена – это концентрированное поле страстей: чем интенсивнее и ярче выражена страсть, тем глубже она проникает в сердца зрителей, тем сильнее включает их в мир фантазии и ирреальности.

На сцене актер живет всеми существующими человеческими страстями; в нем они являются с такой силой, что зрительный зал зачастую почти физически ощущает их дыхание. Актер, словно маг, вызывает страсть из своего подсознания, словно заклинатель, который говорит демону: “приди”, – и тот приходит; “уйди”, – и тот исчезает. Тренинг артиста имеет большое сходство с оккультными упражнениями йогов. И йог, и артист, оба полагаются на силу воображения, учатся мыслить яркими образами, жить в их иллюзорном мире, верить в их реальность – как бы растворяться в них. Сцена театра и астрал оккультизма – это область страстных эмоций, которые в оккультизме восточном принимают персонифицированную форму.

В языческих культах храм и театр представляли собой один архитектурный комплекс. Самый большой театр в Риме, построенный Помпеем, располагался у подножия храма Венеры, а ступени этого храма служили для зрителей скамьями. На сцене античного театра боги являлись как действующие лица не только трагедий, но и комедий. И сами древние мистерии также представляли собой театрализованные постановки с участием злых и добрых божеств. Только здесь уже не было зрителей: в драматические акты мистерии включены были все присутствующие. Подобно тому и в Индостане во многих храмах ритуалы проходили как представления с участием профессиональных актеров и танцовщиц. Часто во время этих ритуалов употреблялись маски не только богов и героев, но также и чудовищ.

Святые Отцы писали, что демоны питаются человеческими страстями, как вампиры кровью, поэтому у театра есть свой оккультный аспект, свое оккультное поле. Характерно, что по правилам древней Церкви к крещению не допускались изготовители идолов, блудницы и артисты; занимающиеся же этим ремеслом после крещения, отлучались от причастия и молитвенного общения. Есть и еще правило: будущий священник не должен брать в жены артистку, хотя бы она была девушкой, потому что сохранять внутреннюю чистоту, исполняя роль Клеопатры или Мессалины, невозможно. Если современные либералы называют театр “храмом искусства”, то напрашивается вопрос: а кого они подразумевают под баядерами?

Еще одно сходство между йогой и тренингом артиста – это умение перевоплощаться в мысленный образ. Йоги советуют человеку создать для себя второе “я” – идеального двойника, как живую личность, с которой человек хотел бы поменяться местами (при этом они подчеркивают, что слово “идеальный” означает – желательный для человека, а не подчиненный особым моральным принципам, иначе этот мысленный образ не будет жив). Затем путем медитаций, как мысленных, так и эмоциональных, человек должен отождествить себя с двойником, фактически потеряв ощущение своего реального “я”. Также и для артиста необходимо вживаться в образ своего героя до чувства исчезновения собственной личности.

В йоге практикуется упражнение, направленное на расслабление мышц тела, релаксацию. Йоги называют это “асаной трупа”. Такие упражнения на расслабление входят и в тренинг артистов. Особое значение в йоге имеют упражнения для развития концентрации внимания, способности в течение длительного времени сосредотачиваться на каком-нибудь образе или слове, отвлекая мысль от всего остального. Подобные упражнения присутствуют в системах всех крупных режиссеров.

Святые Отцы говорили, что человеческим страстям сопутствуют демоны этих страстей, поэтому многие места насыщены, буквально заражены страшным духовным ядом, сами стены, кажется, хранят память о том, что происходило в них, пропитаны запахом тонкого тления, который источали души их обитателей. Если театр называют “храмом искусства”, то скорее можно сказать, что это школа искусства лжи, превратившаяся, по сути, в культ. Первая заповедь христианской аскетики – хранить свое сердце. Театр, напротив, открывает сердце для всех страстей.

Добродетель нельзя показать на сцене. Христианские добродетели не демонстрируют перед миром, напротив, скрывают. Да театр, за редким исключением, и не занимается резонерством; он почти всегда тайно или явно насмехается над святыней и над тем, что в христианстве принято называть целомудрием. Однако есть и другая опасность: театр учит человека играть в жизни, как на сцене, казаться тем, чем он не является на самом деле, лгать и притворяться.

Во всех революциях театр играл довольно зловещую роль, по крайней мере, симпатии большинства артистов, как правило, были на стороне революции; по сути главным импульсом театра стала ломка христианской морали.

После революции на осквернение театру были отданы многие храмы, и артисты без всяких укоров совести играли в алтаре, как на сцене – во всяком случае, нам не приходилось слышать, чтобы ведущие актеры решительно протестовали бы против такого кощунства. Мы все свидетели, как энергично они защищались, когда в последние годы их, как непрошеных гостей, выдворяли из храмов, переделанных в театры и цирки.

Во времена Французской Революции государственной религией был объявлен культ разума, призванный занять место гонимого христианства. И здесь революционеры обратились за помощью не к философам, а к артистам. Олицетворением разума, богиней нового культа была провозглашена одна из опереточных артисток Парижа. Шутовской карнавал, тщательно отрепетированный ее коллегами, разыгрался на улицах французской столицы. Обнаженную артистку, словно статую языческой богини, внесли на руках в Собор Парижской Богоматери; шествие это сопровождалось шуточными представлениями и фривольными песнями, в которых осмеивались христианские таинства. Затем артистку посадили, как на трон, на престол Собора, и члены Конвента приветствовали ее, продолжая шутовское действо. Театральная богема Парижа была в восторге.