Текст книги "Рак. Опыт борющихся. Методики лечащих"

Я переехала в другую квартиру, в том же Эйн-Кареме. Теперь у меня отдельный домик рядом с греческой церковью, через забор стоит домик сторожа и священника. Кажется, в одном лице. Службу я могу наблюдать со своей террасы – окна церкви распахнуты. Хозяин – верующий еврей родом из Измира, жена его приехала когда-то из Австралии, работает в той же самой Хадассе, нянечкой с самыми маленькими детьми, да и своих целая куча. Родители они любящие, нестрогие, а дети – почтительные и веселые. Послушные. Пригласили меня как-то на шабат – полный стол народу, мальчики-подростки, дочки, их подружки, какая-то одинокая соседка, я, жилица. Хозяин – сефард, поэтому никакой ностальгической еды европейских евреев – селедки, картошки, соленых огурцов. Ближневосточная еда. Хлеб, вино. Совсем другой, непривычный стиль. И все те же молитвы: благословения хлеба и вина…

Ходила в Хадассу как на работу – пять раз в неделю на пушку, где меня облучали. Деревня под горкой, и тропинка вверх вела меня в больницу, в онкологическое отделение. Видно издали – вертолетная площадка на крыше. Во время войны сюда доставляют раненых – за два часа из любой точки страны. Страна-то маленькая, а войны и теракты случаются очень часто. Больница огромная – сколько этажей вверх, столько и вниз. В самом нижнем этаже запертое хирургическое отделение, полностью подготовленное к работе – на случай войны. Солдат своих страна бережет, уважает. Это разговор отдельный, и сравнивать положение военных российских и здешних – горечь и слезы. Нам у израильтян есть чему учиться и в организации здравоохранения, и во взаимоотношениях армии, государства и общества.

Но я отвлеклась от темы – Хадасса. Теперь я знаю ее в подробностях, знаю врачей и медсестер, длинные переходы и коридоры, сплошь увешанные табличка ми с именами жертвователей. «Этот стул, прибор, кабинет, отделение… подарены таким-то и таким-то». В память покойной бабушки, дедушки, мамы, сестры… На первом этаже – синагога с витражами Шагала. Витражи – подарок художника.

Это государственная больница, самая большая в стране. Сюда идут огромные пожертвования от евреев местных и из всех стран мира. Древняя традиция – церковная десятина. Только несут теперь больше не в храм, а отдают на благотворительность. Особая статья – на научные исследования. Денег в бюджете не хватает. Значительная часть научной работы ведется на пожертвования.

Больница полна волонтерами. Ходят еврейки в париках, с тележками, предлагают попить, крендельки какие-то, гуляют с колясочными больными. Лечатся здесь все граждане – и евреи, и арабы. И врачи – тоже еврейские (половина из России) и арабские. После операции видела препотешную картину: по коридору друг другу навстречу идут два патриарха, один еврейский, в черной бархатной кипе, в хасидском халате, за ним жена в парике и куча детей – от вполне половозрелых до мелкоты, второй красавец шейх, в белой шапочке, в белых одеждах, величественный, за ним жена в богато расшитом платье, и тоже с выводком деток. Оба после онкологической операции. По равнялись, кивнули друг другу не глядя и разошлись.

Хадасса – территория если не мира, то перемирия. Что-то вроде водопоя. Там, где речь идет о жизни и смерти, стихают страсти, замолкает идеология, территориальные споры теряют смысл: на кладбище человек занимает очень мало места.

В больнице врачи борются за жизнь, и цена любой жизни здесь одинакова. Больной не должен страдать – эту установка нормальной медицины. По десять раз на дню, при всякой процедуре спрашивают: тебе не больно? Один раз я автоматически ответила: ничего, ничего, потерплю…

– Как? Зачем терпеть? Это вредно! Боль надо обязательно снимать…

Этому учат здесь в медицинском институте: обезболивание необходимо. У меня советский опыт: дантисты совсем недавно стали обезболивать пациентов. Все мое детство и всю юность сверлили, рвали корни по-живому, а также делали перевязки, снимали швы… К сожалению, я слишком хорошо информирована о том, как сложно в Москве получить наркотики даже для онкологических больных в терминальной стадии. Про российскую провинцию вообще не говорю. А зараженные стафилококком роддома? Старые здания, которые уже нельзя прожечь кварцем, потому что нет таких ламп, которые могли бы дезинфицировать руины.

Эти мысли обычно посещали меня на обратном пути после облучения. Конечно, лучевые ожоги делают и здесь. Но защищают все, что можно защитить: для каждого больного в соответствии с его анатомией изготовляют специальный свинцовый блок, чтобы не повредить облучением сердце, легкие.

Жестокая болезнь – как ни старайся, все равно далеко не всегда вылечивают. И в лучших клиниках Америки, Германии и Израиля умирают люди. Но у нас на родине это гораздо тяжелее.

И я не знаю, что надо делать, чтобы наша Каширка стала похожа на Хадассу.

Схожу вниз по тропинке – мимо общежитий медицинского персонала, мимо стоянки, вниз, каждый камень знаком, каждое дерево, справа стена францисканского монастыря, мимо, вниз, к источнику, до рога раздваивается: вверх – к Горненскому монастырю, вниз – к автобусной станции, слева детский сад. Поворот к Музею библейской истории, который всегда закрыт, и вот мой дом. Одна стена из древних камней, другая из гипсокартона, третья из кирпича; слеплен, как дом сапожника Тыквы. Окна все разные, дверь не запирается. Жара все прибывает. Книжка моя не дописана. Осталось совсем немного.

Вместо напутствия тем, кто сегодня борется с болезнью

Опыт тех, кто борется

В больнице врачи борются за жизнь, и цена любой жизни здесь одинакова. Больной не должен страдать – это установка нормальной медицины. По десять раз на дню, при всякой процедуре спрашивают: тебе не больно? Один раз я автоматически ответила: ничего, ничего, потерплю…

– Как? Зачем терпеть? Это вредно! Боль надо обязательно снимать…

Этому учат здесь в медицинском институте: обезболивание необходимо.

Семен Морозов,
актер, режиссер детского журнала «Ералаш», 68 лет

«Верьте в медицину, которая сейчас на очень высоком уровне»

Отрывок из программы «Пока все дома» от 29 ноября 2009 года,

Первый канал (http://www.1tv.ru/prj/pokavsedoma/vypusk/11482).

…Семен Михайлович Морозов:

– Все мы ходим под Богом. Но мог ли предполагать Ян Арлазоров (актер, скончавшийся в 2009 году от рака. – Ред.) до болезни, что за три года он «сгорит»? Мне кажется, что если человек заболел чем-то серьезно, то это так или иначе испытание его жизненной мощи. Я это говорю как переживший тяжелую болезнь. Мне было очень плохо. Когда я болел, мне позвонил Игорь Старыгин. С ним разговаривала моя жена Светлана.

Светлана (его супруга):

– Он интересовался – как Сеня? Как его самочувствие? Семен Михайлович:

– Но как он говорил об этом! Он же был очень жизнелюбивым человеком!

Светлана:

– Да! Он: «Правда, что у Сени рак?» Я: «Да». Он: «Это все ерунда, может, у меня самого рак!» – так сказал он легко. «Главное, как он сам? Что он чувствует морально?» А был еще сам тогда здоров. (Игорь Старыгин скончался в 2009 году от инсульта. – Ред.)

Семен Михайлович:

– Обращаюсь к заболевшим: что-то вдруг стало беспокоить – идите к врачу!

Светлана:

– Даже не когда заболело, а когда вам что-то не нравится вдруг – идите к врачу. И не надо ходить к знахарям. Громадное количество людей пугаются традиционной медицины, ищут непонятно кого, кто за большие деньги спасет. Не спасет! Больной человек только потеряет время.

Семен Михайлович:

– И очень много известных имен потеряло время именно из-за обращений к знахарям. Теперь что говорить? Вот Ян Арлазоров. Он, говорят, лечился у какого-то деревенского знахаря, очень ему верил, а когда пришло время – ему уже ничем не могли помочь.

Поэтому я сейчас говорю: заболевшие люди, верьте в медицину, которая сейчас на очень высоком уровне. Я это говорю как человек, который с этим соприкоснулся вплотную.

Светлана:

– Конечно, когда такого рода известие человек вдруг получает, то его вырывает из привычной жизни. Это, конечно, шок даже в меньшей степени для самого человека, сколько для его близких. Мало того, что страдает семья от того, что случилось с их близким, но удар еще – для меня во всяком случае – был от грубого вмешательства в личную жизнь без нашего на то согласия. Тогда, помню, оживились моментально какие-то передачи, любящие подобного рода «сенсации», и газеты, начались звонки. Слухи же искажают. И некоторые даже думали, что Семена нет на свете уже, и кто-то выражал соболезнования. Все это очень неприятно. Но я понимаю, что это их хлеб, они едят хлеб с помойки.

Тимур Кизяков:

– Я знаю, что даже некоторые журналисты представлялись сотрудниками совсем другой газеты или телепрограммы.

Светлана:

– Да, видимо, они много получают отказов, поэтому выдают себя за других. И нас так обманули, и мы согласились, и это пошло в эфир, и сняли, а закадровым голосом изменили все факты. Например, придумали, что дочь писала о болезни отца в своем блоге. Они искали маленькую жареную сенсацию.

Семен Михайлович:

– А вот мама Лариса Васильевна был единственный человек, который мне однажды сказал: «Сеня, а я знаю, что у тебя будет все в порядке!» Уверенно так сказала. И Света говорила тоже. Поддержка любящих людей – это 80 процентов лечения.

Вести из научных лабораторий

– Главный минус метода химиотерапии, широко используемого сегодня при лечении онкологических заболеваний, – в токсичности препаратов, – считает Александр Фомин, научный сотрудник Института химической биологии и фундаментальной медицины СО РАН. – Они воздействуют как на раковые, так и на здоровые клетки. Кроме того, в результате их применения ослабляется иммунитет, создается дисбаланс кишечной микрофлоры, развиваются нарушения пищеварения, растет число канцерогенов и свободных радикалов. Большая часть используемых веществ крайне негативно и, что важно, долгосрочно воздействует на процессы кроветворения, особенно в костном мозге. В итоге развивается синдром низкого содержания тромбоцитов и лейкоцитов, падает уровень гемоглобина в крови и зачастую невозможно провести повторный курс лечения. Необходимо стимулировать восстановление иммунитета, а это вновь вызывает рост раковых клеток. Получается замкнутый круг. Поэтому онкологи всего мира мечтают о том, чтобы получить в свое распоряжение нетоксичный противоопухолевый препарат.

Напутствие тем, кто сегодня борется с болезнью

Опыт тех, кто борется

– Я обращаюсь ко всем тем, у кого будет такое несчастье, – говорит Семен Михайлович. – Это не несчастье! Относитесь к этому, как к рабочей ситуации. Что-то вдруг стало болеть – идите к врачу и расскажите ему о своем самочувствии. Верьте в медицину, которая сейчас на очень высоком уровне.

Светлана Сурганова,
музыкант, певица, 45 лет

«Я вдруг поняла, что в организме что-то сломалось»

Известной музыканту и певице было всего 27 лет, когда она начала догадываться, что ее здоровье пошатнулось. Недуг начал часто давать о себе знать в паузах между концертами: накатывала слабость, звенело в ушах, случались даже обмороки. Только когда ко всему этому добавились сильные боли в животе, Светлана обратилась к врачам. Те сначала ничего серьезного не обнаружили. И списали недомогания на стресс. Но боли в животе все усиливались. А идти к медикам Светлана уже и не хотела и боялась. Глушила боль анальгетиками.

– Я тоже виновата, что дотянула до экстремальной ситуации, – признается певица. – В молодости не хочется тратить время на малоприятные манипуляции в больнице. Я лечилась какими-то травами, например, принимала чистотел. А идти к врачу все не решалась. Но день ото дня становилось все хуже. Я смотрела на себя в зеркало и ужасалась. Я практически таяла на глазах, стремительно теряя вес.

– Думаю, что Света сама поняла, что у нее онкология, – вспоминает автор книги «Исповедь четырех», коллега Сугановой и по совместительству журналистка Елена Погребижская, выступающая на сцене под псевдонимом Butch. – С ее медицинской подготовкой поставить себе диагноз было вполне возможно. Ведь помимо музыкальной школы, она закончила медицинское училище и Санкт-Петербургскую педиатрическую академию.

По словам Светланы, недомогания начались года за полтора-два до первой операции. Именно тогда она стала понимать, что в организме что-то сломалось, как будто «какая-то гадость поселилась и растет внутри».

– Конечно, я догадывалась о своем диагнозе, – признается Сурганова, – потому что учиться любила, а чтение медицинских книг значилось главным моим хобби. Поэтому, сопоставляя все признаки и симптомы, поняла, что дело – хана. Но чтобы заставить себя пойти на обследование, не хватало мужества. Это ведь очень интимная зона, и я понимала, что мне грозит пройти неприятные процедуры, как с точки зрения физических ощущений, так и морально. Почему бы подобные процедуры не сделать менее травматичными, и в первую очередь психологически? Какой-то вчерашний день! Если бы люди ходили на подобные обследования, что называется, со спокойным сердцем, а может, даже и с радостью, то таких страшных диагнозов было бы меньше: диагностировалось бы все раньше, да и профилактические меры можно было бы принять вовремя. Я боялась, не желала подвергаться унизительным экзекуциям…

И дотянула до того, что у меня развился некроз – проще говоря, отмирание тканей. Это случилось в гостях: я там разухарилась, расхорохорилась – и подняла шестнадцатикилограммовую гирю! Да еще и домой со своим перитонитом поехала на велосипеде, и дорога по нашим милым питерским кочкам заняла у меня минут сорок. Я только чудом не потеряла сознание. А добравшись до дома, поняла, что «скорую» надо все-таки вызывать. Слава Богу, дома были друзья, они и помогли.

В итоге Сурганова оказалась на операционном столе в специализированной клинике на Крестовском острове.

Правда, хирурги поначалу решили, что у певицы проблемы «с гинекологией», и только спустя полтора часа после начала операции обнаружили истинную причину боли – опухоль кишечника.

– Когда неотложка привезла меня в больницу, стало ясно, что случилась катастрофа, – продолжает Светлана. – Хорошо, что не дошло до третьей или четвертой стадии, меня прорвало раньше и, в общем-то, именно это и спасло. Сначала – до клиники – меня привезли в дежурную больницу на Фонтанке. Широко известно, что у нас все очень размеренно и неторопливо: пока меня доставили в приемное отделение, пока спустился доктор, пока подошел ко мне, пока записал – прошла уйма времени. Да еще и нюанс такой: мне ж 27 лет было, девчонка совсем, медики сразу думают на гинекологию, никому и в голову не приходит, что там – онкология. Каким-то чудом все-таки отправили меня в специализированную клинику. И вот уже с шестнадцатичасовым перитонитом прооперировали. Мне потом сказали, что это вообще редкий случай – с таким диагнозом просто не выживают.

Так, в 1997 году – на пике популярности ее дуэта с Дианой Арбениной «Ночные снайперы» – у Светланы началась жуткая жизнь со страшным диагнозом.

– Когда я пришла в себя после четырехчасовой операции, то подумала, что самое тяжелое позади, – рассказывает Светлана. – Как врач по образованию, я могла трезво, без истерик оценивать происходящее.

…Помню, как ко мне в реанимацию зашел доктор и начал так издалека: «Теперь вам придется жить с некоторыми неудобствами, которые, впрочем, потом можно будет исправить, но для этого нужна еще одна операция…». А я так бодро спрашиваю: «Мне сделали операцию Га́ртмана?» Ведь я отлично помнила курс хирургии – один из моих любимых.

Врач опешил, потерял дар речи и только потом поправил меня: «Гартма́на – у нас так принято произносить…». Мы еще долго дискутировали с врачом на предмет орфоэпии фамилии Гартман – где ударение правильнее ставить. Наверное, ему было приятно не увидеть истерики от прооперированной пациентки, а поговорить на профессиональные темы.

Светлана надеялась, что быстро встанет на ноги после операции, но начались осложнения. Стоило ей съесть хотя бы ложку супа, как тут же скручивала резкая боль. За две недели певица похудела на 8 килограммов, от малейшего движения ее бросало в пот. Неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы друзья Светы не принялись бить в колокола. Певицу вновь положили на хирургический стол.

– Все нагноилось и пришлось вскрыть снова, – рассказывает Светлана. – Вторая реанимация стала для меня кромешным адом. Боль была неимоверная. Хотелось лезть на стены и выть! Постоянная температура, отсутствие всяких сил, опиаты, обезболивающие каждые пятнадцать минут. И каждое движение как тысяча ножей – в бока, в живот – везде. Чтобы как-то заснуть и справиться с болью, я старалась просто дышать на раз-два-три-четыре-пять, заставляла себя считать – сколько могла. Когда совсем припекало, подавала сестричке знаки, пыталась присаживаться на постель, да она и сама подходила ко мне: «Что, милочка, совсем не-можется?» – и вкалывала очередную дозу. Полегче стало только через два дня после операции, я немножко воскресла, подумала: «Все-таки жизнь есть…».

– Перевязки – это отдельный аттракцион, – продолжает певица. – Персонал использовал клеол – это фактически клей «Момент», только жидкий. Выглядела повязка следующим образом: марлевый тампон, сверху общая марля, и все это посажено на клей, который тут же становился частью твоей кожи. А сдирать его надо было спиртосодержащим раствором. Представляете, что ощущает человек, которому трут разъедающим веществом по ссадине? Включите воображение: свеженаработанная ссадина и спирт!

Было очень больно. Но иного способа на тот момент не было, не придумали еще в середине девяностых, как фиксировать на животе такую повязку.

– Но даже тогда, лежа в реанимации, я себе твердила: останусь жива, все равно буду выходить на сцену, – убеждает Светлана.

Светлана помнила, что во время лечения паники, страха у нее не было. Ее больше волновало другое – больше всего она боялась стать обузой для близких людей:

– Я лежала и думала: «Черт подери! Надо поскорее выкарабкиваться…».

Еще Светлана в разговоре называет себя с легкой иронией «героем», «партизаном», потому что пыталась стоически выносить все процедуры.

– Не люблю никого дергать, беспокоить, особенно медперсонал, – говорит она. – Считаю: главное – не мешать работать людям… Я человек такой. То ли меня так воспитали, то ли от родителей передалось… Мои мама и бабушка – блокадницы, им было что мне рассказать. Они все 900 дней пробыли в Ленинграде, не эвакуировались. Маме на тот момент было всего семь лет, но ведь дети в таком возрасте уже многое понимают. Бабушка же работала в диспансере. И то, как, несмотря на все ужасы и кошмары, люди достойно переносили все тяготы, не может не впечатлять! Они просто делали свое дело: мама училась, бабушка работала, как могли, помогали близким, соседям и не хныкали. Какое, к черту, уныние? Зубы сжал – и живи. Они внушили мне чувство собственного достоинства: главное, чтобы самому перед собой не было стыдно. Отчаяние – это грех. Позволить людям порхать вокруг себя, кудахтать и пытаться вызвать сожаление в свой адрес – не мой стиль. Я не имела на это права, потому что в моей голове, в моих ушах, в моем сердце звучали рассказы мамы и бабушки. Вот там действительно был ад! Такое пережить! И ничего – не роптали. Я хотела быть достойной памяти людей, которые меня воспитали. А сколько вокруг меня тех, кто годами мучается, но как-то справляется с этими болями, находит силы не спиваться, делиться опытом, а, может быть, даже и работать. Эти примеры грели мне душу…

Восемь долгих лет ушло у Светлана на то, чтобы победить проклятый рак.

– То, что мне пришлось пережить, не забуду никогда, – признается певица. – Помню, как корчась от боли, я мечтала только об одном, – чтобы хватило сил уйти в мир иной достойно, без диких криков! Помню, как все раздумывала: «За что мне это? За что Господь послал такое испытание?» Клялась ему: если выздоровею, не буду больше ругаться матом, стану добрее и начну всем помогать.

– Когда я вернулась домой, весила 43 кг при росте 160 см. Сейчас, наверное, это считается нормальным… Я помню, как впервые взяла скрипку: она показалась мне многотонным сооружением, которое я еле взгромоздила на плечо. И после этого усилия уже просто не могла шевелить смычком.

Борясь с недугом, Светлана при этом умудрялась жить активной творческой жизнью. Создала группу «Сурганова и Оркестр», гастролировала. И никто из поклонников ни о чем не догадывался!

Более того, Сургановой позже пришлось перенести еще операцию.

– Я долго не решалась на восстановительную операцию, потому что была напугана второй реанимацией – уж больно много она отняла у меня сил, все соки выпила. Ну, и потом, у «Ночных Снайперов» был очень напряженный гастрольный график, мы много ездили, а выпадать из жизни не хотелось. Пугали и возможные осложнения, эта неопределенность: срастется – не срастется. Короче, я дотянула до калькулезного холецистита. Доктор мне и говорит: «Слушай, уж если все равно мы будем делать тебе операцию, давай мы тебе и реконструкцию сделаем. Будешь ты как новенькая, девочка-припевочка».

…В конце 2005 года врачи пришли к выводу, что Светлана полностью здорова. Внимательно изучив результаты анализов, они вынесли окончательный вердикт – все срослось как положено.

– Вы бы знали, какой для меня это был праздник! У меня просто крылья за спиной выросли, бросилась наверстывать все упущенное за эти годы: есть, ездить, общаться. Поистине это было второе рождение.

– Существует такое понятие у медиков, как пятилетний послераковый рубеж, – рассказывает писатель Погребижская. – То есть, если с операции прошло пять лет, а ничего не развилось, то вроде бы уже не заболеешь.

Сегодня Светлане 45 года. И вот уже почти девять лет она живет полноценной жизнью здорового человека. То есть Светлана с успехом преодолела этот опасный пятилетний рубеж.

К своему исполосованному животу относится с иронией:

– Сейчас модно художественное шрамирование. Может, и я свои рубцы «оформлю».

В 2008 году у нее была еще одна операция, четвертая по счету. Но о ней Светлана вспоминает уже легко…

Несмотря на все операции, певица не ноет и никогда не жалуется на судьбу, считает, что пока человек жив, он должен держаться с достоинством – это самое главное.

– Наверное, Господь услышал меня, решил, что мне еще рано, не все еще сделала, – уверена Светлана. – А болезнь послал не напрасно – именно она помогла мне переосмыслить всю жизнь. Я не хочу больше злиться и обижаться, с радостью встречаю каждый день и ценю каждое мгновение…