Текст книги "Бесконечные дни"

Глава четвертая

Горожане решили закатить огромный пир в знак признательности. Весь городок был – одна короткая улица с горсткой новых домов по обе стороны. Рядовых Перла и Уотчорна майор потихоньку задержал, и теперь они сидели под замком в форте, порой жалуясь через окно для подачи еды. Майор сказал, что разберется с ними в свое время. Если не считать этого, городок весь был полон приготовлений и общей суеты в предвкушении завтрашнего дня. Предстояло забить и разделать медведя и оленей, а еще у них была свора собак. Оказалось, что индейцы держали собак, и горожане сбили их в кучу, как овец, и пригнали в город под дикий лай и тявканье.

Майор тем временем распорядился насчет доставки лопат из скобяной лавки, и мы выкопали две траншеи в диком месте за покинутым поселением и стали сволакивать туда тела и скидывать вниз. Майор ни за что не хотел, чтобы до них добрались волки, хотя горожанам, кажется, было все равно. Они очень удивлялись усердию майора, но он не собирался думать так же, как все, хотя при этом сохранял вежливость и не повышал голоса. Майор высказал нам свое мнение, когда мы неохотно выстроились в этом ужасном и навеки про́клятом месте с лопатами для похоронных работ: по-евойному выходило, что у индейцев есть душа, как и у всех остальных людей. Я бы и хотел рассказать вам, что чувствовал, да только это все меня вернуло в Канаду, в чумные бараки, а я считаю, что незачем туда возвращаться. Тогда тоже были ямы, и туда бросали людей. Тысячами. И младенцев тоже. Я сам все это видел ребенком. Темное это дело, когда мир не видит проку в тебе и твоих близких, а потом за вами является Смерть в окровавленных сапогах.

И вот мы копали, как напуганные герои. Я заметил, что Джон Коул копает лучше всех, – видно было, что он не впервые взял в руки лопату. И я стал все делать как он. До сих пор мне приходилось только выбирать картошку из земли, которую мой отец растрясал лопатой. На маленьком участке позади нашего дома – отец не был настоящим фермером. На земле все еще лежал иней, и из-за температуры уже начала замерзать речка, что вилась мимо лагеря, – я думаю, из-за нее это место и выбрали для стоянки. Травы, уже сухие, равнодушные, царапали небесный горизонт острыми стеблями. Небо было чистое, высокое, очень светло-голубое. Мы копали канавы уже четыре часа. Солдаты пели за работой – похабные песни с плохими словами, которые мы все знали. Мы потели, словно окна зимой. Майор подгонял нас в своей странной манере, какой-то сухой и равнодушной, как те травы. Он решил что-то сделать и вот делал. Он попросил городского священника прийти к могилам, но горожане запретили. Мы копали несколько часов, а потом нас отправили за телами, и мы притащили тела женщин и детей в ямы, а потом пошли на пепелище дома, и стали рыться в развалинах, в черной грязи, и собрали что могли из костей воинов – головы и все такое. Тоже побросали в ямы. Вы бы, может, забеспокоились, видя, как осторожно, ласково бросали иные. Другие просто так швыряли, как будто ничего особенного. Но кроткие люди и бросали кротко. Джон Коул, например. Что же до разговоров, мы лишь кидали друг другу отдельные реплики из тех, что ничего не значат, но помогают не пасть духом и скрашивают весь день. Мне стало ясно, что многие скво и дети смогли убежать из рощи, – я видел затоптанный подлесок. Я поймал себя на надежде, что многие самцы тоже успели убежать, но, может, такими мыслями только искать себе неприятностей. Такое было красивое место и такая поганая работа. Поневоле в голову лезли и такие, и едва ли не более человечные мысли. Природа манит отступить на шаг и забыть кой о чем. Она проникает тебе под заскорузлую шкуру, вгрызаясь, как крот. Когда все тела оказались в ямах, мы засыпали их оставшейся землей, словно крышку из теста приладили на два огромных пирога. Плохое дело. Потом мы встали и сняли шляпы, как велел майор, а он произнес короткую речь. Благослови Господь этих людей, сказал он, а нас, хотя мы выполняли свою работу согласно приказу, Господь да простит. Аминь, сказали мы.

Стемнело, нам предстояло много часов дороги, и мы без сожалений вскочили в седла и поехали назад.

На следующий день в форте устроили побудку рано, и мы смыли с себя грязь у бочек с водой и оделись в парадное для торжественного обеда. То есть мы оделись в свои же формы, но почистили их как могли, и цирюльник Бейли подстриг кого успел и побрил тоже на кого времени хватило. К нему стояла большая очередь, все в нижних рубахах. Волосы собрали в полотняный мешок и сожгли, потому что гниды там пировали. И вот мы были совсем готовы и поехали с элегантной выправкой – ну, как могли – назад, в город. Прекрасное это зрелище – триста человек в седле, и мы все это чувствовали, ну я так думаю. Кое-кто из нас пил так сильно, что перепил пополам свою печень, хотя все мы были еще молоды. Мне еще даже восемнадцати не было. Зады у нас были в хлам сточены жесткими седлами. Когда ходишь, болит все и всюду. Но величие, уж какое было, нашего строя всадников подействовало и на нас. Мы служили людям, что-то сделали для людей. Наподобие такого. От этого почему-то огонь загорается в груди. Ощущение правильности. Не то чтобы справедливости. Выполнение воли большинства, что-то в этом роде, не знаю. Так было с нами. Наверно, все это осталось в прошлом. Хотя оно и до сих пор прямо как сейчас стоит перед глазами.

Майор выпустил Уотчорна и Перла ради праздника – ему казалось, что так будет правильно. Мол, разберется с ними позже. Куда им было сбежать? Вокруг нас ничего не было, одно только ничего.

Надо сказать, что городок чудно принарядился в нашу честь. Горожане натянули плакаты через всю маленькую главную улицу и зажгли фонари, вырезанные из старой упаковочной бумаги. Свечи пылали в них, как души. Пастор закатил большой молебен под открытым небом, и весь город попадал на колени прямо там и возблагодарил Господа. На этой земле теперь отдается предпочтение вот такому разряду человечества. Индейцам тут больше места нет. Их билеты на проезд были аннулированы, и бейлифы Господни забрали обратно вольные, выданные их душам. Мне в душу, правду сказать, просачивалась капелька печали о них. Мне в душу, правду сказать, просачивалась капелька странной, неусыпной печали о них. Семь часов как погребены в ямах, секвойи возвышаются над ними, тишину тревожат птицы и проходящие звери. Может, вся торжественная ужасность этого. Над ними никакой пастор не молился о вознесении душ. Им при сдаче пришли плохие карты. Когда все положенные слова были сказаны, город поднялся с колен и разразился приветственными криками, а потом начался водоворот мяса и пива и вся обычная при таком деле суматоха. Мы танцевали, хлопали по спинам, повествовали старые истории. Люди слушали, навострив уши и ожидая, когда можно будет выпустить на волю гогот. Тогда мы не думали, что времени когда-нибудь будет конец, – мы думали, оно будет идти и идти себе, вечно, расслабленное и остановленное, как в тот момент. Я сам не знаю, что хочу этим сказать. Оглядываешься на все бесконечные годы, когда такое и в голову не приходило. Как я сейчас оглядываюсь, когда сижу в Теннесси и пишу эти слова. И думаю о бесконечных днях своей жизни. Но сейчас это совсем не так. И я думаю о словах, которыми мы беспечно разбрасывались в ту ночь, о бодрой чепухе, которую мололи, о пьяных криках, которые испускали, о глупой радости, что охватывала нас при этом, и о том, как Джон Коул тогда был всего лишь юнец и красивей всех когда-либо живших на этом свете. Он молод и всегда останется молодым. Сердце поднимается, душа поет. Жив на всю катушку и доволен жизнью, как ласточка под стрехой.

Армейское командование велело нам зимовать в форте, а потом, как придет весна, посмотреть, что еще можно сделать для замирения страны. С моих слов получается, что индейцы-юрок были мелким, слабым народом, но, слушая горожан, мы стали подозревать, что индейцы не всегда таковы. Повсюду шли рассказы об изнасилованиях, грабежах, жестоких набегах на жилье, стоящее на отшибе. Но если ты сам не был свидетелем такого, откуда знать, что это правда. Как бы там ни было, в свое время армейское снабжение пригнало нам из южной Калифорнии табун в несколько сот голов скота. Это для нашего пропитания. В день святого Иоанна я получил письмо от мистера Нуна, как он и обещал. Все его новости. Лед на реке утолщался, и вода под ним была свежая. В холоде лучше сохранялись припасы. Рядом был целый лес, который можно было пустить на дрова. Мы стирали свои рубахи и штаны, а когда выходили их снимать, они были окоченелые, как трупы на холоде. Несколько бедняжек-коров замерзли на месте, словно заглянули в лик старухе Медузе. Люди проигрывали в карты жалованье за три года вперед. Они ставили на кон свои сапоги, а потом умоляли победителя о милости. Моча застывала, только вылетев из писюна, и горе тому, кто не мог или не хотел посрать быстро, ибо скоро у него из задницы вырастала бурая сосулька. Мы продолжали гробить свою печень с помощью виски. И жизнь была хороша – лучшей, пожалуй, большинство из нас не видывало. Уотчорн и Перл жили вместе со всеми, словно майор забыл об их проступке. Люди из Миссури пели свои миссурийские песни, грубые канзасцы – свои, а эти странные типы из Новой Англии пели, наверно, древние английские, кто их там разберет.

Потом начал падать дождь в экстравагантной истерике. Хоть мы и были высоко в горах, каждый ручеек превратился в огромную мускулистую змею, и вода хотела выведать все – например, что значат наши жалкие крыши, что значат наши койки, которые уже начали превращаться в шлюпки. У нее был верный расчет, что, если дождь будет идти день и ночь, ни один смертный свою форму не высушит. Мы промокли до самых ребер.

«Чокнутая погода в этой Калифорнии, что люди вообще здесь делают?» – сказал Джон Коул тоном человека, которому не приходится выбирать пункт назначения.

Мы лежали на вышеупомянутых койках. Предположительно уже наступала весна, и хорошо, потому что денег на проигрыш в картах не осталось уже ни у кого, кроме чертова сержанта, который бо́льшую часть этих денег и выиграл. В других ротах были свои акулы, Паттерсон и Уилкс, оба грозные картежники. Теперь им, наверно, приходилось потрудиться, чтобы сохранить выигрыш в сухости. Доллары янки были склонны ржаветь. Снег в горах растаял, и эта вода тоже пошла вниз.

Наутро Джон Коул разбудил меня, тряся за руку. Нельзя тут лежать, надо что-то делать, сказал он. И точно, вода уже покрыла его койку и собиралась поглотить мою. Воняло крысиной мочой, этот запах ни с чем не перепутать. Теперь я припоминаю, что мы видели и самих крыс, десятками – они плыли, спасая свою жизнь. Мы выбрели вброд на так называемый плац. Люди выбегали из бараков, пристегивая на ходу подтяжки. И оказалось, что поблизости нету высокого места. Как это у нас тут потоп, почему, спрашивали мы. Что за гений построил этот форт. И правда, теперь, когда дождь и паводок нам намекнули, стало ясно, что лагерь расположен очень странно. Представьте себе огромную ракушку, а за ней холмы, и то, что раньше было удобным маленьким ручейком, перехлестывало через окружающую лагерь стену. Которая уже исчезла. Ночные пикеты с растерянным видом стояли на стенах. Какой-то бравый горнист протрубил побудку, но мы, черт побери, уже и без этого все пробудились. Майор, прямо сказать, плыл. Теперь все три сотни солдат вознамерились залезть на крыши бараков – похоже, ничего больше не оставалось, – а десятки других вскарабкались на деревья – если они и боялись высоты, то ничем этого не показывали и облепили деревья, как обезьяны, только что в форме. Мы с Джоном Коулом пробуравили тяжелую как свинец воду и тоже вскарабкались на дерево.

Мы еще даже доверху не долезли, как в отдалении зашевелилось что-то странное. Ни один из нас никогда ничего подобного не видел. Похоже было, как будто кто-то вылил океан на лес сверху, взял и выплеснул туда, и теперь океан делал то, что ему положено с научной точки зрения, и несся, перемалывая все на своем пути, вниз, к нам. Тут мы были как три сотни очень маленьких и глупых зверьков, которые попытались спастись, забравшись на низенькие крыши. Майор выкрикивал приказы, почти срываясь на визг, и сержанты повторяли за ним, а люди пытались повиноваться. Но что же приказал майор? Что кричали сержанты? Куда нам идти? Мы уже стали обитателями мелководного моря. Идущая на нас волна казалась двадцатью футами смерти. Потоп пришел так стремительно, что мы не успели бы и пари на него заключить. Не успели бы книгу открыть, чтобы записать туда ставки. И вот это злобное дикое чудище достигло лагеря и разлилось по нему, притащив с собою половину леса. Стволы, ветки, кусты, медведей, оленей и бог знает еще каких тварей, птиц и аллигаторов, хотя, по правде сказать, аллигаторов я тут, наверху, не видел. Волков, барсов и змей. А потом вода прихватила все с собой – все, что ей удалось отшвартовать и сдвинуть. Ребятам на крышах пришли самые плохие карты – их словно сама природа рукой смахнула со стола. Я чувствовал, как наше дерево гнется от силы воды, а было оно двенадцати футов в поперечнике у основания. Ох, как оно гнулось. А потом разогнулось. И мы были как стрелы, когда их толкает тетива. Держись, Джон Коул! Держись, Томас! И мы держались, цеплялись, впивались изо всех сил, а огромное старое дерево звенело в бурлении воды, – наверно, я больше никогда не услышу такого звука, в нем была почти музыка.

Утонули, наверно, десятки солдат. Уотчорн и Перл, может, и хотели бы быть среди них, но выжили. Я и Джон Коул. Благодарение богу, Джон Коул. Майор и две сотни прочих. Спаслись по большей части те, кто залез на дерево. Крыши были слишком низкие. Потом вода спадала неделями, и мы подбирали тела в низинах. Горожане приходили и помогали хоронить. У них-то хватило ума не ставить город на пути паводка. Тогда мы догадались, почему земля в этом месте имеет форму ракушки. Проклятые строители.

Потом по лагерю прошло странное поветрие. Может, это была желтая лихорадка или вроде нее – такая, что любит сырость. Наш скот, конечно, весь погиб, а сухие припасы стали мокрыми. Горожане делились с нами чем могли, но майор сказал, нам нужно возвращаться в Миссури, несмотря на то что трава в прериях только проклюнулась.

Наш вояж окончен, сухо сказал он. Остроумие майора. Кроме него, ничего сухого в лагере не было.

Зима снова начала затягивать петлю у мира на горле, а мы направились обратно в Миссури. Сказать, что мы были сборищем оборванцев, – значит не сказать ничего. Может, это была кара, посланная нам за нехорошие дела. На этот раз у подножия гор не попадалось никакой дичи, и скоро голод уже глодал наши желудки. Ехать предстояло много недель, и мы заранее боялись того, что он может сделать с нами. А я как знаток голода боялся больше других. Я был свидетелем его холодных деяний. У мира много народу, и, когда доходит до резни и голода, миру плевать на то, выживем мы или умрем. У него людей столько, что ему их больше не нужно. Мы могли бы умереть с голоду на тех бесплодных равнинах, в пустыне, которая была не совсем пустыней, в походе, который был не столько походом, сколько бегством на восток. Люди постоянно умирают повсюду, тысячами. Миру это все равно, ему попросту наплевать. Такую его особенность я подметил. Слышится плач и рыдания, а потом умиротворяющие воды смыкаются над всем, и старик Время умывает руки. И пошел с этого места на другое. Нам подобает знать такие вещи, чтобы приложить усилия и выжить. Просто выжить – уже победа. Теперь, когда я больше не способен прилагать такие усилия, я вспоминаю тот одинокий отряд, пробирающийся домой. Мы были в отчаянии, мы потеряли многих, но что-то хорошее у нас было. Что-то такое, чего не удалось погасить потопу и голоду. Человеческая воля. Надо отдать ей дань уважения. Я много раз такое видел. Это не редкость. Но она – лучшее, что в нас есть.

Теперь мы молились, как жрецы или девственницы, о том, чтобы встретить какие-нибудь фургоны, идущие на запад. Конечно, к тому времени, как мы их встретим, возможно, что и у них припасы подыстощатся. Но нам очень нужно было увидеть другие человеческие лица. Миля за милей мелких сухих американских кустиков и чахлая равнина, идущая то вверх, то вниз. Вдалеке на юге, кажется, что-то виднелось – квадратные горы, нагроможденные друг на друга, и мы знали, что туда нам нельзя. То была наверняка территория апачей и команчей. Эти ребята только увидят тебя, как сразу попадешь им на ужин. Майор сказал, что знает этих поджарых апачей, воюет с ними уже пятнадцать лет. Они такие злобные дьяволы, что подобия им нигде больше не увидишь и не услышишь. Он сказал, что они совершают регулярные налеты на Мексику, на фермеров. Убивают всех, кто попадется, забирают с собой скот, лошадей, женщин и часто детей. Пропадают на месяц, движутся, как призраки, по призрачным землям. Можешь за ними гоняться с солдатами и ружьями, но ни за что не найдешь. Даже не увидишь. Утром проснешься, а стреноженные кони все пропали, пятьдесят голов или больше, и часовые мертвы – прямо на месте, где сидели. Майор сказал, что, если апачи тебя захватят в плен, пожалеешь. Они забирают пленных к себе домой, чтобы позабавиться: женщины маленькими острыми ножичками надрезают тебя в тысяче мест, это самая медленная смерть, какая только бывает. Истечь кровью на теплую пыль прерии. А еще могут зарыть тебя в песок, чтобы муравьи съели твое лицо, а собаки отгрызли уши и нос, если женщины не отрезали их раньше. Дело в том, что, по-ихнему, воин не должен кричать. Так он показывает свою храбрость. По-ихнему, только такая смерть – достойная. Но белые мужчины, солдаты, начинали орать, лишь завидя женщин с ножичками. Да и как бы там ни было, все равно умирать. Но дело в том, что если у воина не хватает чего-то важного – например, голова отделена от туловища, – индейцы считали, он тогда не сможет попасть после смерти в счастливые охотничьи угодья. Поэтому они отрезали понемногу. Маленькие кусочки. Скажем, ухо и глаз или яйца. Чтобы ты все-таки мог попасть на небо. Но беда в том, что мексиканские бандиты, и белые бандиты тоже, всякие там разбойники, убийцы, похитители скота – все эти дикие классы, вездесущие в то время, они считали, что, убив индейца, надо его порезать на куски. Сначала волосы – волосы для индейца были большим делом. Снимали скальп. Длинные черные шелковистые волосы до пояса, на куске кожи с головы. Отрубить голову тесаком. Отрубить руки. Так они показывали неуважение, им было плевать на то, что станет с воином после смерти. Такие штуки злили апача-команча, и он выходил мстить. Отрубал пленному пальцы один за другим. На руках, потом на ногах. Потом яйца, потом писюн. Медленно-медленно. Лучше им не попадаться.

Белые не понимают индейцев, а индейцы – белых, сказал майор обычным ровным голосом, качая головой. От этого вся беда.

Ну вот, теперь мы боялись индейцев не меньше, чем голода, хотя и голод нас начинал побеждать.

Глава пятая

Представьте же наш ужас и отчаяние, когда эти оглала, конные, показались на горизонте. Две сотни, три – они никуда не двигались. От наших коней уже остались кожа да кости. Мы их поили, но кормить их нам было нечем. А ведь коням нужно вовремя поесть, травы и всего такого. У моего бедняги кости торчали, как железные рычаги. Уотчорн раньше был полноват, но теперь уже нет. Джон Коул стал такой тонкий, что, если б только вставить в него грифель, получился бы карандаш. Мы всего день как выехали в прерию, и коням там было нечего есть, разве кое-где пощипать только что проклюнувшихся зеленых травинок. Полдюйма. Слишком рано для травы. Мы жаждали увидеть фургоны, у нас была безумная мечта встретить стадо бизонов, они нам снились, стада из тысяч голов неслись, топоча, в наших снах, а потом мы просыпались в лунном свете и видели только месяц – желтый, как моча, и тонюсенький в холодной тьме. Температура падала в самый конец стеклянной трубки, и уже было так холодно, что трудно дышать. Ручейки пахли железом. По ночам солдаты спали, сбившись в кучу и завернувшись в одеяла, – мы выглядели как колония луговых собачек, спящих кучей в гнезде, чтобы выжить. Сопели через заиндевелые ноздри. Лошади топали ногами, топали и выдыхали щупальца морозного пара, цветы дыхания в темноте. А в этих иных краях солнце всходило на самую чуточку раньше, охотней, немножко похоже на пекаря, разводящего огонь в печи, чтобы городские хозяйки получили хлеб на восходе. О господи, это солнце, оно всходило, привычное и сухое, ему было плевать, кто его увидит таким – голым, круглым, белым. Потом пришли дожди, они шагали по земле, возбуждая новые травы, рушась с грохотом, молотя, как страшные пули, так что осколки и испыления земли танцевали яростную джигу. Семена травы напивались и пьянели от замыслов. Потом, после дождя, солнце лило свои лучи на землю, и широкая бесконечная прерия исходила паром, – куда хватает глаз, везде поднимается белый пар, и стаи птиц кружат, по миллиону в каждой туче, без мушкетона не достать, маленькие черные быстрые чудесные птички. Мы ехали себе дальше, и все это время, десять-пятнадцать миль, оглала двигались вместе с нами, наблюдая. Может, они удивлялись, почему мы не делаем привал, чтобы поесть. Ежева-то у нас и не было. Это Перл понял, что индейцы – сиу. Сказал, что узнал их. Не знаю, как ему удалось, ведь они были так далеко. Наших индейцев-шони, а они бы точно знали, забрал потоп. Теперь нас, поредевших, стало меньше, сотни две, может, без малого. Майор уже много дней не делал перекличку. Похоже, одному сержанту Веллингтону все было нипочем. Он знал сотни песен из горных краев Виргинии, вот право, сотни. И из них едва не тысяча – про бедную мать, умирающую в одиночестве, в разлуке с детьми. А голос у него был пронзительный, пронизывающий, скрипучий, аж душу продирал. И так миля за милей. И проклятые оглала-сиу, или кто они там были, двигались за нами, за каждым отдающимся болью шагом. Я уже начал думать, что лучше пусть они сейчас на нас бросятся и все будет кончено. Хотя бы мерзкие завывания прекратятся.

Ближе к полудню этого ужасного дня сержант вдруг встрепенулся и перестал распевать. Он показывает на равнину, где от группы всадников отделился один. У него высокий шест с флажком, который развевался на ветру. Майор остановил весь наш отряд и велел сгрудиться. Он построил нас в десять рядов по двадцать всадников в каждом, с мушкетами наизготовку, нацеленными на приближающегося индейца. Индеец на это вроде и внимания не обратил, а продолжал ехать к нам, и теперь мы видели его яснее. Потом он остановился на полпути. Просто сидел на лошади, а она слегка пританцовывала на месте, лошади так делают. Грызла удила, отступала на шаг, всадник ее снова придерживал. Он стоял ровно за пределами мушкетного выстрела. Сержант хотел попробовать, но майор его остановил. Потом майор как пришпорит лошадь и выехал из строя, поехал вперед по скудной траве. Сержант кусал губу, ему это не нравилось, но он не мог выразить возражение. Только прошипел: «Майор думает, что индейцы – джентльмены, как он сам».

И вот мы стояли там, и, конечно, мухи нас отыскали мгновенно – это нам в прерии нечем поживиться, а им очень даже. Они тут же пошли по ушам, лицам, тыльным сторонам ладоней. Проклятые мелкие черные черти. Но мы их почти не чувствуем, все подались вперед, словно желая подслушать переговоры, которые вот-вот начнутся, но на это надежды нет. Там, в прерии, майор как раз доехал до всадника, вот остановился, вот задвигались губы индейца, голова закивала, руки зашевелились, разговаривая знаками. Воздух так напряжен, что даже мухи, кажется, кусаться перестали. Лишь бесконечные травы сгибаются и распрямляются, показывая темное подбрюшье – спрячут, покажут. И от этого тихий шорох. Но главное – небо. Огромное бескрайнее небо – должно быть, до самого рая. Майор с индейцем проговорили минут двадцать, потом майор вдруг разворачивается и едет шагом обратно. Индеец смотрит на него, сержант уже начинает наводить мушку на индейца, как тот вдруг натягивает поводья и спокойно поворачивает к своим. Майор возвращается к нам – вроде бы бодро, конь у него хороший, дорогой скакун, хоть и отощал теперь.

– Какие новости? – спрашивает сержант.

– Он хотел знать, что мы тут делаем, – отвечает майор. – Похоже, мы отклонились на север, не заметив. Эти индейцы – не участники договора.

– Проклятые чертовы сукины сыны, вот они кто такие, – говорит сержант и сплевывает.

– Ну что же, он сказал, что у них есть мясо и они поделятся с нами, – говорит майор.

На это у сержанта, похоже, не нашлось ответа. Люди были изумлены, рады. Неужели правда? И верно, вскоре индейцы у нас на глазах оставили мясо. К тому времени, как мы подъехали забрать его, они совсем пропали из виду. Просто исчезли, как они умеют. Костровые и повара занялись делом, и скоро у нас была жареная бизонятина. Мы таскали ее из огня еще полусырой, но не важно.

Какое это было безумное, дикое наслаждение – просто есть. Жевать что-то питательное. Мы ели будто впервые в жизни. Материнское молоко. Все, чем мы были и что начало уже ускользать из-за голода, возвращалось. Люди снова говорили, снова начали смеяться. Сержант напустил на себя злость и непонимание. Говорил, что мясо наверняка отравлено. Но оно не было отравлено. Он говорил, что никому на свете невозможно понять индейцев. У них, черт возьми, была возможность нас убить, а они ею не воспользовались. Проклятые идиоты эти индейцы, у койотов и то больше мозгов. Майор, видно, решил не отвечать. Он молчал. Две сотни пар челюстей жевали напропалую. Глотали большие почернелые куски под урчание в животах.

– Ну что тут говорить, – сказал рядовой Перл. – Теперь я буду думать об индейцах хорошее.

Сержант только посмотрел на него волчьими глазами.

– Я сказал, буду думать о них хорошее, – повторил Перл.

Сержант надулся, встал, отошел чуток и сел сам по себе на пригорок.

Ничего не скажешь, удачный день выдался.

Мы были в четырех или пяти днях от границы, и до Миссури и того, что мы звали домом, оставалась еще самая малость пути, когда налетела буря. Такая мрачная зимняя буря, она леденит все, чего касается, в том числе и части тел, которые торчат наружу. Мне в жизни не доводилось ездить верхом в таком холоде. Нам негде было укрыться, оставалось лишь продолжать путь. После первого дня буря еще усилилась. Она привела с собой вечную ночь, так что, когда пришла настоящая ночь, температура еще упала, может до минус сорока, мы точно не знали. Кровь стыла так, что это точно был самый низ термометра. Странное, дикое чувство, когда замерзаешь. Мы повязали платками рот и подбородок, но вскоре это уже не помогало. Перчатки заледенели, и скоро пальцы так сомкнулись на поводьях, словно наши руки уже померли и отлетели на небо. Мы их совсем не чувствовали – что, может, было и к лучшему. Ветер резал, как ледяные бритвы, – он начисто сбрил бы нам усы и бороды, да только они сами еще раньше замерзли и превратились в металл. Мы все побелели, замерзнув от макушки до пят, и все вороные, гнедые и серые кони тоже стали белыми. На всем лежали слои холодного белого гноя, и они тоже не согревали. Представьте, как мы, две сотни человек, пробивались через этот ветер. Сами травы хрустели под копытами. Наверху, в черном небе, изодранном невидимой яростью, время от времени пролетал пылающий белый шар луны. Мы боялись открывать рты даже на миг, чтобы влага в них не застыла, оставив рот зиять. У бури впереди была огромная прерия и нескончаемое время мироздания, чтобы ее пересечь. Она, должно быть, накрывала сразу две страны. Она прошла над нами и сквозь нас. Если бы не индейские припасы, мы бы погибли на второй день. А так нам как раз хватило топлива для брюха, чтобы выбраться на другую сторону. Но тут пришла другая беда. После бури пригрело солнце, и наша одежда стала вроде таять, как расползающийся фетр. Многие, как только с них стаял лед, стали мучиться ужасной болью. У рядового Уотчорна лицо было красное как редиска, а когда он стянул сапоги, то мы поняли, что и ноги у него не в лучшем виде. На следующий день нос у него почернел как сажа. Будто он что-то приклеил на нос – нашлепку, горящую темным и кровавым цветом. Он не смог снова надеть сапоги ни за что на свете, и он был не единственный, кто так мучился. Таких были десятки. Скоро мы оказались у реки, по которой в этих местах проходила граница, и въехали прямо на мелководье. Река была мили две шириной, а глубиной везде не больше фута. Кони подняли тучу брызг, и скоро мы все промокли. Это не пошло на пользу рядовому Уотчорну – он уже выл. В нем была такая боль, что человеку не снести. Были и другие, кому пришлось так же худо, но Уотчорн, похоже, ушел куда-то далеко у себя в голове, и, когда мы доехали до того берега, майор велел стянуть Уотчорна с коня и как-нибудь связать, потому что он уже был не человек, Уотчорн-то. Мы были адски напуганы. И его воем, и болью, такой болючей, что она и нам уже начала передаваться как-то. Его связали, потому что он молотил себя руками по лицу, и ему пришлось терпеть, что его положили брюхом на конскую спину и пристегнули ремнями. Потом по странному милосердию он погрузился в ступор, и в таком виде мы достигли места назначения, весьма ободранные и загнанные. Потом несколько месяцев в лазарете форта многим солдатам доктора отрезали пальцы рук и ног. Доктора называли это обморожением, а я бы назвал ледяной резней. Рядовой Уотчорн и двое других не дотянули до конца лета. У них началась гангрена, а с этой плясуньей мало какой кавалерист захочет хороводиться. А потом они лежали в похоронном заведении, с чего я и начал свой рассказ, все парадно одетые в запасную форму, потери восполнены – Уотчорну дали восковой нос, – и выбритые гладко, что твой камень, заботами бальзамировщика. Но вид у них был вполне элегантный. Да, как говорится, лучше не придумаешь.

Я бы сказал, что рядовому Перлу повезло меньше. Майор, как выяснилось, не забыл. Последовал военный трибунал, и, хотя заседающие в нем офицеры понятия не имели, что такого натворил Перл, учитывая его победоносное участие в сражениях с индейцами, моральное негодование майора сообщилось членам трибунала, и песенка Перла была спета. Отправить его выпало мне и пяти другим рядовым. Он держался весьма достойно. Стал немного похож на Иегову, потому что, пока сидел взаперти, у него отросла большая черная борода, прямо до груди. Мы стреляли через эту бороду, чтобы попасть в сердце. Так погиб Джо Перл. Его отец приехал из Массачусетса, где жила семья, и забрал тело домой.