Текст книги "Эротика"

– Я так понимаю, Нина Сергеевна, что вубовь довжна быть повная. Есви бы я повубив, я бы всю жизнь отдав бы!.. Потому что иначе – подвость, и бойше ничего!.. Вубовь это такое чувство, которое на всю жизнь… Я не понимаю так называемой свободной вубви. По-моему, это просто разврат, и бойше ничего. И всегда это обман!..

– Почему – обман?.. – спросила Нина и тоскливо переложила голову на руках, которые резала узловатая тонкая бечевка гамака.

– Конечно, обман. Всегда это обман, Нина Сергеевна!.. Это тойко красивые фразы, а на самом деве одна подвость!.. Просто та сторона, которая товкуется о страсти без всяких обязатейств, не чувствует никакой вубви, а потому и говорит, что ее вовсе не нужно!.. И никогда из этого ничего, кроме гадости, не выходит. Одна подвость и грязь. А вы как смотрите на вубовь, Нина Сергеевна?..

Нина закрыла глаза и задышала неровно и быстро.

– Я тоже, Коля, думаю, что о свободе страсти говорят только тогда, когда никакой страсти и нет… Кто любит, тот ни о чем не говорит и ни в чем не уславливается!.. – тихо, со странным выражением, точно желая убедить самое себя, сказала Нина.

Легкая краска проступила сквозь прозрачный янтарный загар ее щек.

– Вот, вот… – радостно заблеял Коля Вязовкин.

Девушка открыла полные тоски глаза и продолжала, немного задыхаясь:

– Я могла бы… принадлежать человеку только тогда, когда знала бы, что для него это так же важно и громадно, как и для меня… Это должно быть такое чувство, чтобы совсем раствориться в нем, чтобы жить одной жизнью… Если бы я была уверена в таком чувстве, я бы ни на минуту не задумалась бы… Я бы ни перед чем не остановилась!.. Неужели кто-нибудь может думать, что для меня важно выйти замуж?.. Это глупо и оскорбительно, Коля!.. – не ему, бедному, потеющему от жары и любви, а кому-то другому бросила Нина. Губы у нее задрожали, а на нежных до прозрачности щеках выступили зловещие пятна. – Не могу же я… ну, быть близкой… человеку, которому нужно только мое… тело… – краснея до слез и неподвижно глядя вверх перед собою, продолжала девушка. – Это грубо и гадко!.. Я понимаю, что когда два человека любят друг друга, то у них даже тело становится общим… Тогда это понятно и не… гадко… А так!.. Да неужели же это так важно, Коля?.. Вот вы мужчина, скажите?..

Такая тоска и такое недоумение прозвучали в этом неожиданном вопросе, что бедный мужчина засопел и его крутое лицо стало смущенным, возмущенным и окончательно глупым. Он понял, что Нина с кем-то спорит, догадался, что кто-то предлагал ей отдаться, и ревность жгучим пламенем разлилась под его узкой тужуркой.

– Есть люди, для которых это – самое важное, Нина Сергеевна… Но я их не уважаю, Нина Сергеевна!.. – важно ответил он.

– Ах, все вы такие, должно быть!.. – с неожиданным раздражением возразила девушка и задумалась.

Коля Вязовкин, уязвленный в самое сердце, сидел на горячей хвое и глупо, исподлобья смотрел на нее. Ему было жарко и обидно.

А Нина лежала в гамаке, смотрела, как тихо покачиваются верхушки сосен, и думала о том, что, должно быть, она не такая, как все другие девушки. Почему другие выходят замуж, живут с мужчинами и совершенно спокойны, веселы и счастливы, а у нее при одной мысли об этом содрогается стыдом и отвращением все тело?.. В груди у нее такое восторженное, светлое, полное радости и нежности чувство, и готова она на какую угодно самую беззаветную жертву, а между тем без ужаса не может даже подумать об «этом»…

А как они могли бы быть счастливы!.. Нине грезилась какая-то необыкновенная жизнь: всегда и во всем вместе, все друг для друга, общие мысли и чувства!.. Девушка ощущала, как растут в сердце тоска и нежность, и слезы подступали у нее к глазам.

Коля Вязовкин смотрел на нее и готов был немедленно положить живот свой тут же, на горячей хвое, чтобы только оградить ее от всего дурного, темного и грязного. Рыцарем гордым и великодушным чувствовал он себя, но лицо у него по-прежнему было глупое.

III

Вечером, гуляя в дачном парке, Нина встретила Лугановича.

Он шел с какой-то полной, очень красивой, но уже немолодой дамой.

У нее были большие, искусно подрисованные глаза и улыбающиеся яркие губы. Черное платье, с прошивками на тяжелых плечах и груди, ловко перехвачено шелковым поясом, и вся она какая-то особенная, вызывающе смелая, откровенная и ловкая. Маленькие ноги на высоких каблуках выступали отчетливо и крепко, а сквозь кружево прошивок просвечивало неуловимо-нежное и бархатисто-розовое тело.

Нина сразу возненавидела эту даму и за ее прошивки, и за походку, и за подведенные глаза, и за наглый, как ей показалось, торжествующий смех. Девушка окинула ее прищуренными глазами и подумала с злой радостью, что если снять с нее это облитое ловкое платье и расшнуровать корсет, то вся она распустится и расплывется в безобразную массу жирного и потного тела.

Луганович выступал рядом, самодовольно и самоуверенно улыбаясь, низко наклонясь над плечом своей дамы и глядя ей не в лицо, а на подрагивающую на ходу выпуклую грудь. Дама ласкала его затененными глазами и смеялась так, словно между ними все было уже сказано и она только поддразнивала его.

Когда они прошли и Луганович намеренно холодно поклонился Нине, дама сказала тихо, но внятно, с расчетом быть услышанной:

– Хорошенькая!..

В ее устах эта похвала почему-то оскорбила Нину.

Луганович что-то ответил, и дама засмеялась так, точно ее пощекотали.

И сразу Нина почувствовала себя такой простенькой и жалкой, что едва не заплакала. Но вместо того она расхохоталась, неестественно закинула голову и прошла, будто не заметив поклона.

Коля Вязовкин что-то проблеял, но Нина не расслышала. Лицо ее горело, глаза потемнели и смотрели прямо перед собою, полные такой жгучей ненависти, что казались чужими на ее нежном молодом лице.

– Что за странная фантазия в деревне одеваться точно на каком-нибудь модном курорте!.. – презрительно сказала она, вся дрожа от злобы и отвращения. – Терпеть не могу этих толстых, старых, грязных баб!..

Она произнесла эту фразу так неожиданно грубо, что Коля даже сконфузился.

Нина заметила и мучительно покраснела.

– Мне сегодня удивительно весело, Коля, – сказала она, судорожно хватая его под руку, и вдруг слезы выступили у нее на глазах.

– Нина Сергеевна, Нина Сергеевна, что с вами?.. – засуетился Коля, почему-то изо всех сил вырывая у нее свою руку и сам того не замечая.

Нина мокрыми глазами, с беспредельным отчаянием взглянула на него, увидела его растерянное, испуганное, сострадающее, но все-таки баранье лицо, истерически захохотала и стала тормошить его.

– Какой вы смешной, Коля!.. У меня просто нервы расстроились! Это пустяки… Ну чего же вы надулись, как мышь на крупу?.. Побежим!.. Догоняйте меня… ну!..

Она побежала, чтобы скрыть слезы, которых уже не могла удержать, а Коля Вязовкин растерянно и неуклюже бежал за ней вприпрыжку, и лицо у него было глупое, как у барана, неожиданно наткнувшегося на новые ворота.

IV

Верстах в трех от дачи строили железную дорогу, и по вечерам из-за леса были слышны пронзительные свистки паровоза и короткое уханье паровых баб, заколачивающих сваи. Инженеры, которые строили дорогу, жили на дачах.

Их было трое: один – старый, женатый и скучный человек, другой – совсем мальчик, похожий на студента, и третий – щеголеватый, весьма красивый и самоуверенный господин, который часто бывал в дачном парке, ухаживал за всеми дамами, ужинал на веранде ресторана и при этом всегда выпивал бутылку шампанского какой-то особенной марки.

Старый инженер ни на кого не обращал внимания и говорил только о постройке, молодой – ходил в косоворотке, увлекаясь пропагандой среди своих рабочих, а тот, который ужинал с шампанским, очень быстро перезнакомился со всеми дачниками, играл в лаун-теннис и думал, казалось, только о женщинах. Поговаривали, что он живет с той красивой артисткой, которая ни с кем не знакомится, играет в лаун-теннис с голыми ногами и у которой сестра гимназистка. Однако передавали друг другу и еще несколько пикантных историй в связи с самыми разнообразными именами, вплоть до какой-то горничной земского начальника. Но все эти толки только придавали господину Высоцкому особое обаяние в глазах дачных дам.

Когда Луганович так обидел Нину и она бежала по лесу с Колей Вязовкиным, заплаканная, сверкающая гневом и обидой, инженер встретил ее и проводил глазами.

«Красивая девка!..» – сказал он себе, когда женская фигурка, с развевающимся за плечами легким шарфом, скрылась в лесу.

Потом прищурился, подумал и медленно направился в парк, где встретился с Лугановичем и его дамой.

Несмотря на явное неудовольствие и даже какую-то тревогу дамы, он сейчас же присоединился к ним, познакомился с Лугановичем и стал ядовито подшучивать над его дамой.

Она злилась, Луганович петушился, но Высоцкий смотрел на него спокойными, наглыми, предостерегающими глазами, и ей не оставалось ничего другого, как притвориться, что принимает все это за милые шутки. В конце концов она, однако, не выдержала и ушла, сославшись на головную боль.

– Раиса Владимировна, – крикнул ей вдогонку инженер, – я к вам зайду вечерком… можно?..

Досада и страх выразились на ее красивом лице, но она все-таки успела обжечь Лугановича таинственным взглядом, ясно говорившим: до другого раза!..

Инженер сразу изменился. Он дружески подхватил Лугановича под руку и заговорил таким тоном, точно они были старыми приятелями, превосходно понимающими друг друга.

Сначала студент был настороже, но инженер был так мил, так остроумно высмеивал дачные нравы и дачных дам, что Луганович, которому немного льстило внимание элегантного инженера, не выдержал и развеселился.

В конце концов они очутились на веранде ресторана, и перед ними появилась обычная бутылка шампанского.

Было уже поздно, и тихо наплывала теплая летняя ночь. Над вершинами сосен засверкали звезды. В аллеях парка только кое-где, под неяркими электрическими фонариками, еще виднелись группы дачников. Доносились мужские голоса и женский смех. На балконах дач, сквозь темную листву, заблестели огоньки. Лес потемнел и сдвинулся кругом.

Инженер и Луганович говорили, конечно, о женщинах.

Это так обычно, что когда собираются мужчины, то они говорят о женщинах. Они могут говорить о чем угодно – об искусстве, о политике, о науке и религии, – но их беседа никогда не будет так напряженна и остра, как тогда, когда слово «женщина» не сходит с языка. Она как будто стоит перед ними непременно нагая, непременно молодая и красивая, непременно любовница. Где-то, забытые, теряются матери, жены и сестры – скучные женщины будней, и поперек всего фона пестрой жизни распростерто обнаженное женское тело. И на это желанное тело, с той странной злобой, которую рождает неудовлетворенность, летят плевки, похожие на поцелуи, и поцелуи, похожие на плевки.

– Мы все прекрасно знаем, – говорил инженер, – что никто из нас не питает ни малейшего уважения к женщине… Мы все считаем их развратными, лживыми и доступными. Мужчина презирает женщину, но преследует ее как совершеннейшее орудие наслаждения, пока она молода и хороша. Когда же она состарилась, ее вид не возбуждает ничего, кроме скуки, в лучшем случае – какого-то забавного почтения, как к отставной любовнице. Это уже пенсия инвалиду!.. Все те прекрасные слова о женщине, которые мы читаем на страницах либеральных газет и поэтических произведений, ни для кого не обязательны в личной жизни!.. Когда мы восхищаемся тургеневским ароматом чистых девушек, мы, в действительности, только вдыхаем запах свежего женского тела. Женщина-товарищ нам не только не нужна, но даже враждебна, ибо конечная мечта мужчины – женщина-раба, покорная ласкам и не стесняющая его свободу ни в чем. Чистые девушки дороги нам только тем, что их еще можно лишить невинности. Первое наше стремление при соприкосновении с невинной девушкой развратить ее. Ничто так не увлекает мужчину, как физическое и моральное насилие над женщиной, борьба с ее стыдом, дикарская грубость захвата. И кто знает, не это ли, в конце концов, и нравится женщине. Пока мы молоды и наивны, мы часто боимся оскорбить женщину, играем в благородство, а она фатально ускользает от нас в руки более грубого и смелого.

Луганович быстро посмотрел на инженера. Ему показалось, что Высоцкий намекает на него и Нину. Не было ни малейшего основания подозревать это, потому что девушка даже не была знакома с инженером, но смутная ревность сейчас же шевельнулась в Лугановиче, и вдруг с поразительной убедительностью студент почувствовал, как был глуп тогда, на обрыве, уступив сопротивлению Нины. Он немедленно дал себе слово в другой раз быть настойчивее и не отступать даже перед насилием.

Инженер не заметил ничего и продолжал, видимо сам увлекаясь пряным содержанием своей речи. Слово «женщина» он произносил как-то особенно, с таким оттенком, точно из всех человеческих слов только это одно было ему понятно до конца.

– Беспомощность женщины, которую насилуют, вовсе не вызывает в нас жалости и негодования… Она только возбуждает нас. Когда в газетной хронике мы читаем об изнасиловании беззащитной девушки толпою каких-нибудь хулиганов, мы только из лицемерия возмущаемся, а на самом деле жаждем подробностей и мучительно завидуем, что нас не было в этой толпе, хотя бы в качестве зрителя… О, если бы не существовало каторги!.. Если бы сегодня отменили всякую кару за изнасилование, завтра к вечеру во всем мире не осталось бы неизнасилованной женщины. Их ловили бы повсюду, в лесах, в салонах, в комнатах для прислуги, в дортуарах пансионов, в классах гимназий и в монастырских кельях… Ибо для чего же нам нужна женщина?.. Неужели вы думаете, юноша, что мы не обошлись бы без нее в наших искусствах, войнах, науках и работах?.. Солдаты, депутаты, рабочие, литераторы, философы разве нуждаются в помощи женщины?.. Отнимите у нее орудие наслаждения, и женщина станет для нас только лишним ртом.

– Отчасти вы, может быть, и правы, – нерешительно возразил Луганович, оглушенный этим потоком цинизма, – но мне кажется, что в сфере, например, искусства…

– Это вы об актрисах?.. – спросил инженер. – Оставьте!.. Попробуйте выпустить некрасивую женщину на сцену или написать пьесу, в которой нет специально любовной роли для женщины!.. Нет, женщина в искусстве только возбудитель, и больше ничего!..

– Женщина-мать?

– Ах, юноша… – насмешливо вздохнул инженер, – давайте называть вещи их собственными именами: что такое мать?.. Аппарат для высиживания и кормления, кормилица и нянька!.. Зачем произносить это слово с таким пафосом, когда слово «отец» произносится так просто?.. Я никогда не видел, чтобы мужчина гордился тем, что носит в себе зародыши миллионов жизней, а почему, скажите, пожалуйста, эта роль менее почтенна? Клянусь честью, что беременная женщина не возбуждает во мне больше благоговения, чем виновный в этом мужчина!..

Луганович невольно вспомнил свою мать – женщину легкомысленную и с тяжелым характером, но почувствовал какую-то неловкость и с легкой запинкой возразил:

– Не все матери только аппарат, как вы выражаетесь… Должно быть, у вас никогда не было матери…

Высоцкий взглянул на него с таким комическим удивлением, что студент покраснел и разозлился.

– Я говорю не в буквальном смысле, конечно… Но вы, вероятно, рано лишились матери или…

– О нет… – спокойно перебил инженер, – моя матушка жива и до сих пор, и уверяю вас, я питаю к ней самую искреннюю нежность… Но это ужасно по-обывательски – думать, что если человек пришел к каким-нибудь выводам, то непременно по причинам личного свойства. Точно в выводах разума нельзя идти даже против собственного чувства! Мать моя решительно ничего не сделала такого, что могло бы меня разочаровать в матерях вообще. Напротив, она очень любила меня и была превосходной нянькой.

– Только нянькой?

– А чем ей быть?

– Мать может быть воспитательницей, другом…

– Другом, конечно, может быть, но какая же это заслуга – быть другом чьим бы то ни было, а тем более – своего собственного щенка!.. Любая свинья – друг своего поросенка!.. А насчет воспитания, так вы это лучше оставьте: человек воспитывается не нравоучениями своих родителей, а всей окружающей обстановкой. И если бы мы отчетливо представляли себе, как ничтожно мала роль женщины в мировой культуре, нам бы стало ясно, что мать-воспитательница не может идти дальше азбуки, да и то сочиненной мужчиной.

– Ну, знаете, – возразил Луганович, – с такими взглядами должно быть и противно и скучно жить!.. Если вы так презираете женщин…

– Кто вам сказал, что я ее презираю?.. Я только ставлю ее на то место, которое ей принадлежит по праву и способностям.

– Хорошее место, нечего сказать!.. – возмутился Луганович.

– Самое для нее подходящее: место любовницы.

Луганович только плечами пожал.

– Да, – заговорил инженер, помолчав, – я знаю, что в нашем добродетельном обществе – ведь наше общество страшно добродетельно, – в нашем высоконравственном обществе принято относиться с презрением к тому, кто в женщине видит прежде всего женщину. Мы называем таких людей развратниками и глубоко убеждены, что, во-первых, это одно и то же, а во-вторых, что сладострастник это какое-то грубое животное, лишенное чувств красоты и добра, какая-то живая грязь, пятнающая человечество!.. А между тем все великие произведения человеческого искусства созданы именно величайшими сладострастниками… Да оно и понятно: нет жизни более красочной, захватывающей и полной, чем жизнь сладострастника!..

– Ну!.. – пробормотал Луганович.

– Конечно!.. Ведь это только тупые, бездарные мещане, всю жизнь свою до тошноты развратничающие с одной своей законной половиной, представляют себе душу сладострастника как темный и грязный лупанарий. А на самом деле это таинственный сад, где растут ядовитые, но прекрасные цветы!.. Сладострастник это мечтатель, жаждущий вечной молодости, вечной красоты и наслаждения… Его не удовлетворяет одна женщина, потому что он стремится впитать в себя всю мировую женственность. Он брезгливо уходит от женщины будней, с ее привычным апатичным актом самки, с пеленками, кухней, дрязгами и сплетнями, к женщине, которая еще только жрица на празднике жизни!.. Каждый раз, встречая женщину молодую и прекрасную, он с новой силой переживает безумие влюбленности. Он живет в вечном подъеме, его жизнь полна исканиями, он не знает скуки, томления духа и пустоты… Женщина заполняет для него весь мир. Он бесконечно изощряется в восприятии женщины: для него брюнетка, блондинка, страстная, холодная, худая и полная, хищная и безвольная, умная и наивная, грубая самка и нежный ребенок, весна и осень женщины, все это – бесконечные оттенки, аккорды прекраснейшей симфонии, сказка вечной влюбленности!.. Вспомните, что один из величайших пророков населил рай гуриями, а другой, еще более великий, не осудил женщину, взятую в прелюбодеянии!..

Луганович с нескрываемым изумлением посмотрел на инженера, не понимая, шутит он или говорит серьезно. В конце концов, это бесконечное повторение пряного слова «женщина» возбуждало и его. С каждым эпитетом, произносимым инженером, новый образ женщины вставал перед молодым человеком и все образы сплелись в какой-то сладострастный танец, проносясь перед ним с рассыпанными по обнаженным плечам волосами, с пьяными от желания глазами, с гибкими руками, протянутыми для объятий и ласк.

Студент невольно вспомнил все свои еще столь немногие встречи с женщинами, и ему стало завидно и стыдно, что он так неопытен в этом мире, где инженер, видимо, знал все. Если бы в эту минуту Высоцкий спросил о числе его любовниц, Луганович не мог бы назвать те два-три имени, которые с гордостью хранил в памяти, а солгал бы, как хвастливый мальчишка. Солгал бы, прежде чем успел бы оценить свою ложь.

Но инженер ничего не спросил. Он посмотрел на Лугановича странно прозрачными глазами и неожиданно сказал деланно равнодушным тоном:

– Кстати, кто эта барышня, с которой вы часто гуляете в парке… Такая высокая, с шарфом?.. Познакомьте меня с ней.

От неожиданности Луганович даже вздрогнул. В связи со всем тем, что говорил инженер, было что-то оскорбительное в этой просьбе. Но взгляд инженера был так ясен, показаться наивным мальчиком было выше сил Лугановича, и студент, стараясь казаться равнодушным, ответил:

– А, с Ниной?.. Что же, с удовольствием!..

Впоследствии он старался не вспоминать, что в эту минуту едва не сказал вместо Нина – Нинка, и не мог скрыть хвастливой усмешки счастливого любовника.

– Значит, познакомите?.. Слово?.. – настаивал инженер.

– Конечно, почему же нет?.. – тем же тоном ответил Луганович.

И ему стало так стыдно, точно он совершил какое-то предательство.

Как будто только этого и надо было инженеру. Высоцкий встал, потянулся и лениво пробормотал:

– Вот и прекрасно. Мне давно хотелось. А теперь пора нам и по домам. Поздно.

Он крепко постучал палкой по столу и крикнул подбежавшему лакею:

– За мной.

Потом, не глядя, небрежно протянул руку.

– Так-то юноша!.. Ну, до приятного!.. Покойной ночи. Кланяйтесь Ниночке.

Несколько мгновений Луганович растерянно смотрел в спину инженера, медленно спускавшегося по ступенькам в темноту парка. Студент не мог бы объяснить, что случилось, но вся кровь прилила у него к голове. Совершенно внезапное бешенство овладело им, и вне себя, еще сам не зная зачем, Луганович кинулся за инженером.

Он догнал Высоцкого на главной аллее, ведущей к выходу из парка. Везде уже были потушены огни, но здесь, на широкой просеке, мощенной беловатым кирпичом, было светлее, и при бледном отблеске звезд лицо инженера показалось странно бледным, а борода чернее сажи.

– А, это вы? В чем дело?.. – небрежно спросил он, приостанавливаясь только вполоборота к Лугановичу.

И, как будто угадав, что делалось в душе студента, с непостижимой наглостью подхватил его под руку и, не давая сказать ни слова, проговорил:

– Ата дамочка ничего!.. Та, черная, с прошивочками… Очень любопытная дама!.. Рекомендую. Рекомендую и завидую. Искренно завидую! Огонь баба!..

Сбитый с толку Луганович невольно широко и полыценно осклабился. Инженер взглянул ему прямо в глаза и прибавил:

– А Ниночка ваша и того лучше!.. Молодец, юноша: не зеваете!.. Да так и надо: что им смотреть…

Высоцкий в упор произнес страшно грубое и грязное слово, захохотал, подмигнул с самым приятельским видом, крепко тряхнул локоть Лугановича и быстро пошел прочь.

Луганович, окончательно растерявшись, остался на месте.

Из темноты неожиданно донесся голос инженера:

– Ах да… насчет шампанского не беспокойтесь!.. Я всегда плачу сам. Покойной ночи!.. Не забудьте о Ниночке!..

Луганович вздрогнул, как от удара, вспыхнул, сжал кулаки и опрометью устремился за инженером, но того уже нигде не было видно. Может быть, он свернул в боковую аллею, но впоследствии Луганович готов был поклясться, что Высоцкий просто спрятался где-нибудь в тени.

V

Вверху беззвучно и торопливо искрились звезды. Они мигали и шевелились, как живые, наполняя необъятный простор вечным движением. На земле же были тишина и сон. Белые домики дач смутно белели под деревьями. Мрак проступал меж стволами сосен и полз на бледные поляны, где недвижно никли сонные травы и цветы; воздух был пряный и душный.

От выпитого шампанского и недавнего возбуждения у Лугановича кружилась голова и беспокойно стучало сердце. Поглощенный своими мыслями, студент уже часа два бродил в этом ночном царстве, и все казалось ему странным, точно он видел ночь в первый раз.

Невольно сторожко всматриваясь в темноту под деревьями, где чудились какие-то присевшие подстерегающие тени, Луганович думал об инженере, а шаги его звонко скрипели по деревянным мосткам, проложенным вдоль дач и белевшим во мраке.

«Как он смел так говорить о Нине?.. – думал Луганович. – За кого он принимал меня? За такого же мерзавца, как и он сам, или за глупого мальчишку?.. Негодяй!.. Даже не потрудился скрывать своих намерений!..»

Эти намерения цинично представлялись Лугановичу и были так ярки; он уже видел Нину, такую чистую и нежную, в объятиях инженера, похожего на козлоногого чернобородого сатира. Кулаки Лугановича инстинктивно сжимались. Студент вспомнил слова инженера о том, что молодые мужчины часто из глупого благородства уступают женщин другим, более наглым, и почувствовал себя именно таким глупым рыцарем. Как будет инженер смеяться над ним, если овладеет Ниной!.. Злоба и ревность овладели Лугановичем, и, отлично сознавая, что, во всяком случае, этой ночью ничего быть не может, он все-таки повернулся и почти побежал к даче, где жила девушка.

Сердце сильно билось у него в груди, когда через решетчатый забор он увидел пустынный двор, знакомую аллейку тоненьких сосенок и темное запертое крыльцо дачи.

Ни одного огонька не было в слепых окнах. Полная тишина, в которой тихо бродил сон, стояла кругом. Как зачарованные, неподвижно замерли тоненькие елочки, а через поляну навевал мрак темный, жуткий бор.

Луганович тихонько обошел кругом дачи, вышел на дорогу в поле и долго стоял на углу, глядя в далекие, уходящие во мрак луга и широкое звездное небо. Чувство глубокого одиночества охватило его, и вдруг до боли захотелось женской ласки. Он представил себе Нину, как она спит сейчас, свернувшись клубочком и рассыпав по подушке свои светлые пушистые волосы, и жажда близости заставила его задрожать.

«Милая!..» – подумал Луганович со страстным порывом, и ему захотелось вслух произнести ее имя.

Но кругом была такая тишина, что слова не шли с языка.

– Нина!.. Ниночка!.. – наконец со страшным усилием невнятно выдавил из себя Луганович и сам вздрогнул от своего голоса, таким странно громким и незнакомым показался он в тишине и неподвижности ночи.

Студент даже оглянулся невольно, но все было пусто и тихо и загадочно чернели окна кругом запертой дачи.

Он уже собирался двинуться назад, в обход дома, как вдруг что-то зашуршало, злобно заворчало и гавкнуло над самым ухом. Подкравшаяся со двора соседней дачи, невидимая в темноте собака залилась оглушительным глупым лаем.

– О, черт!.. – вздрогнул Луганович, чувствуя, как мурашки побежали по спине.

Собака кидалась на забор, рычала и захлебывалась от злости.

– Пиша ты, проклятая!.. – сквозь зубы цыкнул студент и замахнулся, испугавшись, что этот лай перебудит всех в доме.

Собака даже взвизгнула от злости и кинулась с такой силой, что забор затрещал. Лай ее, казалось, действительно был способен разбудить целое кладбище.

Луганович на цыпочках отбежал в сторону и пошел прочь, но проклятая собака и не думала успокоиться. Лугановичу послышались сонные голоса. Собака залилась еще пуще.

«Недоставало еще, чтобы меня за вора приняли!..» – подумал студент и ускорил шаги, уже не по мосткам, а прямо по мягкой росистой траве.

Еще долго издали доносился заливистый лай собаки, которая, очевидно, все еще чуяла его. Наконец все затихло, и Луганович вздохнул спокойно.

– Вот проклятая собака!..

Он оглянулся кругом и заметил, что стало светлее.

Летняя ночь быстро шла к концу. Близился рассвет. Где-то далеко, на деревне, звенящим и тоскливым криком откликнулся петух.

«Скоро и утро», – подумал Луганович, и ему стало странно, что он пробродил, сам не зная зачем, целую ночь.

Но когда он подумал, что надо идти спать, прежнее смутное желание снова поднялось. Стало жаль чего-то, что могло бы быть и не было. И сквозь нежность к Нине, которая вдруг охватила его, пробилась животная досада:

– Неужели она не понимает, как нужна мне… А как могло бы быть хорошо!..

Сладкая истома прошла по всему телу при этой мысли, и внезапно Луганович вспомнил другую женщину:

– Ах, если бы…

Он представил себе Раису Владимировну, с ее черными подрисованными глазами, яркими губами, такую смелую, откровенную и доступную. Только одно мгновение было противно ее порочный образ ставить рядом с милой, чистой Ниной, но потом пришла темненькая юркая мысль:

«Сама и виновата!.. Чего ж она капризничала!..»

Луганович постоял, охваченный неожиданными дерзкими соображениями. Странная улыбка трусливо бродила по его губам. Пришедшая в голову мысль пугала его самого и казалась совершенно дикой.

«А вдруг?..» – мелькало у него в голове.

И еще не веря себе, Луганович нерешительно повернул и пошел к даче, где жила Раиса Владимировна.

VI

Должно быть, где-то за лесом уже светало, потому что стволы сосен явственно выступили из мрака и промежутки между ними посерели.

На стенах дачи лежал синеватый свет. На дворе побелела трава, и откуда-то потянуло резким ветерком. Звезды как будто углубились в синеву побледневшего неба.

Луганович стоял перед калиткой и чутко прислушивался. Глаза у него вдруг стали зорки, слух тонок, движения быстры и ловки.

Он все еще не верил тому, что хотел сделать. Было страшно и стыдно, и казалось, что это совершенно невозможно. А вдруг она вовсе и не думала ничего подобного, и выйдет глупо и скверно?..

Но темное желание было уже сильнее голоса рассудка. Нина вдруг вылетела у него из головы, и навязчивое невыносимое представление о большом мягком теле и черных бесстыдных глазах одно стояло перед ним.

Чувствуя, как сладко ноет и слабеет у него под коленками, Луганович отворил калитку, на цыпочках пробежал весь двор и, как вор, юркнул за угол дома. Ему казалось, что со всех сторон видят и следят за ним. Сердце безумно колотилось.

По эту сторону дачи был садик, окруженный молодой фруктовой посадкой. За обвитым хмелем плетнем шли какие-то пустыри и огороды, а еще дальше виднелась холодная белая полоса утреннего тумана над рекой. Было как-то особенно пусто и светло.

На стене странно и неожиданно чернело открытое окно.

«Я всегда сплю с открытым окном!..» – вспомнил Луганович лукавый женский голос, в котором звучал откровенный и циничный намек.

Голова у него закружилась. Луганович подкрался к самому окну и прислушался. В комнате было тихо и темно, но студенту послышалось мерное дыхание. Может быть, это просто шумело у него в ушах.

– Раиса Владимировна!.. – прерывающимся шепотом проговорил он.

Никто не ответил, только какая-то птица шелохнулась на верхушке дерева.

– Раиса Владимировна!.. – громче повторил Луганович и облизал вдруг пересохшие губы.

Что-то шевельнулось в комнате и затихло.

– Раиса Владимировна!.. – в третий раз позвал студент почти громко. Он уже не владел собою и был готов на все.

Шорох послышался сильнее, и сонный женский шепот что-то спросил из темноты. Луганович почувствовал, что от слабости у него подгибаются ноги. Он уже не видел ничего, кроме черного четырехугольника окна.

И вдруг мрак в окне заколебался: что-то белое выплыло в нем, и из темноты выступило красивое, странно бледное при неверном свете утра женское лицо с черными глазами и черными распущенными волосами.