Текст книги "Это Родина моя"

Россия – Родина моя!

 
Россия, Родина моя,
Овеянная вековою Славой,
Святая и бескрайняя твоя земля
Создала русский образ величавый.
И Русь моя на протяжении сотен лет
Является надеждой и опорой.
 
 
Российскому народу даровала свет,
Открыла путь в широкие просторы,
Дала возможность россиянам в счастье жить,
Иметь все блага – те, что есть на свете,
Найти дорогу, чтоб нам вместе с Богом быть,
А не одним, как звери, на планете.
 
 
Мы будем вечно пред тобой в долгу,
Одной тебе, Россия, наши песни,
Я без России жить на свете не смогу.
! – —
Россия, я с тобой навечно вместе!
 

«На берегу Оки крутом…»

 
На берегу Оки крутом
Берёзы грустные стояли,
Как будто думали о том,
Что с ними встречусь я едва ли.
 
 
Прощались, глядя мне там вслед,
И грустно ветвями кивали…
Их вспоминал я много лет:
Те ветви в душу мне запали.
 
 
С тех пор я видел много рек,
Где кедры, сосны прорастали,
Но не они меня навек
С любимой Родиной связали.
 
 
Мне памятен был тот крутой,
Берёзами поросший берег
Далёкой Родины родной,
Дороже золота и денег.
 

«Люблю тебя, моя берёзовая Русь…»

 
Люблю тебя, моя берёзовая Русь, —
Быть может, есть край лучше, спорить не берусь,
Но знаю твёрдо я, что для моей души
Твои края одни лишь только хороши.
 
 
Я вырос средь твоих лесов, лугов, полей —
Они всего на свете для меня милей,
Средь них особенно люблю Орловский край,
Он для меня всегда земной, цветущий Рай.
 

Елена Щербакова

Член Академии российской литературы, МГО Союза писателей России. Награждена семью медалями (юбилейная медаль им. М. Ю. Лермонтова, юбилейная медаль «60‑летие Союза писателей России», медаль за литературный вклад им. Н. П. Огарёва, три памятных медали участника Всесоюзного литературного конкурса «Герои Великой Победы», медаль им. М. Басё). Издала более пятидесяти авторских книг, в которые вошли новеллы, очерки, рассказы о севере, сказы, сказки, лирика и пьесы, а также биографические и литературные дневники. Публиковалась в альманахах, журналах, газетах. Переводилась на английский, японский, польский, болгарский, французский, арабский и греческий языки. Издатель произведений И. С. Тургенева и Ж. Верна.

Воробьиная коммуна

– Будь со мной, – сказал Всеволод и взял меня за руку.

Мне почудился Иисус в венце, похожем на большое гнездо, глядящий на меня сверху и читающий мои мысли. Я поверила ему и пошла вместе с ним. Будто невидимая нить вела меня за ним, и её невозможно было оборвать. Оборвёшь, и, наверно, рухнет весь мир. Мне чудился этот целый невидимый мир, закрытый от других и огороженный, из которого нельзя было выйти, как покинуть гнездо птенцу. Что-то крепко держало меня, и казалось, я за некой стеной, которая превратилась даже в баррикаду.

Я ощущала какую-то теплоту, но теплота была не внутренняя, а от странно возникшей борьбы. Мне чудились бои, враги, напасти, ложь, несправедливость, и я горела за победу правды, сражая дьяволят, которые змеились подо мной.

Я горела, точно старая керосиновая лампа, но никто не замечал моей борьбы. Все думали, что это естественное моё состояние, как в жаркий новогодний праздник, когда на ёлке загорается множество свечей.

Но была весна. Я шла в офис, думала об оплате коммунальных услуг и остановилась возле куста сирени. Он был полностью обсижен воробьиной стаей, и весёлая братва чирикала на все голоса.

– Ой! Как их много! Целая коммуна, воробьиная коммуна! Им весело на кусте и нехолодно вместе несмотря на то, что минус десять. Весна запоздалая. Сейчас природа то торопится, то запаздывает. Не успеваешь за временем. А воробьи всё равно чирикают по-весеннему. Не заметишь, как придёт пора и они начнут вить гнёзда. Всему свой черёд и порядок.

И Всеволод мне пишет в очередном письме: занимайся своими делами, их всегда много.

Вышла я на балкон, нагнулась за горшком и вижу, внизу трава какая-то старая. Схватила её, чтобы выбросить, да это, оказалось, было воробьиное гнездо, и яичко в нём лежало старое и разбитое. Как, черти, только через застеклённый балкон пробрались?! В какую щель? Воробей – птичка малая, везде пристроится, найдёт кров и тепло. Видно, на свете много доброго, что можно ужиться даже на тоненьком краешке карниза. Счастлив бываешь малым, а большое – в тягость.

И я снова прохожу возле куста сирени, где «дежурят» воробьи. Сколько этих маленьких счастливцев. Им весело вместе. И дерево превратилось в играющий оркестр. А может, просто это такая воробьиная коммуна.

И снова Всеволод говорит:

– Иди со мной.

И я понимаю, нельзя выйти из этого мира, созданного им, чтобы не нарушить гармонию.

Рассказ дерева

Старая деревянная изба стояла на краю поселения, где сворачивала дорога в лесу под горкой. Рядом высилась пушистая ель с крупным муравейником. У заболоченного дома лежали деревянные доски, чтобы проходить к маленькой деревянной изгороди, закреплённой на тонкой подпорке из щепы. Дом был на берегу озера. Где лежали камни-валуны, прежде росло дерево. Теперь оно стало пнём с раскидистыми корнями, которые омывали волны. Точно сказочный осьминог распустил свои щупальца в высокой осоке – такой был таинственный пень на берегу озера у дома.

Рядом, на берегу, стоял деревянный мостик-причал для лодки, на котором вечно спал безухий кот. Возле высокой осоки был муравейник, выше по склону подрастали крохотные ёлочки и сосенки, и из травы выпрыгивали лягушки. Особенно их было много вечером, и они прыгали прямо на ноги.

Избушка стояла на склоне, прямо на илистом берегу озера, и казалось, чуть подкопай под домик любой лопатой, что стоит рядом, и домик съедет вниз, в озеро, как моторная лодка.

Я сняла с плеч свой рюкзак, что долго барахтался в багажнике газика, и совсем не узнала его. Он так потрепался в дороге, будто с ним сражался тетерев, чтоб не допустить непрошеного гостя в свои лесные владения. Но и на том спасибо, что рюкзак всё же остался цел. Спускаюсь с крутой горки, и вдруг – с дерева что-то шмыгнуло. Сердце у меня так и юркнуло, в сумерках почти не разглядеть. Думала, там, на ели, может, филин сидит или коршун, на крупную птицу похоже. А это мальчишка-подросток, оказалось, влез на ель и что-то сверху высматривает, ветками шебаршит.

Бог с ним, мне бы домой поскорей. Хорошо, дорога известна. Прошла горку, перешагнула через щепу у изгороди, и меня вроде как не стало, как пропала за дверью домика. Там печка, стол и кровать. Юркнула я под одеяльце на кровати, сама сжалась, как комочек. Рюкзак давно за печкой лежит.

Только слышу, шаги, что-то стучит, тычет как штырём под избушку, словно под колени бьёт, потом как проталкивает, в дальние углы прячет, потом окапывать стало, гряды делать, по дощечкам стучать, что к дому по земле проложены, как штрудель вырезать. Даже немного страшно: все углы кто-то незнакомый обстругал. И холодно стало, такой колотун сильный в доме, хотя лето. Я сжалась, лежу, а окно, что было приоткрыто, теперь настежь распахнуто, точно покойника выносили прежде или через окно что-то перекидывали. Мне бы духу прибавить. А я, наоборот, лежу, замерла. Домик весь простудило, чтобы ни одного запаха в нём живого не осталось, словно с луны фату сорвали да все тарелки ею перемыли и на мостик-причал вынесли постирать в озёрной воде, чтобы ни одной лунной деве не возвращаться больше, где через щепу перешла.

Сердце моё ещё больше сжалось. Думаю, сейчас холод до самого сердца дойдёт. Сжалось оно, будто камушек на рыболовных сетях. Никак ведьма это за мной дверь прикрывала. Сейчас она меня в сети с камушками скрутит и в озеро закинет, и не станет меня боле несчастной. Буду знать, как по лунной дорожке, где причал, прыгать да с деревянным полотенцем приспосабливаться. Не с коньком дом стоял, а с уткой, так и ходить было незачем, а плыть неведомо куда, как ветер подует и волной прибьёт. Были бы крылья деревянные у дома, то летел он, как самолёт, или как мельница, работали в нём и хлопотали напропалую. Ан нет. Ноев ковчег давно сооружён, это известно и понятно с первого раза, вон шест стоит в воде у берега, и полотенце деревянное давно вырезано, заглядись. Да только всё не для меня, не для лунной девы, а для ведьмы, что хочет лунную деву со света сжить, которого она итак не видала. Ведьма тычет помелом или штыком лопаты. Наверно, хочет полена подложить, огонь разжечь свой, ведьмовской. Да не согреться теперь от него. Разве только Иван научил ногами упираться, чтобы в печи не угореть?

Да только не было никакой ведьмы. Это хозяйка сорняки срубала вокруг домика. Вышла я, смотрю, никого, ничего не копали и костра ведьмовского не разводили. Но только рядом, в маленьких деревцах, на тонкой осинке чёрная футболка за рукава привязана, и ветер её дерёт, точно кто нечистый гонится.

Присела я низко, чтоб меня незаметно было, – дерево сосна лежит, спиленное, свежее, даже маслянистое, и чего-то трещит в нём, точно часовой ходит. Не от ветра стучит, как в лесу, где прежде раскачивалось. И никакого короеда в нём. Только рядом целая горка щеп, короед прежнее дерево объел.

Слушала я, что ещё расскажет сосна. А она всё постукивает изнутри и постукивает, как метр отбивает. И совестно стало. Чего стоять над душой? Пусть даже это сосна. Я поскорей и ушла.

Малиновая пенка

Жаркое выдалось лето. Изнывая от жары, все хотели хоть чуть-чуть дождика, и люди, ловя утреннюю прохладу, торопились переделать все дела до полуденного солнцепёка.

Освежающий ветерок подгонял меня в путь. Я направлялась на дачу. Давно пора навестить папу и помочь ему по хозяйству. Как он там поливает огород?

«Ягоды уже сыпятся, приезжай», – были последние его слова, и он выключил мобильник. И я, удивлённая ранним урожаем, только поняла, что пора ехать.

На электричку в ближайшее Подмосковье спешили люди с тяжёлыми сумками и корзинами. Народ столпился на перроне, ожидая по расписанию электричку. Люди подходили и подходили, и сидевшие старики стали беспокоиться:

– Сколько народа, и все на «Голутвинскую». Мы и в электричку так не влезем.

– Сезон начался, вот и едут на дачи. Чего удивляться?

Электричка прибыла в назначенный час, и все заторопились в вагоны, быстро освободив перрон.

– Юля, иди сюда, здесь свободное место рядом, слышь, что говорю! – кричала женщина передо мной, садясь на свободное место возле читающего мужчины с бородой и в очках. Но Юля не откликалась.

– Уже там сидишь? – успокоилась женщина.

Электричка тронулась, и в окне замелькали деревья и дома. Зашёл в вагон продавец мороженого. К нему потянулись руки с деньгами, взамен получая лакомые стаканчики. Мужчина с бородой сидел у окна и читал большой том книги. Я посмотрела в его сторону. Женщина, сидящая рядом, стала кокетливо рассказывать.

– Много сейчас малины. Только собирать успевай.

– Да, малина идёт? – спросила соседка. – А ведь только июль начался.

– И не только малина поспела, ещё вишня и смородина, все в деревне варенье варят.

– Значит, ягодная пора в разгаре. А мы вот ездили в северную область, там ягоды только зреть начинают.

– А у нас уже собирают.

Женщины смолкли. Электричка остановилась. На перрон вышли люди в панамках и с сумками. Среди них прошёл мужчина с бородой, тот, что читал у окна.

«Скоро и я приеду, – подумала я, – несколько остановок ещё проехать, мост через Москву-реку, и будет моя остановка, Коломна».

В дороге время летит быстро. Вот уже и Коломна, и виднеется завод. Сразу же за ним пригородные дома на берегу Москвы-реки. Я иду к паромному мосту. Здесь Москва-река впадает в Оку. Плывущая баржа издали подаёт гудок, и мост разводят, останавливая движение машин и пешеходов. Я смотрю, есть ли ещё движение по реке. И вот большая нагруженная песком баржа уже отплыла по реке, и мост восстановился к берегам. Только машины стоят, сохраняя одностороннее движение. У пешехода своя дорожка. Я иду по металлическому полу, и он прогибается под моими ногами. От речной воды пахнет тиной. В такую жару водных растений становится много, особенно у берега. За ивами виднеется песчаный пляжик, где резвятся дети, выбегая из зарослей.

Перейдя мост, я выхожу на дорогу через колхозные поля. Посадили капусту. Широкие листья её отросли в стороны, а мелкие дали завязь. Впереди тенистый ремиз с заболоченным местом, где прячутся чайки и квакают лягушки. Дорога ведёт прямо на церковь. Голубой купол виден над всей деревней. Но я сворачиваю в сторону луга. Сразу виднеется третий дом с краю с заострённой крышей. Там живёт папа. Дом стал его душой с самого основания, которое он закладывал своими руками. И сейчас каждый со значением прибитый гвоздик говорит о нём: «Кулачок здесь живёт, мой хозяин – кулачок».

Я открыла дверь калитки и вошла во двор. Папа поливал картошку.

– Здравствуй!

– Чего не позвонила?

– Я поняла, что срочно надо ехать, вот и не раздумывая собралась к тебе.

– Ягоды горят на солнце, падают.

– Как это горят?

– Пойдём, покажу.

Мы подошли к забору. Папа приподнял ещё неспелую ветвь смородины, и жёлто-зелёные упрелые ягоды посыпались в руку.

– Видишь, нагреваются и осыпаются.

– Страшное пекло.

– И крыжовник также осыпался. А вишню воробьи обклевали.

– Ладно, сейчас соберу малину. Она очень сыпкая.

Возле забора краснели в кусте ягоды, свешиваясь на сетку и к земле. Еле держась на веточках, они падали от лёгкого соприкосновения. Съев две ягодки, я взяла корзину и села под куст. Мотылёк подлетел к руке, будто целуя её, и отлетел в другом направлении. Я подняла ветку. Снизу обвисли спелые ягоды. Я быстро обобрала их и переступила к другой ветке. Отвернув листик, я заметила большого паука косе-косилку. Он переставлял длинные высокие лапки на стебельке, убегая от моих пальцев.

– Здравствуй, – сказала я ему, – ты ползёшь прямо на меня.

Будто понимая, паук в один миг убежал под соседний листик и скрылся в глубине куста. Я невольно посмотрела в корзину. Ягоды постепенно прибавлялись. По стенкам барахтались букашки и муравьи, выползая из-под тяжёлых ягод.

– Сколько вас много, братва! Вас на сладкое тянет.

Недовольные муравьи только ускользали из корзины, как маленькие паникёры. Я снова занялась сбором ягод. Рядом со спелой малиной висели незрелые ягоды и завязи, и я знала, что они скоро поспеют, может быть, завтра.

Собрав в корзинку малину, я высыпала её и перебрала от сухих листочков и веточек.

– Варенье варить? – спросила я папу.

– Конечно.

В широком тазу кипели ягоды, пересыпанные сахаром.

Горячая струя кипящего сока выливалась из-под тяжёлой ягодной гущи, как кровь из открытой раны. «Скорей перемешать это варево», – подумала я и взяла ложку. Но кипящий сок проступал как горячий источник гейзера, образовывая по краям таза малиновую пенку.

– Вот её надо снять, кислую.

Я взяла вазочку и с ложки нацедила пенку.

«Варить до её исчезновения», – вспомнила я бабушкин совет и включила медленный огонь.

Оставив вариться варенье, я ушла мыть банки. Но пенка всё проступала и проступала. И я снимала её, заполнив вазочку.

«Это будет к чаю, – подумала я, – дай-ка попробую».

Кисло-сладкая пушистая пенка, как вата, растаяла во рту. Я оставила вазочку и накрыла её салфеткой.

На варенье пенка постепенно убывала, и только мелкие пенистые капли нацеживались на ложку.

«Всё, готово, – решила я, – значит, только закрыть банки».

Через пятнадцать минут на столе стояли две пол-литровые банки малинового варенья.

Вечером мы пили чай с малиновой пенкой, намазывая её на испечённый папой хлеб. Она растекалась по белой мякоти, и я неловко подмазывала её ложкой.

– Завтра ещё собери ягоды, – сказал папа.

На следующее утро я вышла в сад. Красные ягоды малины снова алели на кустах. Уже успели созреть.

– Что, быстро ягоды зреют? – спросил сосед дядя Женя, увидев меня с крыльца.

– Да, дядя Женя, только вчера собрала, а уже сегодня опять кусты красные.

– А ты ещё маме стаканчик набери, – сказал дядя Женя и ушёл на веранду.

Зимушку встречай!

Будто Земля развернулась вспять и пошла обратно.

– Вот оно всё! Вот оно всё! – как контршаг адмирала витало в воздухе. И косило, ломало людей, дома и природу. Каждый прожитый день был отвоёван, будто рождался из чрева планеты с большим трудом и усилиями. Зима наступила очень морозная. Иней проступал на окна и в дом, на стёкла и посуду. Вода в бане промёрзла в вёдрах, и ледяные куски приходилось разбивать. Чтобы жить, нельзя себя давать в обиду, ни за чьи коврижки не поддаваться, смотреть на день насущный ясно и действовать. Во дворе со стороны колодца краснели редкие недобранные ягоды калины. Я наготовила настой из прошлогодней калины и пила его целыми днями. Настоянная калина сладкая, а свежая горчит. Косточки калины тоже красные и оранжевые. В город поехать – важное дело: цены узнать и про товар на рынке. Цены привыкли шкалить с огромной разницей: от трёхсот рублей до тысячи трёхсот за один килограмм палтуса. Одно только яблоко «малинка» удивило, как детский кулачок с виду. Прославить его – прок. И пусть всю зимушку лежат накупленные.

Возле дома синицы щебечут, увидели, что им сальце на ветку повесила и семечки в кормушку подсыпала, налетели. Сначала робко клевали, а потом стали прожорливыми, пузатые, каждый божий день прилетали, как снайперы, атаковывали сало и семечки вылущивали. Как проведали они про кормушку, с утра раннего перед окошком вспархивают, щебечут, требуют. Через неделю гурьба из трёх синиц выросла до десяти. А потом и воробьи прилетели, образовав озорную стаю.

После обеда позднее время для птиц, они разлетаются, разве что ворона где покаркает. Снег серебрится, морозно так, что двери и ручки слипаются. На горизонте, за колодцем, широкое бордовое зарево, словно провели ярким карандашом полнеба. Ворона широко взмахнула крыльями, будто решила взбить снежную перину, оставив рисунок на снегу. Прощайте, прощайте, тёмные декабрьские ночи. Настоящий мороз!

– Встречай зимушку. Вот и стóит печку растопить, и в валенках залечь на диване. Идёт зима ковать свою правду.

Живые старины

Как говорят, жизнь живым, а кто умер, у них свой мир. Но старина, вышедшая из прошлого, ещё живёт и шевелит жизнь. Вот в монастыре в Коломне пекут калачи на Новый год, как встарь. А дома, в деревне, сухари скопились на печи, надоели. Я их из ситцевых мешков в туесок побросала и на верхнюю полку отставила. И изюм с курагой рассовала по разным коробам. Орехи и семечки рассыпала. Уж начнёт мороз донимать, так орехи колоть – всяких злых и худых духов распугивать.

А время, как всегда, бежит, поторапливает, будто такой нагоняй. Оно такая известная переменная, как скорлупа, и крошится в мелкий песок и разлетается даже по свету, как пыль или снежинки, оседает, словно иней.

Но в памяти остаются уроки и предостережения предков. И в трудную минуту, когда споткнулся твой конь и подломил ногу, всплывают твои ангелы спутники и рассказывают о том, чего раньше не успели рассказать. Будто нашлась нужная ниточка к твоему наряду. И простое платьице стало нарядным и к стати. А я зимой сижу дома, зашиваю подушки, полотенца и коврики. Будто где-то Дюймовочка запела песню, то ли на лоскутике, то ли на платочке. И в зимнем окошке с узорами, что раздул ветер-художник, заиграли жаркие лучи солнца. Поворачивай на лето! Стоп! Обратный ход! И дом, как корабль, то утопает в сугробах почти под крышу, то мокнет под сосульками, скрипит, переворачивается, движется; неживое, забытое становится желанным, как данное, ушедшее, убывшее почти осязаемым. Ветер дует, раздувает узоры на окнах, на сосульках играет, словно на ложках, что вокруг чаши – братины повисли. Домики снегом занесло, словно уточки зимуют, крыши и столбцы в шапах, как бояре. У своих домов сидят жирные коты, напушены, смотрят на дорогу. Сколько старины! В городе ездят белые кареты с двумя лошадьми. Дома с резными заборами словно кремль в миниатюре. Каждый особенный, осанистый, знай подход к своему делу, задумка – не тяп-ляп. Только крылец нет. Старенькие резные двери под высокими навесами, там собирается всякий люд. Лёд, снежок, дорожки чищены, словно лыжня от дома в дому проложена. Выбегай, выкатывай! Чин чинарём! Не город, а большой улей. Кипит. Живые старины! В деревнях поныне живут мастера, рисуют иконы, в домах старинная резная мебель. Накануне стучали в железную колотушку. Под Рождество идут колядки. Дети с фонариками и огоньками зовут хозяев из домов. Мол, какими конфетами медведь лакомился, поделись. Погремят, посвистят, посверкают, споют что-нибудь, попугают мороз да и сами от мороза попрячутся.

Валенки со снегирями

Умерла бабушка. Остались только одни валенки со снегирями. Такие красные снегири! Как сувенир. Жалко ходить в этих валенках, портить их и стаптывать, и за бабушку обидно. Поставила валенки в сторонке, положила в них платочки и расчёску. Да два бокала, что торчали на полке, в них ещё составились ровно-ровно, как детские ножки, и стоят. Будто бабушка рядом со мной и ещё присматривает.

На окне от мороза и ветра выросли длинные сосульки. Рядом стоял цветок тёщин язык такой же величины, вроде указок учительницы, что задает писать диктанты. Яркое весеннее солнце сражалось своими лучами-шпагами с огрубевшим снежным настом. Вот бы, как и сосед, поиграть в бильярд. Выросшие сосульки были такой же длины, как и бильярдные палки.

И тут мысль, как кот под ноги прыгает, не унимается: надо бы бокалы с косметикой из валенок вынуть и на стеклянную конфетницу переставить. Пусть сувенирные бокалы видно будет. А в валенки я тюрячки с нитками спрячу. Их много у меня цветных, и такие яркие, как снегири. Только хотела я это всё сделать, как мама зовёт меня за стол:

– Пойди, узвар из шиповника попей.

Я прихожу. Что за узвар, думаю. Выпиваю – ничего особенного, как компот, чуть сладенький. Не то, что на окне огроменные сосульки наросли. Так и поблёскивают, как зубы акулы. Выросли аж до середины окна. Содрать хотя бы одну. Да не дотянуться. Сбить бы, а то оконный карниз прогнётся от такой тяжести. Сосульки висят, как сабли. Так и будут висеть, горе испытывать, пока не растают сами. А я пока узвар из шиповника потягиваю.

Солнце светит ярко. Аж жарко! Слушаю песни, греюсь под одеялом. Так зима и уходит. Опять подхожу к окошку. Сосулек как не бывало. За пять часов горячие лучи солнца растопили метровые сосульки. Да как-то без «холодных красавиц» совсем не так стало.