Текст книги "Непарадный Петербург в очерках дореволюционных писателей"

– Ты куда? – спрашивает конвоир.

– А тебе какое дело?

– Тебя выслали из столицы.

– А тебе что? Не ты выслал. Ты твоё дело сделал, сдал меня, и поезжай с Богом, а я тоже еду!

Трудно сосчитать, какие огромные суммы тратит казна на прогулки бродяжек. Их содержат, одевают, платят за провоз, за дорогу, посылают конвой, а всё это для того, чтобы бродяжка немедленно же вернулся в столицу и ждал здесь новый прогулки.

Спросят: зачем же бродяжка возвращается в столицу? А потому что здесь при всех строгостях, он прокармливается нищенством, мелкими кражами, а там, в глуши провинции, ему в буквальном смысле ничего есть. Тут в столице он «свой», имеет притоны и вертепы, где его принимают, а там ему некуда голову преклонить. Наконец, чем он рискует, попадая в «Дерябинские казармы»? Его кормят, поят, он сыт, в тепле, ему даже одежду дадут, в баню сводят. Худо ли ему?

Грандиозные величественные ворота, вроде Триумфальной арки с резными художественными украшениями, замыкают столицу со стороны Забалканского проспекта, оканчивающегося зданиями Новодевичьего монастыря и скотобойни. Когда-то за Московской заставой сейчас же начиналось пустынное поле и шоссе, идущее на Царское Село и далее хоть до Москвы. Но теперь здесь фабрично-заводское предместье, заселённое до размеров целого уездного города. Здесь улицы, дороги, дома, лавки, магазины и обилие всякого рода питейных заведений, этого неизбежного спутника рабочего и мастерового люда, пропивающего по субботам всю получку и нередко последнюю рубашку с плеч… Около версты, если не более, до Средний рогатки[43]43
  Ныне площадь Победы.


[Закрыть] и Красного кабачка[44]44
  Трактир на Петергофской дороге (нынешний проспект Стачек, возле Красненького кладбища). Существовал с начала XVIII века по 1917 год.


[Закрыть] тянутся сплошные строения, а затем уже начинается голое шоссе с болотистыми пустошами, перерезанными лентообразными полосами рельс.

Приезжайте сюда рано утром, когда чуть светает, когда ещё не дымятся фабрики и спят рабочие… Приезжайте и станьте около Средней рогатки… Стойте и любуйтесь… Вы увидите целое полчище медленно движущихся бродяжек… Тут есть пожилые и совсем юные, есть старики и дети… Все ободранные, полуногие, в лохмотьях, некоторые убогие, с обезображенными лицами, с такими физическими недостатками, которые вызывают ужас и отвращение, раньше сожаления и сострадания. Всё полчище – голодное, измученное, изнуренное, истомленное. Некоторые 2–3 дня уже не ели и eдва двигаются…

Куда же все они двигаются?

– В столицу.

– Зачем?

– За шубой!

??

– Да, за шубой. В прямом, а не переносном смысле. В статьях «Среди бродяжек» мы рассказывали о постоянных путешествиях, совершаемых бродяжками, которых высылают, а они самовольно возвращаются в столицу… Это своего рода «вечное движение», вечное брожение и скитание, стоящие очень дорого казне и не достигающая ровно никакого результата. Куда вы выселите колпинского или шлиссельбургского мещанина, когда в Колпине и Шлиссельбурге у него ни кола, ни двора нет, как нет ни занятий, ни работы, ни пристанища? Что он будет там делать по водворении? Петербург велик; здесь он прокормиться как-нибудь подаянием или кражами, а в Колпино ему нигде куска хлеба достать. И он идёт обратно. Идёт сейчас же по водворении. Чем он рискует? Новой высылкой? Риск невелик!

Послушайте, что говорит бродяжка, самовольное вернувшийся девятнадцатый раз.

– Если бы нас не высылали, хоть с голоду помирай! Я нарочно не беру паспорта из волости, потому что с паспортом пропадешь. Без паспорта нас «заберут», посадят в тепло, обуют, оденут, а с паспортом хоть с голоду помирай, никому дела нет. Вот примерно теперь мы идём в Питер все без паспорта, все высланные. Значит, нас сейчас же заберут. И хорошо. Недели две мы посидим, отдохнём, поедим, поправимся, потом недели две нас поддержат в пересыльной; здесь каждому дадут по полушубку, тёплые валенки и отправят на родину этапом. Повезут в вагонах, Будут кормить дорогой, захвораешь – лечить станут. Чем не житьё? Доставят на место, спросят: «шубу хочешь отдать?» Зачем отдавать? «Нет, мол, не хочу». Ну и оставят тебе шубу. Эту шубу сейчас «по боку». Выручишь рублей пять и обратно в Питер, за другой шубой. Я вот шестнадцать штук получил. Только и живу этим. Летом нам вместо шуб армяки дают, те дешевле, а тоже хорошие, новые армяки.

– Как же тебе не стыдно? Отчего ты не работаешь?

– А где я работать буду? Паспорт выправить – нету денег, да с паспортом потом находишься. Мест теперь мало, работы зимой почти нет никакой. Хоть с голоду помирай, а у меня ещё правая рука не действует, бракуют при найме.

Число задерживаемых в Петербурге нищих достигает громадный цифры – около десяти тысяч человек обоего пола в год. Надо прибавить столько же, если не более, задерживаемых за беспаспортность. И всё это количество высылается, получая полушубки, армяки, сапоги, валенки и пр. Мало того, всё это количество содержится на казённый счёт, и затем перевозится, конвоируется, водворяется и т. д… Если скромно определить стоимость содержания, отправки и одеяния каждого в 20 рублей (полушубок 7 рублей, перевозка 4 рубля, содержание в месяц 7 рублей, содержание конвоя, места заключения и пр. 2 рубля) получается сумма четыреста тысяч рублей ежегодного непроизводительного расхода. Повторяем, этот расчёт сделан на основании официальных данных самым скромным образом. Сюда не вошли подаяние частных лиц, милостыни нищим, не пошли расходы по охранению общественной безопасности от бродячего элемента. Люди компетентные доказывают, что бродяжки стоят Петербургу не менее миллиона рублей в год и это вполне достоверно. Итак, миллион ежегодного непроизводительного расхода! Миллион, растрачиваемый на полушубки, арестантские пайки и подачу грошиков, без всякого улучшение экономического состояния высылаемых. Из миллиона никто ничего не выигрывает, никто ничего не получает, кроме неприятностей, хлопот, возни и греха!

Не пора ли подумать об устранении этого ненормального положения? Не пора ли позаботиться об осуществлении давно желаемого и необходимого для столицы Рабочего дома, который должен заменить собой высылку. Рабочего дома не карательного, не арестантского, а трудолюбивого, то есть такого, где каждый неимущий мог бы за свой труд получить плату и на эту плату поддерживать существование до приискания места, службы, постоянной работы или, в крайнем случае, вакансии в богадельне. В такой дом надо не сажать, а только пускать. Не за наказанием, а для поощрения. Рабочий дом может состоять в ведении полиции, но отнюдь не должен иметь ничего общего с «Дерябинскими казармами» или Казачьим плацем. Тогда он будет достигать цели и будет популярен как среди бродяжек, так и среди благотворителей.

– А средства? – спросит читатель.

Сооружение Рабочего дома на окраине города по барачной системе на полторы-две тысячи человек обойдется недорого. Город даст землю безвозмездно. Постройка бараков будет производиться при содействии благотворителей. Кроме того, в распоряжении строителей могут быть суммы, расходуемые теперь на бесполезную пересылку этапным порядком бродяжек, а также получаемые за работу обитателей Рабочего дома. Сам город может много дать работы, какова: очистка улиц, площадей, вывозка снега, ремонт зданий и т. п. Город уплачивает подрядчикам около триста тысяч рублей в год – эти деньги целиком могут пойти в кассу Рабочего дома. Кроме Рабочего дома хорошо бы где-нибудь на Кавказе, в Ашхабаде и т. п. устроить колонию для «обрусения» края и водворить туда бродяжек, дав им землю и заставляя работать. Такие колонии принесли бы государству немалую пользу. Отчего в самом деле не подумать бы на эту тему?

2. На извозчичьих козлах – трое суток в роли извозчика

Сейте разумное, доброе, вечное,

Сейте! Спасибо вам скажет сердечное

Русский народ[45]45
  Николай Некрасов. «Сеятелям».


[Закрыть].

Он учил нас:

В лохмотьях нищеты живую душу видеть,

Самоотверженно страдающих любить,

И равнодушных ненавидеть![46]46
  Яков Полонский. «Поэт и гражданин, он призван был учить……»


[Закрыть]

1

Я преобразился в извозчика бляха № 3216 и трое суток (с перерывами, конечно) ездил по городу…

– Зачем? – спросит читатель.

Чтобы близко ознакомиться с бытом и условиями промысла наших извозчиков, а затем поделиться своими наблюдениями и впечатлениями с читателями. В Петербурге до двадцати тысяч извозчиков, услугами которых мы пользуемся ежечасно, досадуем и браним их, а между тем мы совсем незнакомы с условиями их быта, и, следовательно, не можем предложить никакой разумной меры для упорядочения крайне беспорядочного промысла. «Интервью» по прихожим и передним знаменитостей и высокопоставленных лиц приобретают у нас права гражданства. Почему же не сделать «интервью» к извозчикам, которые представляют из себя группу в десятки тысяч человек русских людей, живущих особенной оригинальной жизнью, имеющих свои нужды, невзгоды, отрицательные и положительные стороны?

Извозчик, во-первых, человек, а во-вторых, человек, нуждающийся в интервью журналиста гораздо больше заезжей знаменитости или случайного героя дня.

– Но к чему же было наряжаться извозчиком?

Я пробовал познакомиться с извозчичьей жизнью без «маскарада», но вполне безрезультатно. Извозчик-хозяин боится, не доверяет и ничего не говорит, извозчик-рабочий не умеет ничего рассказать по своей неразвитости, близкой к дикости, а извозчичьи притоны скрывают всё при первом появлении свежего человека. Оставалось сделать одно – превратиться на неделю самому в извозчика, что я и сделал. Достал лошадь, дрожки, армяк, шляпу, кушак, нарядился, сел на козлы и поехал. Сажал седоков, стоял на углах, пил чай в трактирах: «Персия», «Батум», «Кавказ», «Венеция», «Крым» и т. д.; требовал селянки, закуски, завязывал разговоры, знакомства, спорил с городовыми, дворниками, чуть-чуть не попал в участок, получил по своему адресу немало ругательных эпитетов; посетил несколько извозчичьих общежитий, познакомился с хозяевами, узнал разные «пружины» промысла и т. д., и т. д.

Но позвольте рассказать все по порядку.

Сначала я хотел дать «дневник извозчика», т. е. описать свои путешествия шаг за шагом, но такой порядок был бы несколько скучен: во первых, по обилию излишних, малоинтересных подробностей: а во вторых, потому, что мне пришлось делать много повторных визитов; например, приезжаешь в трактир невовремя, когда никого нет, никакой «картины», поворачиваешь оглобли и приезжаешь в другой раз. Поэтому я постараюсь при возможной краткости дать изложение наиболее характерных сторон быта и условий жизни петербургского «желтоглазого гужееда»…

Было 10 часов вечера 17-го июня 1893 года, когда я первый раз выехал на козлах. Но читателям, быть может, будет не безынтересно узнать, каким образом я добыл закладку. Вот как. Сначала я хотел просто поступить к одному из хозяев работником; достал русские сапоги, рубаху, штаны, фуражку и прихожу на Обводный канал. У хозяина 80 закладок; мужичонка неграмотный, весь заплывший жиром, грубый до невозможности. Встретил на дворе. Я скинул фуражку, говорю… Ни звука… Простоял без фуражки с час, опять повторил просьбу:

– Ты из каких? – произнесла туша, не поворачивая головы.

– Калужский. (Огромное большинство извозчиков из трёх уездов Калужской губернии).

– Ездил?

– Ездил.

– У кого?

– На своей…

– Пропил?

– Я не пью…

– Поди вымой шарабан…

– Это зачем же?

– А вот посмотрю, как ты действуешь…

– Сначала подрядите, хозяин…

– Дурак, а ещё в извозчики просишься! Кого я рядить буду, коли не знаю, что ты умеешь? Ну, скажи, где Сукин переулок[47]47
  Название происходило от землевладельца действительного статского советника Я.И. Сукина. В 1902 году было признано неблагозвучным, переулок был переименован в Рыбинскую улицу.


[Закрыть]?

– Не знаю…

– Ну, так убирайся со двора. Какой ты извозчик? Заводи опять свою закладку; нам таких работников не надо…

Видя, что в работники мне не поступить, я отправился к другому хозяину уже «барином». Сторговал полную закладку с лошадью посуточно, но без работника, сказав, что у меня свой кучер есть. Сошлись в цене, и в назначенный день лошадь была подана ко мне на двор. Я перерядился и выехал…

Вечер был дивный, в воздухе приятная прохлада после вчерашнего ливня, а на душе… на душе у меня точно кошки скребли. Как только я поехал по улице на извозчичьих козлах, я сразу почувствовал себя лишённым почти всех прав состояния! Я не смею сойти с козел, под страхом наказания; не смею зайти, куда бы хотел, потому что везде меня, как парию, выгонят в шею. Дворники, городовой, каждый прохожий – все моё «начальство», которое мне приказывает, величаво покрикивает на меня, иногда ругает, всегда говорит «ты» и, чего доброго, накладёт по шее. На всём пространстве великой столицы у меня, как извозчика, нет никого, кто бы обратился ко мне по-человечески, не говоря уже о какой-либо ласке или уважении. С козел я могу сойти только в… извозчичьем трактире, но и там для нас почему-то «чёрная», т. е. отвратительно грязная половина, точно извозчику непременно нужна грязь. Не только в чистый трактир меня не пустят, но и в извозчичьем трактире не пустят на чистую половину.

– Не к рылу, – говорит половой.

«Рыло»! У извозчика не лицо, а рыло, потому что он и не человек, а извозчик.

– На угол Невского и Морской пятиалтынный! – раздалось над моим ухом.

Я обернулся, какой-то военный.

– Пожалуйте!

Седок вскочили в дрожки, а я задёргал вожжами. Лошадёнка неважная.

– Погоняй, извозчик! – раздаётся за моей спиной.

Я стегнул и «занукал». А самому так и кажется, что получу сейчас в спину тумака. Вспомнилось, как я тоже также кричал однажды на извозчика, который тащил шагом и потеряв терпение ткнул его палкой в спину; смотрю после, а извозчик-мальчишка горько плачет, я попали ему верно в спинной хребет. Обыкновенно мы и не замечаем, кто сидит на козлах, «извозчик» нечто бездушное, нарицательное.

Вот и Морская.

– Налево к подъезду.

– Тпру!…

– Но!…

Мне как-то ужасно неловко было протягивать руку.

– Ha же, тебе говорят, – закричал седок и я, инстинктивно протянув руку, почувствовал в ней монету.

Философствовать по поводу «подачки» мне не пришлось, потому что с середины улицы раздалось повелительное:

– Отъезжай прочь!

Обернувшись, я увидел величественную фигуру моего высшего начальника – городового, который сердито делал жест рукой, пояснивший его приказание. Я поспешно задёргал вожжами и уронил свой пятиалтынный… Доставать было невозможно, пришлось бы возиться, искать, а тут, чего доброго, «номер запишет» и плати штраф 2–3 рубля. Свернул на Морскую и «причалил» к берегу, но сейчас же послышалось грозное «прочь!». Дворник с бляхой на груди бежал уже от ворот ко мне, махая руками. Раньше я как-то не замечал дворников и не обращал даже внимания на то, что они «при цепях», а тут фигура моего «непосредственного начальства» предстала предо мной во всём величии. Ведь он может почти распорядиться моей судьбой: отправить в часть, записать номер и т. д.

«Путаться» с седоками по улицам мне в первый день было некогда. Пробило уж 11-ть. Надо ехать скорее в извозчичий «Дюссо»[48]48
  «Дюссо» – фешенебельный ресторан на Большой Морской ул., 11


[Закрыть], знаменитый, многопрославленный «Батум», где торговля разрешена до 12-ти часов вечера. Оставалось меньше часа, я приударил лошадёнку и покатил на Загородный проспект.

– Ты куда, чай пить? – окликнул меня на Гороховой порожний извозчик.

– В «Батум», – ответил я.

– Пойдём вместе в Эртелев[49]49
  Эртелев переулок, ныне улица Чехова. Согласно справочника «Весь Петербург» за 1894 год, трактир в Эртелевом переулке был один – в доме № 4.


[Закрыть], там наши все собираются.

– Нет, мне в «Батум» надоть.

– Ну, пойдём в «Батум».

Мой коллега поравнялся с моей закладкой и ахнул.

– Да что это ты! Аль в больнице был?

Я не сообразил, чего он так удивился.

– А что?

– Как что, кто же это тебя обрил? Так ведь ездить нельзя, какой же это извозчик бритый!

В самом деле, все извозчики в Петербурге носят длинные, прядями висящие волосы с подбритым затылком. В жаркие дни эти пряди увеличивают только тягость извозчичьей работы, а в обыкновенное время разводят мириадами насекомых. Я не ошибусь, если скажу, что у каждого извозчика на голове столько же «обитателей», сколько волос, и если бы «пряди» приказано было остричь, то многие миллиарды «жизней» оказались бы загубленными.

Вот и «Батум»… Что за оказия?!… Мне приходилось как-то раньше завернуть в «Батум» и я нашёл, что это чистенький трактирчик, средней руки, с очень приличным садиком и порядочным буфетом. Я не мог и предположить, что это «Извозчичий Дюссо», потому что не только там не было никаких извозчиков, но, напротив, публика всё чистая, степенная… Увы, оказалось, что раньше я попадал в «Батум» с улицы, а теперь мы въехали во двор…

На пространной площадке, уставленной козлами, стояло уже десятка три-четыре извозчичьих закладок. Лошади жевали, туча голубей ворковала… Мир и тишина царили на дворе… Среди пролёток ходил рослый мужичок и заботливо посматривал на закладки; здесь он прятал кожу с сиденья дрожек, там поправлять торбу у лошади, а, завидев нас при въезде во двор, пошёл навстречу.

Вот первый, последний и единственный раз, когда я, как извозчик, встретил радушный приём и человеческое отношение! Здесь я почувствовал себя гостем, равным в правах, почти как дома, без всякого «начальнического» ко мне отношения. Мужичок этот, по имени Сергей, с открытым, добродушным, сильно загорелым лицом, протянул мне свою мозолистую руку и спросил:

– Новичок?

– Новичок, – ответил я, – второй день езжу.

– На своей?

– Нет, у хозяина.

– Давай, земляк, сюда, здесь свободнее. Постой, я тебе помогу, вот так; кожи есть? Надо спрятать, а то, случается, таскают извозчики друг у друга, есть ведь озорники.

Сергей уставил мою закладку, сам разнуздал лошадь, привязал её к козлам, и мы с попутным извозчиком пошли чай пить.

Никогда не забыть мне этого «антре»[50]50
  Вступление, появление.


[Закрыть]! После я попривык к притонам и входил даже развязно, но первый раз меня так ошеломило, что я закачался как пьяный. Нельзя ни за что поверить, чтобы чистенький и приличный «с улицы» трактир в доме миллионера Целибеева[51]51
  Домовладельцы Целибеевы владели на Загородном проспекте следующими домами: №№ 15,17,21 и 23. Трактир размещался лишь в одном из этих строений – в доме № 21 (дом не сохранился). В 1894 году трактиром владел Григорий Михайлович Волков.


[Закрыть] мог иметь такую ужасную обстановку «со двора»!

По удушливой, смрадной лестнице мы попали в самый «Дюссо»…

Вот какая картина развернулась передо мною:

Анфилада комнат, окутанных густой махорочной синевой[52]52
  Простонародные трактиры размещались либо в подвалах, либо в первых этажах. Обычно состояли из 5–6 комнат, полы в них были деревянные, некрашеные, грязные, потому что подметались и мылись редко. Стены оклеены дешевыми обоями, покрытыми жирными пятнами и пылью, потолки плохо выбелены и покрыты копотью от керосиновых ламп. Столы, стулья и комоды грязны и пыльны. Буфет, состоящий из стойки, обычно был обит клеенкой, часто рваной, на ней стояли грязные тарелки с закусками. Рядом с ними – медный таз с холодной водой, в котором мылась посуда, вытирали её грязным полотенцем. Кухня содержалась ещё более неряшливо: на стенах паутина, на потолке мухи, на полу тараканы. Провизия была ничем не прикрыта и потому кишела насекомыми.


[Закрыть]. Все комнаты переполнены извозчиками, расположившимися вокруг столов, так что почти нет проходов. На первом плане плита с кипящими сковородками и чайниками. В центре бильярд, около которого ходят с киями пьяные уже извозчики. Гул от говора десятка голосов покрывает отдельные крики:

– Пару пива!

– Косушку на двоих.

– За семь чаю!

– Четвёрку в угол…

– Режу в среднюю!

– Селянку[53]53
  Тушеные на постном масле овощи (капуста, лук, картошка) с мясом или мясными изделиями (ветчина, колбаса).


[Закрыть] за пятнадцать…

и так далее…

Среди столов мелькают фигуры половых, разносчиков, булочников и других «промышленников», питающихся около извозчиков. Столы вдоль стен и посредине комнат наполнены бутылками и сковородками. Атмосфера так насыщена, что раскрытые окна не освежают воздух; чувствуется букет из махорки, постного масла, пота, сивухи и ещё чего-то…

Меня затошнило и в глазах потемнело… Первая мысль была бежать на воздух, но мой коллега, с которым я приехал, нашёл уже у столика два места и кричал:

– Стриженый извозчик, иди сюда, иди скорей, пока не заняли…

Я поспешил на зов и подсел, почти упав на стул… Стол оказался накрытым красной скатертью, которая вся залита жиром, а концы засморканы… Опять меня затошнило…

– Ты что будешь? – обратился ко мне коллега, – Съедим по селяночке на сковородке?

– Нет, ты ешь, а я чай выпью.

– А водки?

– Я не пью…

– Что, верно, выручки ещё нет?

– Нет, так не пью.

– Ну, а я выпью… Эй, услужающий!

Маленькое замечание: извозчичьи дворы рассчитаны на известное число лошадей, а комнаты чёрных половин для людей не имеют никакой нормы. На воротах трактира прибита дощечка: «столько-то колод на столько-то лошадей», но никто не имеет ввиду, что при каждой лошади есть человек, которому тоже ведь нужны место и воздух. Если нельзя «набить» двор лошадями, то почему можно «набить» низкие, тесные комнаты извозчиками как сельдями в бочонке? Почему? А ведь мы в эту минуту сидели буквально друг на друге и при раскрытых окнах нельзя дышать! А зимой, когда окна закупорены?

Очень скоро нам подали косушку, два стаканчика, сковородку и «пару чая». Слуги очень предупредительны со своими гостями и бегают без передышки. Коллега мой принялся за выпивку и закуску, а я сказал, что подожду его пить чай и принялся наблюдать.

Черные от загара и грязи физиономии извозчиков в большинстве какие-то сонные, припухшие и совсем безжизненно-равнодушные, невозмутимые, флегматичные… Фигуры все сохраняют тот же вид, как на козлах. Несмотря на жару и духоту, никто не расстегнулся, все сидят в кушаках и наглухо закрытых армяках. Почему? А потому, что устройство армяка и кушака требует не менее четверти часа на облачение, в виду чего извозчики и предпочитают париться, чтобы после не возиться с застёжками, ремешками, кушаками и т. п.

Все сидящие, очевидно, одна семья, близкие товарищи; или земляки, или работники одного хозяина. Только мы «чужие» с моим коллегой, который ездит в Эртелев переулок, где у него тоже своя семья. Беседа мирная. Некоторые пьют совершенно безмолвно, другие говорят, спорят, кого-то ругают. За одним столом только царило оживление… Там один клал под ладонь монету, другие угадывали «орёл или решётка». Угадавший выигрывал и в свою очередь «подносил»… Делалось это секретно и, как только слуга приближался, руки убирались со стола…

Сильно шумели у бильярда, где на «полудюжину пива» шла игра в пирамиду… Игроки едва ходили уже вокруг бильярда; исходом партии интересовалась вся комната. Трудно придумать что-либо более безобразное и безнравственное, как этот бильярд в центре чёрной половины. В центре, конечно для того, чтобы все находящиеся во всех комнатах могли видеть и любоваться зрелищем. Посмотрит, посмотрит, да и сам захочет сыграть. Смотришь, вместо полчаса, компания просидит до запора трактира и спустит здесь всю свою выручку.

Но помимо «центральности», самое присутствие бильярда на извозчичьей половине является неуместным. Помилуйте – приехал извозчик поесть, покормить лошадь, отдохнуть, а тут ходи пьяный вокруг бильярда и спускай хозяйскую выручку. Да разве извозчик в состоянии пользоваться таким «развлечением», которое помимо проигрыша стоить 40 копеек в час «за время». Ниже я расскажу «экономическое» положение наших извозчиков и читатель легко убедится, что без «разорения» извозчик даже в бабки играть не может, а не только на бильярде, да ещё в трактире с крепкими напитками.

2

Время близилось к запору и в трактире становилось все душнее и смраднее. Прибывавших извозчиков не было, но зато зашли какие-то подозрительные личности из безместных рабочих, отставных газетчиков без блях, факельщики, подмастерья… Весь этот люд группировался около бильярда и ждал очереди «погонять шаров». Многие были знакомы с извозчиками и образовывали общие компании.

Я стал ближе присматриваться к своим коллегам и прислушиваться к их разговорам… Поразительно мало похожи извозчики на людей! Как и почему вырабатывается такой тип чего-то среднего между скотом и человеком, мы увидим ниже, но положительно извозчика нельзя считать настоящим человеком. Судите сами: в этой обстановке, где у нормального человека спирает дыхание и тошнит от отвращения, извозчик чувствует себя как рыба в воде, доволен и счастлив; его руки, лицо покрыты толстым слоем грязи и пыли, образовавшим твёрдую кору, которую он по утрам только обмачивает водой, отнюдь не употребляя мыла; даже раз в месяц или ещё реже бывая в бане, он не решается отскабливать свою грязь, боясь с ней расстаться. Стоит извозчику открыть рот, как он извергнет отборную площадную ругань, без всякой злобы или сердца, без нужды, просто по привычке, шутя, любя, даже из ласки. Неудивительно, что когда седок или «начальство» ругает извозчика, то он и ухом не ведёт, точно это не касается вовсе его.

Далее: потребности извозчика ограничены в такой степени, что не всякое животное могло бы существовать в подобной обстановке; от 16 до 19 часов он «ездит», т. е. сидит на козлах и в трактирах; остальные 5–8 часов спит, не раздеваясь «дома», т. е. ткнувшись где-либо на сеновале, на полу и т. п. Извозчик не знает храма Божия, даже в Светлую заутреню; не знает другого отдыха, кроме «Батума» или «Персии», не имеет «своего» угла, даже своей кровати. Извозчик так зарос грязью и вонью, что он ко всему не чувствителен и не признаёт ни жары, ни холода, не знает ни простуды, ни заразы; от него всё – как горох об стену…

Лошадь, например, день ездит, а другой стоит; извозчик же ездит все 365 дней и в праздники должен ещё больше ездить, потому что должен больше привезти выручки…

Питание извозчика заставляет только удивляться прочности и крепости его желудка. Вот мой коллега выпил косушку, облизался селянкой и так благодушно смотрит на меня:

– Ну, стриженый, выпьем что ли ещё баночку?

– Да право я не пью…

– Полно, нынче курица пьёт…

– Коли не пью, не могу, что ж делать!

– А я выпью ещё баночку…

– Пей…

– Эй, услужающий!

Подбежал мальчик-ребёнок, на вид лет 10–11; умненькое личико «парнишки» было бледно, с синими кругами под глазами… Несчастные эти дети в «ученье» на извозчичьих половинах трактиров! Хорошую науку и школу они пройдут, бегая среди этих столов ежедневно с 7 часов утра до 12 часов ночи (семнадцать часов).

– Тащи живо ещё такую! – приказал мой коллега, давая ему косушку.

– А закусить что?

– Хлебца… Мигом!

– Ты у кого работаешь? – завязал я разговор.

Он назвал.

– Хороший хозяин?

– Ни-че-го. Наш-то ещё ни-че-го, у других куда хуже.

– А что?

– Да вон С – ъ, тот вечером хлеб запирает, у него, вишь, 80 рабочих, так много хлеба идёт…

– Как запирает?

– Как, как?! Что ты маленький, что ли! Замком запирает.

После я узнал, в чём дело.

Извозчики живут у хозяев на их харчах, получая 8 руб. в месяц жалованья и, конечно, квартиру, т. е. право ткнуться после езды где-нибудь «соснуть». Харчи состоят из щей или похлёбки, получаемой извозчиками утром перед выездом; затем, возвращаясь ночью, некоторые находят хлеб «незапертым» и закусывают краюхой на сон грядущий, большинство же хозяев запирают хлеб, и извозчики должны ложиться голодными. Это их больше всего обижает! Они не претендуют на то, что им не полагается ни кроватей, ни белья, ни ящика для вещей (и вещей-то у них никаких нет), ни отдыха или смены, а вот «хлеб запирают» – это обидно!

– У вашего сколько закладок? – начал опять я прервавшейся было разговор.

– Сорок залишком[54]54
  Больше сорока, сорок с лишком.


[Закрыть].

– А ночных?

– Десяток. Да ты что любопытствуешь? Поездишь – сам узнаешь.

После второй косушки коллега мой стал совсем неразговорчив; и без того не красноречивый, он стал говорить с такими «прибавлениями», от которых хоть уши затыкай.

– Пора ехать, – поднялся я.

– А чаю что ж ты, так и не пил?

– Не хочется.

– Не-хо-чет-ся! – передразнил он. – Уж ты и извозчик, одно слово, мораль одна!

– Ладно, не ругайся, я за все заплачу здесь.

– За все?! Да ведь ты ничего не пил, не ел.

– Сочтёмся…

– Ой, что-то ты извозчик сомнительный какой-то: и стриженный, и руки не как у всех…

– Да много ли я езжу?

– Слышь, стриженный! Не моги! Ежели ты свару устроишь, не быть тебе живому!

– Ты, кажется, совсем пьян?

– Знаем, знаем, я уж видел, что ты…

– Брось ругаться, поедем.

– Нелю-бишь! Вот кабы у нас в Эртелевом чай пили, я бы тебя пощупал, что ты за извозчик такой есть.

– А тебе что?

– Как что! Нешто приятно будет свара.

Я заплатил 42 копейки слуге, и под предлогом «лошадь посмотреть» заблагорассудил удрать подобру-поздорову.

«Свара» было для меня новое слово. Только после своего интервью я узнал, что «свара» на жаргоне извозчиков означает полицейскую тревогу, обыск, протокол и всё прочее. Например, есть извозчичьи трактиры без крепких напитков, торгующие всю ночь, где в чайниках вместо кипятку подают 40-градусную «воду»… Делается это под великим секретом и только подаётся испытанным старым извозчикам, но иногда слухи доходят до полиции и делается «свара»…

Странно! Сами извозчики боятся «свары» больше хозяина заведения! По их мнению, хозяин – «жертва», страдающая ради их интересов. Ну, что он сделал? За что на него беда обрушилась? Почему «Батум» торгует водкой, а другой не может? А водка кому нужна? Ведь им, извозчикам! Отсюда прямой вывод, что хозяин страдает ради своих гостей-извозчиков, что он бедненький, его надо выручить, и сами извозчики будут клясться, что никогда им тут водки не давали и даже просить запрещали.

Выехав со двора «Батума», я вздохнул свободнее… Ночь была тихая, тёплая… Я завернул к Фонтанке, затпрукал, занукал, задёргал вожжами и лошадёнка поплелась…

3

– Куда? – завернул по Фонтанке, к Чернышеву мосту…

– Извозчик!

Обернулся, у подъезда конторы «Стрекозы»[55]55
  Редакция еженедельного журнала «Стрекоза» находилась по адресу наб. реки Фонтанки,80 (ныне этот участок имеет номер 86)


[Закрыть] стоит присяжный поверенный Г – ъ.

– Куда прикажете?

– Угол Ивановской и Кабинетской[56]56
  Ныне улицы Социалистическая и Правды.


[Закрыть] – пятиалтынный[57]57
  Пятнадцать копеек


[Закрыть].

– За гривенник[58]58
  Десять копеек.


[Закрыть] пожалуйте.

– ?!..

– Больше не стоит.

Почтенный юрист сел, а я задёргал вожжами.

– Скажи, извозчик, почему ты гривенник берёшь, когда я даю пятиалтынный?

– Я беру столько, сколько считаю для себя выгодным, а вот скажите, на каком основании вы мне говорите «ты», когда я вам говорю «вы»? Вам, интеллигентному человеку, присяжному поверенному, казалось бы, следовало знать приличие…

– Ты откуда знаешь, что я присяжный поверенный?

– Знаю, хотя брудершафта с вами не пил…

– Ну, ну, ты не забывайся. Мы говорим извозчикам «ты», потому что это так принято.

– Это кто «принял»? А если мы, извозчики, «примемся» «тыкать» седоков, вам это понравится?

– Ты ерунду несёшь. Извозчик и не поймёт, если с ним вежливость соблюдать…

– Выходит, значит, что не вы, господа, учите нас, извозчиков, приличиям, а мы, извозчики, поучаем вас, даём уроки грубого обхождения! Т-аак!…

– Ты, я вижу, не служил ли в лакеях у кого-нибудь из наших?

– Видно, что вы, несмотря на своё образование, всё-таки нуждаетесь в лакейских наставлениях и извозчичьей философии.

– Налево к подъезду!

На том наша беседа и окончилась. Г – ъ достал гривенник, долго его разыскивая в кошельке, и побежал в подъезд.

«Куда теперь»? – думал я.

Поехал по Загородному проспекту и по Владимирской к Невскому… Народу много, но публика больше «пешая»… Дамы прогуливаются, кавалеры их догоняют. Извозчика «не требуется». Я причалил было к Палкину[59]59
  Ресторан «Палкин» находился на углу Невского и Владимирских проспектов по адресу Невский пр. 47/1.


[Закрыть], но не успел ещё остановиться, как дворник бросился на меня:

– Пошёл прочь!! Отъезжай, тебе говорят!

Извозчики смеются. Их дворник не гонит… Почему? Это им принадлежащие места, они постоянно здесь стоят по особому соглашению с господином швейцаром Палкина и господами дежурными дворниками. Вероятно, город, отдающий в некоторых местах стоянки для извозчичьих лошадей, не получает и десятой доли того, что платим мы, извозчики, такому господину швейцару. И расчёт прямой. Выйдет «парочка» из кабинетов, понятно, позовёт извозчика, а тут все «свои», меньше «бумажки» ни с места. Швейцар подсаживает, дворник без шапки стоит, извозчик «сиятельством» величает и берут с «парочки», что хотят; ведь не торговаться же кавалеру, заставляя даму ждать, тем более, что все извозчики здесь «без конкуренции» и не уступают.