Текст книги "Итальянский футуризм. Манифесты и программы. 1909–1941. Том 1"

15. Умноженный человек и царство Машины

Всё это поможет вам уразуметь одно из наших главных футуристских усилий, направленное к уничтожению в литературе слияния, с виду почти нерасторжимого, двух представлений: женщины и Красоты. Это идеологическое слияние свело весь романтизм к своего рода героическому штурму воинственным и лирическим самцом башни, переполненной неприятелями, на площадке которой является, при свете звёзд, божественная Красота-женщина.

Романы вроде Тружеников моря Виктора Гюго или Саламбо Флобера могут объяснить мою идею. Мы находим в них доминирующий лейтмотив, уже сослуживший свою службу, от которого мы хотим освободить литературу и искусство вообще¹.

Вот для чего мы развиваем и превозносим великую новую идею, циркулирующую в современной жизни: идею механической красоты, и прославляем любовь к машине, пылающую на щеках механиков, обожжённых и перепачканных углём. Случалось ли вам наблюдать за ними, когда они любовно моют огромное мощное тело своего локомотива? Это кропотливые и умелые нежности любовника, ласкающего свою обожаемую любовницу.

Во время последней железнодорожной забастовки во Франции² было констатировано, что организаторам саботажа не удалось убедить ни одного машиниста испортить свой локомотив.

Я нахожу это совершенно естественным. Как мог бы этот человек изуродовать или убить свою огромную верную и преданную подругу, с пылким и ретивым сердцем, эту прекрасную стальную машину, которая так часто сияла от наслаждения под его намасливающей лаской.

Это не метафора, а почти реальность, которую нам нетрудно будет констатировать спустя несколько лет.

Вам, без сомнения, случалось слышать замечания, очень обыкновенные в устах обладателей автомобилей и управляющих заводами: «Моторы, говорят они, поистине загадочны… У них бывают капризы… неожиданные фантазии… Подумаешь, у них есть личность, душа, воля… Нужно льстить им, ухаживать за ними и никогда не обращаться с ними грубо и не утомлять их… Если вы будете поступать таким образом, то внезапно увидите, что эта машина из чугуна и стали, этот мотор, построенный согласно точным вычислениям, даёт не только свою полную продуктивность, но и двойную, тройную, гораздо больше и гораздо лучше, чем можно было предвидеть по расчётам строителя, её отца».

Так вот: я придаю большое значение этим фразам, которые возвещают мне о близком открытии законов истинной чувствительности машины.

Нужно подготовлять также близкое и неизбежное отождествление человека и мотора, облегчая и совершенствуя постоянный обмен металлических интуиций, ритмов, инстинктов и дисциплин, абсолютно неизвестных ныне большинству и угадываемых только самыми проницательными умами.

Несомненно, принимая трансформистскую гипотезу Ламарка³, надо признать, что мы мечтаем о создании нечеловеческого типа, у которого будут уничтожены моральные страдания, доброта, нежность и любовь, единственные яды, отравляющие неистощимую жизненную энергию, единственные прерыватели нашего могучего физиологического электричества.

Мы верим в возможность несчётного числа человеческих трансформаций и заявляем без улыбки, что в человеческом теле дремлют крылья.

В тот день, когда человеку станет возможно экстериоризовать свою волю, так что она будет продолжаться вне его, как огромная невидимая рука, Мечта и Желание, ныне пустые слова, приобретут верховную власть над укрощёнными пространством и временем.

Нечеловеческий и механический тип, построенный для вездесущей скорости, естественно, будет жестоким, всеведущим и воинственным.

Он будет наделён неожиданными органами: органами, приспособленными к потребностям окружающей среды, состоящей из непрерывных столкновений.

Мы можем уже теперь предвидеть развитие гребня на наружной поверхности грудной кости, тем более значительного, чем лучшим авиатором станет будущий человек, как это наблюдается у лучших летунов между птицами.

Нетрудно оценить эти различные гипотезы, с виду парадоксальные, изучая явления экстериоризованной воли, постоянно происходящие на спиритических сеансах⁴.

Достоверно, кроме того, и вы легко можете констатировать это, что теперь с возрастающей лёгкостью находят людей из народа, лишённых образования и воспитания, но тем не менее одарённых тем, что я называю великим механическим вдохновением или металлическим чутьём.

Это потому, что рабочие уже испытали воспитание машины и до некоторой степени сроднились с моторами.

Чтобы подготовить образование этого нечеловеческого и механического типа умноженного человека, нужно необычайно уменьшить потребность привязанности, пока ещё неразрушимую и коренящуюся в крови человека.

Нам следует свести нашу потребность привязанности до минимума, уже достигнутого иными сорокалетними холостяками, легко утоляющими жажду своего привязчивого сердца ласками резвящейся собачки.

Будущий человек сведёт таким образом своё сердце к его настоящей распределяющей функции. Сердце должно сделаться в некотором роде желудком мозга, методически наполняемым, чтобы дух мог вступать в действие.

Теперь встречаются люди, которые проводят жизнь почти без любви, в атмосфере цвета стали. Будем действовать так, чтобы число этих образцовых людей возрастало. Эти энергические существа не посещают вечером нежную любовницу, но любят убеждаться каждое утро, с любовной скрупулёзностью, что их мастерская действует в полном порядке.

Наиболее страстным из молодых людей я рекомендую любовь к [животным – лошадям, собакам или кошкам] – потому что эта любовь может регулярно утолять их потребность привязанности, которую женщина будет только разжигать скачками своих капризов и любопытством своих кошачьих повадок⁵.

Мы убеждены, с другой стороны, что литература оказывает определяющее влияние на все социальные классы, до самых невежественных включительно, куда проникает путём таинственной инфильтрации. Стало быть, литература может ускорять или замедлять движение человечества к этой форме жизни, освобождённой от чувства и сладострастия.

Наперекор нашему скептическому детерминизму, который нам следует убивать изо дня в день, мы верим в полезность литературной пропаганды. Мы и ведём активную пропаганду в театре и в романе против воззрения, прославляющего Дон Жуана и вышучивающего Рогоносца.

Эти два слова должны потерять всякое значение в жизни, в искусстве и в коллективном воображении.

Осмеивание Рогоносца не содействует ли прославлению Дон Жуана? А прославление Дон Жуана не содействует ли, неизбежно, осмеиванию Рогоносца?

Избавившись от этих двух лейтмотивов, мы отделаемся от великого болезненного явления ревности, которое есть не что иное, как продукт донжуанского тщеславия, литературный продукт.

Мы увидим, как исчезнет таким образом не только любовь к женщине-супруге и к женщине-любовнице, но также и любовь к матери, главная связь семьи, враждебная, в качестве таковой, смелому созданию будущего человека.

Человечество, раз освободившись от семьи, этого гасильника, этого тесного круга, не только традиционного по преимуществу, но и животного по преимуществу, легко обойдётся без этой двойной любви, сыновней и материнской, без этих двух Любовей, согревающих, но вредных, жарких оков, которые нужно разбить.

Вот почему мы находим в ожидании чрезвычайно полезной пропаганду свободной любви, которая разъедает семью и ускоряет её разрушение.

А между тем, пока мы с ожесточением боремся с божеством любви, мы констатируем в себе самих существование интеллектуальной солидарности, которая у латинских народов есть безусловно новое изобретение.

Я говорю о великой духовной дружбе, которая связывает новаторские и революционные умы.

Необъятная романтическая любовь сведена таким образом к простому совокуплению для сохранения рода, и столкновение эпидерм освобождено наконец от великой пикантной тайны, от великой пряной приправы греха и от великого донжуанского тщеславия. Простая телесная функция, как питьё и еда.

Умноженный человек, о котором мы мечтаем, сохранит до самой смерти свою воспроизводительную силу, как сохраняют желудок, и не будет знать трагедии старости и бессилия!..

Но для этого нужно, чтобы современные молодые мужчины, получив, наконец, отвращение к эротическим книгам и двойному алкоголю сентиментализма и сладострастия, окончательно иммунизировавшись против болезни любви, научились методически разрушать в себе все скорби сердца, ежедневно разрывая свои привязанности и постоянно развлекая свой пол и свой дух. Наш свободный женоненавистнический оптимизм резко расходится, таким образом, с пессимизмом Шопенгауэра⁶, этого горького философа, который не раз протягивал нам соблазнительный револьвер своей философии, чтобы убить в нас глубокое тошнотворное наваждение женщины и любви. Из этого отчаянного револьвера мы весело палили в великий Лунный Свет романтики⁷!

Ф.Т. Маринетти

<1911>

16. Мы отрицаем наших учителей-символистов, последних любовников луны

Мы всем пожертвовали торжеству этого футуристского понимания жизни. Вы легко поймёте также, почему мы ненавидим ныне наших славных интеллектуальных отцов, безмерно любимых нами раньше: великих символистских гениев – Эдгара По, Бодлера, Малларме и Верлена.

Ныне мы негодуем на них за то, что они плыли по реке времени, непрерывно обращая головы назад, к отдалённому голубому источнику Прошлого, к прежнему небу, где цветёт красота¹. Для них нет поэзии без тоски, без вызывания почивших времён, без исторического и легендарного тумана.

Мы ненавидим символистских мастеров, мы, которые осмелились выйти нагими из реки времени, и создаём, волей-неволей, своими телами, ободранными каменьями крутого склона, новые потоки, убирающие в пурпур гору.

Мы красные, мы любим красное и с отблеском топок локомотивов на щеках мы воспеваем растущее торжество Машины, которую они глупо ненавидели.

Наши отцы-символисты питали страсть, которую мы считаем смешной: страсть к вечным вещам, стремление к бессмертному и нетленному шедевру.

Мы же, напротив, считаем, что нет ничего более низкого и жалкого, чем думать о бессмертии, создавая произведение искусства, более низкого и жалкого, чем расчётливая и ростовщическая концепция [христианского рая,]² который должен вознаградить миллионов на сто наши земные добродетели.

Нужно просто творить, потому что творить бесполезно, ото делается> без награды, в неведении, в пренебрежении, словом, <творить> героически. Поэзии тоскливого воспоминания мы противопоставляем поэзию лихорадочного ожидания.

Слезам красоты, нежно склоняющейся над могилами, мы противопоставляем резкий, острый профиль пилота, шофёра и авиатора.

Концепции нетленного и бессмертного мы противопоставляем в искусстве концепцию становящегося, тленного, переходного и эфемерного.

Мы преобразуем таким образом в острую радость nevermore Эдгара По и учим любить красоту эмоции и ощущения, потому что она единственна и предназначена к безвозвратному уничтожению.

История в наших глазах неизбежно фальсификатор или по крайней мере жалкий собиратель почтовых марок, медалей и поддельных монет.

Прошлое по необходимости ниже будущего. Мы желаем, чтобы так было. Да и как можем мы признавать заслуги за опаснейшим из наших врагов: прошлым, угрюмым лжецом, ненавистным опекуном.

Вот каким образом мы отрицаем навязчивое великолепие погибших веков и работаем заодно с победоносной Механикой, которая держит землю в сетях своей скорости.

Мы работаем заодно с Механикой, чтобы уничтожить старую поэзию расстояния и диких пустынь, изысканной тоски разлуки, которую мы замещаем лирическим трагизмом вездесущей и всюду поспевающей скорости.

В самом деле, наша футуристская чувствительность не волнуется перед мрачной тайной неисследованной долины или горного ущелья, которое мы против своей воли представляем себе с изящной и почти парижской белой лентой дороги, где внезапно останавливается, пыхтя, автомобиль, напоминающий о прогрессе и полный культурных голосов: уголок бульвара, расположенный бивуаком в пустыне.

Этот еловый лес, влюблённый в луну, на футуристской дороге, прорезающей его из конца в конец. Простое и тоскливое царство растения с длинными монологами кончилось.

С нами начинается царство человека с подрезанными корнями, умноженного человека, который смешивается с железом, питается электричеством и понимает только наслаждение ежедневной опасности и героизма.

Этим самым мы даём вам понять, насколько мы презираем пропаганду эстетической охраны пейзажа, этот глупый анахронизм.

Разноцветные афиши на зелени лугов, железнодорожные мосты, перекинутые между холмами, хирургические поезда, просверливающее голубое брюхо гор, огромные трубы турбин, новые мускулы земли, примите хвалу от футуристских поэтов, так как вы разрушаете старую болезненную и воркующую чувствительность земли!

Как вы хотите, чтобы с такими страстями, с таким новаторским пылом мы принимали артистическую концепцию нашей современной Италии? Она слишком долго испытывала на себе изнуряющее влияние Габриэле д’Аннунцио⁴, младшего брата великих французских символистов, тоскующего как они, и, как они, склонившегося над обнажённым телом женщины.

Надо во что бы то ни стало бороться с Габриэле д’Аннунцио, так как он рафинировал всем своим талантом четыре интеллектуальных яда, которые мы желаем уничтожить во что бы то ни стало:

1. Болезненную и тоскливую поэзию расстояния и воспоминания; 2. Романтический сентиментализм, струящийся лунным светом и поднимающийся к женщине-Красоте, идеальной и фатальной; 3. Наваждение сладострастия с треугольником адюльтера, перца кровосмешения и возбуждающей приправой греха; 4. Глубокую страсть к прошлому, усиленную антикварской и коллекторской манией.

Мы отрицаем также болтливый и пресный сентиментализм Пасколи⁵, который, несмотря на свой неоспоримый гений, останется, тем не менее, повинным в унижающем и растлевающем влиянии.

Наконец, мы рады, что нам не придётся больше пить тошнотворный молочный кофе нашего плачевного Фогаццаро⁶.

Мы принимаем только блистательное творчество пяти или шести великих предшественников футуризма. Я имею в виду Эмиля Золя, Уолта Уитмена; Рони-старшего, автора Bilatéral и Vague rouge; Поля Адана, автора Trust; Октава Мирбо, автора Les affaires sont les affaires, Гюстава Кана, творца свободных стихов, и Верхарна, прославителя щупальцевых городов⁷.

Футуристский лиризм по существу подвижный и изменчивый, так же как красочный динамизм футуристских живописцев Боччони, Руссоло и Карра, выражает с непрерывной скоростью наше я, которое создаётся с неустанным вдохновением.

Футуристский лиризм, вечный динамизм мысли, непрерывная струя образов и звуков, один может выразить эфемерную, непостоянную, симфоническую вселенную, которая куётся в нас и с нами.

Это динамизм нашего эластического сознания, реализуемый вполне. Интегральное я, бесконечно воспеваемое, живописуемое, воспроизводимое скульптурой в его непрерывном становлении. Последовательность лирических состояний, исключающая всякую парнасскую⁸ идею взаимной экстери-орности протяжения, вот великая оркестровая строфа свободных футуристских стихов.

Искусству абстрактному, статическому и формальному мы противопоставляем искусство непрерывного движения, агрессивной борьбы и скорости.

На повелительные утверждения догматического интеллектуализма мы отвечаем криком:

«Мы хотим разрушить музеи, библиотеки! Ваши возражения? Полно! Мы прекрасно знаем, что нам подсказывает наш милый и лживый интеллект. Мы не желаем слушать!»⁹

Мы любим также повторять глубокую и блестящую мысль Эдгара По: Поэтический дух, эта возвышеннейшая из всех способностей, потому что истины величайшей верности могли быть открыты нам только этой аналогией, красноречие которой, неопровержимое для воображения, ничего не говорит хилому и одинокому разуму. (Диалог Моноса и Уны¹⁰.)

Скептическому и пессимистскому детерминизму мы противопоставляем, следовательно, культ творческой интуиции, свободу вдохновения и искусственный оптимизм.

Наконец, тоскующему сентиментальному или сладострастному лунному свету мы противопоставляем несправедливый и жестокий героизм, повелевающий завоевательной лихорадкой моторов.

Ф.Т. Маринетти

<1911>

17. Рождение футуристской эстетики

Но, конечно, в ваших головах уже накопилась многочисленные возражения против нашего разрушительного и антитрадиционного принципа.

Я мимоходом подхватываю одно: Какие же творения – говорите вы – из камня, мрамора или бронзы вы можете противопоставить тем, неподражаемым, которые завещаны нам веками?

Я отвечу вам очень просто:

1. Шедевры прошлого – единственные уцелевшие из бесчисленного количества произведений искусств, исчезнувших вследствие своего безобразия или своей хрупкости. Не можете же вы требовать от нас противопоставления шедевров, созданных в какие-нибудь пятьдесят лет, совокупности отборных произведений, создавшихся в течение десятка веков.

2. Я отвечаю вам, кроме того, что космополитический номадизм, демократический дух и упадок религии сделали абсолютно бесполезными великие декоративные и неразрушимые здания, выражавшие когда-то королевский авторитет, теократию и мистицизм.

Противоречивые силы Банка, великих швецов, революционных синдикатов, металлургов, инженеров, электриков и авиаторов, право стачек, равенство перед законом, власть числа, узурпаторская сила массы, быстрота международных сообщений, привычка к гигиене и комфорту требуют, напротив, больших, хорошо проветриваемых, народных домов; безусловно удобных поездов; тоннелей; железнодорожных мостов; громадных и быстрых трансатлантических пароходов; вилл, умело раскинутых по холмам под свежим опахалом горизонтов; огромных митинговых зал и усовершенствованных уборных для быстрого и ежедневного ухода за телом.

Эстетике, которая непосредственно удовлетворяет пользе, ни к чему в настоящее время королевские дворцы с господствующими линиями и гранитными фундаментами, выраставшие некогда над средневековым городишком – скопищем жалких лачуг. К чему нам теперь метать в небо башни этих соборов, которые поднимались в облака, соединяя руки своих стрелок в мольбе о защите городков, корчившихся в их тени?

Мы противопоставляем им абсолютно победоносную и окончательную эстетику больших локомотивов, спиральных тоннелей, броненосцев, миноносцев, монопланов Антуанетта и беговых автомобилей.

Мы создаём новую эстетику скорости, мы почти разрушили представление пространства и необычайно умалили представление времени.

Мы подготовляем таким образом вездесущие умноженного человека.

Мы придём таким образом к уничтожению года, дня и часа.

Метеорологические явления опережают нас, так как времена года уже слились.

Трагическое ежегодное возвращение традиционных праздников постепенно утрачивает интерес.

Разве ночное бдение труда и удовольствия во Франции, в Италии, в Испании уже не слило почти в одно целое день и ночь?

Разумеется, произведения, в которых мы выразили этот вихрь интенсивной жизни, катящейся к идеальному будущему, не могут быть поняты и оценены публикой, огорошенной нашим диким вторжением и раздражённой нашей свирепой резкостью.

Она полюбит их позднее. Пока что она уже начинает отвыкать от тех, против которых мы ратуем.

Мы уже вызвали возрастающее отвращение к античному, червивому и заплесневелому.

И это уже важный и решительный результат.

Вы читали в моём первом манифесте утверждение, вызвавшее бурю порицаний: «Беговой Автомобиль прекраснее, чем Победа Самофракии».

Я вам оставлю, расставаясь с вами, в качестве взрывчатого подарка следующее заявление, которое ещё лучше дополняет нашу футуристскую мысль:

«Нет ничего прекраснее лесов строящегося дома».

Леса, с их мостками цвета опасности, дебаркадерами аэропланов, с их бесчисленными руками, хватающими звёзды и кометы, с их воздушными площадками, откуда глаз обнимает более обширный горизонт…

Леса с ритмом блоков, молотков и время от времени раздирающего крика и тяжёлого падения каменщика, крупной капли крови на мостовой… леса символизируют нашу жгучую страсть к становлению вещей.

Прочь реализованные и построенные вещи, бивуаки сна и трусости! Мы любим только громадные леса, движущиеся и страстные, которые сумеем укреплять ежеминутно, всегда на разный лад, соответственно изменяющимся ухваткам шквалов, красным цементом наших тел, выкованных волей.

Бойтесь всего от червивого Прошлого. Надейтесь на всё от Будущего. Имейте доверие к прогрессу, который всегда прав, даже когда ошибается, потому что он есть движение, жизнь, борьба, надежда.

Остерегайтесь затевать тяжбу с прогрессом. Пусть он обманщик, плут, убийца, вор, поджигатель, – прогресс всегда прав.

Но самый яркий, самый резкий из футуристских символов является к нам с Дальнего Востока. В настоящее время в Японии существует в высшей степени странная торговля: торговля углём из человеческих костей, с тех пор как все пороховые заводы работают над приготовлением нового взрывчатого вещества, более убийственного, чем все известные в наши дни.

Главная составная часть этой грозной новой смеси – уголь из человеческих костей, который обладает свойством жадно поглощать газы и жидкости. Вот почему бесчисленные японские торговцы исследуют по всем направлениям обширные поля Маньчжурских битв, переполненные трупами¹. Огромные раскопки ведутся лихорадочно, и груды скелетов растут во всех пунктах этих воинственных обширных горизонтов. Сто теинов (семь килограммов) человеческих костей стоят девяносто две копейки: это недорого.

Японские купцы, руководящие этой футуристской торговлей, не покупают черепов, так как черепа, кажется, не обладают необходимыми качествами. Я разделяю их презрение к этим печальным покрышкам античной мудрости!.. Напротив, эти купцы покупают грудами все остальные кости для вывоза в Японию, и станция Венику кажется издали пассажирам Великой Сибирской дороги гигантской беловатой пирамидой: скелеты героев, которые вскоре будут истолчены в ступках их сыновьями, родственниками или согражданами, и грубо извергнуты артиллерийскими орудиями в дальних краях в бледные лица вражеских армий.

Слава неукротимому праху человеческому, оживающему в пушке! Будем аплодировать, друзья мои, этому благородному примеру синтетического насилия! Будем аплодировать этой прекрасной пощёчине всем глупым культиваторам могильных огородов!

Живо! чтобы расчистить дорогу, отправляйте возлюбленные трупы в пушечные жерла!.. Или ещё лучше, пусть они ожидают неприятеля, тихонько покачиваясь в хорошеньких плавучих торпедах, протягивающих свои уста, полные разрывающих поцелуев…

Скелетов будет всё больше и больше, – и тем лучше! Больше будет и взрывчатых веществ, что вовсе не лишнее в этом дряблом мире!

Выше поднимем футуристское знамя!

Всё выше и выше! чтобы экзальтировать агрессивную и забывчивую волю человека и подтвердить лишний раз смешное ничтожество тоскливого воспоминания, близорукой истории и похоронного прошлого.

Вы находите нас необычайно грубыми? Это потому, что мы говорим под диктовку нового солнца, разумеется, не того солнца, которое ласкало спокойные плечи наших дедов, медленно прогуливавшихся в часы досуга по улицам провинциальных городов, поросших травою безмолвия.

Мы дышим атмосферой, которая показалась бы им непригодной для дыхания. У нас нет больше времени молиться на могилах! Да и как могли бы мы сделать себя понятными их медлительным душам, более похожим на душу Аристотеля², чем на нашу?

В неизбежно близких столкновениях народа победителем останется тот, который будет обладать наиболее глубоким сознанием этой разницы.

Победит народ самый забывчивый, самый футуристский, самый учёный, самый машинистский и, следовательно, самый богатый.

Что касается нас, итальянских футуристов, то мы не желаем, чтобы Италия оказалась в состоянии бессилия накануне этой грозной борьбы. Вот почему мы бросаем за борт тяжкий груз прошлого, обременяющий её гибкий и воинственный киль.

Ф.Т. Маринетти

<1911>