Текст книги "Итальянский футуризм. Манифесты и программы. 1909–1941. Том 1"

10. Футуристская речь к англичанам, произнесённая в Лицейском клубе в Лондоне

Я не сумею найти лучшего способа дать вам точную идею о том, что мы такое, как высказав то, что мы думаем о вас.

Я буду выражаться с абсолютной откровенностью и не стану любезничать с вами по системе лекторов космополитов, которые осыпают похвалами иностранную публику, чтобы пичкать её затем своими банальностями.

Один из наших молодых юмористов сказал, что хороший футурист должен уметь быть невежливым двадцать раз в сутки. Итак, я буду невежлив с вами, откровенно выложив перед вами всё дурное, что мы думаем об англичанах, но предварительно высказав много хорошего. Ибо мы любим ваш неукротимый и воинственный патриотизм; мы любим вашу национальную гордость, которая взнуздывает вашу великую расу, крепкую мужеством; мы любим ваш интеллигентный и великодушный индивидуализм, который заставлять вас широко открывать объятия индивидуалистам всех стран, освободителям и анархистам.

Но мы восхищаемся не только вашей широкой любовью к свободе. Вас отличает между всеми народами то, что вы сохраняете, среди стольких пацифистских глупостей и [евангелических трусостей], необузданную страсть к борьбе во всех её формах, от бокса, простого, грубого и быстрого, до той, которая заставляет рычать на палубе ваших дредноутов чудовищные жерла пушек, присевших на корточки в своих вертящихся стальных гротах, когда они чуют вдали аппетитные эскадры!

Вы отлично знаете, что нет ничего хуже для человеческой крови, как прощать обиды. Вы знаете, что продолжительный мир фатальный для латинских рас, не менее того отравляет расы англосаксонские… Но я обещал вам невежливости, вот они:

Вы остаётесь отчасти жертвами вашего традиционализма средневековой окраски, в котором упорно проживает запах старинных архивов и бряцание цепей, препятствующих вашему шествию вперёд, непринуждённому и точному.

Вы должны сознаться, что это странно со стороны народа исследователей и колонизаторов, чьи громадные трансатлантические пароходы, без сомнения, укоротили мир.

Я прежде всего ставлю вам в упрёк ваш безумный культ аристократии. Никто не назовёт себя мещанином в Англии: каждый презирает своего соседа, называя его мещанином. Вы одержимы манией быть всегда светскими людьми. Из любви к светским манерам отказываются от страстного порыва, от бурности сердца, от раскатов голоса, от криков и даже от слёз. Желают оставаться холодными во что бы то ни стало всюду, у постели обожаемой особы, перед смертью или перед счастьем. Из любви к светским манерам никогда не говорят о том, что делают, так как нужно быть гибким и лёгким в разговоре. Когда удалятся женщины, побеседуют немного о политике, но не слишком: это было бы противно светским обычаям!..

Все ваши литераторы должны быть светскими людьми, потому что вы не представляете себе романа, действие которого происходит не в большом свете. Сколько бы вы не старались быть современными, вы ещё сохраняете средневековое разъединение господина и слуги, основанное на нелепом обожании богатства. У вас в обычае говорить, что никогда ни один богатый не был повешен в Англии. Вы присоединяете к этому не менее нелепое презрение к бедному. Его интеллектуальные силы и даже его гений не кажутся вам пригодными в дело; а между тем вы любите интеллект и культуру, и вы самые ярые пожиратели книг, каких я знаю.

Но это только способ наполнить ваш досуг.

Вам неведомы великие интеллектуальные лихорадки, острое и отважное влечение к идеям, порыв воображения к неизвестному; страсть к будущему, жажда революции. Вы ужасающе рутинны. Ведь вы твёрдо верите, что пуритане спасли Англию, и что целомудрие важнейшая добродетель народа!

Вспомните злосчастное и смешное осуждение Оскара Уайльда¹, которого Европа ещё не простила вам. Разве не кричали вы в ваших газетах, что следовало поскорее отворить все окна, потому что зараза кончилась?..

Естественно, в этой атмосфере лицемерного и рутинного формализма ваши молодые девушки умеют заводить очень далеко, с простодушным изяществом, самые рискованные шалости, чтобы тщательно подготовиться к браку: неприкосновенному уделу супружеского благочиния!..

Что касается двадцатилетних людей, то почти все они в течение известного времени бывают гомосексуалами, се qui est d’ailleurs absolument respectable². Это влечение развивается у них в силу известного рода интенсификации товарищества и дружбы, в атлетическом спорте, до тридцатилетнего возраста, возраста труда и порядка, когда они возвращаются из Содома, чтобы обручиться с какой-нибудь бесстыдно декольтированной девушкой. Тогда эти люди торопятся осудить с суровостью новообращённого поддельного мужчину, упорствующую полуженщину.

Не заявляете ли вы себя крайними формалистами, утверждая, будто нельзя узнать человека, не разделяя с ним трапезы, чтоб изучить его манеру есть. Ибо как могли бы вы судить по манере есть о нас, итальянцах, обедающих всегда на скорую руку, подгоняемых любовью или арривизмом³?

Вы присоединяете к этому неотвязное желание сохранять во всем видимость приличия и мелочную манию к этикеткам, маякам и ширмам всякого рода, изобретённым ложной стыдливостью и ходячей моралью.

Но я не хочу настаивать и спешу выразить вам нашу главную претензию, указать на ваш главный недостаток, которым вы наделили Европу, и который, по моему мнению, вредит вашему чудесному практическому инстинкту и вашему уменью быстро жить.

Я говорю о вашем снобизме, состоит ли он в страстном, исключительном культе чистой расы у ваших аристократов или создаёт нечто вроде религии моды и превращает ваших знаменитых портных в верховных жрецов утраченных религий.

Я имею в виду также повелительные и догматические нормы житейского устава и священные скрижали comme il faut⁴, следуя которым вы с поразительным легкомыслием пренебрегаете и отметаете истинную ценность индивидуума, раз он нарушает верховный закон снобизма.

Вот что делает необыкновенно искусственной вашу жизнь и превращает вас в самый противоречивый народ на земле. Так что при всей вашей интеллектуальной зрелости вы имеете иногда вид народа, находящегося в процессе образования.

Вы изобрели любовь к гигиене, обожание мускулов, острое влечение к усилию, торжествующие в вашей прекрасной спортивной жизни.

Но вы доводите, к несчастью, ваш преувеличенный культ тела до презрения к идеям. Вы увлекаетесь страстью только к физическим удовольствиям. У вас почти нет платонической любви – это хорошо – но слишком много сочных блюд. И эта притупляющая религия стола, утоляющая все ваши скорби и все ваши заботы!..

Вы извлекаете из вашей чувственности огромную безмятежность перед моральным страданием. Очень хорошо!.. Перестаньте же придавать такую важность физическому страданию!

Вас считают очень религиозными. Чистая внешность. Вы не заботитесь о высшей внутренней жизни, и вашей расе чуждо истинное мистическое чувство! С этим я вас поздравляю! Но вы, к несчастью, предпочитаете прятаться под крылышко протестантизма, няньки высшего интеллекта, который избавляет вас от труда и усилия мыслить свободно, без страха и без надежды, как чёрное знамя в потёмках.

Интеллектуальная леность, вот что заставляет вас так часто преклонять колени, – а также любовь к условному и ребяческому формализму.

Никто больше вас не любит телесных удовольствий, а между тем именно вы притворяетесь самым целомудренным народом в Европе!..

Вы любите и великодушно принимаете всех революционеров, что не мешает вам торжественно защищать принципы порядка! Вы обожаете прекрасные летательные машины, которые задевают колёсами землю, море и облака, и тем не менее вы бережно сохраняете малейшие обломки прошлого!

В конце концов, точно ли это недостаток? Не принимайте всех моих замечаний за упрёки… Противоречить самому себе значит жить, а вы умеете отчаянно противоречить самим себе.

Но я знаю, с другой стороны, что вы питаете глубокую ненависть к немецкой неповоротливости, а этого достаточно, чтобы отпустить вам все ваши согрешения.

Ф.Т. Маринетти

<Декабрь 1910>

11. Против пассеистского Рима

Я только что высказал вам в очень сжатой форме, что мы думаем об Англии и об англичанах.

Должен ли я выслушать любезный ответ, который уже угадываю на ваших устах?

Вы, без сомнения, хотите остановить мою невежливость, высказав мне всё хорошее, что думают об итальянцах и об Италии… Ну, нет: я не желаю слушать!

Похвалы, которые вы готовы высказать, могут только огорчить меня, так как именно то, что вам любо на нашем милом полуострове, есть предмет всей нашей ненависти. Вы проезжаете по Италии, тщательно разыскивая следы нашего гнетущего прошлого, и вы счастливы, безумно счастливы, если можете бережно увезти с собой какой-нибудь жалкий голыш, попиравшийся ногами наших предков.

Когда же вы отделаетесь от лимфатической идеологии плачевного Рёскина¹, которого мне хотелось бы сделать окончательно смешным в ваших глазах?

С его болезненной мечтой о деревенской и примитивной жизни; с его тоскою по гомеровским сырам и легендарным прялкам; с его ненавистью к машине, пару и электричеству, этот маньяк античной простоты походит на человека, который, достигнув полной телесной зрелости, пожелал бы снова улечься в колыбель и сосать одряхлевшую грудь своей кормилицы, чтобы вернуться к детской беззаботности.

Рёскин, без сомнения, приветствовал бы венецианских пассеистов, пожелавших восстановить нелепую Кампанилу Сан-Марко², точно дело шло о том, чтобы предложить девочке, потерявшей свою бабушку, куклу из картона и тряпок взамен покойницы.

Влияние Рёскина необычайно развило в Европе навязчивый культ нашего прошлого и совершенно фальсифицировало ваше суждение о современной Италии³.

В самом деле, недостаточно говорят о колоссальном промышленном и торговом развитии Ломбардии, Лигурии и Пьемонта, – Милана, Генуи, Турина! Однако вот новая возрождающаяся Италия, вот то, что мы любим! Вот наша итальянская гордость! У нас есть большие города, которые пылают днём и ночью, разливая далеко вокруг своё огненное дыхание. Мы оросили нашим потом лес гигантских труб с капителями упругого дыма, поддерживающего наше небо, которое желает походить только на огромный потолок фабрики.

Мы не следуем больше увлекательным советам милого итальянского солнца, юного распутника с соблазнительной улыбкой, который желал бы по-прежнему вести расу к разгульному времяпровождению, пению, танцам и питью под листвою!.. У нас есть деревни, тщательно омываемые, орошаемые и обслуживаемые бесчисленными усердными геометрическими каналами.

У нас есть вырытые долины, выпотрошенные лихорадочной бессонницей поездов. В наши дивные ломбардские и лигурийские ночи растёт металлургическая работа, возвышая свой чугунный голос, с широкими белыми жестами.

Целые горы освещены, осаждены бунтующей оравой электрических лун, которые спешат, занятые, крикливые и бесцеремонные.

Вот что мы любим у нас. Но вы отдаёте, увы! всю вашу любовь трём городам, которые мы считаем тремя гнойными ранами полуострова: Флоренции, Риму и Венеции.

Флоренция – огромный и пышный средневековый фолиант, упавший в самую весёлую местность мира. Если вы пожелаете проникнуть на старые страницы её улиц, вы потревожите там копошащиеся колонии литературных ракушек, упорный смех которых грызёт старые воинственные иллюстрации… Господа чичероне, гении кафе, профессиональные остроумцы, болтливые и нахальные кучера, эксперты по старинным картинам: вот народ Флоренции!

Рим томится под проказой своих руин, со своим семестровым кровообращением, которое золото иностранцев медленно проталкивает по артериям больших отелей.

Подумать только, что Рим с его лавками, закрывающимися после отъезда американцев, может разориться вследствие простого подозрения случая холеры.

Индустрия, эксплуатирующая иностранцев: вот против чего мы боремся неустанно; эта нечистая индустрия, которая превращает две трети римского населения в вероятного союзника завтрашнего врага: врага, которого хозяева наших отелей будут заботливо помещать, но недостаточно любовно клеймить!

Однажды вечером я приехал в Рим на шестидесятисильном автомобиле, и, оставив за собою ворота Св. Себастьяна, направлялся к тому месту, которое отделяет Нероновский акведук от Ботанического сада.

Я летел с полной скоростью, направляясь прямо к Константиновской арке. В своей футуристской беззаботности я не заметил на потемневшей дороге каменной глыбы, свалившейся с Нероновских руин… По крайней мере, заметил слишком поздно, а мчался слишком быстро!.. Сильный толчок: мой радиатор изломан!

Это был символ, предостережение, или скорее месть, явившаяся из дали веков… Вот почему я крикнул римлянам во всю силу моих лёгких: «Спасайся, кто может! Вы должны изолировать руины старого Рима, более заразительные, чем холера и чума. Нужно вырыть глубокий ров и построить высокую стену вокруг всех этих остатков римских стен, мстительных и злобных. А затем ступайте в деревню, чтобы оберечься от самой трагической из малярий: той, которая поднимается от гробниц Аппиевой дороги!»

Но римляне отвечали мне иронической улыбкой, подслащённой археологической пылью и грубыми пирушками. Они продолжают вести жизнь пыльных крыс, гордых и довольных тем, что подбирают крошки конфет, которые приезжие зшссжуют своими крепками зубами, округляя розовые рты и лазурные очи, между громадными уцелевшими ногами обезглавленного Колизея!..

Ф.Т. Маринетти

<Июнъ 1910/1911>

12. Триест, наш славный пороховой погреб

По этим многочисленным причинам мы предпочитаем всем нашим античным римлянам, всем нашим средневековым флорентинцам, всем нашим упадочным венецианцам жителей Триеста¹, страстное патриотическое нетерпение которых, надеюсь, скоро подожжёт порох.

Мы кричали жителям Триеста:

«Вы багровое и гневное лицо Италии, обращённое к неприятелю. Лучше того, вы стиснутый кулак, протянутый против неприятеля, который подготовляется: не будем забывать этого!.. Триест! ты наш единственный пороховой погреб! На тебя вся наша надежда!

Презирай же пацифистские и интернационалистские теории. Патриотизм и любовь к войне не имеют ничего общего с идеологией: это принципы гигиены, без которых нет ничего, кроме упадка и смерти!

Не забывай, что итальянский полуостров имеет форму дредноута, с его эскадрой островков миноносцев»!

Меж тем как пассеисты упрекают нас в подрывании всех традиций, лже-будущники объявляют нас ретроградами за наш патриотизм и любовь к войне.

Мы отвечаем тем и другим, что решительно двигаясь к будущему, мы хотим сохранить нашу ежедневную гигиену борьбы и кровавого душа.

Мы питаем в нашей крови главную ненависть итальянцев двадцатого века: ненависть к Австрии! И тем не менее мы усматриваем очень далеко в будущем возможность, но не достоверность, создания единого европейского типа, о котором мечтал Ницше.

Этот философ недостаточно ненавидел германский тип, чтобы понять неустранимую антипатию, которая разъединяет латинские и германские расы.

Когда интернационалисты прославляют мир, в них говорит то, что есть худшего в их крови (то, что дрожит и гниёт).

Призывать мир между народами не значит создавать будущность; это значит попросту выхолащивать расы и осуществлять интенсивную культуру трусости. Кто может отрицать, что сильный человек дышит гораздо лучше, ест гораздо лучше, спит гораздо лучше, чем обыкновенно, после того, как даст пощёчину своему врагу и сокрушит его? Кто может отрицать, что слово мужчина и слово боец синонимы?

Вот почему мы заключаем, что когда мы говорим о войне, в нас говорит лучшая часть нашей крови.

Ф.Т. Маринетти

<1911>

13. Война, единственная гигиена мира

Вот я и приведён к указанию того, что резко отделяет футуризм от анархистского воззрения.

Это последнее, отрицая принцип бесконечного развития человечества, останавливает свой порыв на пороге идеала всеобщего мира и [глупого] рая с лобзаниями среди полей и волнующихся пальм.

Мы утверждаем, напротив, в качестве абсолютного принципа футуризма, непрерывное становление и бесконечный физиологический и интеллектуальный прогресс человека. Мы считаем превзойдённой и превосходимой гипотезу дружеского слияния народов и принимаем только одну гигиену для мира: войну.

Цель анархистской идеи, то есть нежная кротость, сестра трусости, представляется нам отвратительной гангреной, прелюдией агонии народов.

Анархисты довольствуются также нападением на политические, юридические и экономические ветви социального дерева. Мы желаем гораздо большего; мы желаем вырвать и сжечь его глубочайшие корни: те, которые внедрились в самый мозг человека и называются: манией порядка, желанием меньшего усилия, фанатическим обожанием семьи, заботой о сне и еде в определённый час, трусливым квиетизмом¹, любовью к древнему и старому, к попорченному и больному, отвращением к новому, презрением к молодости и мятежным меньшинствам, поклонением времени, накопившимся годам, мертвецам и умирающим, инстинктивной потребностью в законах, цепях и тормозах, отвращением к насилиям, неизвестному и небывалому, боязнью полной свободы.

Видели ли вы когда-нибудь собрание молодых революционеров или анархистов?.. Ну, вот: нет более обескураживающего зрелища.

В самом деле, вы заметите во всех этих красных душах настоятельную, неудержимую манию как можно скорее лишить себя своей бурной независимости и передать руководство собранием самому старшему в их среде, то есть наиболее оппортунистскому, наиболее благоразумному, одним словом, тому, кто, уже приобретя кое-какую власть и кое-какой авторитет, будет фатально заинтересован в сохранении данного положения вещей, в умиротворении бурных порывов, противодействии всякому желанию авантюры, риска и героизма.

Этот новый председатель, руководя общими дебатами с кажущейся справедливостью, поведёт собрание, как стадо баранов, к водопою своего личного интереса.

Неужели вы ещё серьёзно верите в пользу собраний, революционные умы?

В таком случае довольствуйтесь выбором руководителя или, лучше сказать, счётчика дебатов. Изберите для этого самого младшего из вас, наименее известного, наименее влиятельного, и пусть его роль ограничивается простым предоставлением слова через абсолютно равные промежутки времени, которые он будет контролировать с часами в руках.

Но ещё более глубокий ров между футуристским и анархистским воззрениями роет великая проблема любви, великая тирания чувства и сладострастия, от которой мы хотим освободить человечество.

Ф.Т. Маринетти

<1911>

14. Презрение к женщине

Эту-то ненависть к тиранической любви мы выразили в лаконической фразе: презрение к женщине.

Да, мы презираем женщину-резервуар-любви, орудие сладострастия, женщину-яд, женщину-трагическую-игрушку; хрупкую, одурманивающую и роковую женщину, с тяжёлым голосом судьбы и мечтательными волосами, продолжающимися в ветви лесов, озаряемых лунным светом.

Мы презираем страшную и тяжкую Любовь, которая тормозит ход человека и мешает ему выйти из своей человечности, удвоиться, превзойти самого себя, чтобы сделаться тем, что мы называем: умноженный человек.

Мы презираем страшную и тяжкую Любовь, огромный аркан, при помощи которого, быть может, Солнце держит на привязи, в её орбите, мужественную землю, меж тем как последней, без сомнения, хотелось бы ринуться наудачу, подвергаясь всем звёздным опасностям.

Мы убеждены, что Любовь, чувство и сладострастие наименее естественные вещи в мире. Естественно только продление рода.

Любовь, романтическое наваждение и сладострастие есть попросту выдумка поэтов, которые наделили ею человечество. Поэты же возьмут её обратно у человечества!

Великий трагикомический опыт любви близок к концу, так как он не принёс никакой пользы и причинил неисчислимый вред. Было столкновение, но не было сотрудничества полов, показавших себя не способными к решению великой задачи. Вот почему мы, футуристы, устраняем ныне любовь, продукт литературы, как отбирают рукопись у издателя, который не умеет напечатать её.

В этом освободительном усилии суфражистки наши лучшие сотрудницы, так как чем больше прав и власти достанется на долю женщины, тем более она оскудеет любовью, тем скорее перестанет быть очагом сентиментальной страсти или орудием наслаждения. Тем более что чудовищное развитие женской роскоши превратило любовь в жалкую рабыню, более или менее бунтующую, под тяжеловесными кулаками денег.

Плотская жизнь сведётся к чистой функции сохранения рода, отчего только выиграет преуспевающий рост человека.

Что касается мнимой неспособности женщины, то мы думаем, что если бы её тело и дух в течение длинного ряда поколений получали такое же воспитание, как тело и дух мужчины, – мы думаем, говорю я, что в таком случае можно бы было говорить о равенстве обоих полов.

Как бы то ни было, несомненно, что в её теперешнем состоянии интеллектуального и хронического рабства женщина, безусловно уступая мужчине с точки зрения ума и характера, может быть только посредственным законодательным орудием.

Вот почему мы с величайшим рвением отстаиваем право суфражисток, сожалея об их детском увлечении жалким и смешным правом голосования. Ибо мы убеждены, что они будут пользоваться им с увлечением и непроизвольно помогут нам сокрушить эту великую нелепость, созданную из подкупа и пошлости, в которую превратился ныне парламентаризм.

Парламентаризм почти всюду изношенная форма. Он дал ряд хороших результатов; он создал иллюзорное участие числа в управлении. Я говорю иллюзорное, так как установлено, что народ не может и никогда не будет в состоянии представлять себя посредством уполномоченных, которых он не умеет выбирать.

Народ всегда остаётся чуждым правительству. Но, с другой стороны, парламентаризму народ обязан своим существованием. Гордость масс возросла благодаря избирательному режиму. Индивидуум вырос благодаря идее представительства. Зато эта идея совершенно исказила оценку умов, преувеличив свыше меры значение красноречия. Это неудобство усиливается со дня на день. Вот почему я с удовольствием предвижу буйное вторжение женщин в собрания болтунов!

Где мы найдём более нетерпеливый динамит беспорядка и испорченности?

Почти все европейские парламенты превратились в шумные птичники, корыта или сточные ямы.

Их основные принципы таковы: 1. деньги для подкупа и барышническое лукавство, которые служат для приобретения места в парламенте; 2. пустое красноречие, грандиозная фальсификация идей, торжество звонких фраз, тамтамы негров и жесты ветряных мельниц.

Эти грубые элементы дают при посредстве парламентаризма абсолютную власть орде адвокатов…

Вы знаете, что они похожи друг на друга во всех странах. Это существа, тесно связанные со всем мизерным, умы, которые видят только мелкие повседневные факты и абсолютно не способны разрабатывать великие общие идеи, постигать столкновения и слияния рас или пламенный полёт идеала над индивидуумом и над народами. Торгаши аргументами, проституированные мозги, лавочки казуистических идей и чеканных силлогизмов.

При посредстве парламентаризма целая нация отдаётся на произвол этих фабрикантов правосудия, которые умеют строить из послушного железа закона только бесполезные мышеловки.

Пусть же поспешат наделить женщин правом голосования.

Это, впрочем, крайний и абсолютный логический вывод из идеи демократии и всеобщего права голосования, как её понимал Жан-Жак Руссо и другие подготовители французской Революции.

Пусть женщины поспешат осуществить с молниеносной быстротой этот грандиозный опыт полной анимализации политики.

Мы, которые глубоко презирают политику, мы рады предоставить её злобным когтям женщин, так как именно женщинам, именно им уготована благородная роль окончательно убить парламентаризм.

О! это вовсе не ирония, я говорю вполне серьёзно. Женщина, такая, какою её сформировало современное общество, может только довести до самого пышного расцвета принцип подкупа, тесно связанный с принципом голосования.

Те, которые оспаривают законное право суфражисток, руководствуются чисто личными мотивами: они с остервенением защищают свою монополию вредного красноречия, которую женщины не замедлят вырвать у них. Это, в сущности, вовсе не интересует нас. Мы подготовляем другие мины у подножия руины.

Нас уверяют, будто правительство, состоящее из женщин или поддерживаемое ими, будет фатально увлекать нас по путям пацифизма и толстовской трусости¹, к окончательному торжеству клерикализма и моралистского лицемерия…

Может быть! Вероятно! Весьма сожалею об этом! У нас будет, кроме того, война полов, которую, несомненно, подготовляют великое скопление капиталов, ноктамбулизм и упорядочение заработной платы работниц.

Юмористы-женоненавистники, быть может, уже мечтают о Варфоломеевской ночи женщин.

Вы подумаете, пожалуй, что я забавляюсь парадоксами, более или менее фантастическими.

Впрочем, ничто так не парадоксально и не фантастично, как действительность, и я не слишком верю в логические вероятности истории.

История народов движется наудачу, туда и сюда, с расточительными и не слишком комильфотными ухватками, как легкомысленная молодая девица, которая вспоминает об отеческих наставлениях только в новый год или просто когда её бросит любовник. Но она, к несчастью, ещё слишком благоразумна и недостаточно беспорядочна, – эта юная история мира! Нужно также, чтобы женщины вмешались в неё как можно скорее, потому что мужчины поистине прогнили от тысячелетней мудрости.

Это не парадоксы, клянусь вам, а поиски ощупью во мраке будущего.

Вы признаёте, например, что победа феминизма, и в особенности влияние женщин в политике, окончательно разрушат семейное начало. Это было бы нетрудно доказать; но вы упираетесь, без сомнения, в ужасе, противопоставляя мне остроумные аргументы, так как безусловно не желаете, чтобы посягали на семью.

«Все права, все свободы должны быть предоставлены женщинам, – кричите вы – но семья будет сохранена!»

Позвольте мне скептически улыбнуться и сказать вам, что если семья исчезнет, то мы постараемся обойтись без неё.

Я сказал мы, но я ошибся: это наши сыновья – сыновья, которых у нас не будет, – это они сумеют обойтись без семьи.

И я прибавлю в скобках, что мы, футуристы, слишком воинственны, чтобы иметь детей, мы, которые любят только героический инстинкт, мы, которые желают, чтобы шедевр сжигался с трупом своего автора, мы, которые питают отвращение к работе для бессмертия, так как в сущности это только мечта ростовщических душ.

Бесспорно то, что если женщина теперь мечтает завоевать политические права, то она делает это, сама того не сознавая, в убеждении, что явится в качестве матери, в качестве супруги и в качестве любовницы, центром тесного кружка, чисто животного и абсолютно лишённого пользы.

Вам, конечно, случалось быть свидетелями задыхающейся лихорадки Блерио, ещё взнузданного своими механиками, вам, конечно, случалось чувствовать на своём лице ошеломляющую пощёчину ветра, порождаемого винтом, пущенным с полной скоростью.

Так вот: я признаюсь вам, что мы, мужчины-футуристы, мы чувствуем себя при виде этого упоительного зрелища совершенно оторванными от женщины, ставшей внезапно чересчур земною, или, лучше сказать, символом земли, которую предстоит покинуть.

Мы даже мечтаем создать когда-нибудь нашего механического сына, плод чистой воли, синтез всех законов, открытие которых будет ускорено наукой.

Ф.Т Маринетти

<1911>