Текст книги "Непарадный Петербург в очерках дореволюционных писателей"

Опять та же горькая улыбка. Он кивнул головой в сторону говорившего:

– Его правда… Вот, ночуй хоть на улице, нельзя же ведь мешать им выспаться за свои три копейки. Им тоже силы нужны к утру…

– Неужели у вас никого нет в Петербурге знакомых?

– Никого. Я приехал, думал, найду место, буду лечиться, ну, а место найти не легко…Проел всё, что было, вот, видите, до чего, а места всё нет…

– Но неужели у вас, так-таки, на всем свете никого близкого нет?

– Мой отец любил меня до безумия, матери я не помню… С отцом у меня прошло золотое детство; он умер, оставив меня уже учителем, человеком обеспеченным. О, если бы он мог думать, что станет с его Петей. Отец, отец!

Он закрыл лицо руками, и по вздрагиванию плеч было видно, что он рыдает.

– Послушайте, пойдемте отсюда, я найду другой ночлег, здесь невозможно уснуть!

– Нет, всё равно, я привык; спать всё равно я не хочу…

– Ну, пойдемте хоть пройтись, здесь ужасно тяжело.

– Куда же теперь ночью ходить? Лучшие усните, вы здоровы, вам ничего…

Он, очевидно, не хотел продолжать разговор, мешая спать соседям. Утомление взяло верх, и я задремал. Ещё чуть стало светать, я проснулся. Учитель лежал, закинув назад голову, с закрытыми глазами. Его исхудалое лицо с выдававшимися скулами выглядело мёртвым. «В гроб краше кладут» – можно было сказать про него. Я не хотел уходить без него и стал дожидаться. Кажется, около шести часов поднялись хозяева (все спали в одежде) и стали бесцеремонно будить ночлежников.

– Ну, вы бароны, вставать пора.

– Послушайте, оставьте его, он только что успокоился и задремал, – указал я на учителя.

– Ты ещё чего тут разнежничался? И так дарма ночует вторую неделю, совсем пускать не стану, только другим покоя не даёт. Эй, барин, вставай, – толкнул учителя ногой хозяин.

Чахоточный широко открыл глаза и стал поспешно вставать, извиняясь.

– Пойдемте со мной, – сказал я ему.

Мы вышли. Утром была дивное. Солнышко пробивалось сквозь серые тучи, в воздухе веяло осенней прохладой, но было тепло и дышалось как-то легко.

– Я угощу вас чаем, и мы поговорим о вашей будущности.

– Пожалуйста, оставьте мою будущность в покое, а то я не пойду и чай пить.

– Да что вы так куражитесь, извините за выражение…

– Я не куражусь, но не понимаю, с какой стати вы мной занимаетесь, когда я не имею удовольствие вовсе вас знать?

– Мы познакомимся… В нашем быту как-то не принято представляться, бродяжки знакомятся запросто.

– Я не причисляю себя к бродяжкам.

– И я тоже, но посторонние вправе называть нас так. Не будем об этом спорить. А вот и чайная. Зайдём!

В чайной сидело уже несколько рабочих артелей. Замечу, кстати, что по принятому обычаю рабочие не пьют дома чай, а, выходя из дому, прямо идут в трактиры, после чего уже отправляются работать. C пяти-семи часов все чайные и трактиры переполнены артелями рабочих и, странно, от чая некоторые из них хмелеют и настолько, что не в состоянии идти на работу…

Вообще, было бы нормально пить чай дома, но квартиры рабочих в большинстве напоминают тот ночлежный приют, где мы встретились с учителем и, понятно, что в такой обстановке чай в горло не полезет!

Впрочем, это только к слову.

Мы заказали себе чай и уселись с учителем в уголке. Скоро чайная опустела.

– Мне просто не верится, как вы могли не найти ничего здесь…

Он усмехнулся своей щемящей душу улыбкой и не сразу ответил.

– Я умею работать и люблю своё дело, но галоши подавать не научился. Отец не научил! А без этого, видно, не проживешь на свете… Везде говорили – «подожди», а никто не спросил, могу ли я ждать, если ли что сегодня поесть, где переночевать. Костюм обветшал, белье износилась, сапоги с ног сваливаются… А купить на что? Нашим ремеслом на гастролях ничего не достанешь. Или место и жалование, или ничего. Так с этим ничего и сидел, спускаясь с комнаты на угол, с угла на постоялый двор, со двора на ночлежный приют, а теперь и пятачков больше нет.

– Если я предложу вам маленькую помощь – вы примите?

– Спасибо, хотя это подаяние… Я чувствую, что не жилец я на этом свете.

Уже окончив «интервью», я посетил своего бедного друга в Обуховской больнице. Он умер на моих почти руках и последние его слова были:

– Отец, отец, вот и я иду к тебе… Прости меня!

10

Глубокого сожаления заслуживают вообще «безместные» бродяжки или «бездельники», как их зовут в притонах. Они не потому «бездельники», что пьянствуют или не хотят работать, как бродяжки первых перечисленных много категорий, а просто потому что не могут найти себе места… Заметьте: места, а не работы. Это большая разница. Работники, знающие какое-либо ремесло, начиная с каменщика, всегда имеют работу, если хотят работать. В работниках, особенно учёных (каковы: механики, слесаря, закройщики, штучники-портные, сапожники, наборщики, маляры и другие ремесленники) ощущается даже недостаток. Но в Петербурге, как и в каждом большом городе, есть масса людей, умеющих служить, а не работать, живущих на местах, каковы: чиновники, писцы, канцеляристы, приказчики, сидельцы, лакеи, дворники, швейцары и пр. и пр… Всем этим людям нужно место, без места они не могут достать гроша, потому что ничего не умеют, не знают и не разумеют! Есть место – они зарабатывает порядочную сумму в месяц; потерял место – и всё потерял, пока не найдет новое место. А найти нелегко. Я встречал бродяжек по несколько лет ищущих места, и чем дольше они ждут, тем труднее найти место, потому что оборванца из ночлежного дома никто не возьмёт в дом.

И между этими людьми есть субъекты во всех отношениях симпатичные, полезные труженики и честности испытанный. У кого обанкротился хозяин, у кого упразднили должность, другой заболел, ушёл в больницу, а место заняли…

Случаев потери места масса и каждый такой «случай» влечёт для несчастного долгую голодовку, иногда безысходную. Вины за ним решительно никакой, напротив, если бы иной больше воровал на службе, то не дошел бы до ночлежного дома, скопил бы себе на чёрный день, а тут с честностью и несчастным случаем – прямой путь в бродяжки!

В ряду множества благотворительных учреждений столицы нет ни одного, которое помогала бы безместным беднякам, а посторонним людям нет, разумеется, дела до разных «горемык». Помощи извне, значит, ниоткуда, а сам как же он может себе помочь? Он в молотобойцы не годится – силы нет, в катали не годится, здоровьем слаб, изнежен; за ремесло взяться поздно – учение дорого стоит. Словом, положение самое безвыходное, хотя водки они сроду не пивали, в игры не играли, о кутежах понятия не имеют… Хорошо ещё, если бродяжка не успел жениться во время благоденствия, а то есть и семейные: жена с детьми в углу, а сам в ночлежном притоне, и все голодают в полном смысле слова, теряя всё более и более надежду на место.

За своё интервью я встретил до сотни таких воистину несчастных людей, из них до двадцати семейных. Но ведь это я встретил случайно. А сколько их в углах Гавани, Колтовской[28]28
  Колтовская слобода располагалась в западной части Петербургской стороны между нынешними улицами Пионерской, Корпусной, Большой Зелениной и набережной Адмирала Лазарева.


[Закрыть], Петербургской стороны, Таирова[29]29
  См. сноску 7


[Закрыть] переулка, Коломны, у застав и других местах, где угол для семьи стоит один 1–1,5 рубля в месяц. Чтобы помочь этим горемыкам, не надо ни рабочих домов, ни денежных затрат: дайте им только работу службу, занятия здесь или в отъезде. Разве нам не нужны люди? Нужны! Только свести предложение со спросом некому.

Для иллюстрации в моих слов приведу крайние биографии нескольких бродяжек из числа сотни мною виденных.

№ 1. Четырнадцати лет его привезли в Петербург и отдали в учение в портерную лавку. Привёз его особый промышленник, занимающийся поставкой мальчиков из деревень в столицу и взимающий за свою комиссию дань с обеих сторон. Отец отдал поставщику последние 25 рублей за устройство сына в Петербурге, а портерщик заплатил 15 рублей за доставку хорошего парнишки. Горько сетовал отец на поставщика за плохое устройство, но поставщик обещал перевести его после на завод, сделать механиком, а пока теперь побудет в партерной. Это «пока» длилось пять лет. Ваня стукнуло девятнадцать. Пора учение прошла… Здоровье испортилось: по колено в воде в подвале он разливал пиво; у него и ревматизм образовался, и хронический кашель. В портерную привезли другого парнишку и Ивану отказали. Служил он недолго в трактире, потом был в больнице, а теперь седьмой месяц «без дела». Бельё сделалось чёрным от грязи, сюртучишко оборвался, сквозь брюки виднеется голое тело, сапожки сваливаются с ног. Как идти наниматься? И место выходило два раза, да поступить нельзя – не берут в таком виде. Справить бы костюм, после выплатить можно, но разве бродяжка имеет кредит у портных? Самый высший кредит – это косушка водки в долг да ночлег в притоне, да и это неохотно. «Как? Как быть»? – ломает он руки. Глаза красные от слез, лицо пожелтело от истощения, руки высохли от голода, а выхода нет и не видно!

№ 2. Отставной асессор. Человек лет сорока. Женат. Имеет двух детей, находящихся у кого-то на «ласковом хлебе». Места потерял два года тому назад. Ищет каких-либо занятий, разумеется, по письменной части. Согласен помогать старшему дворнику в ведении книг, Но дворник сам умеет ставить каракули и обходится без грамотности.

Есть дома, приносящий тридцать тысяч рублей дохода, а у ворот вы всё-таки прочтете записку: «Отъ. Даеца. Фатера. Спрасить дворъника». Зачем купцу-домовладельцу грамотность? Это санитарными правилами не требуется. Не только купцы-домовладельцы, есть целые фабрики, большие торговые фирмы, обходящие без письмоводства и посылающие «щчета», по которым получают тысячи и десятки тысяч рублей. Если же какая фирма роскошествует на «конторщика», то требует за 20 рублей знание бухгалтерии, английского языка и прочих премудростей, которых асессор конечно не знает. И вот наш асессор два года «проедал» вещи. Если бы он продавал их, та кое-как тянулся бы, но продавать было жаль, он их закладывал в надежде выкупить. Ссуду давали грошовую, процентов вносить нечем и вещи шли с аукциона опять за гроши (для чего на аукционах имеется корпорация маклаков с «вязкой»). В итоге ни денег, ни вещей, а нужда росла и росла. Место не находилось. Обветшал асессор, постепенно превращаясь в оборванца и добывая пятачки писанием прошений и писем в кабаках. Я предложил асессору стаканчик:

– Нет, родимый, спасибо я не пью.

Асессор говорил мне «ты», хотя я ему «вы».

– Отчего вы оставили службу?

– Воля начальства – не понравился. Дали понять, что надо уходить. И ушёл. А вот теперь и есть нечего.

– И что же вы думаете делать?

– Знаете, я с ужасом вижу, что мой мозг тупеет. Я как-то свыкся со своим положением или, лучше сказать, с безвыходностью и голова часто отказывается думать. Так, смотришь вот – и не видишь ничего, сидишь – и точно спишь. Неужели это будет прогрессировать? Так ведь можно дойти до состояния идиотизма.

И доходят. Я видел такого отупевшего субъекта, шесть лет пребывающего бродяжкой, а раньше проживавшего пять-шесть тысяч рублей в год, когда «служил».

№ 3. Проворовавшийся туз. За его заслуги в прошлом ему оставили свободу, не отдав под суд, Но как большинство воров-жуиров[30]30
  Жуир – весело и беззаботно живущий человек.


[Закрыть], он остался без гроша за душой. К счастью, он холост и поэтому бродяжничает один. Дома знакомых для него закрыты. Найти место почти невозможно. Он спускался годы четыре, пока дошел до набережной Обводного канала и, по-видимому, возврата ему нет. Будущее его мрачно. Он не способен достать рубля, хотя когда-то получил тысячи, знает языки, образован всесторонне, начитан, бывал за границей. Во мне он возбуждал сожаление именно своей беспомощностью. Как умирающего льва, его лягает теперь всякий, кого он не взял бы раньше в лакеи. Своим видом он походит на живые мощи, которые успокоить может только могила.

№ 4. Простой малый. Из 12-ти месяцев в году он 7–8 лежит в больнице, 2–3 ищет место, а 1–2 месяца служит дворником или швейцаром. Он перенес все болезни, какие существуют в Петербурге: натуральную оспу, тиф, воспаление лёгких и т. д. Организм замечательно чуткий ко всякому заболеванию и замечательно выносливый. Не успеет найти место, послужить, заработать 10–15 рублей, его отправляют в больницу. Вышел с больницы – поиски места. Ему не более 25 лет, он холост, крестьянин Олонецкой губернии.

– Тебе климат здешний не ко двору, ты на родину уехал бы!

– А что же я так делать там буду? У меня там ни кола ни двора.

– Так ведь помрёшь здесь…

– Воля Божья.

И он, завернувшись в свои лохмотья, покорный робко побрел на ночлег в Таиров[31]31
  См. сноску 7


[Закрыть] переулок к земляку.

11

В числе бродяжек, которых я встречал во время своего странствования, попадалось немало женщин и детей. Если «щемит» душу вид несчастных бродяжек-мужчин, то положительно слезу прошибёт положение таких женщин и ребятишек – созданий слабых, лишённых сил, средств и способностей помочь себе! Если мужчина оказывается в положении безысходном, беспомощном, то что сказать про ребёнка 10–11 лет, живущего при бродяжки дяде, тётке или куме? Хорошо, если ребёнок только страдает, а то его страдания эксплуатируются порочными взрослыми.

Вот на какой репетиции я присутствовал в трущобах постоялого двора Лиговки. Пьяная с утра женщина лет 50-ти с опухшей физиономией и плохо прикрытой лохмотьями наготой, трепала девочку лет 8-ми. Она била её по лицу, рвала волосы, заставляя ребёнка плакать. Девочка заливалась слезами.

– Вот так, вот так, ну, хорошо…

– Тётенька, милая, мне больно, довольно…

– Несколько затрещин по лицу были ответом.

– Говори… (ругань) …за мной: «барин добрый я потеряла…»

Девочка, захлебываясь слезами, повторяла.

– Что ты потеряла?

– Ничего, тётенька…

Несколько новых затрещин.

– Говори: рупь потеряла, барин добрый; мама умирает, послала за лекарством, а я потеряла.

Девочка, сбиваясь и путаясь, повторяла несколько раз тираду и за каждую ошибку женщина трепал её за волосы или била по лицу. Я пробовал было вмешаться и прекратить эту сцену, но по моему адресу посыпались отборная словесность. Но что же это за репетиция? Из расспросов окружающих я узнал, что женщина это нашла где-то девочку и приучает её теперь к нищенству. В былые времена, чтобы вызвать сострадание прохожих, детей прямо калечили, но способ этот устарел и не практикуется, тем более что за такие художества могут, если откроется, сослать в каторгу. Прогресс, конечно, коснулся и нищенства. Теперь из нищих детей вырабатывают комедиантов, которые должны разыгрывать на панели драмы с водевильной подкладкой. Эта девочка, кончив обучение, которое я видел, будет поставлена на бойкой улице и должна рыдать, ползая по панели. Прохожие обратят на неё внимание, будут спрашивать, что с ней, она ответит заученную фразу об умирающей матери, лекарстве и потерянном рубле. Женщина-учительница спрячется по соседству для наблюдений за девочкой, и если у последней иссохнут слёзы или она плохо будет стараться, то несколько хороших затрещин придадут ребёнку требуемого куража и «жизни». Если добрый барин сжалится и даст монету, женщина сейчас же отберет «выручку» и скроется на время в соседнем кабаке. Подобные комедии имеют много разновидностей: детей учат прикидываться больными, выпрашивать на билет конки или железной дороги, рассказывать басни об умирающих близких и т. п. Некоторые ученики делают такие успехи, что быстро превращаются в карманных воров, а при случае и грабителей. За последнее время развелось много таких учителей и учительниц, и зло пустило уже корни.

Глядя на мучения девочки, я относился довольно равнодушно к её физическим страданиям и думал только о будущности этого ребёнка. Мои нервы за время странствования как-то притупились к физическим страданиям. Мы видим, например, с каким цинизмом факельщики, гробовщики, могильщики отправляют свои обязанности и удивляемся, что близость и свежесть человеческого горя, даже самый акт конца нашего бытия, не производит на них не только впечатления, но точно ободряет их к вымогательствам, глумлениям, грубостям. Теперь это мне понятно. Они привыкли к картинам смерти, как я привык к картинам нищеты и голода, так быкобоец привык резать животных, как ростовщик привык видеть слезы должника.

Если бы до своего странствования я увидел подобное истязания ребенка, то вероятно поднял бы историю, позвал полицию и т. д., а тут я смотрю довольно равнодушно и только думаю: что же станет с этой девочкой в 16–17 лет, если она доживет? С восьми лет её приучают к профессиональным обманам, к игре человеческим горем, к шантажу с чувствами сострадания. С восьми лет она видит кругом эссенцию разврата и грехопадение, она воспитывается в этой среде. Куда же её готовят? И никому, по-видимому, нет до этого дела. В трущобах постоялого двора кто обратит на ребёнка внимание, если я за несколько дней потерял уже отзывчивость к страданиям ближнего? А здесь люди годы прожили в этой обстановке.

А детей-бродяжек у нас немало и притом бродяжек безнадежных. Такие дети, которые неожиданно остались совсем на улице, найдут себе место в нищенском комитете или в каком-либо приюте, а дети, имеющие попечителей или родителей вроде приведённой женщины, совершенно безнадёжны! Никто не станет их искать, чтобы помочь, потому что и без поисков масса детей нуждается в призрении. Я помню, как года три тому назад, я обратился к нынешнему городскому голове В.А. Ратькову-Ражнову[32]32
  Владимир Александрович Ратьков-Ражнов (1834–1912) – русский общественный деятель, предприниматель и промышленник, сенатор, действительный тайный советник.


[Закрыть], бывшему тогда председателем сиротской комиссии, с просьбой принять на попечение города бесприютного ребёнка, найденного мной на улице. Господин Ратьков-Ражнов вместо ответа подал мне пачку 300–400 прошений о принятии детей, отклоненных по неимению мест и средств.

– У ребёнка есть мать, – сказал он, – а мы не можем помочь даже круглым сиротам, остающимся на улице.

– Но у ребёнка мать – беспросыпная пьяница, не имеющая пристанища!

– Что делать, что делать…

Вот о таких детях я и говорю, как о безнадежных бродяжках, с будущим в виде арестантских рот. А ведь из них могли бы выйти полезные и честные граждане!

В подвалах Таирова переулка я видел хорошенького мальчика, самоучкой научившегося читать и писать. Этот мальчик служит при ночлежной квартире, исполняет все чёрные работы и не только ни от кого ничего не получает, но голодает по несколько дней. У него такая страсть к учению, что он урывает время и ходит читать «хорошие книжки», развешанные в оградах церквей, выставленные в окнах магазинов, афиши в витринах, вывески и т. п. Бесспорно, его можно было бы пристроить куда-нибудь в типографию или библиотеку, если уже не в школу, но у него есть папаша, какой-то поденщик, пропивающий вечером то, что он достал днём.

Видел я девочку 10-ти лет, спящую вместе с ночлежниками и матерью. Девочка худенькая, слабенькая, голодающая, но настолько неиспорченная, что тайком ходит в церковь и молится, чтобы мамаша перестала пить.

Видел я в углу ночлежной комнаты на Петербургской стороне мать с четырьмя детьми, из которых один грудной, двое с английской болезнью[33]33
  Рахит


[Закрыть] (не ходят) и старшему шесть лет. Мать ходит в поденщину и тогда старший нянчит троих младенцев. В течение месяцев вся семья не видит горячей пищей и по праздникам только имеет чай… И это мать безнадежна, потому что у неё есть муж, являющийся иногда «расшибить и разнести».

Особенно трагично положение молодой женщины Ирины, живущий на чердаке у Нарвской заставы. Она прожила с мужем-чиновником одиннадцать лет, жила хорошо сравнительно; но муж завел себе другую женщину и поселил в своей же квартире. Издевательство над женой доходило до того, что её запирали в ящик комода (она маленькая, худенькая) на ночь. И всё это Ирина терпела, сносила. Наконец муж по требованию женщины выгнал её из квартиры. У неё всё забито и убито, она от долгого унижения и горя поглупела как ребёнок… У неё в мозгу не представляется даже возможности помочь себе.

– Да вы бы место нашли, ну хоть горничной…

– Но кто меня возьмёт?

– Идите жаловаться на мужа…

– Ай, что вы, они убьют меня!

– Но ведь вы так с голоду умрёте…

Плачет. И только…

12

Я слишком бы утомил читателей, если бы шаг за шагом стал описывать свои скитания по притонам и вертепом. Слишком всё это однообразно: та же грязь, вонь, духота, теснота и убожество… Дома Общества ночлежных домов[34]34
  Подробнее о них см. очерк А.А.Бахтиарова Ночлежники и ночлежные дома


[Закрыть], разумеется, чище и благообразнее частных или постоялых дворов, но везде один дух и тип; бродяжки спят на голых нарах (или полу), подкладывая под голову свою верхнее платье (или полено). Разница в том, что Общество даёт пищу вечером и сбитень утром. Это, конечно, доброе дело, но далеко не все имеющие пятак попадают в дом Общества за отсутствием мест. Что бы не говорили наши моралисты о тунеядстве и безнравственности бродяжек, но право не грешно было бы для Петербурга иметь даровой ночлежный дом. Если преступник, каторжник получает пищу и ночлег, если злодеи и убийцы находятся в тепле и сыты, то неужели гуманно отказать в этой первой необходимости «честному» бродяжке только за то, что он не сумел достать пятачка или, доставь его, пропил. Не говоря уже о гуманной точке зрения, даже с полицейской, санитарной, гигиенической, с какой хотите точки зрения, нельзя оставить человека в мороз ночевать под мостом или в парке на скамейке, точно также как не следует плодить частные вертепы вроде описанных мной на Обводном канале.

Я, конечно, говорю далеко не новость, но повторить это ещё раз не мешает! Затем ещё одно замечание: почему Общество ночлежных домов устроило приют в глуши Песков, где этот приют в большинстве пустует, тогда как по всей Петербургской стороне, Выборгской, на Васильевском острове, в Гаване, Колтовской – нет никакого приюта, кроме омерзительных постоялок и притом без отделения для женщин? Точно также не имеет смысла распоряжение Общества о впуске ночлежников ровно в девять вечера, благодаря чему те, которые пришли в шесть, должны три часа мерзнуть у ворот, рискуя не попасть, потому что у ворот, например, Обуховского приюта всегда стоит огромная толпа и вход берётся с бою. Для уборки приютов вполне достаточно время с восьми утра до четырех-пяти вечера, а с наступлением сумерек следует пускать желающих, как принятого во всех частных притонах.

Кроме того, господам попечителям следовало бы строже смотреть за прислугой приютов, которая слишком уж бесцеремонно со своей публикой. Не следует забывать, что бродяжка – платный Посетитель.

Очень оригинален приют Общества дешевых квартир[35]35
  Приют Общества доставления дешевых квартир находился по адресу Измайловского полка 3-я рота (ныне 3-ая Красноармейская),7. Дом сохранился.


[Закрыть]. О существовании этого приюта я и не знал… Между тем, это самый благообразный ночлежный дом и публика здесь даже более постоянна, чем жильцы квартир. Есть отставные чиновники, бедняки, представители свободных профессий и просто бродяжки, которые живут здесь 10–15 лет, ночуя изо дня в день. Несмотря на такое постоянство и определённое место жительства, все они считаются ночлежниками, живут без прописки в адресном столе, и найти их в столице невозможно. Эти жильцы свыклись со своим приютам, сроднились с ним, и чувствует себя совсем хорошо. Попасть сюда на ночлег мне не удалось, потому что все места постоянно абонированы.

Скажу несколько слов о бродяжках-коммерсантах. Эти бродяжки едва ли не самой антипатичный тип оборванца. Они наглы, циничны, порочны до мозга костей, ежеминутно готовы на всякую подлость и не имеют, кажется, ничего святого, потому что не стесняются ничем. Этих коммерсантов можно видеть продающих цветы и букеты около увеселительных садов, брошюры и книжонки «на крик» около вагонов конно-железных дорог, или ещё чаще на улицах с запонками, зонтиком, грошовой цепочкой, кружевами, носовыми платками, чулками и тому подобное. В последнем случае они продают обыкновенно вдвоём: один держит вещь в руках, а другой торгует её и даёт цену. Зонтик, например рваный, сшитый из кусков, с ломаными прутьями, цена ему красная двугривенный, а мнимый покупатель предлагает рубль.

– Нет, не могу, – уверяет продавец, – себе полтора стоит.

И клянётся, божится, всех святых перебирает…

– Ну ладно, рубль двадцать я дам.

В это время проходит кто-нибудь желающий в самом деле купить зонтик, слышит и видит, что «дают» уже рубль двадцать. Значит, надо прибавить пятачок. Прибавляет и получает хлам, а бродяжки отправляются в соседний трактир, где у них приготовлен другой такой же зонтик. Пропив добычу, они опять выходят на панель и репетируют свои роли. Многие, разумеется, не знают об этой системе «подвода» и попадают в ловушку.

Конечно, это гроши, пустяки, мелочи, но жертвами заговора нередко делается тоже бедняк, для которого эти гроши дороги. Но этого мало: стоя на бойких улицах, рваные коммерсанты позволяют себе часто прямо непристойные выходки и крайне грубое обращение с теми, которые не попали в их ловушку. На их жаргоне это называется «обложить» и я видел, например, на Садовой улице около Сенной одну даму, которую нахал за нежелание взять его кружева бранил такими словами, что бедная дама вся в слезах бросилась бежать.

Нечего и говорить, что при случае такой коммерсант «заедет» в карман проходящего и не задумываются пустить при случае в ход свою силу. Способ навязывания букетов бродяжками, бегущими за колясками, вызвал, помнится, даже полицейский приказ, но продавцы зонтиков, кружев, книжек и прочее право нисколько не лучше. По закону для торгов в разнос должна иметься у продавца особая жестянка, а для произведений печати ещё и бляха артели газетчиков. Без жестянки каждый обыватель может продавать только своё собственное изделие и только на указанных местах, в рынках. Между тем, торговцы, о которых я говорю, никаких блях не имеют и торгуют вовсе не своими произведениями, потому что у них нет ни кружевных фабрик, не зонтичных мастерских или садовых плантаций. Самый же способ продажи, по меньшей мере, непристойный. Один вид этих назойливых оборванцев, только что выскочивших из кабака и наровящих «настрелять» на косушку, вызывает отвращение.

И кому же, спрашивается, нужна такая коммерция? Сколько бродяжек так «настреляет»? Почему не займется он настоящим трудом, если способен работать? Именно потому что он пропойца, трясущийся вечно с похмелья, с утра до вечера. Ему всё равно, сколько он заработает, рубль или пятак. Он и то, и другое пропивает без остатка. Запрети ему безобразничать на улицах, он добудет себе двугривенный, может быть, на бирже или на барке катателем, где, по крайней мере, принесёт пользу для дела.

Очень близки к этим же коммерсантом так называемые «тряпичники»[36]36
  Подробнее о них см. очерки А.А.Бахтиарова Крючошник и Тряпичник (Костяник)


[Закрыть], «татары», «маклаки» с толкучки[37]37
  Толкучий (Ново-Александровский) рынок в описываемое время располагался вдоль Вознесенского проспекта между набережной реки Фонтанки и Садовой улицой.


[Закрыть], но их всё-таки причислять к бродяжкам нельзя, хотя и этим профессиям давно пора бы отойти в предание, так как они решительно не вяжутся с благоустройством города. Некоторые из последних ведут дело довольно солидно и прилично, но это ничтожное меньшинство, а в большинстве случаев «тряпичники», «татары», «маклаки» те же бродяжки и пропойцы, но беспокойнее и опаснее во многих отношениях. Впрочем, эта категория бродяжек выходит из области моей программы…

Дерябинские[38]38
  До 1825 года на месте казарм располагался винокуренный завод Дерябина, фамилия бывшего владельца закрепилась и за казармами.


[Закрыть] казармы!

– У меня к вам покорнейшая просьба, – обратился ко мне один из моряков 9-го флотского экипажа.

– Что такое?

– Теперь в публике сложилось представление, что «Дерябинские казармы» – притон бродяжек, забранных полицией… Между тем, в «Дерябинских казармах» кроме меня живёт еще несколько офицеров и целый экипаж матросов… Скажешь кому-нибудь: «я живу в Дерябинских казармах» и вызовешь улыбку, слушатели перешептываются, искоса подглядывают и замечают: «да неужели и он тоже там сидел»[39]39
  По иронии судьбы, в сентябре 1918 года Дерябинские казармы моряков стали тюрьмой – в них содержались заложники из числа бывших, арестованные после убийства М.С. Урицкого.


[Закрыть].

– Ну? В чём же дело?

– Да в том, что «Дерябинские казармы» и теперь заняты 9-м[40]40
  В справочниках «Адресная книга Санкт-Петербурга под редакцией П.О. Яблонского» за 1893 год указано, что по адресу Галерная гавань дом Дерябина размещался 18-й флотский экипаж, а 9-й флотский экипаж имел адрес Б. Морская, 69 (у Поцелуева моста).


[Закрыть] флотским экипажем, а бродяжки помещаются только в двух сараях этих казарм.

С удовольствием исполняю желания господина мичмана и свидетельствую, что, действительно, «Дерябинские казармы» бродяжек не имеют ровно ничего общего с «Дерябинскими казармами» флотского экипажа.

Первые находятся на Большом проспекте против строящейся новой церкви[41]41
  Тогдашний адрес Большой проспект В.О., 93–95, на углу с улицей Опочинина. Вопреки утверждению автора, эти строения принадлежали не Морскому ведомству, а городской управе, в справочнике «Весь Петербург» за 1894 год обозначены как «Караульный дом», принадлежащий городу.


[Закрыть], а последние – на самом берегу залива в конце Большого проспекта[42]42
  Тогдашний адрес Большой проспект В.О., 94, прямо на берегу Финского Залива. Здание сохранилось в надстроенном виде. Нынешний адрес Большой пр. В.О., 102.


[Закрыть]. Первые представляют из себя два деревянных бараков со двором, вторые – изящное каменное здание с садом и роскошным видом на залив… Первые стоят заколоченными весь год и только летом полтора-два месяца наполняются бродяжками, а вторые служат казармами нижних чинов и офицерскими квартирами целый год. Первые хоть и принадлежат морскому ведомству, но во время наполнения их бродяжками имеют свою полицейскую администрацию, своего смотрителя, которого отнюдь не следует смешивать со смотрителем настоящих казарм.

Итак, «Дерябинские бараки» (я буду их называть бараками) представляют нечто весьма оригинальное и, если хотите, грандиозное: грандиозные размеры, грандиозное число бродяжек. Два барака поставлены под прямым углом, в одном (фасадом на Большой проспект) помещается администрация, служители; в другом – бродяжки. Оба барака холодные, легкой дощатой конструкции, с ординарными рамами, так что жить здесь можно только летом. Впрочем, если бы не эта лёгкость постройки и такая вентиляция, что местами небо видно, то и не знаю, чем бы дышали эти 700 бродяжек, которых я застал здесь в период своего интервью. Мне говорили, что общее число бродяжек доходило до тысячи!

Тысяча бродяжек! В эту цифру не вошли бродяжки, имеющие исправные паспорта и не забранные при обходе чинами полиции. Точно также сюда не вошли и бродяжки, совершившие какое-либо преступление, потому что они сидят в тюрьмах, в доме предварительного заключения, или за прошение милостыни в нищенском комитете! Это только бедняки, лишённые приюта, средств к существованию и часто здоровья, а вместе с тем и паспорта…

Возраст, происхождение, общественное положение и прошлое этих бродяг разнообразны до бесконечности и никакая фантазия романиста не способна создать то, что здесь встречается в действительности… Рассказывать ли всё это? Может быть, при случае, в другой раз, а теперь отмечу одну общую черту «дерябинских» бродяжек. Три четверти их беспаспортные, потому что они лишены права жительства в столице и высланы административным порядком, то есть по этапу. Сегодня их доставили на родину и водворили, то есть сдали сельским властям, а завтра они отправляются обратно, уже на свой, а не на казённый счёт, питаясь дорогой Христовым именем (при случае кражами и даже грабежами). Пришли в Петербург, скрываются по описанным мной трущобам и в первый же обход забираются в «Дерябинские» бараки. Через месяц они под конвоем водворяются на родину для того, чтобы через неделю снова прибыть в столицу.

Некоторые из деревенских обитатели пропутешествовали таким образом 30–40 раз и случалось, что они возвращались обратно с тем же самым конвоем, но только не в качестве арестантов, а свободными гражданами. Например, на пароходе их доставили в Шлиссельбург, сдали властям. Пароход идёт обратно, на нём возвращается конвойная команда и… бродяжки!