Текст книги "Путеводная звезда"

Я спросил, почему он не уехал. Он ответил, что не смог. Что его словно что-то держит здесь. Родственники переехали в город, оставили ему дом с условием, что будет присматривать за могилками предков. Вот он и присматривает.

Тогда я спросил, почему же я вижу Брониславу, но он только пожал плечами и уснул прямо за столом, уткнувшись мокрыми щеками в рукава.

Наутро я уехал. Соседкин рассол оказался и впрямь чудодейственным. Голова не болела, перегара не было. На прощание Митрич поблагодарил меня за то, что верю ему. А я малодушно понадеялся, что теперь Бронислава оставит меня в покое.

Не тут-то было. Через месяц она снова махала мне своим голубым фонарем, и я не выдержал. Купил два билета на «Сапсан» и уговорил Митрича проехаться со мной от Вышнего Волочка до Питера и обратно.

При подъезде к Селищу мы с ним сидели, как два смертника перед казнью. Я достал телефон, а он просто прилип к окну. И когда мимо пролетела знакомая будка с фигуркой в синем, Митрич истошно заорал и вскочил с места. Чахлый старик буквально подлетел к стоп-крану и не успел я ничего сообразить, как поезд с визгом остановился. Потом был скандал, ушибленные пассажиры и разъяренная проводница. Пока я хватал рюкзак и объяснялся с поездной бригадой, Митрич уже ковылял вдоль насыпи назад, в сторону Селища. Буйное летнее разнотравье иногда почти полностью скрывало старика, и только выцветшая кепка выдавала его.

Я догнал его почти возле будки с семафором. С точностью до одного шага Митрич упал на колени возле того места, где мы видели Брониславу. Он колотил землю и кричал что-то невнятное, но когда увидел меня, вдруг вскочил и вцепился в мою футболку, захлебываясь слезами:

– Тима, как это? Как? Ты кто? Столько лет… и вот… помоги… ты же можешь!

Но я ничего не мог. Я ни черта не понимал и больше всего жалел, что вообще связался с Митричем. Черный список РЖД, которым грозила осатаневшая от ЧП проводница, меня вообще не устраивал. И все же Митрич чем-то меня растрогал. Может, тем, что беззаветно любил призрак. Я пока не встретил такой женщины, чтобы спустя десятки лет рыдать о ней на плече незнакомого человека, и поэтому не понимал его. Что-то вроде сочувствия и легкой зависти пришло на место сожаления, и я похлопал Митрича по костлявой спине:

– Егор Дмитрич, с ума сходят по одиночке, а нас двое. Значит, этому должно быть объяснение. Давайте успокоимся и подумаем, что можно сделать.

Но он не хотел успокаиваться. Он повторял ее имя снова и снова, пока из-за леса не послышался гудок приближающегося поезда. Митрич встрепенулся и не успел я испугаться его прыти, как он уже стоял на рельсах.

– Я теперь не боюсь! ― закричал он мне почти радостно. – Она здесь, и я буду здесь. Вечно!

Поезд выскочил и правда очень резко. Митрич стоял к нему лицом, широко раскинув руки. Помню, я что-то заорал, но истеричный паровозный вой раздавил мои крики. Я зажмурился в ожидании звука, с каким в кровавых триллерах тяжелые машины давят людей. Но ничего не произошло. Вокруг была тишина, какой я никогда и нигде не слышал. Отсутствие звука как физического явления ― вот что это было. Когда я раскрыл глаза, то увидел то, чего в моем привычном, понятном и порядочном мире просто не может быть.

Огромный товарняк застыл, как гусеница в желе. Между Митричем и поездом стояла Бронислава. Она строго смотрела на тепловоз, выставив вперед руку, и фонарь на этот раз был красным. Старик пялился ей в затылок и пучил глаза, потому что забыл, что нужно дышать. Она словно почувствовала это и обернулась:

– Егор, ты сейчас задохнешься.

Голос у нее был совершенно не подходящим внешности ― низкий, но в целом приятный. Такой больше подошел бы обширной грудастой мадам из оперы.

Митрич с шумом вдохнул и дрожащей рукой попытался коснуться плеча в синей униформе, но Бронислава отстранилась:

– Не стоит этого делать. Ты разочаровал меня, Егор.

Он по-прежнему шумно дышал и не мог выдавить из себя ни слова. Третьим лишним я себя тут точно не ощущал, поэтому поздоровался с Брониславой. Она приветливо кивнула:

– Спасибо, Тимур.

Это было внезапно. Я попытался шагнуть к ним и не смог.

– Время и пространство остановлены, вы не сдвинетесь с места. Экстренное торможение можно держать совсем недолго. Егор, ― она снова повернулась к сипящему Митричу, ― я годы охраняла эту дорогу и ждала, чтобы ты все изменил, но ты предпочел алкоголь. Мне очень нужен помощник, а ты на его роль сейчас не годишься.

– Э, нет. Нет-нет-нет! ― закричал я даже громче, чем следовало. – Вы хотите сказать, что это я теперь должен все делать?

Бронислава удивленно нахмурилась, отчего стала еще очаровательнее, а потом засмеялась:

– Ну что вы! Нет времени на подробности, поезд сейчас тронется. Ваша роль выполнена блестяще. Теперь Егор сам должен додуматься до всего остального.

– Но почему из всех тысяч людей именно я?

– Вообще-то вы не уникальный. Меня видели многие дети и некоторые взрослые. Но только вы довели дело до логического завершения. Вот за это и спасибо. Егор! – Она повысила голос. – Немедленно освободи рельсы.

Митрич, как шарнирный, коряво шагнул вбок.

– Быстрее! ― прикрикнула Бронислава и отвела руку с фонарем в сторону.

В следующий миг Митрич свалился прямо на меня, отброшенный поездом, но совершенно невредимый.

Мы лежали и смотрели, как мимо грохочут бесконечные цистерны товарняка. И даже когда его шум растворился вдали, мы не сразу встали.

Все тело болело, будто меня катали по щебнистой насыпи. Я даже думать не хотел, что сейчас со стариковскими ногами и руками. Митрич хромал, но не охал и не стонал. Возле магазина он остановился, задумался на пару секунд и решительно прошел мимо. У своей калитки обернулся:

– Переночуешь?

Я отказался, хватало с меня на сегодня потрясений. Тогда Митрич крепко пожал мне руку и молча ушел в дом.

Выбраться из Селища оказалось не так просто, но в конце концов я с непередаваемым блаженством растянулся на своем диване, включил телевизор и почти сутки под пиво и чипсы смотрел всякую паранормальную хрень, как документальное кино.

Впрочем, повседневная столичная гонка вскоре сдернула меня с дивана. Навалилась работа, и Митрич с его красоткой Брониславой отправились в архивы памяти. Это может показаться удивительным, но я быстро забыл о них. Полагаю, подсознание считало, что миссия выполнена, и освободило место для новых стрессов. Разумеется, я никому ничего не рассказал, хотя подмывало сообщить психологине, что моя «фантазия» вполне себе реальна.

Новая поездка в Питер назрела только через полгода, и я специально взял билет на ночной поезд. Но обмануть никого не получилось. Я пялился в потолок и не мог уснуть даже после успокоительного пополам с алкоголем. Когда Селище появилось за окном, я затаил дыхание. И сначала подумал, что все же сплю. Но нет.

Фонарей было два. Над заснеженной будкой тускло горела лампочка, но ее света хватило, чтобы я разглядел второго человека, держащего Брониславу за руку. В синей форме, подтянутый, гладко выбритый и вовсе не такой старый, как мне казалось раньше. Фонари синхронно качнулись. Я не сомневался ― они меня тоже увидели.

Обратно я поехал снова на машине через Селище. Дом Митрича стоял заколоченный, укрытый снегом до середины окон, а пушистый Бобка самозабвенно лаял на меня из соседнего двора. Я не смог уехать просто так и решил попытать удачи в сельмаге.

Очереди на этот раз не было. Та же самая продавщица развешивала мишуру по полкам с печеньем и подпевала дурацкой новогодней песне из телевизора в углу.

Когда я обратился к ней, она даже не дослушала:

– Вы Тимур?

– Да.

– Митрич просил передать вам, что у него все получилось.

– А откуда вы знали, что я приду?

– Я не знала, – хихикнула она, – он сказал, что может приехать незнакомый высокий парень Тимур и спросить его.

– Давно он… отбыл?

– Не очень, в конце осени вроде. Но вообще все это странно.

– Что странно?

– Он совсем другой стал. Пить бросил. Совсем, представляете? Стал ездить в город часто, говорят, в само Управление РЖД! ― Она значительно подняла брови. – А потом какая-то комиссия приезжала. И только все наладилось, как он пропал.

– Ну, зачем сразу пропал? ― попытался я снизить градус загадочности. – Может, просто уехал к родным?

– Нет, – вздохнула она. – Родные сами приехали, говорят, на связь не выходит, денег на жизнь не просит, в розыск объявили даже. Сюда полицейские приходили, ― она понизила голос.

– А вы?

– А что я? Митрич мне плохого не делал. Два раза бесплатно шкаф чинил. Он сказал, чтоб никому кроме вас. Ну, я и смолчала. Хотите свежих мандаринов? Только час назад завезли.

Я купил целых пять кило мандаринов. Они были действительно свежие и пока я ехал, вся машина пропиталась самым новогодним из запахов.

А когда ранней весной меня снова понесло в Питер, в Селище на месте будки стоял новенький семафор, а яркое огромное объявление сообщало, что скоро здесь начинается реконструкция участка путей. Ни Брониславы, ни Егора Дмитриевича, ни их фонарей я больше не видел. Но почему-то мне кажется, на просторах нашей родины есть еще места, где на сложных участках путей многие дети и некоторые взрослые видят из окна поезда голубой фонарь.

Живые и не очень

Алиса Аве
Дом на краю времени

Дом требовал заботы. Ветер прошивал дырявую крышу, врывался дождем с запада. Капли частили по тазикам, кувшинам, мискам, кружкам. Стены крошились с южной стороны, подгнивали от сырости с северной. Окна дребезжали в рассохшихся рамах, пол украшал лабиринт трещин. Дом кашлял криво висящей дверью, чихал забитым дымоходом, умолял. Но Норте зябла у камина, закутавшись в три белоснежных пуховых одеяла. Оестер заботила только собственная комната красного дерева, с массивным столом, на котором трепетали от порывов ветра исписанные листы бесконечных мемуаров. Сур ходила по дому с отрешенным выражением лица и напевала затейливые колыбельные. А Лесте чаще всего пинала ствол Дерева, удерживающего Дом над пропастью. Они были слишком заняты, погружены в главную обязанность ― следить за золотой Рекой, что впадает в мрак Бездны. Дом плакал громче дождя, сильнее ветров.

– Опять кого-то волнами прибило, пойди глянь, Лесте!

– С чего я глянь опять? Мне надоело. Не интересно, скоро поплывет дальше, как остальные. Не задержится.

– За корягу зацепился, говорю, глянь! Пни ногой, чтобы унесло!

– Почему не Сур?

– Потому что ты младше. И прибило с восточной стороны.

– Так их только с востока и приносит! Я что вам, мусорщик?

– Постыдись, Лесте.

Лесте, Хранительница Востока, младшая в Доме, жевала губы, чтобы не ответить старой Норте, вздыхала и отправлялась отцеплять беднягу от изрезанного корнями Дерева скалистого берега. Река неслась, шумела. Песчинки терлись друг о друга, отскакивали золотистыми брызгами, рисовали в воздухе дуги. На восточной стороне выпрыгивали выше, блестели ярче и дуги выходили длинные, как солнечные лучи. Они пытались уподобиться Солнцу, из которого Река брала начало. Солнце висело над домом огромным не закрывающимся глазом. Река бурлила, изгибалась вокруг острова-скалы. Дерево тянулось к воде толстыми корнями. На восточной стороне, там, где Река вытекала из Солнца, на ветвях зеленели листы. Южные ветки оттягивала тяжесть фруктов, западные багровели редкой кроной, с севера Дерево выпячивало в молящем жесте голые сучья. Дом висел как раз под ними. Цеплялся изо всех сил.

Лесте увидела его с порога. Он лежал лицом вниз, рука застряла меж корней, ноги раскачивались в стремительном потоке песчинок. Босой. Голый. Почти голый, в зеленых плавках. Маленький. Лесте сморщила нос. Маленькие застревали чаще всего. Остальные плыли спокойно, вниз и вниз, к распахнутой пасти Бездны.

– Дверь закрой, холодно! ― Норте вечно дуло. Камин полыхал, дымоход исчихался дымом, а она мерзла. Подтягивала кресло чуть ли не в огонь, вытягивала худые старушечьи ноги в пламенный зев, погружалась в одеяла по самый нос. И выстукивала зубами дробь. Рядом пристраивалась Оестер, в закрытом наглухо платье вишневого цвета, заунывным голосом читала очередную порцию писанины. Эта не что бы мерзла, ей хотелось внимания. Зато Сур и Лесте изнывали от причуд Норте, открывали шаткие ставни, впускали дожди с запада. Танцевали под музыку шумящих листьев. Норте возмущалась, закутывалась с головой, стенала в унисон с Домом, своим ровесником. Оба рассыпались в прах и жаждали тепла.

Лесте топталась у порога. Спускаться по крутому склону рискованно. Оступишься, упадешь, того гляди покатишься, отбивая бока о корни и камни, попадешь в поток. Река не разбирает, что в нее попало. Движется только вперед от Солнца к Бездне. Срывается шумным водопадом с северной стороны, уносит всех. Бездна глотает песчинки, всасывает тени, что несут они в себе. Вечно раскрытая голодная пасть втягивает тех, кого тащит течение. Обратно не возвращает.

– Кому говорю, дует! ― заскрипела Норте. Лесте с силой хлопнула дверью. Дом пошатнулся. Дерево умирало с той стороны, где он врос в ствол и ветви. Устало держать тяжкий груз. Мечтало вздохнуть последний раз, качнуться на ветру, умыться дождями. Для этого нужно сбросить Дом. Но он обнимал крепко. Держался за жизнь.

Дом смотрел прямо в Бездну, висел над ней, видел как золотая Река срывалась в черноту. Мерцали песчинки слабыми звездами, гасли. Воды стонали едва различимыми голосами, Бездна же глушила звуки. Все обращенное к Бездне ветшало, смолкало. Дерево тремя сторонами тянулось к Солнцу, там оно зеленело, плодоносило, благоухало. Лишь с одной дышало над Бездной вместе с Домом. И с Норте. Она пришла первой. И обветшала раньше. Следом Река принесла Оестер. Седина волос только посеребрила ее виски, кудри алели, глаза сверкали, отбрасывали лучи морщин. Оестер любила улыбаться, вздыхала глубоко только за своим столом напротив окна, глядевшего в Бездну. Вздыхала и тайком плакала. Потом волны выплеснули на берег Сур. Полную сил, молодую и прекрасную. Круглолицую, розовощекую. Бойкую, стремящуюся внести уют в разваливающийся дом. Сур готовила пироги, пела колыбельные и изредка, задумавшись, гладила округлый живот. Сур ждала заветного дня. Но Дом находился на той стороне, что смотрит в Бездну. Река принесла Сур в слишком ранний срок. Но принеси она ее чуть позже, то не для кого было бы петь колыбельные под ритмичное поглаживание.

Лесте выбросило последней. Она лежала на берегу, воздух терзал грудь, Солнце выжигало и без того выцветшие волосы. Лесте отплевывалась искрами песчинок, выкрикивала имена тех, кого силилась вспомнить. Вползала в Реку, барахталась против течения, грозила Солнцу кулаками. Вода прибивала ее обратно, стукала головой о берег, выгоняла из потока. Лесте царапала каменистый склон ногтями, с ужасом взирала на синяки у сгибов локтей, рвала на запястьях и щиколотках бумажные браслеты. На них тоже значилось имя. Его она забыла. Бормотала без остановки, сидя под Деревом, наполовину в тени густой кроны, наполовину под корявыми силуэтами голых веток, повторяющиеся слоги: ма-ма, па-па. Пыталась поймать в них связь. Косилась на дом и три озабоченных лица в окнах. Старуха, женщина, девушка. Они дождались.

– Не пойду, отпустите! ― упиралась Лесте, когда троица тащила ее в Дом.

– Что ты, девочка, не дай Солнце, Река поднимется, ― причитала старуха, ― их много станет, запутаешься, не выберешься из-под душ, унесет Река в Бездну.

– Пойдем, милая, ― гладила по голове женщина, ― мы тебя ждали. Нам нужна была Лесте. Север, Запад и Юг, Восток ждут. Без тебя никак.

– Да не ори ты, ― сводила брови молодая, ― испугаешь ребеночка. Он и так все сидит и сидит, не решается на свет выйти. Маленький, ― одной рукой она придерживала живот, другой правую ногу девочки, ― смотри, Речка тебе сестренку принесла.

Порог Дома отсек боль. А вместе с болью и образы, которые она видела на Солнце. У них остались значения: ма-ма, па-па ― повторение слогов. В Доме эти звуки хранились лишь в ее голове. Вслух она боялась произносить. Скажет ― потеряет. Девочку, хранившую секрет, нарекли Лесте. И кляли за буйный нрав и свободолюбие. Лесте отдали Восток. Солнце не слепило ее. Поэтому она больше других проводила снаружи. Искала образы, шептала свои слоги.

– Мама, ― сложил первое слово мальчик, когда Лесте отцепила его и перевернула. Душа девочки перевернулась следом. По лицу найденыша расползались золотинки. Песок блестел в волосах, густо прилип к губам.

– Ох, Бездна, сказала же мне Норте, пни…

Не пнула. Вытащила из воды, отряхнула с лица песок. Мальчик выплевывал золотую воду, кашлял, не мог остановиться. Зрачки метались под дрожащими веками. Лесте села рядом. Поправила короткую, постоянно распахивающуюся рубашку в мелкий синенький цветочек. Лесте опротивело это одеяние, но в Доме носили то, в чем принесла их Река. Спина чесалась от веревочек, завязанных тугими узлами, они держали плохо, зато натирали отлично.

На выброшенном Рекой из одежды были только зеленые шорты. Плавки. Кое-что оставалось в памяти.

– Мама, ― звал мальчик, вода все вытекла изо рта. Знакомые слоги мучали Лесте. Она кусала губы, ковырялась в песке.

– Кажется, ты и впрямь утонул. До того, как сошел в нашу Реку, ― она пыталась сохранять равнодушный вид. ― Оступился? Заигрался? Толкнули? Ну, отвечай! ― ткнула пальцем в бледный бок.

Мальчик захлебнулся очередным всплеском воды. Фонтан, бьющий из него, не заканчивался. Глаза распахнулись, он сел. Точнее подскочил, подпрыгнул на месте, неловко плюхнулся обратно.

– Мама, ― больше выдавить у него не получалось. Лесте боролась с желанием ударить его, слово раз за разом причиняло страдание, разрывало голову вспышками.

– Ты почему помнишь? ― Глаза мальчишки уже поменяли цвет. В светлом меде взгляда плавали песчинки Реки. «Пока еще не мутный, пока еще помнит…» ― подумала она, поежившись. Мальчик смотрел мимо, на Солнце, щурился, тянул руки к яркому свету.

Течение забурлило, вокруг скользили тени людей, чье солнце закатилось. Их ждала Бездна. Лесте пыталась сделать это раньше. Спасти зацепившихся. Пойти против движения Реки. Оестер и Сур вытаскивали ее, едва живую, Норте голосила на весь Дом. Махала скрюченным пальцем перед носом.

У всех, до мальчишки, глаза были тусклыми. Солнце не горело в них.

– Кто может вернуться, не попадает в Реку. Они зависают в родном мире, там, где солнце всходит и заходит, а реки белые и голубые, но ни одной золотой. Не пытайся им помочь, Река подхватит и унесет тебя. Бездне безразлично, кого пожрать. Она просто выплюнет лишнюю душу, отведав твоей. А мы не сможем пройти цикл. Я не сумею уйти, Сур не станет Оестер, Оестер не сможет занять мое место, место Норте. Дом не обновится. Нам придется ждать другую Лесте. Опять ждать. Знаешь ли ты, что здесь на краю времени ожидание хуже всего. Вон Сур, все ждет, когда родится ребенок, ― на этом месте Норте запиналась, ― а он…

Тут Сур принималась выводить свои колыбельные, не желая слышать правды. Всякий раз происходило одно и то же. Оестер грозилась запереть Лесте, Норте скрипела остатками зубов, Сур твердила: «Пусть плывут, пусть плывут!»

Единственный, кто поддерживал Лесте, ― Дом. Он замирал, переставал кряхтеть, распрямлял усталые стены, распахивал окна и дверь. И Лесте спускалась, делая вид, что неохота. Возмущаясь своим статусом самой молодой, летела к новому зацепившемуся о корни Дерева. Возможно, Дерево тоже хотело помочь? Вот и растило свои корни в Реку?

Мальчик был чуть младше Лесте. И он помнил те же слова. По крайней мере одно. Река пенилась, песчинки бесновались, неслись, сталкивались, гремели. Выкидывали дуги почти до ветвей Дерева. Мальчик бледнел, терял краски, Река вымывала его. Бездна оглушительно грохотала водопадом. Боялась упустить свое. Дом раскачивался, голые ветки дерева тряслись, красные листья покрылись бурыми пятнами, срывались и улетали. Плоды сморщивались, гнили, тяжело падали в Реку. Зеленые листы скручивались, желтели. Ветер тряс Дерево, обдирал крону. Лесте тянула мальчишку. Он окаменел, погружался в Реку. Ветер набирал силу, отталкивал Лесте, тянул за волосы, трепал тонкую больничную рубашку.

Больница… да, там ее одели в эту дурацкую сорочку. На предплечье снова проступил синяк. Игла капельницы истончила вены. Солнце сияло ярко и горячо. Лампа в операционной. Дом позади выл, как мама с папой, когда им сообщили…

– Мама, ― прошептала Лесте, слоги соединились, ― папа… Мальчик закричал, тонко, горько. Очнулся, заработал руками и ногами.

– Там? ― Он медленно поднял руку, двигался с трудом, вода не пускала. Указал на Солнце.

– Да. Ты видишь? ― Лесте перекрикивала бурление Реки. ― Вижу…

И она видела. Пляж, людей, столпившихся над бездыханным мальчиком. Женщину и мужчину, вцепившихся в него. Смотрящих сквозь него. Сквозь Солнце. На Реку золотого песка. На двоих детей, плывущих против течения.

– Слушай меня, плыви вперед. Что бы не случилось, плыви, не поддавайся Реке. Я знаю, что делать.

«Отчего всегда понимаешь, как должно поступить, в последний момент?» ― Печальная мысль канула в золотые воды. Извиниться. Простить. Поцеловать в щеку. Вдохнуть родной аромат. Сказать «до свидания» и поверить в возможность встречи. Поддаться сбивающему с ног течению. Ветер сорвал крышу с воющего Дома. Норте так и сидела у камина. Одеяла сползли с нее, пламя наконец добралось до худых ног. Рыжина слетела с волос Оестер вместе с последним листом Дерева. Сур зашлась в крике потуг.

Лесте уносила Река. Бездна ликовала. Она чуть было не лишилась одной жизни. Но теперь получила ее. Бездна не различала души, она лишь вела счет падающих в нее теней. И не желала упускать ни одной. А лишнее без надобности. Лесте падала вместе с песчинками во тьму. Поражалась красоте Бездны. Она вспыхивала десятками, сотнями, тысячами звезд и сверкала ярче Солнца. «Тьма, что светлее Света… Так странно…» Мальчик плыл. Река не препятствовала ему. Вода наполняла рот, поскрипывала на зубах. Кашель выбил дорогое сердцу слово. Мама плакала водопадом сверкающих звезд, покрывала сына поцелуями.

Река текла в Бездну из Солнца. На скалистом острове у самого края зеленело, благоухало, плодоносило Дерево. Дом, аккуратный, белый, гордился новой красной крышей, блестел чистыми окнами. Норте звенела звоном юности. Оестер куталась в многочленные одеяла, грелась у мирного камина. Сур с тревогой и радостью наблюдала за девочкой, бегающей взад-вперед по берегу.

– Родная, поди сюда! ― звала она с улыбкой. ― Пора в Дом! А то Река унесет тебя в Бездну, как твою сестрицу!

– Сур, ― с укором произнесла Оестер, ― теперь ты Зрелость, но речи твои столь же резки, как в Юности.

– Я переживаю. Ты посмотри на нее, не зря я думала, что будет мальчишка. Доченька, голову свернешь! А еще, Оестер, ― она понизила голос, спряталась от собственных чувств, ― я скучаю.

– Не стоит, ― Норте носилась по Дому с метлой, веселая, живая, ― Бездна ― это покой. Покой от времени. Лесте нашла его. И поделилась с нами. Кстати, теперь у нас есть новая Лесте, пора ей пройти ритуал наречения Хранительницы.

Девочка прыгала вдоль Реки. В золотых водах мелькали люди. Солнце шептало их имена. Ветер делился их историями. Дождь плакал их слезами и смеялся их смехом. Новая Хранительница Востока запоминала все. Провожала каждого. И каждого просила:

– Передай привет моей сестре. Ее зовут Лесте. Она встретит тебя в Бездне, и тебе не будет страшно.

Солнце дарило свет и тепло. Дерево хранило гармонию. Река несла песчинки. Водопад срывался вниз. Время бежало. Бездна сияла душами. Дом стоял на самом краю. И помнил о Лесте.