Текст книги "Это Родина моя"

Ель да осина – чёртова трясина

Дорога вела на Урал через Казань. Наступал вечер, и нужно было заночевать. Солнце заходило в тучи, оставляя яркий свет на металле месяцев мечети. Поразительный контраст света и тени резал глаза. Здесь, у татар, любят яркие контрасты. Даже крыши ослепительно насыщенного цвета.

Мы проезжаем мост через Волгу и татарские деревни. На холмах гор специально лесенкой посажены ёлочки. В деревнях старые мусульманские дворы с широкими изукрашенными воротами, как визитная карточка богатого татарина.

Над полем парит чёрный ворон, широко раскрыв крылья. Уже темнеет. Надо где-то переночевать. Но татары не любят чужого гостя. Где бы незаметно встать? Хорошо бы выехать на Ижевск, в Удмуртию. Но дорога далека. Да и мы порядком устали. Нужен отдых. Может, всё-таки съехать с обочины и встать незаметно? Да и тут страшно. Ночью бандиты могут разбить машину и выбросить её в канаву. Но, на удачу, стоит у поворота сломанная фура. Можно спрятаться за нею и переспать.

Мы усталые, не хочется и есть. Нужно умыться и заморить червячка. Но только мы вышли из машины, как налетели комары. Вот ёж-матрош! Напасть одна! Скорей, закрывай дверь и спать.

Долго спать на дороге не хочется, хотя глубокая ночь. И через три часа мы снова в пути. Гладкая дорога из Татарстана сменяется узким щебенистым шоссе. Здесь нет длинных надоедливых пробок, как в Чувашии, в Москакасах. Нам надо в Ижевск. Дорога тянется, совсем уходит в лес по узкой грязной разбитой дорожке, по которой шины разъезжаются, как плавающие утки. И, кажется, можно легко кувыркнуться.

Мы заехали в забытую деревеньку, спрятанную в высоких чёрных елях, и становится страшно, что хорошая дорога пропала. Неужели мы заехали в непроходимое место? Одни ёлки да палки кругом. И нет населённого пункта поблизости.

Наконец, мы выезжаем по крутому склону к реке. Здесь ехать ещё опасней, дорога доступна тракторам, но наш пикап тоже тянет, хотя и с риском.

Мы подъезжаем к речке. Дальше дороги нет. Здесь паром. И он начинает работать только в семь часов, а сейчас пять утра. Тихо, только рассвело.

Мы смотрим на противоположный берег. Он также крут и труднопроходим. Паром для машин идёт медленно. И кажется, что мы завязли. Всё это не нравится.

Через час к берегу медленно подступила вереница тракторов. Все они поедут на пароме. Нашему пикапу там не будет места. Папа разворачивает машину, и мы едем в объезд, опять в Татарию.

На карте опорный пункт, город Мамадыш. Указателей нет или просто не точны. Но язык до Киева доведёт. Добрые люди подскажут дорогу.

Через деревни дорога петляет. Мы выезжаем, наконец, на трассу, вдоль которой в рядок посажены ровные берёзки. Мы едем в Мамадыш.

Татары очень пунктуальны, помечают всё на своём пути. И ручей без названия тоже обозначен на указателе: «Ручей». По радио звучат громкозвучные татарские песни. Мы ищем поворот на Ижевск, впереди Елабуга, Менделеевск. Перед глазами огромная зелёная даль.

Кажется, необъятна русская земля. Далёкие леса и луга видны кругом. Но мы быстро въезжаем в лесную полосу, утопая в высоких деревьях.

Ехать ещё далеко. А дорога ведёт в Пермь.

После Ижевска дорога становится круче и извилистей. Здесь начинается иная природа, постепенно поднимаемся в горы по холмам, из-за которых вырастают леса, точно преграды, а под ними утопают деревеньки. Дорога извилистая. Мы то съезжаем, то поднимаемся, то поворачиваем с горки, то на скорости наскакиваем на холм. Иногда от неожиданности можно наскочить на мелкую ямку. Опять ёж-матрош! Остаётся выругаться. На таких ямках шибко подскакиваешь. Нырков много здесь. Так называют дорожные ямки местные.

Здесь нет лежачих полицейских, которых стараются объехать. А от частых нырков только прошибает. Однако у населённых пунктов стоят фанерные полицейские машины или полицейские машины с закрашенным лобовым стеклом, которые явно обращают на себя внимание. А у леса летают чёрные вороны.

Пермь мы объезжали по мосту через Каму, где была пробка, как и в каждом крупном городе. В глаза бросались пермские номера «ЕМ», «АМ», «УХ», «ХМ», «НО». И становилось даже весело. Будто машины тоже хотят «пообщаться».

Серебрится широкая Кама. От Перми за лесистыми холмами пропадают деревни. Рядом, у дороги, качают нефть. И над дорогой опять летают чёрные вороны, высматривают, кто едет в глухой Уральский край.

Нужен ты мне, как в Петров день рукавицы

Совсем размокропогодилось. Ещё вчера было солнце и жара. А сегодня небо затянуло, дождь, на лужах скользко и качает во все стороны. А на градуснике всего плюс семь. Лето называется. Вот что, нечего сказать. Мой дядька пьёт. Из бутылок целая крепость стоит, вотчина. Всё водку и водку глушит и кричит мне:

– А ну, когда аглицкий будешь учить? Понимать надо!

А я ему:

– Ага, ага. Вот как только мама курочкой накормит, так сразу.

А он мне:

– Что кисель разводишь? Делом займись.

Я схватил бутылку и говорю:

– Сделаю из бутылки замок. У мамки тесто замешано, сейчас облеплю бутылку, обкатаю и раскрашу под кирпичи. Вот так вота! И дело моё будет.

– Никак, в лоб захотел, лоботряс ты эдакий. За бутылкой тянешься! – закричал папа, схватил меня за руку и поставил в угол.

– Пора тебе Закон Божий учить. Стой в углу и «Живые помощи» учи, двенадцать параграфов. Все спрошу их и вразбивку тоже. Пока не выучишь, из угла не выйдешь.

Дал папка мне Закон Божий, и стал я его зубрить в углу. Целую неделю зубрил. Никак не мог запомнить целиком. Выучить я быстро смог, а вразбивку совсем не получалось. Путался я, когда папа называл параграфы вразнобой. Так я из угла не выходил целую неделю. Как проснусь, сразу – в угол. И стою, «Живые помощи» зубрю, двенадцать параграфов вразнобой.

А тут и погода поменялась. Опять жара – лето. А я в углу зубрю, а сам в окно подсматриваю.

Тут папка меня опять стал «Живые помощи» спрашивать и целиком, и вразбивку. И вдруг у меня всё сошлось, как будто кто пальцем в небо ткнул. Я папке всё ответил, что он спросил.

Он меня отпустил и сказал:

– Любит тебя Пётр, сегодня самый жаркий день лета, Петров день. Можешь идти, на речке искупаться.

Обрадовался я и побежал купаться. А там пацаны в воде барахтаются, плескаются. Одни прыгают, другие – руками плескаются, третьи – камушки в воду кидают.

Один пацан из камыша строил под ивами шалаш, набрал листьев и палок. Я сразу увидел, что палки у него плохие, коротковатые. А за оврагом приметил хорошую рогатину. Сбегал я за ней, принёс пацану и говорю:

– Вот это как раз для шалаша сгодится.

Пацан покосился на меня и буркнул:

– Нужен ты мне, как в Петров день рукавицы.

Калега на халаты

Смотришь порой на мужика, у кого рыльце в пушку, и думаешь, вот купец русский стоит, знает цену, что почём, усы поглаживает, концы закручивает. Хорошо устроился, живёт себе и живёт, никто ему не мешает. Знать, умён, только скрывает это, как он живёт. Лишнего слова не скажет. Потому что по слову, то, что сказал человек, многое можно определить и осудить.

За словом в карман не полезешь, его добывать нужно. Оно не манна небесная, а то, что может направить и путь указать. Это такое вещественное доказательство. О чём же стоит напомнить? Слова выстраиваются, как клетки в организме. Как говорится, что подашь, о том и речь.

В некоторых деревнях помнят люди ещё старые слова. Ими, может, и кормится земля, на их правде. В старых словах раньше толк и был. Хорошо это знали люди прежде. Но и расплачиваться за них было дорогой ценой, чтобы жили потом, как ни тяжко тянуть лямку. Вот и представлены к тому.

Давалось самое малое. И порой средств к существованию не было никаких. Эти времена помнила моя бабушка Катя. Жила она в деревне. Семян своих было мало и то только те, которые выручали.

Тем летом в деревне стали сажать калегу. Потому что всякое действие было замечено, и русские люди в деревнях да на окраине боялись, чтобы никто к ним чужой не понаехал задами из других окраин или чужих степей.

Посадили много калеги тогда. Калега была толстобокая, так распёрло её. Бабушка девочкой тогда была. Ходить было ей не в чем. Совсем не было одежды и не на что купить. Тогда она надумала сторговаться про калегу на халаты. Набрала она калегу в большую тряпицу, мешка совсем не было. И пошла пешком в город на рынок продавать. Идти было далеко, лошадь и телегу никто не дал. Но с поклажей на спине она всё-таки добралась до города. Дорога вела через лес и пригорки. И только один указатель подсказал, куда ей сворачивать.

Катя денег-то и не знала, чтоб их уметь считать. Ей бы одеться надо. Хотя и одежды в то время не шили особенно. Всё было закрыто, заводов, фабрик не было. И тут она на рынке увидела одного старьёвщика. Он развесил старую одежду продавать.

Тут она и увидела халат старого покроя, чтоб себя приодеть. Оставила Катя калегу старьёвщику. Хоть халат был старый, выгоревший, немного пыльный, его хотелось похлопать. Кате он очень понравился. Потому что она знала, что ей будет теперь что носить. Вот такой она поимела оборот, чтобы как-то жить дальше.

Плакала берёза

Все деревья в лесу как деревья, распускали почки в апреле. А одна берёза чудная, точно белая ворона, сосульки развесила. Чего так? Холодно ей, что ли? Правда, немного приморозило. Чуть травка стала пробиваться, так снежок выпал, точно оленёнок пробежал. И зелёные кустики травы стали белыми, как цветущая земляника. Красиво и жестоко. Наверно, и берёза плакала, и приморозились её слёзы, заледенели. А кто-то думает, красиво, точно люстра хрустальная. Видно, сама невеста в хрустальный гроб легла, не как все люди, а в сказке живёт. Неведомая красавица. Её не взять голыми руками. Она диво дивное, сплывёт с рук. Только грусть у неё своя так и тянет к земле, как те сосульки тянутся вниз, точно пальцы хотят до земли коснуться. Но высоко на ветке, не дотянуться им. Неземная она краса. Красавица. Не подсластить её горе никак. Она сама ангел, само дыхание. Как повеет, так и будет. Такое оно невестино чудо. Никто его не разгадал.

Повисли сосульки, будто невеста перчатку оставила. А среди них одна длинная. Невеста так и подставляет свой пальчик, чтоб кольцо надеть. И птички поют. Скворец прилетел, чёрный, как женишок, глазки бусинками.

К самому дому торпедирует дятел, мелькнул красным пёрышком. Сердечко хотел поднести невесте, чтоб она себя в зеркало увидела. Сколько красы на улице! И чего берёза плакала? Одна ведь такая оказалась.

Диковинка

Посвящается Всеволоду Михайловичу Кузнецову, чей воцерковленный родственник в Покровско-Васильевском мужском монастыре, Святой Василий Грязнов, является основателем фабрики платков в Павлов Посаде. Вместе с ним 5 апреля 2019 года состоялась поездка в музей платков в Павлов Посаде.

Милое дело: молодой хозяйке надеть платок, поставить самовар и пить чай с бубликом и баранками. Вроде не диво дивное, а свет горит дома, тепло и уютно. Точно большая сила у той девы где-то прячется. А сила эта в её платке, что вдруг очаровал. Не платок у неё, а одно загляденье. В сундуке у неё много всяких платков. Будто волшебница постаралась, все эти платки так красочно расписаны и расшиты.

Равнодушному человеку такой платок так, незаметной материей покажется. Поэтому дева и ушла на пруд, села на мостик, тоскует, а рядом утки полощутся. Из-за большого пня выглянул то ли леший, то ли лис, то ли волк, долго он в дупле сидел, затаившись, только два глаза из темноты светились, как неуловимые мгновения. Увидел этот полуволк деву и спрашивает:

– Что ты тоскуешь и плачешь, красавица? Иль не видишь сама, какие силы в тебе огромные таятся? Так за плечами они и витают.

Подняла дева глаза, тронула платок. И вдруг птица над нею большая вспорхнула. Встала дева в полный рост, закружилась в узорах платка, и так и эдак сияет. Распрямила дева плечи, одёрнула платок и чувствует, сила в ней огромная: то так прильнёт к дереву, то так присядет, то извернётся юрко, что в проворстве её никого нет равных. И танец – не танец, и песня – не песня, а вместе это целый рассказ получается. А зашли бы к самой этой деве, так и огорчаться вообще не о чем. У неё столько этих дивных платков, столько дивных узоров на них, так и спорятся. Что ни платок, на каждом свой раскрас, будто не травинка к цветочку и ягодке, а тростинка поёт-играет, как свирель. Целая легенда идёт. Вот диковинная сила!

Ни шапка-невидимка, ни золотое руно, а все дары щедрые открыты, видны на нём, как на ладони, вся душа русская. И к ладони льнёт платок, и на плечи ложится, и руки покрывает, точно окунаешься в иное измерение, хрономатику. То на лесной луг упадаешь на свидание с летом, то захочешь увидеть свежесть утра, тонкие лепесточки цветов, то упиться любовью земной на солнечной тропинке, где светло и радостно, или осенним днём пройти по золотому ковру, а может, серьёзно подумать, как княжне, в холодные вечера с письмом любимому, даже с тоскливыми нотками можно найти идиллию зимой.

Что ни платок – одно загляденье, одно очарование! Глаз нельзя оторвать, такое платок добро, как серебро-золото.

Хорошая мастерица умеет придать платку своё настроение, как исполнить ему серенаду. Это как музыка, гармония. И если не уважаешь платок, он сразу сморщится, как ненужная материя, словно солнце за точку спрячется. Но поймай прекрасное мгновение, поверни, сложи, повяжи умело и красиво платок. И волчий хвост покажется вкусным калачом и запахнет рождественским пряником. Вот услада, а не платок!

Но может узелок так задраться непослушно, что не сложится никак платок на плечах, как ни верти. Значит, этот платок «Матрёшка». И так верти и эдак голову ломай, не податлива она. А как помучаешься с нею вдоволь, и нате вам, тоже сказочно-прекрасно сидит на голове платок «Матрёшка» и ладен.

Такая диковина – этот платок, что хочется даже утонуть в его узорах, точно в озеро прыгнуть, окунуться. Может, в его узорах зашифрована какая тайна, отчего он оберегает тебя: от напасти чёрной, злого ветра, языка и сглаза. Смотришь, как в калейдоскоп, на него.

Вдруг упадёт платок, как горы с плеч, точно целый городок тебе раньше секреты передавал, а теперь устал. Не узор – платок, а горы-городок. Вот такая загадка.

Лежит платок, как верный твой слуга: то ли птица, то ли пёс или волк, как платок повернуть, как задумать. И птица унесёт на крыльях, и собака верную службу сослужит, что льнёт в углу, и волк исполнит желание. Вот платок «Звёздочка моя». Вот платок «Крылья памяти». Как время подскажет, такой и приметишь себе.

Встанет высокая дева во весь рост в платке. Цветы-ягодки на нём – столько задумок, столько искорок – вспыхнет целая сказка.

Крути платочком – так и эдак, акцентируй свои стремления, по-всякому поведает узор на платке, у каждого свой код историй, как у судьбы свой рок, как у песни своя задумка.

Как умело завёрнутое письмо, тихий подгиб, – и летит неведомая почта, как журавли, как запах шафрана. Вся планета цветов на марше, ускользает в шали в золотое кольцо.

Все ли измерения показали платки? Ах, диковинка! Играет всеми цветами радуги, будто специально такую игру придумали. Тут не ягоды обирать, а нитки, крючочки, ключики. Как бы узоры не перемешать, не переборщить в азарте, вроде Вронского на ставках в романе Толстого «Анна Каренина». А то, знаете ли, в Павловский Посад Анна Каренина не доехала, на Обираловке и упала… сбросилась.

Лошадка-игольница

Надоело мне в деревне. Не жизнь настала, а сплошное болото. Отец пьёт, ночами его судороги сводят. В школе меня, отличницу, обсмеяли. На пятёрки училась, и вот – уборщица. Только полы и мою, где доски гнилые. Тошно. Думала, лето настало, так ягоды в саду соберу, порадуюсь, хорошим настроением заряжусь. Да проку мало, как те четыре с копейками, с которыми никуда. Ещё думала, совесть где-то есть, фильм посмотрела «Четверо влюблённых». Вот и буду теперь в кино ходить. Да жениха не оказалось. А только очки лежат на полке на случай, если очень понадобится что прочитать и посмотреть.

Мне говорят, раз ты умная, так в столицу поезжай, а я всё чего-то жду, на что-то надеюсь. Отец часто пьяный, то пиво пьёт, то водку. К нам ещё дед один еле говорящий похаживать стал. Язык его еле-еле волочится. Не знаешь, что о нём и подумать. Встанет перед домом и смотрит. Хоть думай, что где-то рядом мошенник карты перетасовывает.

А потом пошли дожди, не успеваешь ловить погоду: то туча, то облако. Ходи за ними, кадриль танцуй, выбирай, что в дождь, что в зной.

А потом нашло ненастье на целую неделю. Наверное, к грибам. Да и они не утеха.

Ушла я как-то в лес, на макушке дуба ворон скрипит на суке, как приговор зачитывает. И издалека деревья тоже поскрипывают от ветра, точно подтанцовывают свою лесную кадриль. Но не мне с ними. Нет, это не жизнь: три сыроежки на обед принесла, чтоб только суп сварить. Это москвичи любят такой суп.

А здесь только, в деревне, уже и смотреть не на что стало. Отец одни гнилые доски из погреба достал.

И я решила, поеду в столицу. Там, наверняка, есть на что посмотреть.

Только отец как почуял, угадал, о чём я задумалась, и говорит:

– Там, в столице, жуки больно злющие. И кусают страх как ужасно, чтоб никто из дома родного не убегал.

Я себе даже рот платком перевязала. Мол, ни слова не проговорю, раз одно поганство в деревне настало. Даже сметану не продают в банке, а йогурты всякие. Отец с пьяни решил счётчики вырубить. Такие хулимо-гулимо жить не дают. Ни любви нет для тебя, ни дня рождения. Счётчик трещит, как фашист.

Всё-таки уехала я в столицу. Смотрю только, людей полным-полно вокруг, куда-то все бегут, а в глазах у всех сплошное равнодушие. Никто ничего не знает. И я не знаю, к кому обратиться. Хоть стой, хоть падай. Я только ноги свои сбила, пока по столице ходила. А уже и вечер. Думаю, обратно бы надо. Да не успею на электричку. Поздно, и некуда деваться. Хоть бы где переночевать, и чтоб не втянуться в какую-нибудь историю.

Вдруг вижу, в парке стоит кабина где-то за деревьями. Зашла я в неё, встала и так стоя в ней и уснула. Всю ночь в ней стоя проспала, как конь. Утром просыпаюсь, хорошо ещё, дождя нет и солнце светит. Вышла я из кабины и скорей домой. А сама плачу, как бы отец не заметил, что я уезжала. Приехала домой утром. Отец ещё спал.

Взяла я бутылочку, спицы и нитки и связала лошадку. Натянула её на бутылочку и иголки в неё натыкала. Лошадка-игольница вышла. Поставила её в сторонку, глаза сами радуются.

А тут и отец проснулся, встал, ворчит, недовольный. Я вся сжалась в комочек, шмыгнула под одеяло и крепко уснула.

Чудик

Старый дворняжка-пёс Чудик сидел возле двери дома, угрюмо опустив брудастые усы, и волочил сзади по полу хвостом, от которого волосы ползли в разные стороны. Чудик был трёхшёрстным псом, и его оволосение расходилось как-то неровно, будто его загривок и холку специально нащипали.

Чудик смотрел из-за угла комнаты на солнечное окно, почему-то судорожно, наверное от старости, вздыхал, прислушиваясь к различным звукам в доме: хлопанью двери, передвижению предметов, и сопереживал, будто и он участник всех этих процессов.

Но собаке всегда нужна крыша над головой, укромное место. Если это не будка, то место под столом, под стулом или тумбочкой. И главное у собаки – это слух. Он острый, даже когда пёс спит. Если скрипит дверь, то собака мигом вскакивает на лапы и лает во всю мощь, исполняет свою собачью работу.

– И чего брешешь? Только сердце надрываешь, старый ворчун, – говорил Чудику в таких случаях дед Прохорыч.

Чудик переставал лаять, вилял хвостом, потом опускал его и шёл с опущенной головой на прежнее место.

– Хочешь доказать, что всё понимаешь, всё знаешь. Ведь не так! Ведь и на заборе написано полно всего разного. Так разве всё это читать?

Чудик опять тяжело вздыхает, садится рядом с Прохорычем. Он небольшого роста, кажется, что совсем не предстарок, а будто подросток, который всегда доверяет тебе, сидит с тобой рядом, сопереживает. Вот умел бы хоть что-нибудь ловить или носить: тапочки, носки, мячик, не то что мышей, птичек, зайцев или рыбу.

– Р-рэ-эх! – опять вздыхает Чудик и ещё зевает, выпячивает лапы, будто давно наработался, находился, оттого, что теперь от него ничего не требуется, да и нельзя требовать от него, да и не нужно. Вот и лежи, как стелька.

Отгремела музыка вчерашнего дня, дай и времени покою. Вздыхает пёс, попыхивает в брудастые усы, отдыхивает, устав от тяжёлой прогулки по грузному снегу, лапы тянет, вытягивается и опять опускает тяжёлую мордочку. Бух! На глазах нависли кустистые брови, даже не поднять их. Дремлет Чудик. Но если опять хлопнет дверь, по собачьему штыку он всегда подскочит в тот же миг, встряхнёт раскидистые на холке пучки каких-то неясных трёхцветных волос и умчится, как непонятная тучка, куда-то, может, опять под любимую крышу у тумбочки.