Текст книги "Итальянский футуризм. Манифесты и программы. 1909–1941. Том 1"

18. Электрическая война
Футуристское видение-гипотеза

О! как я завидую людям, которые родятся через сто лет на моём полуострове, вполне оживлённом, потрясённом и взнузданном электрическими силами! Навязчивое видение будущности разрывает мой дух восхитительными шквалами.

Вот по всему побережью зеленоватое море, раздавшееся со своей праздностью и ленью куртизанки, окружённой поклонением, расточительной и вероломной, является, наконец, укрощённым, действующим и продуктивным. Безбрежное зеленоватое море, предмет глупого обожания поэтов, работает всюду, всеми своими усердными и неистовыми бурями, покачивая бесчисленные железные плоты, приводящее в действие два миллиона динамо, размещённых по пляжам и в тысяче рабочих заливов.

Посредством сети металлических канатов двойная сила Средиземного и Адриатического морей поднимается до гребня Апеннинских гор и концентрируется в огромных клетках из железа и хрусталя, грозных аккумуляторах, громадных нервных центрах, распределённых по спинному и горному хребту Италии. При посредстве мускулов, артерий и нервов полуострова энергия отдалённых ветров и возмущений моря, превращённая гением человека во многие миллионы киловатт, распространяется всюду, без проводящих проволок, с плодоносным изобилием, регулируемым клавишами, играющими под пальцами инженеров. Они живут в камерах высокого напряжения, где 100 ооо вольт вибрируют между огромными стеклянными бухтами. Они сидят перед распределительными таблицами, имея по правую и по левую руку счётчики, клавиши, регулятивные аппараты и коммутаторы, и всюду яркое сверкание блестящих рукояток. Эти люди обрели, наконец, радость бытия в жизни повелителей между железными и хрустальными стенами. У них стальная мебель, которая в двадцать раз легче и дешевле нашей. Они избавились, наконец, от примера бренности и расслабляющей вялости дерева и материй с их сельскими орнаментами. Эти люди могут писать в никелевых книгах, толщина которых не превосходит трёх сантиметров, которые стоят всего восемь франков и тем не менее содержат сто тысяч страниц.

Так как теплота, свежесть и вентиляция быстро регулируются, то они чувствуют, наконец, полноту и упорную твёрдость своей воли. Их тело, забывая дающую почки узловатость деревьев, усиливается походить на окружающую сталь. Эти люди бросаются на своих монопланах, проворных метательных снарядах, чтобы наблюдать за циркуляцией электричества по сети бесчисленных равнин. Они посещают вспомогательные очаги деятельности, многоугольные гаражи, из которых плуги-автомобили непрерывно мчатся на луга, перекапывать, обрабатывать и орошать электрически землю и растительность.

Они регулируют с высоты своих монопланов, при помощи беспроволочных телефонов, молниеносную быстроту поездов-сеялок, которые два или три раза в год разъезжают по равнинам для бешеных посевов. Каждый вагон несёт на крыше железную лапу, вращается горизонтально, разбрасывая вокруг оплодотворяющие семена. Электричество берёт на себя заботу об ускорении их всхода. Всё парящее атмосферное электричество, всё несчётное теллурическое электричество утилизированы наконец. Эти бесчисленные громоотводы и столбы, расставленные бесконечными рядами вех среди огородов и садов, щекочут своими остриями вздутое и бурное брюхо облаков и проводят к корням растений его стимулирующие силы.

Чудо, великое чудо, о котором грезили поэты, совершается вокруг нас. Мы всюду видим анормальное рождение растений под действием искусственного электричества высокого напряжения. Электрическое орошение и дренаж. Посредством электролиза и вызываемых им многочисленных реакций электричество всюду ускоряет ассимиляцию питательных веществ почвы растительными клетками и непосредственно усиливает вегетативную энергию… Вот почему вокруг нас чудесно выходят из-под земли деревья, развёртываются с молниеносной быстротой, простирают свои ветви, группами, купами, обширными оазисами… Огромные рощи, неизмеримые леса поднимаются по склонам гор всё выше и выше, повинуясь нашей футуристской воле, и хлещут старое, мертвенное, изъеденное слезами лицо древней Царицы любви.

Мы следуем в моноплане за фантастическим ростом лесов к луне.

Ура! Эти поезда внизу, мчащиеся с полной скоростью!.. Товарные поезда, так как только товары ещё передвигаются по земле… Человек сделался воздушным и лишь время от времени ставит на неё свои ноги!..

Земля даёт, наконец, свой полный продукт; сжатая обширной электрической рукой человека, она выдавливает весь сок богатства, прекрасный апельсин, так давно обещанный нашей жажде и наконец-то, наконец-то завоёванный!

Голод и нужда исчезли; горький социальный вопрос разрешён. Вопрос о финансах сведён к простой отчётности производства. Всем разрешается делать золото и чеканить звонкую монету.

Нет более унизительных занятий. Интеллект царствует, наконец, всюду. Мускульный труд утрачивает, наконец, рабий характер и служит только трём целям: гигиене, удовольствию и борьбе.

Человек, не имея больше надобности бороться из-за пищи, постигает, наконец, чистую идею рекорда восхождения. Его воля и его честолюбие разрастаются в громадных размерах. Все избытки действуют во всех душах. Состязание упорно стремится к невозможному, очищаясь в атмосфере быстроты и опасности.

Все умы сделались ясными, все инстинкты пышно расцвели и сталкиваются ради добавочного наслаждения. Так как все едят легко, то все могут совершенствовать свою жизнь в бесчисленных антагонистских усилиях. Анархия усовершенствований. Ни одна вибрация жизни не пропадает, ни одна умственная энергия не гасится.

Электрическая энергия получается за счёт неистощимого источника, химической энергии. Со времени отдалённого открытия беспроволочного телеграфа, роль [диэлектриков] возрастала изо дня в день¹. Все законы электричества в разреженных газах каталогизированы². С поразительной лёгкостью управляют послушными массами электронов. Земля, которая, как мы уже знаем, целиком состоит из электризованных частиц, регулирована, как огромная Румкорфова катушка³. Глаза и другие органы человека уже не просто чувствительные приёмники, а настоящее аккумуляторы электрической энергии.

Свободный человеческий ум царит всюду.

Двадцать пять великих держав правят миром, бешено оспаривая друг у друга рынки сбыта производимых в чрезмерном изобилии промышленных продуктов. Вот почему мы присутствуем, наконец, при первой электрической войне.

Долой взрывчатые вещества! Нам нечего больше делать с возмущением пленённых газов, которые бешено рвутся из-под тяжкого колена атмосферы.

На границе двух народов движутся с той и с другой стороны, катясь по рельсам, огромные пневматические машины, стальные слоны со сверкающими хоботами, направленными на неприятеля.

Эти чудовища, поглотители воздуха, повинуются маленьким механикам, примостившимся высоко, наподобие корнаков, в своих стеклянных кабинках. Их маленькие силуэты округляются чем-то вроде водолазного шлема, который служит им для фабрикации кислорода, необходимого для дыхания.

Сознательный и утончённый потенциал этих людей умеет утилизировать дружбу и силу бурь, чтобы побеждать усталость и сон.

Внезапно самая математическая из двух армий разрядила атмосферу вокруг своей соперницы быстрым всасыванием своих пневматических машин.

Тотчас затем последние отходят вправо и влево по своим рельсам, уступая место локомотивам, вооружённым электрическими батареями. Вот они прицеливаются, точно пушки по границе. Люди, то есть укротители первичных сил, регулируют стрельбу этих батарей, которые мечут в сферу новой атмосферы, не поддерживающей дыхания и лишённой материи, тысячи мотков раздражённых молний.

Видите ли вы, как извиваются по лазури эти судорожные узлы гремящих змей?

Они душат бесчисленные, поднимающиеся в высоту трубы рабочих городов; они разбивают открытые челюсти гаваней, хлещут белые вершины гор и метут море цвета желчи, которое с рёвом поднимается в бешенстве, чтобы сокрушить приморские города. Два десятка электрических взрывов в необъятном пустом пространстве закончили смелые судороги двух народов-соперников с силой и блеском чудовищных междупланетных электрических разрядов.

Между двумя боями болезни атакуются со всех сторон, загнанные в два-три последних госпиталя, ставших бесполезными. Слабые и немощные, искрошенные, измельчённые мощными колёсами интенсивной цивилизации. Зелёная борода провинциальных переулков, сбритая свирепыми бритвами скорости.

Радиотерапевты в каучуковых масках, защищающих лицо, в блузах, сотканных из свинца, каучука и висмута, будут наклонять свои очки со стёклами из свинцовых солей над пронизывающей и исцеляющей опасностью радия.

Увы! Изобретём ли мы маски и блузы, чтобы защитить себя от смертоносной заразы глупости, вашей глупости, пассеисты, естественно не одобряющие жестокой искренности моих нападок на старую Италию?

Надо, говорите вы, стирать взаперти своё грязное бельё… Ба! Мы не прачки с заботливыми и нежными руками. Наше грязное и заразительное бельё мы жжём теперь, как увеселительный костёр, на высочайшей вершине человеческой мысли!.. Мы не щадим никого!.. Оттрепав всех иностранцев, которые считают нас устроителями серенад, чичероне или нищими, мы заставили их восхищаться нами, как даровитейшей расой на земле.

Благодаря нам Италия перестанет быть местом любовных свиданий космополитического мира. Мы предприняли с этой же целью пропаганду мужества против эпидемии трусости, фабрикацию искусственного оптимизма против хронического пессимизма… А вы, глупцы, молчите! Ибо мы направляем на вас, как револьвер, наше сердце, сжатое между нашими пальцами, наше сердце, переполненное ненавистью и безрассудством!

С нами начинается бурная стачка юных могильщиков! Долой могилы! Мы предоставляем трупам хоронить себя самим, и входим в великий футуристский Город, который направляет свою чудовищную батарею фабричных труб против облекающей его армии мёртвых, устремляясь к Млечному пути.

Ф.Т. Маринетти

<1911>

19. Первые битвы

Считаю нужным заявить вам, что мы слишком страстно любим наши футуристские идеи, чтобы иметь возможность облекать их в дипломатические формы и элегантные маски.

Итак, я буду резко агрессивным в этой книге, тем более что терпеть не могу полуслов и академической элоквенции. С другой стороны, остервенелая борьба, которую мы ведём изо дня в день против всех и против всего в Италии, чрезвычайно ожесточила нашу обычную буйность.

Обстоятельства предписывают нам грубиянские ухватки. Наше рискованное выступление не может стесняться сантиментами. Волей-неволей должны мы грубо вентилировать медленно ползущий дым, напускаемый нашими современными скептиками. Выбор оружия не от нас зависит, и мы вынуждены пользоваться каменьями и тяжёлыми молотками, щётками и зонтиками, чтобы расталкивать и опрокидывать бесчисленную ораву наших врагов – пассеистов.

С год тому назад я обнародовал в «Фигаро» знаменитый Манифест футуризма. Это был брандер нашего бунта против культа прошлого, тирании Академий и низкой продажности, давящих современную литературу.

Вам, без сомнения, хорошо известно, каким взрывом полемики, ураганом ругани и восторженных одобрений был встречен этот манифест.

Нужно сказать, однако, что добрая половина наших ругателей абсолютно ничего не поняли в лирической и несколько сивиллинской вирулентности этого грандиозного революционного крика.

К счастью, у молодёжи кровь угадала то, чего не понял мозг. А ведь мы и обращались к крови итальянской расы, и она-то ответила 22 тысячами ревностных присоединений молодёжи, которые мы уже насчитываем, – и я с гордостью могу объявить здесь, что вся учащаяся молодёжь Италии ныне с нами.

Наше движение расширяется со дня на день, захватывая литературную и артистическую среду всего мира. Художники-футуристы присоединились к футуристам-поэтам, а в самое последнее время мы могли с радостью выпустить манифест музыканта-футуриста Балиллы Прателлы, крик возмущения лавочнической и глупо условной формой итальянской мелодрамы.

Наше растущее влияние проявляется неожиданным образом даже в писаниях наших противников.

В самом деле, итальянские газеты посвятили длинные полемические статьи безусловно футуристской концепции последнего романа Габриэля д’Аннунцио¹, который в объяснительном интервью подтибрил наше утверждение о презрении к женщине, необходимом условии существования современного героя.

Г. Габриэле д’Аннунцио следует за нами издали, как обращённый пассеист, не имея, разумеется, мужества отказаться от своей бесчисленной клиентелы болезненных эротоманов и элегантных археологов.

Но с нас не довольно того, что мы можем отметить такой решительный отпечаток на одном из самых значительных писателей современной Италии. С нас не довольно того, что в нашу защиту мужественно выступили такой гениальный скульптор, как Винченцо Джемито², и такой знаменитый романист, как Луиджи Капуана³, публично выразившие сожаление в итальянской печати, что не могут – по причине своего преклонного возраста – биться бок о бок с нами посредством тумаков и звонких оплеух со старой выродившейся и продажной Италией.

Ибо мы посредством тумаков и звонких оплеух боролись в театрах важнейших итальянских городов.

После Триестской победы, одержанной в театре Россетти⁴, мы внезапно выступили снова в миланском Лирическом театре перед публикой в четыре тысячи душ, причём не поскупились на самые дерзкие и жестокие истины⁵.

Вокруг нас собрались великие двадцатилетние поэты, которым уже улыбается слава, – П. Буцци, Э. Каваккиоли, Либеро Альтомаре, Армандо Мацца, А. Палаццески. Они изобличали вместе со мною в стихах и в прозе позорное состояние, в котором увязла наша интеллигенция, оппортунизм и посредственность, руководящие нашей иностранной политикой, и настоятельную необходимость поднять во что бы то ни стало наше национальное достоинство, без которого немыслимы литература и искусство.

Несмотря на бурю перерывов и свистков, я продекламировал от начала до конца оду в честь генерала Азинари ди Бернеццо, который был несправедливо уволен в отставку за то, что произнёс перед войсками чересчур футуристскую речь против Австрии⁶.

Эта ода, полная оскорбительных выходок против трусости правительства и монархии, вызвала страшный гвалт. Я обращался то к публике партера, состоявшей из клерикальных и ультрапацифистских консерваторов, то к райку, где бурлила масса рабочих Палаты Труда, точно грозные воды, сдержанные шлюзом⁷.

Внезапно один из них осмелился крикнуть: Долой отечество!

Тогда-то, изо всей силы моих лёгких, я бросил следующие слова: Вот наше первое футуристское заключение!.. Да здравствует война! Долой Австрию! которые вызвали баталию во всей зале, моментально разделившейся на два лагеря.

Служащие в своих шарфах явились на сцену; но мы с неутомимым азартом продолжили нашу манифестацию против тройственного союза при бешеных одобрениях студентов⁸. Полицейские наводнили сцену, и я был арестован, но тотчас освобождён.

Этот достопамятный вечер вызвал великий шум в австрийской и германской прессе. Венские газеты с бешенством требовали у итальянского правительства торжественного удовлетворения, которое не было дано.

В Турине третий футуристский вечер был истинной баталией Эрнани⁹. На сцене самого большого из городских театров появились вместе со мною и другими поэтами трое живописцев с большим талантом: гг. Боччони, Карра и Руссоло, которые во всеуслышание комментировали и защищали свой манифест, столь же бурный и революционный, как манифест поэтов.

По прочтении этого манифеста, который представляет собой крики возмущения против академического искусства, против музеев, против царства профессоров, археологов, торговцев подержанными вещами и антиквариев, неслыханный гвалт разразился в зале, где толпилось более трёх тысяч человек, в том числе множество артистов.

Ученики Альбертинской академии приветствовали футуристов с живейшим энтузиазмом, тогда как часть публики желала заставить их молчать.

Огромная зала не замедлила превратиться в поле сражения.

Тумаки и удары тростью, кавардак и бесчисленные драки в партере и в райке. Вмешательство полиции, аресты, дамы в обмороке среди неописуемой суматохи и толчеи.

Последовали другие шумные вечера в Неаполе, Венеции, Падуе¹⁰. Всюду импровизировались два лагеря: чувствующий себя свободным, живым строителем будущего и чувствующий себя рабом, умирающим, препаратором трупов.

Дело в том, что наши слова грубо разоблачили души и стёрли полутона. Мы всюду видели, как в какие-нибудь несколько часов возрастало мужество и число истинно молодых людей, и забавно терялись гальванизированные мумии, вызванные нашими приёмами из старых саркофагов. Однажды вечером, когда битва была ожесточённее, чем обыкновенно, нас в течение целого часа забрасывали множеством предметов.

Мы, по обыкновению, не поколебались, оставаясь на местах и посмеиваясь.

Было это в театре Меркаданте в Неаполе. На сцене за нами 160 карабинеров присутствовали при этой борьбе; префект полиции приказал им предоставить консервативной и клерикальной публике избивать нас.

Внезапно под градом картофеля и гнилых фруктов я поймал брошенный в меня апельсин. Я очистил его с величайшим спокойствием и принялся есть ломтик за ломтиком.

Тогда совершилось чудо. Странный энтузиазм овладел этими милыми неаполитанцами, мои свирепые враги начали один за другим аплодировать, и исход вечера оказался в нашу пользу.

Я, разумеется, поспешил отблагодарить новыми оскорблениями эту ревущую толпу, внезапно охваченную восхищением, которая поджидала нас при выходе из театра, окружила кольцом и образовала достославный кортеж, провожавший нас с приветственными криками по улицам Неаполя.

После каждого из этих громких вечеров мы обыкновенно разделяли между собой задачу пропаганды, неся каждый нашу диалектическую и полемическую энергию в кружки, в клубы и даже на улицы: во все углы города, устраивая каждый по десятку бесед в день, без отдыха и без отсрочки, так как дело, которое мы взяли на себя, требует почти сверхъестественных сил.

Несколько месяцев тому назад футуризм весело вступил в столкновение с юстицией по поводу моего романа Футурист Мафарка, итальянский перевод которого был конфискован и обвинён в оскорблении добрых нравов¹¹.

С пяти часов утра огромная толпа наполняла здание суда.

Большой зал заседаний, битком набитый публикой, среди которой мелькали изящные дамские шляпки, оказался своего рода военным лагерем футуристов, собравшихся со всех концов Италии на защиту великой идеи. Чёрный и плотный батальон, живописцы, поэты и музыканты, почти все очень юные, с дерзкими и воинственными ухватками, говорившими о готовности на всё. Среди них можно было видеть живописцев Боччони, Руссоло, Карра и поэтов Буцци, Каваккиоли, Палаццески, Армандо Маццу.

Любопытство публики было обострено знаменитостью и достоинствами адвокатов защиты. Учащиеся толпились вокруг адвоката Бардзилаи, лидера республиканской партии¹². Подле него находился один из величайших итальянских ораторов, Инноченцо Каппа, и социалист Сарфатти¹³.

Первые фразы моего допроса, в которых я напрямик заявил, что процесс очевидно направлен против футуризма, были встречены аплодисментами, кое-как прекращёнными председателем. Отнюдь не защищая моего романа Мафарка, я удовольствовался изложением моей новаторской программы, литературной и политической, с идеологической и словесной резкостью, дотоле неслыханными в суде.

Моя искренность окончательно покорила наименее убеждённых футуристов в зале.

Тотчас встал внушительного вида старец с большим лбом мыслителя и с глазами бунтовщика. Это был знаменитый романист Луиджи Капуана, профессор Катанского университета, который с прекрасной сицилийской энергией высказал в своей литературной экспертизе глубокое восхищение Футуристом Мафаркой и его высокой моральной ценностью, выразив при этом сожаление, что возраст не позволяет ему биться в рядах футуристов.

Его речь была встречена бешеными аплодисментами. Великий авторитет Учителя, по-видимому, уже выиграл дело. С ропотом негодования встретила толпа речь обвинителя, который путался в жалком хаосе юридических благоглупостей и закончил предложением подвергнуть меня четырёхмесячному тюремному заключению.

На втором заседании толпа чрезвычайно возросла. В зале трудно было дышать, когда великий оратор Инноченцо Каппа, превзойдя самого себя и достигая истинной возвышенности, описывал эпический вечер в Лирическом театре, где в первый раз сотня футуристских поэтов и живописцев провозгласила и защищала кулаками свой идеал обновления.

Затем депутат Бардзилаи начал блестящую и глубокую юридическую защиту, внушая, некоторым образом, своим гением и авторитетом законодателя благоприятный приговор. В великолепном заключении своей речи он превозносил великие интеллектуальные центры Парижа, благоприятствовавшие моему литературному развитию.

После него адвокат Сарфатти в потоке красочных образов и блестящих острот совершенно раздавил обвинительную речь. Затем, обращаясь к футуристским поэтам и живописцам, сплотившимся в бой подле меня, он представлял наиболее бодрых между нами, уже знаменитые полотна живописцев Руссоло и Карра, последнюю выставку Боччони в Венеции, прекрасные поэмы Лючини, Буцци, Каваккиоли, и заключил заявлением о своей горячей приверженности к футуризму.

Трудно описать суматоху и волнение публики в ожидании приговора.

Как только по первым фразам председателя футуристы угадали, что я оправдан, разразилось громогласное ура. В порыве счастья мои друзья внезапно подняли меня на руки и понесли с торжеством.

Аплодирующая толпа сопровождала футуристов по улицам Милана с криком: Да здравствует футуризм!

Но миланская магистратура, доведённая до белого каления, преследовала меня в судебной палате. Надо было убить футуризм. Я был приговорён к двум месяцам тюрьмы. Но стоило полюбоваться зрелищем этого второго процесса, ненавистнического, зловещего и шутовского.

В самом деле, прокурорский надзор резко напал на нашу программу интеллектуального героизма и воинственного национализма, которая восстаёт против политической трусости, против царства Академий, против культа прошлого и против артистического меркантилизма.

Приговор был встречен ураганом шиканья и свистков. Чудовищный скандал – неслыханная вещь в судебной палате. Тогда-то пассеистская злоба магистратуры хлынула через край, и карабинерам был отдан приказ запереть двери и арестовать всех присутствующих. Полчаса спустя выпустили всех, чтобы не сажать в тюрьму сотни лиц.

Всюду – в Милане, в Падуе, в Ферраре, в Палермо, Мантуе, Комо, Пезаро, Бергамо¹⁴, наше присутствие вызывало бурю энтузиазма и ненависти. Но так называемая нами футуристская революция в Парме осталась самой незабываемой из всех. Волнение разразилось на людных улицах праздничного города, который только что возродился, сверкающий и освежённый, из-под бесчисленных струй дождя. Полиция не допустила футуристского вечера, организованного нами в одном из Пармских театров¹⁵. Пятьдесят студентов-футуристов, с юными и мужественными Каприлли, Таламасси, Копертини, Провинчиали, Бурко и Джори¹⁶ во главе, были исключены из университета трусливыми ханжами-профессорами. Эта возмутительная несправедливость сделалась причиной грандиозной сумятицы.

Десять тысяч человек волновались на улицах, вокруг нашего буйного и насмешливого батальона футуристских поэтов и живописцев, музыкантов и учащихся.

Манифестации за и против приняли необычайно буйный характер. Шумный поток, испещрённый красными пятнами групп карабинеров, бурлил под балконами, переполненными человеческими гроздьями. Жестокая схватка. Трое наших ранены в лицо. Зато мы унесли двадцать пять дубинок, отнятых у неприятеля. Улицы, перегороженные войсками; кавалерия принуждена явиться на подкрепление пехоты. Вот бегут берсальеры, и зелёная листва волнуется на их шапках¹⁷. Произведены бесчисленные аресты. Требования полиции, визгливые звуки трубы трижды раздирали восхитительный шёлк неба, откуда две трёхцветные радуги падали на задыхавшуюся грудь комиссаров¹⁸.

Ф.Т. Маринетти

<1911>