Текст книги "Бесконечные дни"

Джон Коул сказал, что ему, пожалуй, надоело воевать с индейцами, но нам надо было отслужить установленный срок, и мы против этого не роптали, ибо иного было не дано. Конечно, в армии мы становились еще бедней и безобразней, но это лучше, чем расстрел, сказал он.

Глава шестая

Бывает, человеку до смерти надоело что-нибудь, но Судьба велит ему опять к этому возвращаться, прямо носом его тычет. Отчего мы покинули уютный Джефферсон и потащились назад практически тем же путем, каким так тяжело добирались сюда? Мы могли бы задать этот вопрос, но так уж заведено в армии. Ну что ж, у нас было три месяца в казармах, считай – повезло. Опытные старые солдаты прихватили с собой медвежьи шубы. Они не собирались больше мерзнуть, как замерз рядовой Уотчорн. У армии не было для нас хорошей теплой одежды. Нам собирались дать шерстяную форму, да так и не собрались. Сначала проклятый сержант Веллингтон обозвал нас пёздами и сказал, что, если мы сдохнем от обморожения, так нам и надо. Потом каждому из нас выдали бумажку со списком обмундирования, которое вот прямо сейчас привезут в казармы. Но так и не привезли. Картинку на себя не наденешь, сказал Джон Коул, мой любимый.

Но настала пора всем окрыленным надеждой отправляться за золотыми самородками, которыми, как думалось, усыпана земля в богом забытых местах. В этом году искателей было больше обычного. Если вы когда-нибудь видели три тысячи мальчиков с нежными лицами, в сопровождении семей, вы знаете, о чем я. Они будто на пикник собрались, но лужайка для пикника была в шести неделях пути, и многих на этом пути подстерегала смерть. В Сент-Луисе нам велели по дороге забирать к северу, потому что между Миссури и фортом Ларами подъедена каждая травинка. Тысячи тысяч коней, коров, быков и мулов. Множество новых мальчиков в Шестом полку, печальных потерянных ирландцев – как водится, высоких, темноволосых. Они шутят и поддразнивают друг друга, как свойственно ирландцам, но откуда-то из глубины смотрят черные волки – волки голода под голодной луной. Мы должны были усилить военное присутствие в форте Ларами, потому что на равнинах намечалось большое сборище индейцев. Майор и полковник собирались их попросить не убивать, черт бы их побрал, переселенцев.

Полковник посылает гонцов во все известные ему племена, с которыми когда-либо скрещивалась тропа белого человека. Явились тысячи, гонимые нуждой и голодом. Сборище назначили в нескольких милях к северу от форта, в месте, называемом Конский Ручей. Полковник поставил армию на низком берегу реки. Мы воздвигли ряды палаток. Летнее солнце жарит все подряд, пропекая холст, – кто может спать в таком даже ночью, тот уже покойник. Река в этом месте славная, небыстрая, перейти ее легко, и полковник собрал правительственных чиновников и торговцев, не упускающих своего шанса, за много миль вокруг и потребовал, чтобы индейцы поставили свои вигвамы там же, на другой стороне реки. Должно быть, три или четыре тысячи остроконечных жилищ высятся там, красуясь расписанными шкурами и флагами. Знаменитые шошоне, высокомерные сиу – и тетоны, и оглала, – арапахо, ассинибойны из самой Канады красуются в полуденный зной во всем своем облачении. Майор знает оглала – это то самое племя, что накормило нас в час испытаний. И вождь с ними тот же, его зовут Поймал-Коня-Первым. И шум, издаваемый всей этой толпой, – сам по себе музыка. Воздвигается особый навес, и офицеры в парадных распашонках рассаживаются под ним на стульях. Наконец в тени темнеют покрытые плащами спины вождей, и красные от солнца лица офицеров как-то мрачно выглядывают из-под полей шляп. Все накрахмалились до смертельной серьезности. Толкают важные речи, инфантерия и кавалерия в седлах почтительно стоят поодаль, а на другом берегу племена рассаживаются в тишине, какая бывает перед бурей, когда земля набирает воздуха в необъятную грудь и задерживает дыхание, и по долине разносится голос полковника. Индейцам предлагают ежегодные выплаты и провизию за то, что они пропустят переселенцев через свои земли. Переводчики делают свое дело. Соглашение достигнуто. У полковника очень довольный вид. Мы все думали, что на равнинах занимается заря нового дня, и были рады видеть, что это и впрямь может случиться. Индейцам не грозит резня, и нам тоже.

Старлинг Карлтон, один солдат из нашего отряда, говорит: полковник так надут, что удивительно, как его не уносит ветром. Но солдаты любят все видеть в черном цвете. Им от этого легчает. Я не буду говорить вам, что обо всем этом сказал сержант, единственный подлинно несчастный человек в тот день.

Одетые в багряницу экстатические холмы, и долгий день мазок за мазком дегенерирует в темноту, и костры расцветают на темной, ни зги, равнине. В прекрасной синей ночи – сплошное хождение в гости, и воины горды и готовы предложить одинокому солдату скво на столько времени, на сколько у него хватит пыла. Мы с Джоном Коулом нашли лощинку подальше от любопытных глаз. И с легким сердцем, подобно человеку, сбросившему с себя заботу, мы стали прогуливаться меж индейских шатров, слушая дыхание спящих младенцев и наблюдая за удивительной породой, которую индейцы называют уинкте, а белые – бардашами: это мужчины, одетые в женские наряды. Джон Коул разглядывает их, не слишком подолгу, чтобы не оскорбить. Но он как пахотная лошадь, зачуявшая сено. Весь встрепенулся – таким я его раньше не видел. Бардаш надевает мужскую одежду, когда идет на войну, – это я знаю. Потом, после войны, он снова облачается в яркое платье. Мы трогаемся в путь, и Джон Коул весь трясется, как зябкий ребенок. Два солдата идут под блестящими гвоздяными шляпками звезд. У Джона Коула длинное лицо, широкий шаг. Лунный свет не добавляет ему красоты, потому что он и так прекрасен.

На следующее утро индейцам вручили прощальные подарки. Прибыл человек по имени Тициан Финч – с машинкой, которая делает дагеротипы, – чтобы запечатлеть эти безмятежные дни. Племена фотографируются при большом стечении народа. Майор и Поймал-Коня-Первым снимаются вместе, словно старые друзья. Солнце – белое, как девичья грудь, – заливает землю. Им нужно встать совсем близко. Майор, весь в галунах, и голый индеец. Они стоят рядом, спокойно и серьезно, индеец правой рукой вцепился в шитый серебром рукав майора, словно желая предупредить об опасности или оградить от нее. Тициан Финч велит обоим стоять неподвижно, как камни, и на один вечный момент они рядом, воплощенная человеческая невозмутимость и благодарность.

По окончании всех этих дружественных изъявлений индейцы рассеялись, а мы вернулись к обычному распорядку. Натан Ноланд, Старлинг Карлтон, отличный стрелок Лайдж Маган – эти ребята из полка сблизились в те дни со мной и Джоном Коулом. Потому что именно тогда у Джона Коула впервые проявилась болезнь, что поразила его. Ему приходилось по целым дням лежать неподвижно, потому как весь пар из него вышел, даже полстакана не осталось. Полковой лекарь не подыскал названия этой хвори. Даже если б по нему гремучая змея ползла, он бы ничего не мог поделать. Вышеперечисленные парни – вот кто ухаживал за Джоном Коулом на одре болезни. Красавчик Джон Коул – так они его звали. Ходили к поварам, чтобы те варили ему бульон и всякое такое. И подносили ему этот бульон, что твоему императору. Это не значит, что Лайдж Маган и остальные не превращались по временам в стонущих пьяных скотов, изъеденных дурной болезнью. Мужчины есть мужчины. Скажу, что Лайдж Маган мне нравился больше всех. Илайджа было его полное имя – стало быть, Илия-чудотворец. Хороший парень лет сорока пяти из Теннесси. Его родня там разводила свиней, пока со свиньями не приключился кризис. Как я посмотрю, в Америке вечно кризисы – не с одним, так с другим чем-нибудь. Так уж устроен мир, покоя в нем нет, и он вроде как жесток. Идет вперед, и хоть бы что ему. Никого не ждет. Потом Джон Коул оклемывался – и как ни в чем не бывало. Потом опять ложился. И снова вставал. У нас аж голова шла кругом.

Время потихоньку ползло к осени, и договорным индейцам пора было возвращаться в свои деревни, к старому убийце – Голоду. Гнусному костлявому созданию с черным сердцем, берущему выкуп человеческими жизнями. Потому что еда, обещанная правительством, то ли опаздывала, то ли вовсе не собиралась прибывать. У майора вид был сердитый и загнанный. Он дал обещания от честного сердца, вот как он на это смотрел.

И вот, когда пришла шумная погода, пришла и первая беда. Мы поехали ей навстречу. Грозы вспарывали воздух и опрокидывали с небес ведра света на пейзаж без стен, без краев. Господь в фермерском фартуке разбрасывал огромные семена слепящей желтизны. Долины за горами выдыхали раскаленное добела. Нежный слух Натана Ноланда, уже пострадавший от многих лет стрельбы из мушкета, вернулся только через три дня. Мы выехали в побитый притихший зазор между этим яростным дивертисментом и наступающим треском дождя. Потом дождь пригнул и сплющил травы, как пригибаются к черепу волосы скво, намазанные медвежьим салом. Сержант Веллингтон был теперь счастлив, потому что сиу из какой-то деревни к западу от нас напали на заблудившихся поселенцев и вырвали у них надежду жизни. Так что полковник дал сержанту пятьдесят человек и велел положить этому конец. Кажется, то были те самые оглала, друзья майора, но это не помешало ему отдать приказ.

Первым делом лейтенант разделил нас на два отряда, сам взял двадцать человек и поехал прямо на запад, по компасу, а мы с сержантом отправились по овражку, вдоль ручья, у которого, по загаду сержанта, лежала та деревня. Ручей десять миль бежал вроде как на северо-восток. Вся округа начала исходить паром, потому как солнце жарило, выпаривая дождь. Травы снова стали распрямляться, почти что на глазах. Как подымающийся великан. Будто три тысячи медведей скидывали с себя зиму. Сам ручей обезумел и метался, как бешеные быки, меж мокрых скал. Жаворонки жаворонкали повсюду, явно довольные жизнью, а уж комары летали просто оптовыми партиями. Нам-то было невесело, потому как скалы над головой – верный приют врага. Так во всей истории было. Мы ежеминутно ожидали, что вот сейчас на нас выскочат сержантовы дикари. Но мы продолжали путь – весь тот день, и потом дальше, туда, где ручьев уже не было, лишь молчание жарящихся на солнце равнин. Потом сержант сердито приказал вернуться той же дорогой, ругаясь, что позволил лейтенанту забрать всех новых разведчиков-поуни. Те очень элегантные парни, форма у них лучше моей. Но их забрал с собой лейтенант.

Белые люди не умеют так читать следы по всей равнине, сказал он, и мы удивились. Это было похоже на похвалу.

Мы встали лагерем там, где наши пути разошлись с другим отрядом, и спали как могли – в ночных колпаках из комаров. Мы были рады вылезти из одеял при первых лучах зари. Умыли усталые лица в ручье, который за прошедшие часы подуспокоился. Видно, дожди, которые его питали, ушли к реке Платт и скоро начнут подливать воды в реку Миссури. Странно было думать об этом, бреясь тупыми бритвами в сверкающих водах. Красавчик Джон Коул насвистывал застрявший в нем вальс из Новой Англии.

После этого мы только слонялись кругом, ожидая возвращения лейтенанта. Сержант велел вытирать с сабель дождевую воду, а не то они наверняка заржавеют. Потом мы покормили коней как могли. Не бывало еще на свете конника, чтобы не любил своего коня. Хромого, с костным шпатом – любят. После этого у нас уже не оставалось занятий. Лайдж опять блеснул своим искусством картежника и обчистил Старлинга Карлтона. Но мы играли на травинки, денег ни у кого не было – нам должны были заплатить в конце месяца, да и то не наверняка. Разведчики-поуни чуть не сбежали в прошлом месяце, потому что их жалованье не пришло, но потом они увидели, что нам тоже ничего не платят, и успокоились. Порой, если ты вдали от сладкозвучных городских колоколов, тебе ничего не светит. И кажется, что про тебя забыли. Чертовы парни в синей форме.

И вот сержант приказывает по коням, и мы седлаем и трогаемся в ту сторону, куда уехал лейтенант, кое-как выискиваем следы подков, по которым прошелся великанский ластик дождя. Дождь любит хранить секреты, не показывать дороги. Но мы едем вот так, и сержант ругается не переставая. Нынче у него живот большой и тугой, он говорит – это все печень. Он так хлещет виски, что вполне возможно. Как бы там ни было, юность из него ушла, и с виду он теперь старик. Как будто каждому на жизнь выдается десять лиц и мы носим их одно за другим.

Через две мили нас опять сковал кандалами зной – так жарко, что земля мерцает, как мираж в пустыне. Солнце ушло назад, теперь оно у нас за спиной и сбоку, с юга, так хоть чуточку легче. У нас у всех до единого нос облезал уже сто раз. От этого хорошо помогает медвежье сало, но оно воняет как из жопы, да и медведей поблизости не видно.

Господисусе, говорит Старлинг Карлтон, ну и жарища.

Потом стало еще жарче. Спина уже поджариваться начинает. Щепотку соли и веточку розмарина – и ужин готов. Боже милосердный, как жарко. Моему коню жара тоже не нравится, он уже начал спотыкаться. Сержант едет на отличном муле, которого взял в Сент-Луисе, – он говорит, что мулы лучше всего, и он прав. Мы тащимся вперед, и солнце молотит нас с высоты, и некому нас защитить. Можно арестовать солнечный свет за попытку убийства на равнинах. Черт бы его побрал. Тут Старлинг Карлтон берет и валится с коня. Знай он, когда родился, и имей при себе метрику, в ней значилось бы совсем немного лет. Он как есть валится с коня на пороховую землю. И вот сержант и еще один солдат втаскивают его обратно в седло, дают ему воды из бутылки, а он весь ошарашен и пристыжен, как девица, пёрнувшая в церкви. Но нам слишком жарко, нет сил его дразнить. Мы едем дальше. Тут сержант вроде бы что-то завидел на горизонте. Правду сказать, он зоркий, не хуже разведчика, но мы не любим ему об этом говорить. Так что мы спешиваемся и ведем коней в поводу, прячась кое-как за линией из низких кустов и чепуховых камней, которая вьется себе к месту, где сержант чего-то видел. Ноги в сапогах разбухли, и каждый дюйм дается страшным по́том, – кажется, с ним и глазные яблоки вытекают.

Через четверть мили сержант останавливается на рекогносцировку. Он говорит, что движущегося ничего не видно, зато видно много вигвамов, и мы теперь тоже их видим, черные силуэты, направленные в охренительные белые акры неба. Сержанту все это не нравится. Он рявкает короткий приказ, и мы снова в седлах и уже не чувствуем жары. Сержант строит нас в двойную линию, а потом, клянусь Богом, велит идти в атаку. Перед нами молчаливая прерия, где вместо музыки только вечный ветер, а сержант велит идти в атаку. Как там было, в той старой книжке про мельницы? Но мы вонзаем шпоры, пока кровь не выступает бисером. Лошади пробуждаются от ступора и улавливают атмосферу. Сержант кричит, сабли наголо, и сам обнажает свою, и вот мы демонстрируем тридцать сабель солнечному свету, и солнечный свет пожирает каждый дюйм каждой сабли. За все время нашей службы сержант никогда не отдавал такого приказа, потому что обнажить саблю на ярком солнечном свету – все равно что костер разжечь, в смысле сигнала. Но что-то в нем встрепенулось. В нас вдруг хлынуло прежнее ощущение жизни, давно забытое. Дух мужественности наполняет наши шкуры. Кое-кто из солдат вопит, не в силах сдерживаться, а сержант орет, чтобы мы не портили строя. Мы ломаем головы, что он задумал. Скоро мы уже на краю палаточного городка, миг – и мы пробиваемся насквозь, как всадники в старой книге, идем лавой. Внезапно мы в центре. Внезапно мы разом натягиваем поводья. Лошади танцуют, фыркают, возбужденные, крутятся на месте, и трудно разглядеть, что вокруг. А вокруг лежат наши двадцать товарищей – и, похоже, мертвые. Они все мертвые, лежат в центре лагеря кучей, – видать, их перестреляли неожиданно, так что почти все головы повернуты в одном направлении. У лейтенанта голова отрезана. Шляп, поясов, мушкетов, сапог и скальпов тоже нет. Натан Ноланд с медной бородой, глаза распахнуты навстречу солнцу. Высокий жилистый солдат из Новой Шотландии. Покойтесь с миром. Нимбы из черной крови. Индейцев только двое, и тоже мертвы, что твой доллар. Мы удивляемся, что индейцы не забрали своих покойников с собой. Наверно, тут какая-нибудь непростая история. За вычетом трупов, лагерь пуст. Видны следы шестов там, где ушли индейцы. Им пришлось убираться так быстро, что они не все вигвамы сняли. Котлы стоят там и сям, и под ними еще горит огонь. Сержант спешивается и отпускает мула, который бредет прочь. Пускай хоть в Иерихон убредет. Сержант снимает кепи и правой рукой чешет лысину. В глазах слезы. Господи помилуй.

Глава седьмая

Мы бродим по лагерю, пытаясь понять, что случилось, ища улики. Мы не знаем, близко ли индейцы, вернутся ли. Потом находим солдата – в вигваме; должно быть, заполз туда. Это как чудо, и на миг меня распирает от радости. У него в щеке дырка от пули, но он еще дышит. Калеб Бут жив, кричит нашедший. Мы все сгрудились у входа в вигвам. Мы приносим Калебу воды попить, и сержант придерживает ему голову и вливает в него воду, но она по большей части выливается через дырку в щеке. Мы нашли их сегодня рано утром, говорит Калеб. Он молод, как я и Джон Коул, так что не понимает смерти. Наверно, думает, что оклемается и будет в порядке. Хочет рассказать нам всю историю. Говорит, что разведчики-поуни отчего-то ускакали прочь, а лейтенант прямо въехал в поселение и спросил у вождя, участвовал ли он в убийстве переселенцев. Вождь ответил, что да, ведь они бродили по земле, которая по договору была для них запретной, и с чего это они, и разве у него не было Богом данного права убить их? Калеб Бут сказал, что лейтенант попросту взбесился при упоминании имени Божьего всуе и пристрелил человека, стоявшего рядом с вождем. Тут вождь закричал, и из палаток повыскакивало еще с десяток воинов, до того не заметных, и они прибежали и начали стрелять, и лейтенант успел пристрелить только еще одного индейца, как всех солдат перебили. А Калеб залег в траву лицом вниз, не подавая голоса. Индейцы свалили очень спешно, а Калеб заполз в вигвам, когда солнце стало подниматься, – не хотел поджариться. Он сказал, он знал, что мы придем, просто знал. И чертовски рад нас видеть. Тут сержант пощупал рану, чтобы понять, куда делась пуля, и сказал, похоже, она прошла навылет и теперь где-нибудь валяется. Летела, как драгоценный камень, над равниной. И сержант кивнул, как будто его кто-то что-то спрашивал.

Копать ямы для девятнадцати человек в земле, сроду не паханной, – тяжелый труд. Но тела уже разбухают, а у нас нет телег, чтобы отвезти их домой. Мы собрали все вигвамы, все барахло, свалили в кучу и подожгли разом. Лайдж Маган сказал: хорошо бы индейцы увидели дым и прибежали обратно спасать свои отрепья. Он сказал, что лучше всего – похоронить наших, а потом броситься в погоню за убийцами. Перебить их всех до единого, для разнообразия. Я подумал, но не сказал, что у нас нету для этого припасов и еще у нас на руках Калеб Бут. До индейцев может быть целый день пути, и, более того, кавалерия ни за что не найдет индейцев просто так: они хитрей волков. Лайджу это тоже известно, но он продолжает распространяться о том, как нам хорошо бы поступить. Рассказывает, что́, по его мнению, мы сможем сделать с индейцами, когда найдем их. Похоже, у него богатые планы. Сержант, скорее всего, слышит, но стоит сейчас один поодаль, за вигвамами. Трава так опалена солнцем, что кажется голубой, и сверкает, как голубые лезвия, рядом со старыми сапогами сержанта. Он стоит к нам спиной и ничего не отвечает Лайджу. Лайдж качает головой и продолжает копать. Старлинг Карлтон побагровел лицом и дышит тяжело, как старый пес, но все так же работает лопатой. Вбивает ее ногой в землю и откидывает комья. Говорят, Старлинг Карлтон в свое время противу закона убивал людей, но точно никто не знает. Иные говорят, он был ловцом детей, ловил индейских детей и продавал в рабство в Калифорнию. Он точно может дать раза, если на него косо посмотришь. С ним надо поступать осторожно. Он не сердится, проиграв в карты, и порой добродушен, но не стоит вызнавать, что его злит, – это может оказаться последнее, что ты вызнаешь в своей жизни. Ни один человек на земле не скажет, что Карлтон учтив. Как он таскает свою огромную тушу, особенно на такой работе, – загадка. Он вроде бы ест не больше других, но при этом все время потеет, как срезанный кактус. Вот и сейчас пот струится по лицу Карлтона, и он стирает его грязными руками. Он копает едва ли не лучше Джона Коула, у него явная сноровка к этому делу, и когда смотришь на него, душа радуется, хоть мы и скорбим. Мы не знаем, что делать с мертвыми индейцами, и оставляем их так. Вдруг сержант подходит к ним и отрезает носы: хрен им, а не великие охотничьи угодья на небе, говорит он. Носы он зашвыривает подальше в прерию, словно боится, что покойники встанут и приставят их обратно. Наших парней он обшаривает, забирает у них бумаги и маленькие карманные Библии и все такое. Чтобы отправить женам и матерям. Мы продолжаем копать, потом почтительно опускаем трупы в ямы, покрываем слоем земли; вот уже каждый укрыт холмиком из той же земли, словно периной в дорогом отеле. Сержант, отвечая велению минуты, произносит несколько подобающих слов, велит нам садиться в седла, и Лайдж сажает Калеба Бута позади себя, потому что его мерин самый сильный. И мы едем прочь. Не оглядываясь.

В казармах висит плакат, на котором написано, что Поймал-Коня-Первым и его племя – преступники в розыске. Сержант самолично прибил этот плакат. Приказ подписал полковник. Ужас и горе от этого не исчезают, но к ним добавляется третий брат – жажда мести. Как пиво, в которое добавили виски. Разведчики-поуни в конце концов возвращаются, но не могут нормально объяснить, почему оставили отряд, полковник объявляет их дезертирами, и их расстреливают. Майор этим недоволен и говорит, что разведчики – не солдаты, их расстреливать нельзя. Но, кроме известного и полезного слова «нахвах», означающего «здравствуйте», никто из нас не знает языка поуни, а в языке знаков нет таких понятий. Индейцы недоумевают, удивлены и оскорблены, что их собираются расстрелять, но, должен сказать, по пути к стенке держатся весьма достойно. На войне ничего не добьешься, если не наказывать виновных, говорит сержант со свирепым лицом, и никто ему не перечит. Джон Коул шепчет мне на ухо, что сержант часто не прав, но время от времени бывает прав, и сейчас как раз такой случай. Наверно, я согласен с Джоном Коулом. Потом мы напиваемся, и сержант весь вечер держится за брюхо, и потом в голове все стирается до того момента, как просыпаешься ясным солнечным утром с желанием поссать, и тут память разом возвращается, погребая тебя под обвалом, и сердце скулит, как щенок.

Но хотя бы Калеб Бут выздоравливает в лазарете – может, благодаря своей невинной вере в незыблемость жизни, черт бы ее побрал.

Но я вспоминаю в особенности Натана Ноланда, который был приятелем мне и Джону Коулу. Помню, как Джон Коул положил рядом с ним в могилу какую-то ветку и назвал ее «волкоборец», но я сказал, что это обыкновенный паршивый люпин, ты что, цветов никогда не видел? Он сказал, что вырос на ферме и разбирается в цветах получше моего, но сейчас мы в чужой земле и здесь все называется по-другому. По его словам, в Новой Англии этот самый волкоборец используют как яд, чтобы травить пойманных волков. Его надо растолочь и дать волку вместе с мясом. Я сказал, что он может толочь эту штуку сколько душе угодно и попробовать травить ею волков, но волк его просто покусает, потому что это обыкновенный люпин. Тогда Джон Коул засмеялся. Мы очень сильно скорбели по Натану Ноланду, и я был рад, что цветок лежит у его окровавленного лица, как бы он там ни назывался – люпин, волкоборец или еще как-нибудь. Цветок казался струйкой фиолетового дыма, и рядом с ней страшное разбухшее лицо Натана почему-то становилось не таким страшным. Джон Коул закрыл глаза, нам было очень жаль видеть кончину Натана.

Опять вернулась ужасная зима, и мы законопатились в форте, надеясь, что наши тела восстанут по весне, как медведи из берлоги. У перезимовавших солдат всегда бывают такие красные слезящиеся глазки, как у пьяниц. А кожа бледная, из-за плохой еды. Бесконечные ярды сушеного мяса из длинных погребов, и, может, недолго картошка из Нью-Йорка и Мэна, ее привозят в огромных фургонах, и даже апельсины из Калифорнии, с противоположной стороны. Но по большей части – такая дрянь, что ее и собаки есть не станут, разве что с крайней голодухи. Но индейцы в это время тоже залегают куда-то, и одному Богу известно, как им хватает припасов с осени до весны, потому что индеец сроду не умеет планировать. Есть у него куча еды – он ее разом съедает. Есть бочонок виски – разом выпивает. И падает пьяный, что твой шмель, обожравшийся пыльцы. Мы надеемся, что Поймал-Коня-Первым сейчас чувствует тот же убийственный голод, что и мы. Только разбухшее брюхо сержанта, как у девки, беременной на шестом месяце, никуда не девается, и, конечно, Старлинг Карлтон не теряет в весе ни унции. Форт кишит другими индейцами, они сидят на крышах, как императоры, а их женщины ложатся под солдат. У солдат уды красные, а что там у скво – одному Богу известно. А те солдаты, которым даже на скво денег не хватает, ложатся с другими солдатами, к еще большему осквернению ихнего хозяйства. Но об этом лучше не думать. Майор учредил индейскую школу для шмыгающих по форту детишек и для потомства солдат, которые взяли себе индейских жен. Дешевые шулера, торговцы-лоточники, гробовщики, продавцы противоядий от змеиных укусов, целители-чудотворцы, ополченцы-дружинники, посредники-на-все-руки и прочие кандидаты на звание худшего отброса человечества сваливают на восток, как только столбик в термометре падает. Сам майор уехал на восток практически в одиночестве – всего с десятью солдатами, – потому что, как стало известно, собирается жениться на одной бостонской красавице; так утверждает Лайдж Маган, хотя откуда он это узнал, мы понятия не имеем, разве прочитал в какой-нибудь древней газете из тех, что доползают до нас вместе с переселенцами. Горнисты и барабанщики провожали майора с музыкой, и мы прокричали ему на счастье троекратное «ура». Переселенцев в форте много, они тоже откусывают от нашего пайка, а сколько из них решило вернуться на восток – не знаю, но почти все они побывали в Калифорнии либо Орегоне, ничего хорошего там не нашли и поплелись обратно, но успели добраться только до нашего форта, как ударила зима. Видно, земля обетованная не так уж хороша, если посмотреть поближе. Сделать что-то из ничего нелегко, сам Господь это подтвердит. Я, снайпер Лайдж Маган, восставший из мертвых Калеб Бут, Старлинг Карлтон и красавчик Джон Коул – мы промеж себя вроде как понимали, что мы особенные друзья, касательно игры в карты среди всего прочего. Мы подозревали, что Старлинг, все такая же гора жиру, в самое тяжелое зимнее время, когда мы и крыс ели с радостью, плутовал против себя. Ну или вдруг разучился играть, одно из двух. Но как бы там ни было, наша отдельная экономика жила себе, и жалкие гроши и цацки кочевали из одного кармана в другой и обратно, и та зима помнится мне прежде всего оглушительным смехом. Мы были лучшими друзьями, потому что вместе видели бойню. Калеб среди солдат считался едва ли не святым. Человек, прошедший убийство и всякие ужасы, – особенный; на него все смотрят, когда он проходит мимо, и судачат: вот идет Калеб Бут, везунчик. Всякий хочет сражаться рядом с везунчиком; при виде его чувствуешь, что мир полон загадок и чудес, а без этого чувства человеку нельзя. Это больше тебя, больше всей грязи и крови, которые ты перевидал. Чувствуешь, что, может быть, где-то там есть Господь и Он присматривает за тобой. Солдаты – грубые люди; наверно, обычному священнику от нас мало радости. Но даже у нас в душе есть то, что нам дорого. Истории, которые всю дорогу рассказывают другие истории. То, что нельзя прямо вот так увидеть и показать на него пальцем. Каждый когда-нибудь задавался вопросом, зачем он живет на земле и какая в этом может быть цель. Когда мы увидели, как Калеб Бут вернулся обратно с того света, после смертельной раны, где-то там к незнанию примешивалось знание. Я не говорю, что мы что-то определенное узнали. Я не говорю, что Старлинг Карлтон, или Лайдж Маган, или кто-нибудь другой вскочил со стула и заявил, что он что-то знает. Я этого не говорю.

Нет, сэр.

Поздней весной появились первые фургоны переселенцев, а также майор со своей молодой женой. Она не ехала боком. На ней были настоящие дамские штаны. Она въехала в ворота, как послание из далекой-далекой страны, где все по-другому и люди едят с красивых тарелок. Равнина раскрывается, как огромный сверток, и сверкает десятью тысячами цветов, и дни несут с собой первые капли микстуры целительного тепла. И вот по этому огромному разноцветному ковру приехали майор и его супруга. Боже всемогущий. Он перенес ее через порог, согласно обычаю, и мы все встали перед его апартаментами, и закричали «ура», и подкинули шляпы в воздух. Мы не знали, что еще делать. Мы так радовались за майора, словно это мы на ней женились, а не он. Джон Коул сказал, что сроду не видел женщины, которая ей в подметки бы годилась. И он прав. Майор нам не сообщил, но затесавшийся в форте журналист сказал, что до брака ее звали Лавиния Грейди, так что, я думаю, в ней ирландская кровь. Фамилия майора Нил, так что теперь, надо думать, она миссис Нил. Я очень удивился, узнав, как зовут майора, потому что его имя я, кажется, до того не знал. Тилсон, черт побери. Тилсон Нил. Для меня это была новость. Но наверно, так и узнаешь новое.

Ну и вот, майор теперь совсем новый человек и счастлив, как утка под дождем, вот не совру. Радостно видеть, как пользителен может быть брак для такого человека, который тащит мир, словно тяжкое бремя, в одиночку. Новобрачная даже на следующий день не вышла в платье, так что, я думаю, она собирается так и ходить в этих штанах. Я к ним присмотрелся – они на самом деле вроде юбки, но разделенной пополам. Я сроду подобного не видал. Похоже, восток стал очень передовой и там появляются всякие новые штуки. И еще жена майора любит этакие маленькие мексиканские курточки, и, наверно, у нее их десяток, потому что она каждый день выходит в новой, другого цвета. Я как бывшая профессиональная девушка не мог не интересоваться ее нижним бельем. В мое время дамские панталоны были сплошные рюшечки и сатинированный хлопок. Она вся какая-то гладкая, обтекаемая, как форель, режущая воду. Волосы блестящие, как сосновые иглы, черные как смоль, уложенные под сеточку всю в ромбиках, словно хозяйка волос готова в любую минуту засучить рукава. За поясом у нее новомодный кольт. Она вооружена лучше нас. Наверно, мы все думаем, что миссис Нил – дамочка что надо. У меня теплеет на сердце, когда я вижу, как она добра к майору. Они ходят под руку по всему форту, и она говорит – просто фонтанирует словами, как гейзер. И не просто так говорит, а с грамматикой, что твой епископ. Я видел их первую встречу с полковником – он мямлил, как мальчишка. И я его не виню. Просто глядеть на нее было все равно что купаться в языках пламени. А я ведь даже не из тех, кому хотелось бы ее поцеловать. Это все равно что попасть в ураган. Который дует тебе в лицо. Она, я бы сказал, персик среди женщин. В форте есть и другие жены офицеров, и даже у сержанта – сварливая старуха, за его грехи. Но жена майора на них не похожа. Безусловно, все на свете делится на классы.